Текст книги "Муссон. Индийский океан и будущее американской политики"

Может показаться: в феврале 2002-го Моди на мгновение превратился в оголтелого фашиста, но потом быстро соскользнул к фашизму смирному и умеренному. «Отличие Моди от Гитлера, – пояснил Прасад Чакко, – заключается в том, что Гитлер считал фашизм конечной целью политического развития, а Моди знает: хиндутва – только быстротечная фаза этого развития; оттого сейчас он сосредоточился на вопросах развития, а не международной розни». И правда, недавно Моди ополчился на тех самых индусских националистов, что привели его к власти, арестовал некоторых членов Всемирного совета индусов (ВСИ). Поскольку Моди не может или не желает сожалеть о событиях 2002-го, пишет Ачьют Ягник, историк и журналист, он предпочитает отмежевываться от прочих приверженцев доктрины «Индия превыше всего» иными способами, представая меньшим экстремистом – чтобы сделаться фигурой, приемлемой на всеиндийской политической сцене. Вероятно, Моди загодя готовит почву, намереваясь в один прекрасный день выдвинуть свою кандидатуру на должность премьер-министра [15].

В первые годы нового столетия амбиции Моди подогревались общими трениями между цивилизациями – как во всем мире, так и в регионе. Будь то войны, шедшие в Ираке или Афганистане, иранская угроза или грозящий Пакистану хаос, исламский терроризм в Кашмире или самой Индии – Моди и ему подобные умели извлечь из таких событий немедленную выгоду. Положение в мире напоминало индусам – подавляющему большинству индийских избирателей, – сколь великую угрозу являет мусульманский радикализм и сколь надежным оплотом против него предстает Моди – не потому, что действует неким определенным образом, а потому, что заслуженно стяжал себе славу правителя, не любящего шутить. В грядущие годы по отношению к Индии возникает главный вопрос: породит ли эпоха всемирного мусульманского терроризма ненависть и отчаяние в душах национального большинства – индусов? Итоги всеиндийских выборов 2009 г. пока что, похоже, дают основания ответить «нет».

Сразу же после событий 2002-го Моди получил возможность сложить руки. Он добился своего: преподал урок. Как бы Индия ни страшилась Пакистана, пакистанского краха она страшится еще больше. Угроза исламской анархии в регионе играет на руку индусскому национализму, хотя религиозная и этническая вражда, предположительно, представляет более серьезную опасность, чем отчаянная и все растущая нехватка воды. Беседовавшие со мной мусульмане – жертвы погрома 2002 г. – не столько призывали к радикальным мерам, сколько сетовали на то, что перестали чувствовать себя частью Индии. Они отступили, образовали отдельные общины, боясь обитать среди индусов.

И напротив, индусская боязнь ислама неотделима от менее острой, однако вполне ощутимой жажды порядка. Взлет Индии – ныне экономически крепкой морской державы – заставил призадуматься о ее сходстве с Китаем; а это в свой черед заставило общество – особенно его высшие слои – оплакивать обманутые ожидания. Если в Китае положительные перемены происходят благодаря усилиям авторитарного правительства, то в Индии любое развитие идет вопреки правительству – и лишь изредка благодаря ему. Борец за права человека Ханиф Лаквадала сказал мне, что из-за чудовищного хаоса, объявшего индийские города, «если не все, то многие были бы рады появлению диктатора – или, по крайней мере, человека, правящего твердой рукой».

После 2002-го послужной список Моди отнюдь не безупречен. Из-за событий 2002-го Соединенные Штаты отказались выдать ему въездную визу; эти же события – ставшие для Моди каиновой печатью – отрицательно повлияли на иностранные капиталовложения, по объему которых Гуджарат занимал третье место в Индии (хотя и внутреннее финансирование обеспечивалось этому штату в первую очередь). Несмотря на то что Гуджарат славится инфраструктурными проектами, о людском благе в нем заботятся мало: почти половина детей младше пяти лет хронически недоедает, три четверти женщин страдают малокровием, а грамотных насчитывается всего 67 % – не больше, чем в среднем по всей стране. Ходят слухи, что строительство ГИФТа движется отнюдь не гладко и что иностранные средства, необходимые технополису на первых порах существования, не поступят из-за всемирного финансового спада.

