Текст книги "Иов, или Комедия справедливости"

10

В поте лица твоего будешь есть хлеб,

доколе не возвратишься в землю…

Бытие, 3: 19

Через полчаса после того, как летательная машина, вздымая брызги, опустилась в гавани Масатлана, Маргрета и я сидели с сержантом Домингесом в столовой для рядового состава службы береговой охраны. Мы опоздали к дневной трапезе, но нас все же обслужили. Я был одет. Во всяком случае на мне были парусиновые брюки. Кстати сказать, разница между тем, в чем мать родила, и парой штанов куда больше, чем между дешевыми брюками и горностаевой мантией. Попробуйте и убедитесь сами.

С летательной машины, пришвартовавшейся на якорной стоянке, нас забрала небольшая лодка и отвезла на пирс. Оттуда пришлось идти в управление береговой охраны, и там дожидаться, пока мне не отыщут брюки. Все это время на меня глазели незнакомые люди, среди которых было немало женщин. Ужас! Такого стыда я не испытывал никогда в жизни, если не считать печального инцидента в воскресной школе, когда мне было пять лет.

Но теперь все было позади, перед нами стояло угощение и питье, и какое-то время я чувствовал себя безмерно счастливым. Разумеется, поданные нам блюда были мне незнакомы, но недаром говорят, что голод – лучший повар. Это на самом деле так; ланч был великолепен! Тонкие лепешки из кукурузной муки, сдобренные густой подливкой, тушеные бобы, горячая как огонь похлебка, миска маленьких желтых помидоров и кофе – крепкий, черный и горький – что еще нужно человеку? Нехитрым завтраком я наслаждался больше, чем гурман, смакующий изысканные блюда.

Поначалу меня смутило, что нас отправили в столовую для рядового состава, а не в офицерский зал, куда ушел лейтенант Санс. Лишь впоследствии мне объяснили, что это распространенное заблуждение среди штатских: люди, не имеющие опыта военной службы, подсознательно всегда приравнивают себя к офицерам и никогда – к рядовым. По зрелом размышлении приходится признать, что подобная самооценка смехотворна, однако же она распространена повсеместно. Ну, может быть, и не повсеместно, но для Америки она в высшей степени характерна, ибо здесь каждый человек «ничем не хуже других, а зачастую лучше прочих».

Сержанту Домингесу уже вернули рубашку. Пока мне искали штаны, какую-то женщину из управления (скорее всего, уборщицу – в мексиканской береговой охране женского контингента не было), отправили на поиски чего-нибудь для Маргреты, и это что-то оказалось блузкой и длинной юбкой – все хлопчатобумажное и ярких тонов. Простой и явно дешевый наряд, но Маргрета выглядела в нем красавицей.

Правда, мы остались без обуви. Впрочем, это не имело значения: в сухую, теплую погоду можно обойтись и без туфель. Мы были сыты, нам ничего не грозило, а оказанные нам помощь и радушный прием убеждали, что мексиканцы – лучшие люди на свете.

После второй чашки кофе я сказал:

– Любимая, как бы нам извиниться и уйти, никого не обижая? Нам нужно как можно скорее найти американского консула.

– Сначала нам предстоит вернуться в управление.

– Опять какая-то бюрократическая волокита?

– Ну, можно сказать и так. Скорее всего, от нас хотят получить подробные сведения о том, как мы оказались в открытом океане. Согласись, наша история звучит несколько странно.

– Да, наверное.

Наше первое собеседование с команданте трудно назвать удовлетворительным. Будь я один, он обвинил бы меня во лжи… но человек, которого переполняет осознание своего мужеского превосходства, просто не способен разговаривать с Маргретой в таком тоне.

Главной проблемой был пароход «Конунг Кнут». Он не затонул, но и в порт не пришел. По той простой причине, что такого корабля вообще никогда не существовало.

