Текст книги "Уловка «Прометея»"

– Проклятие, Тед! Это что же получается – мне настолько не доверяют, что уже не могут поговорить в открытую и предложить добровольно пройти проверку? И вы можете узнать то, что хотите, только путем тайного расследования? Вы обработали меня препаратами без моего ведома?

– Иногда самым надежным является такой метод ведения расследования, при котором человек не в состоянии учитывать собственные интересы.

– То есть твои парни думают, что я вру, чтобы спасти свою задницу?

Голос Уоллера сделался тихим и леденящим:

– Как только возникает предположение, что какому-то человеку нельзя доверять на все сто процентов, оно начинает углубляться – по крайней мере, на какое-то время. Ты этого терпеть не можешь, и я терпеть не могу, но такова уж проза жизни спецслужбы. Особенно такой замкнутой – или, может, точнее будет сказать, настолько параноидальной, – как наша.

Параноидальной. На самом деле Брайсон давно уже знал, что Уоллер и его коллеги по Директорату глубоко убеждены, что Центральное разведывательное управление, Разведывательное управление Министерства обороны и даже Агентство национальной безопасности засижены подсадными утками, задавлены правилами и инструкциями и безнадежно погрязли в состязании со своими двойниками-противниками из других стран – кто кому подсунет более качественно сработанную дезинформацию. Уоллер любил обзывать все эти агентства, чье существование было расписано в финансовых законопроектах и организационных документах конгресса, «замшелыми мамонтами». В те времена, когда Брайсон только начинал работать в Директорате, он как-то по наивности своей поинтересовался, не будет ли разумным организовать некое взаимодействие с другими агентствами. Уоллер в ответ расхохотался. «Ты имеешь в виду – позволить этим замшелым мамонтам узнать о нашем существовании? Почему бы тогда сразу не отослать сообщение для печати в „Правду“?» Но причины кризиса американских спецслужб, с точки зрения Уоллера, коренилась отнюдь не в проблеме проникновения чужих агентов. Контрразведка представляла собой истинное нагромождение зеркал. «Ты лжешь своему врагу, а потом шпионишь за ним, – заметил как-то Уоллер, – но то, что ты узнаешь, тоже является ложью. Только теперь ложь каким-то образом становится правдой, потому что переходит в категорию „разведданных“. Это как поиски пасхального яйца[1]1
  В США существует обычай прятать раскрашенное пасхальное яйцо, чтобы дети его искали. Детям говорят, что яйцо спрятал пасхальный кролик. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Сколько народу – причем с обеих сторон – построило свою карьеру на том, что усердно разыскивали яйца, так же усердно запрятанные их коллегами? Прекрасные, замечательно раскрашенные пасхальные яйца – а внутри один пшик».

Они проговорили тогда всю ночь, устроившись в расположенной под землей библиотеке штаб-квартиры на Кей-стрит – полы там были застелены курдскими коврами семнадцатого века, а на стенах висели старинные английские картины с изображением охотничьих сцен, и собаки держали в зубах дичь.

– Понимаешь, какой это гениальный ход? – продолжал Уоллер. – Любая авантюра ЦРУ – вне зависимости от того, напортачили они или справились успешно, – со временем все равно окажется выставленной на всеобщее обозрение. А с нами дело обстоит иначе – просто потому, что нас нет ни на чьих радарах.

Брайсон до сих пор помнил тихое постукивание кубиков льда в тяжелом хрустальном бокале – Уоллер, как обычно, пил свой любимый крепкий бурбон.

– Но нельзя же, чтобы все действовали за пределами сетки координат – практически за пределами закона! – возразил Брайсон. – Прежде всего, это упирается в материальные средства.

– Допустим, у нас нет материальных средств, – но тогда у нас нет ни бюрократии, ни сковывающих ограничений. А для нашей сферы деятельности это крупное преимущество. Наши данные это подтверждают. Если ты работаешь с группами, разбросанными по всему миру, и тебе не приходится бояться чрезмерно агрессивного вмешательства, то все, что тебе нужно, – это небольшое количество отлично обученных оперативников. У тебя имеется значительное преимущество перед наземными войсками. Ты добиваешься успеха, направляя ход событий и координируя желаемые результаты. Тебе не нужна объемистая верхушка шпионской бюрократии. Единственное, что тебе на самом деле нужно, – это мозги.