На самом деле Моди не властен осуществить заветную свою мечту по иной причине. Гуджарат не способен превратиться в некий антисептический международный entrepôt[33]33
  Entrepôt – открытый порт (фр.).


[Закрыть], где вы, словно в Сингапуре, Дубае или во многих местах Южной Кореи, даже не смогли бы определить, на какой, собственно, почве очутились. Именно почва этой страны, сам индийский ландшафт – поистине каторжного свойства. Возьмите, например, тот же Гандинагар, политическую столицу Гуджарата, задуманную как полностью упорядоченный, образцовый город, отгороженный от окружающей сельской среды. Повсюду буйная зелень. Справиться с нею немыслимо. По улицам бродят коровы и азиатские буйволы, вдоль всех главных дорог, точно грибы, выросли нищенские лачуги. Лишь в одном из небольших гандинагарских кварталов, где обосновались компании, занимающиеся информационными технологиями, кажется, будто вы покинули Индию или, по крайней мере, забрели в «офисный парк» Бангалора.

А вот и Ахмадабад. Он окутан слезоточивым смогом, кишит визжащими мопедами и авторикшами, его предательские тротуары изобилуют выбоинами и трещинами, по нему шляются заблудшие коровы и местные попрошайки. Правда, Ахмадабад ошеломляет приезжего меньше, чем забитые автомобильными пробками и затопленные несметными толпами Мумбай (Бомбей) и Калькутта. Город, основанный в 1411 г. властителем Гуджаратского султаната Ахмед-шахом, уподобился на протяжении 1950-х гг. огромной песочнице. Только забавлялись там не дети, а международно прославленные архитекторы, ибо тогдашняя западная элита вознесла независимую Индию на пьедестал, видя в ней надежду человечества. Ле Корбюзье разработал проект здания ткацкой и швейно-промышленной ассоциации, Луис Кан – Индийского института управления, а Бэкминстер Фуллер создал геодезический купол. Но, за вычетом нескольких жемчужин зодчества, Ахмадабад, чье население составляет 4,5 млн, остается типичным индийским городом: горстка поистине великолепных мусульманских строений, потонувшая в нагромождениях безликой архитектурной безвкусицы. Разнокалиберные и разномастные жилища нуворишей – продуктов экономической свободы, пришедшей в 1990-е, – сооружены из стекла и стали: настоящий Дубай. Поскольку британцы не рассматривали Ахмадабад как политический центр, здесь не видно колониальных зданий, способных скрасить уныние, наводимое дешевым, серым модернизмом. Дома кажутся еще уродливее от несметных заржавевших вывесок, оставшихся на память о долголетнем правлении Джавахарлала Неру, – впрочем, в других отношениях Неру был умелым, хорошим руководителем. И разумеется, в Гандинагаре этот убогий, ветхий модернизм представлен худшими образцами.

37 % индийского населения – городские жители. В грядущие два десятилетия эта цифра достигнет 50 %. Бимал Патель, местный архитектор, заметил: индийскому правительству будет труднее всего сделать города, подобные Ахмадабаду, более привлекательными эстетически, более пригодными к обитанию. Здесь Моди при всей его неуемной энергии придется трудно: следует либо преуспеть вполне, либо доказать окружающим, что изо всех сил стараешься преуспеть. В определенном смысле строительство ГИФТа используется как возможность уклониться от исполнения непосредственных и неизбежных обязанностей – это, кстати, вполне объяснимо, учитывая, что во всем мире возникают новые предместья, а старые городские центры приходят в упадок.

При Моди разбивается новый парк протяженностью 10 км, по проекту Пателя, строятся новые набережные вдоль реки Сабармати, пересекающей Ахмадабад. Но по большей части верховный министр до сих пор уклоняется от вмешательства в местные дела и политику Ахмадабада и прочих гуджаратских городов, не стремится преодолевать нелегкие обстоятельства и осуществлять перемены. Как правило, индийские городские власти, с одной стороны, неисправимы, а с другой – слабы; поскольку истинное могущество почти полностью сосредоточено в руках верховного правительства, по городам не происходит почти ничего. Подобно многим другим руководителям индийских штатов, Моди не заботится сколько-нибудь серьезно о том, чтобы достичь согласия на муниципальном уровне и покончить с внутригородскими неурядицами. Впрочем, не исключено, что в один прекрасный день новая элита городского индийского общества может потребовать от политиков: «Занимайтесь местными делами – как бы неуклюже и неудовлетворительно это у вас ни получалось!» – и тут была бы видна подлинная свобода.