Меня-то это мало удивило. Даже если бы наше судно вдруг превратилось в парусник или в многовесельную пентеру, я бы тоже не слишком поразился. И все же я ожидал, что в новом для меня мире найдется какой-нибудь корабль с тем же названием. По моим представлениям этого требовали правила игры. Теперь стало ясно, что никаких правил я не знаю. Если, конечно, допустить, что они все же существуют.

Маргрета указала мне еще на одно обстоятельство, подтверждающее мою мысль: здешний Масатлан оказался совсем не похож на тот, в котором ей приходилось бывать. Этот был куда меньше, туристы сюда не заглядывали; здесь не было даже длинного причала, где обычно швартовался «Конунг Кнут». По-моему, это не меньше, чем летательная машина, убедило ее в том, что предположение о моем «параноидном расстройстве» фактически является наименее безумным из всех возможных. Маргрета бывала тут раньше – причал, большой и прочный, исчез. Это ее потрясло.

На команданте впечатление произвести было труднее. Он дольше расспрашивал лейтенанта Санса, чем нас. Рассказ лейтенанта его не удовлетворил.

Был еще один фактор, которого я в то время не понимал, да и потом до конца уяснить не смог. Непосредственный начальник Санса был в чине капитана. То же звание носил и команданте, но равными по рангу они не были.

В службе береговой охраны пользовались флотскими званиями, а личный состав в подразделении летательных машин носил армейские. По-моему, это незначительное различие объяснялось какими-то историческими причинами. Как бы то ни было, на практике это создавало определенные неудобства: капитан с четырьмя нашивками, то есть капитан морского флота, вовсе не собирался принимать на веру то, что ему докладывал какой-то там офицеришка с летательной машины.

Лейтенант Санс приволок двоих голых людей, якобы потерпевших кораблекрушение, которые рассказывают какие-то сказки; капитан с четырьмя нашивками, видимо, страстно желал возложить вину за все это неправдоподобное происшествие на самого Санса.

Впрочем, запугать Санса не удалось. Похоже, он не испытывал никакого почтения к офицеру, который никогда не поднимался над поверхностью океана выше «вороньего гнезда» на мачте. (Поскольку я уже поднялся в небеса на его летающей скорлупке, то прекрасно понимал, почему он не намерен повиноваться какому-то мореходу. Между прочим, пилоты дирижаблей тоже склонны делить мир на две неравные части – на тех, кто летает, и на тех, кто не летает.)

Через какое-то время, выяснив, что Санс упрямо стоит на своем, что опровергнуть показания Маргреты нельзя, а беседовать со мной можно только с ее помощью, команданте пожал плечами, отдал какие-то распоряжения, и мы пошли кормиться. Я думал, этим все и кончится, однако, как выяснилось, нам следовало вернуться и получить еще порцию каких-то неизбежных неприятностей.

Против ожидания вторая встреча с команданте оказалась весьма короткой. Он буркнул, что ровно в четыре часа нам надлежит явиться к иммиграционному судье, точнее, в суд, обладающий полномочиями рассматривать подобные дела, поскольку отдельного иммиграционного суда не было. И затем вручил нам список наших долгов, порядок выплаты которых следует утрясти с судьей.

Маргрета встревоженно смотрела на листок, и я потребовал, чтобы она перевела, что сказал команданте. Затем и я взглянул на общую сумму долга.

Больше восьми тысяч песо!

Чтобы прочесть счет, глубокого знания испанского не требовалось, почти все слова были родственны английским. «Tres horas» – «три часа», следовательно, нам надлежало оплатить три часа пользования «aeroplano» – слово, которое я уже слышал от Маргреты; оно означало летательную машину. Подлежало оплате и время, затраченное на нас лейтенантом Сансом и сержантом Домингесом. Был там и какой-то коэффициент, означавший, как я решил, накладные расходы или что-то вроде того.

Кроме того, топливо для aeroplano и эксплуатация последнего.

«Pantalones» – это штаны; прилагался чек за ту пару, что была на мне.

«Falda» – юбка, и «camisa» – блузка; костюм для Маргреты оказался весьма дорогим.