– И кровь, – сказал Брайсон, которому уже довелось познакомиться со своей долей работы. – Кровь.

Уоллер пожал плечами.

– Иосиф Сталин, это великое чудовище, как-то очень удачно высказался по данному поводу: нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц.

Он заговорил о веке Америки, о ноше бремени империи. О Британской империи девятнадцатого века, в которой парламент по шесть месяцев обсуждал, посылать ли экспедиционные войска на помощь генералу, два года сидящему в осаде. Уоллер и его коллеги по Директорату верили в либеральную демократию, верили страстно и безоговорочно, – но при этом знали, что тому, кто охраняет будущее этой демократии, иногда приходится, как выражался Уоллер, уметь бить ниже пояса. Если твои враги действуют хитростью и коварством, тебе тоже стоит научиться ловчить.

– Мы – необходимое зло, – сказал Уоллер. – И нечего на меня так смотреть – ключевое слово здесь «зло». Мы за пределами закона. За нашей деятельностью никто не наблюдает, никто ее не регулирует. Иногда мне становится не по себе от одного того факта, что мы существуем.

Снова послышалось тихое шуршание льда – Уоллер допил последние капли бурбона.

Нику Брайсону случалось уже встречать фанатиков – и среди врагов, и среди друзей, – и потому двойственность натуры Уоллера представлялась ему успокаивающей. Брайсону казалось, что он никогда до конца не поймет натуру Уоллера, в которой блестящий ум и цинизм сочетались с пылким и каким-то застенчивым идеализмом, как будто солнечный луч прорывался через дымовую завесу.

– Друг мой, – сказал Уоллер, – мы существуем для того, чтобы создать мир, в котором мы будем не нужны.

И вот, когда забрезжил тусклый рассвет, Уоллер положил руки на стол, – он словно старался набраться духу, чтобы выполнить неприятную, но необходимую работу.

– Мы знаем, что тебе пришлось пережить тяжелое время, когда ушла Елена, – начал он.

– Я не желаю разговаривать о Елене! – огрызнулся Брайсон. Он почувствовал, как набрякли жилы у него на лбу. Елена столько лет была его женой, возлюбленной и лучшим другом! И вот шесть месяцев назад, когда Брайсон позвонил ей из Триполи по закрытой телефонной линии, Елена сообщила, что уходит от него. Переубеждать ее не было никакого смысла. Елена наверняка все как следует обдумала, и говорить больше было не о чем. Несколько дней спустя, во время очередной поездки в Штаты (предполагалось, что он отправился закупать оружие), Ник добрался до дома – и обнаружил, что Елена ушла.

– Послушай, Ник, ты, возможно, сделал куда больше добра, чем любой другой служащий разведки.

Уоллер помолчал, потом медленно – он явно давно уже обдумал эти слова – произнес:

– Если бы я позволил тебе остаться, ты начал бы разрушать то, что тобою сделано.

– Возможно, я еще подтянулся бы, – вяло отозвался Брайсон. – Со временем. Мне очень хочется в это верить.

Этот разговор уже не имел смысла, но Брайсон никак не мог остановиться.

– Ты обязательно подтянешься, – спокойно отозвался Уоллер. – Мы называем подобные вещи «сигналом часового». Заблаговременно поданным предупреждением. Ты пятнадцать лет входил в высшую лигу. В высшую. Но пятнадцать лет, Ник! Для полевого агента это такой же солидный срок, как для собаки. Твоя сосредоточенность рассеивается. Ты выгорел, Ник, и страшнее всего то, что ты сам этого не осознаешь.

Не был ли и печальный конец его брака «сигналом часового»? Уоллер продолжал говорить – спокойно, рассудительно, логично, – а Брайсона захлестнули сосем другие чувства, и одним из них был гнев.