Я уж и не говорю о неофициальных общинах-кантонах, либо возникших, либо укрепившихся под властью Моди. Обнесенные стеной кварталы Ахмадабада – «старый город» – одно из немногих мест, в которых мусульмане, составляющие 9 % ахмадабадского населения, могут вступать в общение с индусами. В остальном же… Одно из самых трогательных зрелищ, виданных более чем за две недели скитаний по ахмадабадским окрестностям, предстало мне возле Саркхей-Розы – мечети, построенной в XV в. и посвященной шейху Ахмеду Хатту, духовному наставнику Ахмед-шаха. В тени средневековых колоннад и балконов, близ облицованного камнем четырехугольного водоема располагались на отдых семьи, шептались юные влюбленные, дети играли в мяч, верующие сходились помолиться. Опрятно оштукатуренные стены, изящно зарешеченные проемы больших окон сочетали в себе признаки исламской и индусской архитектуры – смешение, известное под названием индо-сарацинского стиля. А вот в ахмадабадском обществе подобного сочетания и смешения нет и не будет – по крайней мере, пока не зазеленеет новый парк и не закончится обустройство набережных. Возле Саркхей-Розы отдыхали только мусульмане.

Чтобы повидать больше и узнать Гуджарат лучше, я десять часов ехал на автобусе и автомобиле на юг – от Ахмадабада к Диу, приморскому городу, расположенному на самой южной оконечности Катхияварского полуострова, являющегося частью Гуджарата. Этот край изобилует памятниками португальской старины, имеющими особое отношение к обстоятельному рассказу об Индии, который мне хочется продолжить.

Я миновал нескончаемые россыпи хижин, тянувшиеся вдоль запущенных дорог, обгонял запыленные, скрипящие повозки, видел навесы и лачуги, сооруженные из мешковины и ржавых железных листов – вездесущую примету сельской Индии. Тот индийский ландшафт, который нам известен преимущественно по фотографиям из рекламных брошюр, богат яркими цветами – красным, зеленым, желтым и синим, – однако на деле видишь унылую картину в серых и коричневых тонах. Признаю, часто дороги были вымощены, а электричество и водопровод имелись повсюду. Как ни первобытно выглядела местность, но, если сравнить ее с более бедными землями Бихара и Западной Бенгалии, сравнение будет в пользу Гуджарата. Но заводить речь о второй Южной Корее? По меньшей мере еще несколько десятилетий Индия может оставаться региональной великой державой, исключительно важным государством, но едва ли разовьется до уровня, достигнутого «экономическими тиграми» Восточной Азии. «Моди любит преувеличивать и сыпать обещаниями, – сказал в беседе со мной некий журналист, – но слово у него расходится с делом».

Дав решающее морское сражение, Франсиско де Альмейда отобрал Диу в 1509 г. у турок-оттоманов, и впоследствии город служил важнейшей стратегической базой в индоокеанских владениях Португальской империи. Перед боем де Альмейда убедил местного мусульманского правителя перейти на португальскую сторону и не содействовать единоверцам. Эта победа позволила португальцам еще более хозяйски распоряжаться мореплаванием в тамошних водах. Поэт Камоэнс увековечил и славное завоевание, и постыдное предательство в своих «Лузиадах»:

 
А юноша, воитель вдохновенный,
Флот Гуджарата к праотцам отправит.
Повсюду славен доблестью военной,
Собой второго Гектора он явит…
Король Камбея, войн страшась губительных
С могучим повелителем моголов,
Отдаст свой Диу, форт оборонительный,
Дружине Луза, к подвигам готовой [16].
 