Один пункт меня особенно поразил – не суммой, а тем, что его вообще включили: я-то думал, что мы гости, но в счете фигурировали два ланча по двенадцать песо каждый.

Была даже плата за время самого команданте.

Я хотел спросить, сколько долларов в восьми тысячах песо, но промолчал, сообразив, что не имею ни малейшего представления о покупательной силе доллара в мире, куда нас забросило.

Маргрета обсудила счет с лейтенантом Сансом, которому явно было очень неловко. Последовали смущенные протестующие восклицания, сопровождавшиеся бурной жестикуляцией. Маргрета все выслушала и сказала мне:

– Алек, это придумал не Анибал и даже не команданте. Тариф на этот вид услуг – спасение на море, использование aeroplano и так далее – установлен el Distrito Real, то есть Королевским округом, иначе говоря, самим Мехико. Лейтенант Санс говорит, что государственные власти руководствуются экономическими соображениями и оказывают давление на нижестоящих чиновников, с тем чтобы сделать платные общественные услуги самоокупаемыми. Он говорит, что если команданте не взыщет с нас плату за спасение, то королевский инспектор, обнаружив это, вычтет деньги из жалованья самого команданте. А вдобавок наложит штраф, размер которого королевская комиссия определит в зависимости от обстоятельств. Анибал хочет, чтобы ты понял, как ему неловко. Если бы aeroplano принадлежал лично ему, мы стали бы просто его гостями. Он всегда будет считать тебя братом, а меня сестрой.

– Скажи ему, что мои чувства к нему столь же горячи, и сделай это, по меньшей мере, так же цветисто, как он.

– С радостью. И Роберто говорит, что испытывает то же самое.

– Значит, все сказанное относится и к сержанту. Но выясни, пожалуйста, где и как найти американского консула. Похоже, у нас неприятности.

Лейтенант Санс получил приказ обеспечить нашу явку в суд в четыре часа, после чего нас отпустили. Санс велел сержанту Роберто проводить нас к консулу, а потом обратно в суд, выразив сожаление, что его служебное положение не позволяет ему сопровождать нас лично, щелкнул каблуками, склонился над рукой Маргреты и поцеловал ее. Простой учтивый жест превратился в целое представление. Впрочем, я видел, что Маргрете это понравилось. Увы, у нас в Канзасе такому не обучают. Я много потерял.

Масатлан лежит на полуострове. Казарма береговой охраны находится на его южном берегу, неподалеку от маяка (он самый высокий в мире, что весьма впечатляет). Американское консульство расположено примерно в миле оттуда, на северном берегу, куда ведет avenida Мигеля Алемана – очаровательная улица, примерно на полпути украшенная прелестным фонтаном.

Вот только нам с Маргретой пришлось идти босиком.

Сержант Домингес не предложил взять такси, а мне напрашиваться было, конечно же, неудобно.

Сначала ходьба босиком не казалась мне делом первостепенной важности – на улице было немало босых ног, и далеко не все они принадлежали детишкам (и без рубашки был отнюдь не я один). В детстве я расценивал возможность побегать босиком как сказочную роскошь, как редкостную привилегию. Я бегал босиком все лето и с огромным сожалением надевал ботинки, когда приходило время снова идти в школу.

Но уже после первого квартала я стал удивляться, почему в детстве я с таким нетерпением ждал момента, когда можно будет побегать без ботинок. Вскоре я попросил Маргрету сказать сержанту Роберто, чтобы он, если можно, не спешил так, ибо я хочу выбирать затененные участки пути – этот проклятый тротуар прямо-таки поджаривает мне пятки!

(Сама Маргрета ни на что не жаловалась, и меня это очень задевало. Ангельское спокойствие Маргреты меня вдохновляло… но следовать ее примеру мне было не под силу.)

В общем, я уделял состоянию моих бедных, нежных, розовых, незаслуженно оскорбленных пяток все больше внимания, страшно жалел себя и все время удивлялся, как мне пришло в голову расстаться с богоданной страной.