– Мои навыки…

– Я ничего не говорю о твоих навыках. Пока речь идет об оперативной деятельности, тебе нет равных – даже сейчас. Я имею в виду сдержанность, самообладание. Это уходит первым. И этого тебе не вернуть.

– Тогда, возможно, мне помог бы отпуск.

В голосе Брайсона проскользнула нотка отчаянья, и Ник почувствовал, что ненавидит себя за это.

– Директорат не дает отпусков, – сухо отозвался Уоллер. – Ты это знаешь. Ник, ты полтора десятка лет творил историю. Теперь ты можешь изучать ее. Я возвращаю тебе твою жизнь.

– Мою жизнь… – бесцветным голосом повторил Брайсон. – Значит, ты имеешь в виду отставку.

Уоллер откинулся на спинку кресла.

– Ты знаком с историей Джона Уоллиса, одного из величайших британских шпионов семнадцатого века? Он творил настоящие чудеса в сороковые годы того века, расшифровывая послания роялистов к членам парламента. Он участвовал в создании английской Черной палаты – тогдашнего прообраза Агентства национальной безопасности. Но когда он ушел от дел, то сделался профессором геометрии в Кембридже и участвовал в разработке современных способов счисления – то есть помог пробиться чему-то новому и на этой стезе. Кто был более важен – шпион Уоллис или ученый Уоллис? Уход в отставку еще не означает безделья.

Это было возражение вполне в духе Уоллера, притча со скрытым смыслом. Но Брайсон едва не расхохотался от его нелепости.

– И чем же, по твоему мнению, я смогу заняться? Пойти в копы, с дубинкой и пистолетом сторожить по ночам какие-нибудь склады?

– Integer vitae, scelerisque purus non Mauris jaculis, neque arcu, nec venenatis gravida saggittis pharetra. Честному человеку, свободному от греха, не нужно ни мавританское копье, ни лук, ни полный колчан стрел. Гораций, чтоб ты знал. Все складывается один к одному. Вудбриджский колледж как раз собирается ввести у себя курс лекций по истории Ближнего Востока, и они ищут лектора. Ты, благодаря своей ученой степени и лингвистическим познаниям, будешь отличным кандидатом на эту должность.

Брайсон впал в странное, отстраненное состояние духа: он поступал так иногда на задании – как будто паришь над местом действия, холодно и расчетливо наблюдая за происходящим. Ник часто думал о том, что его могут убить при исполнении задания. Эту вероятность он способен был принять в расчет. Но ему и в голову никогда не приходило, что его уволят. И что дорогой его сердцу наставник проведет это увольнение наихудшим образом – уволит его сам!

– Насчет отставки все уже продумано, – продолжал Уоллер. – Праздность, как говорится, – мастерская дьявола. Кое-что мы узнали на горьком опыте. Оставь полевого агента с крупной суммой на руках и без определенного занятия, и он влипнет в неприятности – это верно, как дважды два четыре. Тебе нужен объект приложения сил. Что-нибудь реальное. И ты – прирожденный учитель. Это, кстати, одна из причин, по которой ты так успешно справлялся с оперативной работой.

Брайсон ничего не ответил. Он пытался прогнать болезненное воспоминание об одной операции, проводившейся в маленькой латиноамериканской стране, в сущем захолустье, – воспоминание о лице, маячащем в перекрестье прицела снайперской винтовки. Это лицо принадлежало одному из его «студентов» – парню по имени Пабло, девятнадцатилетнему американскому индейцу. Брайсон учил его разряжать мины и обращаться с взрывчаткой. Упрямый, но толковый парнишка. Родители Пабло были крестьянами, и их горную деревушку недавно заняли повстанцы-маоисты. Если бы стало известно, что Пабло сотрудничает с их врагами, партизаны наверняка убили бы его родителей, причем жестоко и изобретательно, – таков был их почерк. Парень колебался, разрывался между долгом и долгом, и в конце концов решил, что ему не остается ничего иного, кроме как сменить сторону. Чтобы спасти родителей, он рассказал повстанцам все, что знал об их противнике, и назвал имена людей, сотрудничавших с силами правопорядка. Это был упрямый и толковый парень, угодивший в ситуацию, из которой не было правильного выхода. Брайсон долго вглядывался в лицо Пабло через окуляр прицела – лицо потрясенного, несчастного, перепуганного юноши – и отвернулся лишь после того, как нажал на спусковой крючок.