Море тихо плескалось у подножия португальских укреплений, чья каменная кладка за несколько столетий приобрела горчично-свинцовый цвет. Крепость – подлинный шедевр оборонительной архитектуры: длинная пристань, двойные ворота, высеченный в диких скалах ров и двойная линия из семи бастионов. Каждый носит имя католического святого. Меж камней пробивалась наружу сорная трава, поблизости паслись дикие свиньи, стайки юных индийцев слонялись там же – начисто безразличные к историческим пояснениям на хинди и гуджарати. Они шумно и бесцельно бродили возле твердыни, по-видимому, не имея понятия о великом значении этой крепости, увенчанной одиноко высящимся белым крестом. Не продавалось никаких путеводителей ни на одном из языков, и входных билетов не продавалось, и даже привратника не было видно. Здешние португальские церкви – белые, массивные, с огромными готическими фасадами – тоже казались напрочь заброшенными: стены поблекли, заплесневели и шелушились. Можно было видеть и слышать, как осыпается штукатурка, если рядом хлопают голубиные крылья. Внутри церквей – если вы проникали внутрь, огибая по пути груды мусора, заросли белых роз и олеандров, – царили прохлада и полумрак. Все еще чувствовался аромат былых курений. Невольно хотелось помолиться о благополучном избавлении близких и любимых от буйства хлябей морских. Этим церквям всего несколько веков – однако, неухоженные и позабытые, храмы кажутся античными руинами: настолько чужды они всему, что их окружает ныне.

Империи возникают и рушатся. Лишь идеи, порожденные ими, способны выжить, видоизмененные и приспособленные к нуждам людей, прежде живших под имперской властью. Португальцы принесли сюда немного идей – не считая католической веры, так неглубоко пустившей корни среди индусов и мусульман. Развалины печальны и по-своему прекрасны. Британцы же, напротив, принесли ощутимое развитие, создали порты и железные дороги, давшие возможность образоваться современному государству. Британцы принесли основные понятия о парламентской демократии, которыми индийцы, уже обладавшие коренной традицией веротерпимости и плюрализма, сумели успешно воспользоваться в собственных целях [17]. И в самом деле, сам индусский пантеон – многобожие – способствует состязанию истин, приводящему к свободе. Получается, что британцы, невзирая на все огрехи и пороки, помогли укрепить идеал индийского величия. А величие это, как вам скажет любой просвещенный индиец, немыслимо без моральной составляющей.

Сегодня влияние экономически расцветающей Индии способно распространяться и к западу, и к востоку только потому, что Индия кажется державой, дающей сосуществовать народам и вероисповеданиям, – является, если употребить избитую фразу, крупнейшей в мире демократической страной. Иными словами, Индия, несмотря на впечатляющий подъем экономики, всего лишь обычная развивающаяся нация, преодолевающая серьезнейшие невзгоды и обладающая минимумом внутренней гармонии. По счастью, силы индийской демократии смогли выжить в течение более чем 60 мятежных лет – свидетельством тому служит устойчивость коалиционных правительств, руководивших страной после того, как закончилась эра Партии конгресса. Похоже, силы эти стоят на ногах достаточно крепко, чтобы или отвергнуть кандидатуру, подобную Моди и жаждущую возглавить государство, или обезвредить его худшие порывы, если кандидат сумеет в один прекрасный день перебраться из Гандинагара в Нью-Дели. Церкви и бастионы Диу обратились руинами не оттого, что воплощали в себе некую идею, а оттого, что никакой идеи нет. Индия же сама превратилась в идею со времен Соляного похода, предпринятого Ганди в 1930 г. И управленческий гений Моди либо пойдет на службу этой идее, либо останется там же, где находится теперь. Во всех остальных областях Индостанского полуострова индусы менее склонны к религиозной и национальной розни, чем в Гуджарате, – и тут перед Моди возникает дилемма. После 28 ноября 2008 г., когда террористы, приплывшие морем из Пакистана, одновременно ударили по гостинице в Мумбае, по мавзолею Тадж-Махал и другим местам, индусы и мусульмане объединились и сплотились. Моди следовало бы рассматривать этот случай как предостережение.