«Я плакал, что бос, пока не встретил безногого». Не помню, кто первый это сказал, но данная сентенция безусловно является частью нашего культурного наследия и должна остаться в веках.

Именно это произошло со мной.

Примерно на полпути, у фонтана, там, где avenida Мигеля Алемана пересекается с calle Акила Сердана, мы повстречали нищего. Он поглядел на нас снизу вверх и с улыбкой протянул несколько карандашей. А смотрел он снизу вверх потому, что сидел в тележке на колесиках; ног у него не было.

Сержант Роберто окликнул нищего по имени и бросил ему монетку. Тот ловко поймал ее зубами, опустил в карман, сказал сержанту «Gracias» и переключил внимание на меня.

– Маргрета, – торопливо попросил я, – объясни ему, пожалуйста, что у меня совершенно нет денег.

– Хорошо, Алек. – Она присела на корточки, чтобы видеть глаза нищего. Потом встала: – Пепе говорит, что ничего страшного. Он подождет, пока ты не разбогатеешь.

– Будь добра, передай ему, что я непременно вернусь. Обещаю.

Она так и сделала. Пепе широко улыбнулся, послал Маргрете воздушный поцелуй и отдал честь нам с сержантом. Мы пошли дальше.

А я перестал волноваться о своих несчастных ступнях. Пепе заставил меня пересмотреть свои взгляды. Когда выяснилось, что мексиканское правительство считает наше спасение не почетной обязанностью, а источником дохода, я проникся глубоким сожалением к своей участи, чувствуя себя обиженным, задетым и оскорбленным до глубины души. Я бормотал под нос, что мои соотечественники абсолютно правы, называя всех мексиканцев пиявками, живущими за счет туристов-гринго! Ну, к Роберто и лейтенанту это не относится, а вот другие… Проклятые лентяи, все они только и ждут подходящего случая, чтобы заграбастать американские доллары!

Как Пепе.

Я перебрал в памяти всех встреченных сегодня мексиканцев и мысленно попросил у каждого прощения за свои подлые, гаденькие мысли. Мексиканцы – наши попутчики на долгом пути от сумрака к вечной тьме. Одни смиренно несут свое бремя, другие с ним не справляются. А те, кому выпадает особо тяжкая ноша, принимают ее безропотно и с кротким достоинством.

Как Пепе.

Еще вчера я купался в роскоши – сегодня я нищ и весь в долгах. Но у меня есть силы, ум, здоровые руки… и есть Маргрета. Моя ноша легка, и я приму ее с радостью. Спасибо тебе, Пепе.

Над дверью консульства развевался американский флаг, а на двери красовалось бронзовое изображение большой государственной печати. Я дернул висячий звонок.

После долгого ожидания дверь приоткрылась, и женский голос велел нам убираться прочь. (Перевод не требовался, тон говорил сам за себя.) Дверь стала закрываться. Сержант Роберто громко свистнул и что-то крикнул. Дверь снова приоткрылась, начался диалог.

– Он требует передать дону Амброзио, что тут находятся два американских гражданина, которым нужно с ним немедленно повидаться, так как в четыре часа их будут судить, – сказала Маргрета.

Нам опять пришлось ждать. Минут через двадцать горничная впустила нас и провела в сумрачный кабинет. Вошел консул, уставился на меня и холодно осведомился, как я посмел нарушить его сиесту.

Впрочем, при виде Маргреты он оттаял и учтиво спросил:

– Чем могу служить? Не окажете ли честь моей скромной обители, выпив стаканчик вина или чашечку кофе?

Даже босая, даже в нелепом наряде, Маргрета выглядела настоящей леди… А меня принимали за бродягу. И не спрашивайте меня почему – это факт, и все тут. Как правило, подобное впечатление создается не только у мужчин, но и у женщин тоже. Любая попытка его объяснить сводится к таким выражениям, как «королевский», «благородный», «аристократичный», «врожденные манеры» – то есть к словам, кои суть анафема с точки зрения американского демократического идеала. Что это говорит о Маргрете и об американском идеале – пусть разбираются школьники, пишущие сочинения на заданную тему.