Взгляд Уоллера сделался твердым.

– Тебя зовут Джонас Баррет. Независимый ученый, автор полудюжины высоко оценененных статей в солидных периодических изданиях. Четыре из них – в журнале «Исследование Византии». Статьи – плод коллективных усилий. Их писали наши эксперты по Ближнему Востоку, когда были не особенно загружены. Мы кое-что смыслим в том, как нужно составлять легенды для гражданской жизни.

Уоллер протянул ему папку. Папка была канареечно-желтой. Это означало, что содержащиеся в ней карточки скреплены магнитными лентами и что ее нельзя выносить из здания Директората. В папке находилась легенда – вымышленная биография. Его биография.

Ник бегло проглядел страницы, заполненные убористым шрифтом. В них подробно излагалась жизнь ученого-затворника, чьи лингвистические познания соответствовали познаниям самого Брайсона и чьими профессиональными знаниями можно было быстро овладеть. Сюда легко вписывались основные события его собственной жизни. По крайней мере, большая часть. Джонас Баррет был холост. Джонас Баррет никогда не был знаком с Еленой. Джонас Баррет не был влюблен в Елену. Джонас Баррет не жаждал всем сердцем – даже сейчас – возвращения Елены. Джонас Баррет был вымыслом. И сделать этого человека реальным означало для Ника смириться с утратой Елены.

– Назначение на должность было утверждено несколько дней назад. Вудбридж ждет своего нового лектора в сентябре. И я бы сказал, им повезло, что они заполучили такого лектора.

– У меня нет другого выбора?

– О, мы можем найти тебе работу в любой из десятков межнациональных консультационных фирм. Или, возможно, в одном из этих нефтяных чудищ. Или в какой-нибудь промышленной компании. Но это место подходит тебе лучше всего. Твой ум всегда отличался способностью с одинаковой легкостью оперировать и абстракциями, и фактами. Когда-то я беспокоился, не станет ли это свойство помехой, но оно превратилось в один из источников твоей силы.

– А если я не хочу в отставку? Что, если я не желаю смиренно уходить в тень?

Почему-то ему явственно вспомнился расплывчатый промельк стали, мускулистая рука, вонзающая в него клинок…

– Не надо, Ник, – сказал Уоллер. Лицо его было непроницаемо.

– О господи! – тихо произнес Брайсон. В голосе его прозвучала боль, и Брайсон пожалел, что позволил ей вырваться наружу. Ник знал, когда игру следует считать законченной. И это ему дали понять не слова, которых ему пришлось выслушать так много, а человек, который их произнес. Уоллеру не нужно было прилагать какие-то специальные усилия, чтобы произвести впечатление. Просто не нужно. Брайсон знал, что ему не дадут права выбора, и знал, что припасено для непокорных. Например, такси, которое внезапно закладывает вираж, сбивает пешехода и исчезает. Или укол, которого человек может и не почувствовать, пробираясь через толпу в универмаге, – а потом следует диагноз: «сердечная недостаточность». Или обычное уличное ограбление, пошедшее вдруг наперекосяк, в каком-нибудь городе с высоким уровнем преступности.

– Мы сами выбрали эту работу, – мягко произнес Уоллер. – Лежащая на нас ответственность заставляет нас не считаться ни с какими узами дружбы или привязанности. Я бы очень хотел, чтобы это обстояло иначе. Ты даже не представляешь, насколько мне этого хочется. В свое время мне пришлось… выдать санкцию на троих людей. Это были хорошие люди, но они ушли плохо. Нет, даже не плохо – просто непрофессионально. И эта ноша ни на миг не покидает меня, Ник. Но если понадобится, я пойду на это снова. Три человека. Я очень тебя прошу – не становись четвертым.