Коль скоро Моди не сделал из этого никаких своевременных выводов, ему наверняка пришлось глубоко задуматься в мае 2009-го, когда коалиция, возглавлявшаяся конгрессом, одержала на всеиндийских выборах полную победу над БДП, к которой принадлежит Моди. Падение шансов Моди, о чем явно свидетельствовали эти выборы, – вернейший знак того, что Индия триумфально вступает в XXI столетие. И наконец, вопреки всем отмеченным выше тенденциям, полагаю, что большинство индусов не поддадутся чувству ненависти – даже ввиду мусульманской угрозы. Благодарить за это нужно дух индийской демократии – дух поистине изумительный, способный преодолеть что угодно. В этом духе – величайшая сила Индии.

Но, по крайней мере в Гуджарате, мир воцарится не сразу и нелегко. Я взял напрокат машину и два часа ехал из Диу на запад, вдоль моря, к Сомнатху, где высится индуистский храм, разрушенный Махмудом Газневи, разорявшийся последующими завоевателями, а после 1947 г. отстроенный заново в седьмой раз.

Его огромная шикара (башня) и множество куполов цвета бледной охры возносятся близ морского простора, осеребренного зноем. Переплетающиеся, перепутанные космические сцены, изваянные на фасаде, столь сложны, что кажутся скульптурным изображением бесконечности. Из громкоговорителей гремела молитва. Было полнолуние; по этому случаю возле храма клокотал бедлам. Сотни верующих сдавали котомки на хранение в гардероб, напоминавший большой чулан, а снятую обувь бросали в общие кучи. Меня осадили нищие; попрошайки сновали повсюду – как оно и водится во многих местах паломничества. Таблички гласили: вносить в храм сотовые телефоны и другие электронные устройства запрещено. Только я был человеком опытным и ученым. Я сунул свой телефон в надежный карман, отнюдь не желая оставлять его на произвол шальной гардеробной судьбы. Я ждал обычного небрежного обыска, принятого в странах третьего мира, и спокойно присоединился к длинной очереди желавших попасть внутрь святилища. При входе меня обыскали беспощадно и обнаружили телефон. Последовала вполне заслуженная громогласная брань. Волей-неволей нужно было возвращаться к гардеробу. «Это из-за мусульманского терроризма», – разъяснил какой-то паломник. Я покорно выстоял еще одну очередь и вступил в храм.

Меня объял полумрак. Паломники прикладывались к убранному цветами идолу, изображавшему корову. Воздух был спертым: густая толпа двигалась в сторону гарбхагрихи – внутреннего святилища. Казалось, будто я вторгнусь туда кощунственно: хотя неверующих и приветствовали формально, я все же знал, что инороден в едином организме паломнической толпы – этим словом философ Элиас Канетти определяет скопище людей, отрекшихся от собственной личности во имя завораживающего общепризнанного символа [18]. Святилище оказалось пульсирующей круговертью истовости. Кое-кто падал на четвереньки и молился, не вставая с каменного пола. Здесь, правда, был не Ватикан, где собрание верующих разбавляется потоком туристов со всего мира и где неверующих стараются приманить и обратить; здесь был не калькуттский храм богини Кали, где иностранцев приглашают войти, а самозваные «проводники» навязывают вам свои услуги, рассчитывая на хорошую плату. Экуменизм, ощутимый в оманской Великой мечети, построенной султаном Кабусом и олицетворяющей всю индоокеанскую цивилизацию, – этот экуменизм здесь не то чтобы отсутствовал, но был попросту чужд. Я испытывал столь же острое чувство стесненности в Польше, близ Ченстоховской иконы Божией Матери, и в Ираке, в Ан-Наджафе, зайдя в мечеть имама Али. Ченстохова и Ан-Наджаф – два города из числа самых священных для католиков и шиитов соответственно. Поскольку неверным строго запрещено посещать мечеть имама Али, я пробрался туда потихоньку, вместе с многочисленной группой турецких бизнесменов.

Очутившись в сомнатхском храме, поневоле понимаешь чувства, испытываемые индусами к мусульманам, которые разгромили это святилище – одно из двенадцати индийских Джьотирлингов, мест, где восставлены символы света, означающие бога Шиву. Индусы и теперь не способны говорить о разорении храма, не теряя самообладания; а мне вспоминается вопрос, почти жалобно заданный борцом за права человека Ханифом Лакдавалой: «Но разве мы, злополучные сегодняшние мусульмане, можем вернуться в прошлое и остановить Махмуда Газневи?»