Дон Амброзио оказался помпезным ничтожеством, но тем не менее с ним было легче: он говорил на американском языке – настоящем американском, а не на английском, – поскольку родился в Браунсвилле, штат Техас. Его родители наверняка были «мокроспинниками». Свой талант к политическим дебатам с соотечественниками-чиканосами он обменял на синекуру, и теперь с удовольствием разъяснял туристам-гринго, почему в стране Монтесумы они не могут получить того, что им позарез необходимо.

Именно это он нам в конце концов и озвучил.

Я дал возможность Маргрете вести бо`льшую часть переговоров, ибо у нее это получалось куда лучше, чем у меня. Она называла нас «мистером и миссис Грэхем» – так мы договорились еще по пути сюда. Когда нас спасли, она воспользовалась именем «Грэхем Хергенсхаймер», а потом объяснила мне, что это оставляет нам выбор. Я могу остаться Хергенсхаймером, просто сказав, что у тех, кто слышал мое имя, память дала небольшой сбой, – на самом деле я назвался Хергенсхаймером Грэхемом. Нет? Значит, виноват я – ошибся, о чем и сожалею.

Я решил все же остаться Грэхемом Хергенсхаймером, но пользоваться преимущественно фамилией Грэхем, так как это упрощало дело. Для Маргреты я всегда был Грэхемом, да и сам эксплуатировал это имя больше двух недель. Прежде чем мы покинули консульство, мне пришлось солгать еще раз десять, чтобы наша история хоть как-то походила на правду. Мне не хотелось создавать новых осложнений, а «мистер и миссис Грэхем» были самым простым выходом.

(Небольшое теологическое отступление: некоторые, по-видимому, склонны верить, что десять заповедей воспрещают ложь. Ничего подобного! Запрещено лжесвидетельствовать против соседей – это особая, ограниченная и подлая ложь. Однако нигде в Библии не упоминается о запрете на обычную неправду. Многие теологи считают, что ни одно организованное человеческое сообщество не выдержит абсолютной правдивости. Если вы думаете, что их опасения безосновательны, попробуйте сообщить своим друзьям чистую правду о том, что вы думаете об их отпрысках – если вы, конечно, осмелитесь на подобный поступок!)

После очередного витка объяснений (к этому времени «Конунг Кнут» превратился в нашу личную яхту) дон Амброзио сказал:

– Увы, я ничем вам помочь не могу, мистер Грэхем. Я не имею права даже выдать вам временное удостоверение личности взамен утерянного паспорта, поскольку вы не представили мне никаких доказательств того, что вы действительно американский гражданин.

– Дон Амброзио, вы меня поражаете, – ответил я. – Да, миссис Грэхем говорит с небольшим акцентом; вам объяснили, что она родилась в Дании. Но неужели вы считаете, что тот, кто родился и вырос за пределами Кукурузного пояса, способен воспроизвести мое произношение?

Он с латиноамериканской экспрессивностью пожал плечами:

– Я не эксперт по наречиям Среднего Запада. На мой слух, вы вполне можете быть англичанином, уроженцем одного из тех мест на Британских островах, где выговор жестче, да еще и человеком, обученным актерскому мастерству, ибо всем известно, что хороший актер при необходимости способен имитировать любой акцент. Народная республика Англия всеми силами старается внедрить своих шпионов в Штаты. Кто знает, может, вы родом из английского Линкольна, а не из того, что в штате Небраска.

– Вы сами-то себе верите?

– Мало ли во что я верю. Однако же без убедительных доказательств того, что вы американские граждане, я никаких документов подписывать не стану, уж простите. Итак, чем еще я могу быть вам полезен?

(Как можно говорить «еще», если ты ничего не сделал?)

– Может быть, вы дадите нам совет?

– Может быть, но я не адвокат.

Я показал ему врученный нам счет и объяснил его происхождение.

– Уместно ли это и являются ли эти требования законными?

Он внимательно прочел бумагу.