Что это было? Угроза? Мольба? И то и другое одновременно?

Уоллер медленно выдохнул.

– Я предлагаю тебе жизнь, Ник. Очень хорошую жизнь.

Но то, что ожидало Брайсона, нельзя было назвать жизнью. Это было мрачное, смутное состояние, полусмерть. На протяжении пятнадцати лет он жил в постоянном напряжении ума и тела – этого требовала его специфическая, рискованная работа. Теперь в его услугах больше не нуждались. И Брайсон не чувствовал ничего – только полную опустошенность. Он добрался домой, в Фоллз-Чеч, но дом – красивое здание в колониальном стиле – теперь казался ему едва знакомым. Ник обошел дом, словно чье-то чужое жилище, внимательно разглядывая элегантные обюссонские ковры, тщательно отобранные Еленой, заглянул на второй этаж, в жизнерадостную комнатку в пастельных тонах, предназначавшуюся для ребенка, которого у них никогда не было. Дом был пуст и в то же время заполнен призраками. Потом Ник налил себе полный бокал водки. Он намеревался не трезветь на протяжении нескольких ближайших недель.

Дом был полон Еленой – ее аурой, ее вкусом, ее запахом. Брайсон не мог забыть ее.

Это было в Мэриленде. Они сидели на причале, перед их домиком, расположенным на берегу озера, и любовались яхтой… Елена наполнила бокал охлажденным белым вином, протянула Нику и поцеловала его.

– Я скучаю по тебе, – сказала она.

– Но я же здесь, любовь моя.

– Сейчас здесь. А завтра уедешь. В Прагу, в Сьерра-Леоне, в Джакарту, в Гонконг – бог весть куда. И надолго ли? Никто не знает.

Ник взял жену за руку. Он ощущал ее одиночество, но не знал, как избавить Елену от этого.

– Но я всегда возвращаюсь. Разлука только усиливает нежность.

– Mai rarut, mai dragut, – тихо, задумчиво произнесла Елена. – Но ты знаешь, в моей стране говорят немного иначе. Celor ce duc mai mult dorul, le pare mai dulce odorul. Разлука обостряет любовь, а пребывание рядом – укрепляет.

– Мне нравится, как это сказано.

Елена назидательно подняла палец и погрозила Нику.

– Есть и другая поговорка. Prin departare dragostea se uita. Как это у вас говорят: уедешь надолго – будешь забыт?

– С глаз долой – из сердца вон.

– Сколько пройдет времени, прежде чем ты забудешь меня?

– Но ты всегда со мной, любимая. – Ник постучал себя по груди. – Здесь.

Брайсон не сомневался, что Директорат держит его под электронным наблюдением. Его это мало волновало. Если они решат, что Ник Брайсон угрожает их безопасности, его наверняка уничтожат. «Возможно, достаточное количество водки избавит их от этой проблемы», – мрачно подумал Брайсон. Шли дни. К Брайсону никто не приходил и никто не звонил. Должно быть, Уоллер на уровне консорциума позаботился, чтобы его не беспокоили, – потому что Уоллер знал, что отнюдь не только разрыв с привычным образом жизни на глазах превращал Брайсона в развалину. Дело было в уходе Елены. Елена – суть его существования. Знакомые могли бы сказать, что Ник всегда выглядит спокойным, но на самом деле Брайсон редко чувствовал себя спокойно. Покой дарила ему Елена. Как там сказал о ней Уоллер? «Страстная безмятежность».

Ник не знал, способен ли он полюбить другую женщину настолько же сильно, как он любил Елену. В том водовороте лжи, в котором разворачивалась его карьера, Елена была единственной истиной. И в то же время она тоже была призраком: она должна была им стать, чтобы у них появилась возможность построить совместную жизнь. На самом деле, Елене тоже приходилось иметь дело с секретными материалами. Она работала в Директорате, в шифровальном отделе, – а мало ли что проходило через их руки. Перехваченные сообщения противника зачастую содержат в себе кусочки разведывательной информации о Соединенных Штатах. И, расшифровывая их, ты рискуешь напороться на сокровенные тайны собственного правительства – на информацию, о которой руководство твоего агентства может не иметь ни малейшего представления. Аналитики вроде Елены живут за письменным столом. Их единственное оружие – клавиатура компьютера. И все же они разумом странствуют по миру так же свободно, как и любой полевой агент.

О господи, как же он ее любил!

В некотором смысле слова, Тед Уоллер познакомил их, – хотя на самом деле они повстречались в исключительно неблагоприятных обстоятельствах, когда Брайсон отправился выполнять данное Уоллером задание.

Это было рутинное задание по сопровождению «посылки», которое работники Директората иногда называли «тропой койота», поскольку на самом деле речь шла о нелегальной перевозке людей. Шел конец восьмидесятых, на Балканах разгорался пожар, и Брайсону нужно было вывезти из Бухареста талантливого румынского математика с женой и дочерью. Андрей Петреску был настоящим патриотом своей страны, преподавателем Бухарестского университета, специалистом по криптографии. Его вынудили сотрудничать с пресловутой румынской тайной службой, Секуритате, составлять коды для высших кругов правительства Чаушеску. Петреску писал криптографические алгоритмы, но отказался, когда ему предложили поступить на службу в Секуритате. Он хотел остаться ученым, преподавателем. Кроме того, Секуритате, угнетающая румынский народ, внушала ему глубокое отвращение. В результате Андрей Петреску и его семья фактически оказались под домашним арестом. Им запрещено было куда-либо уезжать; за каждым их шагом следили. Дочь Петреску, Елена, о которой говорили, что талантом она не уступает отцу, училась в аспирантуре, на математическом отделении, и надеялась пойти по стопам отца.

В декабре 1989 года, когда Румыния дошла до точки кипения и возмущение народа начало расшатывать тиранию Николае Чаушеску, Секуритате, эта преторианская гвардия тирана, в ответ прибегла к массовым арестам и убийствам. В Тимишоаре на бульваре 30 Декабря собралась огромная толпа. Демонстранты захватили обком коммунистической партии и начали выбрасывать портреты тирана из окон. Армия и Секуритате день и ночь вели огонь по неуправляемой толпе. Мертвых собрали и похоронили в братской могиле.

Андрей Петреску в порыве отвращения решил внести свой скромный вклад в борьбу с тиранией. Петреску владел ключами от наиболее засекреченных каналов связи Чаушеску, и он решил передать эти ключи врагам тирана. Тогда Чаушеску не смог бы больше тайно связываться со своими приспешниками; все его решения, все приказы становились бы известны в тот самый момент, как он их отдавал.

Это решение нелегко далось Петреску. А что, если в результате опасность нависнет над его любимой Симоной и ненаглядной Еленой? Как только люди Чаушеску обнаружат, что он сделал, – а они непременно все обнаружат, потому что за пределами правительства эти коды знал только сам Петреску, – его тут же схватят вместе с семьей и казнят.

Нет, ему придется покинуть Румынию. Но чтобы выбраться отсюда, нужно было завербоваться на службу какой-нибудь могущественной иностранной организации, лучше всего – к агентству наподобие ЦРУ или КГБ, способному тайно вывезти его семью из страны.

Напуганный Петреску начал осторожно, исподтишка наводить справки. И у него, и у его коллег были кое-какие знакомые. Петреску изложил свое предложение и свои требования. Но и англичане, и американцы отказались вмешиваться в это дело. Они предпочитали вообще не связываться с Румынией. Предложение Петреску было отклонено.

А потом, как-то ранним утром с Андреем Петреску связался некий американец, представитель другого разведывательного агентства, не ЦРУ. Их заинтересовало предложение ученого. Они готовы были ему помочь. У них хватило мужества там, где его недоставало другим.