– Безусловно, эти требования законны с точки зрения местного законодательства и американских властей. Уместны ли они? Помнится, вы сказали, что вам спасли жизнь.

– Да, это так. Конечно, был шанс, что нас подберут рыбаки, но так уж вышло, что береговая охрана обнаружила нас первой. Нас действительно нашли и спасли бойцы береговой охраны.

– Ну и как по-вашему, ваша жизнь, точнее, ваши две жизни стоят восьми тысяч песо? К примеру, моя стоит много больше, уверяю вас.

– Не в этом дело, сэр. У нас нет денег. Ни единого цента. Все утонуло вместе с яхтой.

– Тогда пошлите за деньгами. Я не возражаю, если их отправят на адрес консульства.

– Благодарю вас, но это займет какое-то время. А что нам предпринять сейчас? Меня предупредили, что судья требует немедленной уплаты долга, и при этом наличными.

– Ну, все не так уж плохо. Действительно, мексиканцы не признают банкротства в том виде, в котором это практикуется у нас, а по их старинным законам несостоятельным должникам грозит долговая тюрьма. Правда, на практике к такому наказанию прибегают редко. Вместо этого суд обеспечит вас работой, которая позволит вам выплатить долг. Дон Клементе очень гуманный судья, он о вас позаботится.

Если оставить в стороне велеречивые цветистые излияния, обращенные к Маргрете, на этом все и закончилось. Мы прервали сержанта Роберто, который наслаждался радушным гостеприимством горничной и поварихи, и отправились в суд.

Дон Клементе (судья Ибаньес) был очень мил, как и обещал нам дон Амброзио. Поскольку мы сразу же уведомили секретаря суда, что признаем долг, но не имеем средств для его оплаты, процесс над нами не состоялся. Нас просто посадили в полупустом зале и велели ждать, пока судья не рассмотрит дела, вынесенные на сегодняшнее слушание. С этими делами было быстро покончено: одни касались мелких правонарушений, наказуемых штрафами, другие – долгов, кое-что было отложено до следующего заседания суда. Я понимал не все из происходившего, но, поскольку перешептывания не одобрялись, Маргрета не смогла объяснить мне всех подробностей процедуры. Впрочем, судья явно не принадлежал к числу «вешателей».

Когда с делами покончили, секретарь суда велел нам присоединиться к «правонарушителям» – главным образом крестьянам, – которых судили за долги или оштрафовали. Все мы стояли на низком помосте, лицом к лицу с группой мужчин. Маргрета поинтересовалась, что происходит, ей ответили: «La subasta»[18]18
   Торги, аукцион (исп.).


[Закрыть].

– Что это? – спросил я.

– Не могу понять, – ответила она. – Я не знаю этого слова.

Со всеми, кроме нас, разобрались довольно быстро, – похоже, эти люди были здесь уже не первый раз. Из мужчин перед помостом остался только один. Он с улыбкой обратился ко мне. Маргрета ему что-то ответила.

– Что он говорит? – спросил я.

– Спрашивает, умеешь ли ты мыть посуду. Я объяснила, что ты не знаешь испанского.

– Скажи ему, что я, конечно же, умею мыть посуду. Но хотелось бы работы поинтереснее.

Через несколько минут наш долг был уплачен наличными секретарю суда, а мы поступили в распоряжение патрона, сеньора Хайме Валера Гусмана. Он обязался платить Маргрете шестьдесят песо в день, а мне – тридцать плюс возможные чаевые. Судебные издержки составили еще две с половиной тысячи песо, плюс плата за два разрешения на временную работу, плюс налоговый сбор военного времени. Секретарь подсчитал нашу суммарную задолженность, а затем, разделив ее на заработок, объявил, что через сто двадцать один день – то есть через четыре месяца – наши обязательства перед патроном будут удовлетворены. Если, конечно, у нас не будет сторонних расходов…

Секретарь объяснил нам, как пройти к заведению нашего патрона – ресторану «Панчо Вилья». Сам патрон уже отбыл в своей машине. Патроны разъезжают на машинах, пеоны – на своих двоих.