Подробности операции были разработаны специалистами Директората по материально-техническому обеспечению и усовершенствованы Брайсоном после консультации с Тедом Уоллером. Брайсон должен был вывезти из Румынии математика и его семью и наряду с ними еще пятерых людей, двух мужчин и трех женщин, также представлявших интерес для разведки. Легче всего было пробраться в Румынию. Отправившись из Ньирабрани, города на востоке Венгрии, Брайсон, имея при себе подлинные венгерские документы шофера-дальнобойщика, на поезде добрался до Валя-луй-Михай. Невзрачный рабочий комбинезон и мозолистые руки сделали свое дело: на Брайсона никто не обратил внимания. В нескольких километрах за Валя-луй-Михай Ник отыскал грузовик, оставленный там для него одним из людей, связанных с Директоратом. Старый румынский грузовик-фургон с дизельным двигателем был переделан хитроумным образом и приспособлен для нужд Директората: когда фургон открывали, казалось, что он полностью заставлен ящиками с румынским вином и зуйкой, сливовым бренди. Но на самом деле ящики стояли лишь в один широкий ряд. Они маскировали большой отсек, занимающий основную часть кузова. Туда можно было спрятать шестерых из семи людей, которых Брайсону предстояло вывезти.

Румыны получили свои инструкции. Они должны были встретиться с Брайсоном в Банеазском лесу, в пяти километрах к северу от Бухареста. Брайсон отыскал их на обусловленном месте. На полянке была расстелена скатерть с едой: казалось, что большая семья выбралась на пикник. Но Брайсон видел написанный на лицах этих людей страх.

Лидером небольшой группы явно был математик, Андрей Петреску, тщедушный мужчина лет пятидесяти с небольшим. Его сопровождала кроткая женщина с круглым, как луна, лицом – видимо, жена. Но вниманием Брайсона безраздельно завладела их дочь. Ник никогда в жизни не встречал такой красивой женщины. Елене Петреску минуло двадцать лет, и это была миниатюрная, гибкая девушка с волосами цвета воронова крыла и темными блестящими глазами. Елена была одета в черную юбку и серый свитер, голова повязана цветным платком. Она помалкивала и смотрела на Брайсона с глубоким подозрением.

Брайсон поздоровался с ними по-румынски.

– Buna ziua, – сказал он. – Unde este cea mai apropriata statie Peco? (Где здесь ближайшая бензоколонка?)

– Sinteti pe un drum gresit, – ответил математик. – Вы не туда едете.

Они последовали за ним к грузовику, который Брайсон оставил под прикрытием деревьев. Красивая молодая женщина села вместе с Брайсоном в кабину, как было условлено заранее. Остальные устроились в потайном отсеке: Брайсон припас там бутерброды и бутылки с водой, чтобы скрасить беглецам долгий путь до венгерской границы.

За первые несколько часов Елена не произнесла ни слова. Брайсон пытался завязать разговор, но девушка продолжала отмалчиваться. Ник не мог понять, то ли она стесняется, то ли просто волнуется. Они проехали через Бихорский округ и уже были неподалеку от пропускного пункта в Борше, откуда вела дорога на Бихаркерезтес в Венгрии. Они провели в пути всю ночь и преодолели за это время значительное расстояние. Все шло гладко – даже слишком гладко для Балкан, где всегда могла найтись тысяча мелочей, способных пойти наперекосяк. По крайней мере, так считал Брайсон.

А потому он и не удивился, увидев мигалку полицейской машины. Полицейский в синем мундире проверял машины, движущиеся в сторону границы, до которой оставалось еще восемь километров. Не удивился Брайсон и тогда, когда полицейский, махнув жезлом, велел им остановиться.

– Что это за чертовщина? – поинтересовался Брайсон у Елены, с трудом заставляя себя сохранять непринужденный тон, пока полицейский шел к грузовику.

– Просто обычная проверка на дорогах, – ответила девушка.

– Надеюсь, что вы правы, – сказал Брайсон, опуская боковое стекло. Ник бегло говорил по-румынски, но никак не мог избавиться от акцента. Впрочем, акцент вполне объяснялся его венгерским паспортом. Брайсон приготовился ругаться с полицейским, как сделал бы на его месте любой водитель-дальнобойщик, обозленный внезапно возникшей задержкой.

Полицейский потребовал документы и путевой лист и просмотрел их. Все было в порядке.

– Что-то не так? – спросил Брайсон по-румынски.

Назойливый полицейский ткнул рукой в сторону передних фар. Оказалось, что одна из них не горела. Но этого полицейскому было мало. Он пожелал знать, что в грузовике.

– Экспорт, – коротко объяснил Брайсон.

– Открывай, – приказал полицейский.

Раздраженно вздохнув, Брайсон выбрался из кабины и пошел отпирать заднюю дверь фургона. Под серой рабочей курткой у Ника был спрятан полуавтоматический пистолет. Но Брайсон пустил бы его в ход только в случае крайней необходимости: убийство полицейского было чересчур рискованным шагом. Эту сцену мог увидеть кто-нибудь из проезжающих водителей. А кроме того, если офицер, остановив грузовик, передал его номер по радио, им могли просто перекрыть дорогу. Или сообщить номер на пограничный пропускной пункт. Нет, Брайсону совсем не хотелось убивать этого человека, но Ник понимал, что у него может и не оказаться другого выхода.

Брайсон открыл фургон. Полицейский жадным взглядом уставился на ящики с вином и зуйкой. Брайсон счел это обнадеживающим признаком. Может, если сунуть полицейскому в качестве взятки пару ящиков спиртного, он успокоится и отстанет от них? Но полицейский принялся шарить среди ящиков, словно собираясь провести инвентаризацию, и, конечно, вскоре наткнулся на двойную стену – ведь до нее было чуть больше полуметра. Подозрительно прищурившись, полицейский постучал по стене и услышал гулкий звук.

– Эй, это что за херня? – поинтересовался он.

Рука Брайсона уже скользнула к пистолету, но тут Ник увидел, что Елена Петреску небрежной походкой обогнула грузовик и, дерзко подбоченившись, остановилась перед открытой дверью. Девушка жевала жвачку, а лицо ее покрывало чрезмерное количество косметики. Видимо, Елена успела накраситься за время остановки. Она выглядела, как женщина-вамп, проститутка. Работая челюстью, она подошла вплотную к полицейскому и поинтересовалась:

– Ce curu'meu vrei? (Какого хрена тебе здесь надо?)

– Fututi gura! – огрызнулся полицейский. (Трахнуть тебя!)

Он ухватился за ящик и принялся отодвигать его, явно намереваясь отыскать ручку, кнопку или рычаг, которые позволили бы открыть тайник. У Брайсона противно заныло под ложечкой: дотошный румын схватился за выемку, при помощи которой и открывался потайной отсек. Ему никак не удастся объяснить присутствие семи спрятанных пассажиров. Придется прикончить полицейского. Но что за чертовщину задумала Елена? Зачем она задирает этого типа?

– Скажи-ка мне вот что, приятель, – тихо и вкрадчиво поинтересовалась она. – Тебе дорога твоя жизнь?

Полицейский обернулся и смерил Елену взглядом.

– Что ты тут болтаешь, шлюха?

– Я спрашиваю, тебе жизнь дорога? Потому что ты сейчас не просто рискуешь карьерой. Ты вот-вот купишь билет в один конец, до психушки. Или, возможно, до могилы.

Брайсон пришел в ужас. Она же сейчас все испортит! Нужно немедленно ее остановить!

Полицейский расстегнул брезентовую сумку, висящую у него на шее, извлек оттуда старый, неуклюжий военный радиотелефон и принялся набирать номер.

– Если тебе так уж хочется куда-нибудь позвонить, можешь сразу позвонить в главное управление Секуритате и спросить самого Драгана.

Брайсон уставился на Елену, не веря своим глазам. Генерал-майор Раду Драган был вторым лицом в тайной полиции и прославился своей продажностью и склонностью к развратным похождениям.