Текст книги "Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)"

«Вроде, просто: найти и расставить слова…»

А. Пахмутовой

 
Вроде, просто:
             найти и расставить слова.
Жаль, что это все реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит –
                 ни жива ни мертва –
будто знает,
что ты прикоснешься к ней.
 
 
Но ведь где-то есть он,
                    в конце концов,
тот –
единственный,
необъяснимый тот –
гениальный порядок
                 привычных нот,
гениальный порядок
                 обычных слов.
 

Из сборника
«Друзьям»
(1985)

Воспоминание об июне 45 -го год а

 
Жаркий день.
Трамвайные звонки.
По Москве
         сержант шагает браво.
Все на нем сияет:
             орден Славы,
пряжка на ремне
и сапоги.
Он идет к Садовому по Бронной,
сдерживая торжество
                 с трудом.
Неубитый,
         радостный,
                 здоровый –
он шагает!..
 
 
И при всем при том
так глядит
         на девушек столичных
сквозь свою
двадцатую весну,
будто он вчера –
             единолично! –
взял Берлин
и выиграл
войну!
 

«Когда война кончилась…»

Мустаю Кариму

 
Когда война кончилась,
                 черный снег
                         таял на черных полях,
набухали на вязах почки,
                     а кюветы были водою полны.
Но по-прежнему умирали солдаты
                         в армейских госпиталях.
От войны умирали.
Хоть и не было больше войны…
Умира ли солдаты.
             А в окна весенняя морось летела.
И скворцы, приосанясь,
                    подругам в любви клялись…
 
 
Умирали мальчишки,
завершив свое самое первое, самое главное дело:
добыв Победу!
Словно только для этого
                     и родились.
 

Счет

 
Сначала
     ровно тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
а после еще восемнадцать дней
(та к подсч и та но)
шла война.
Невозможно было привыкнуть к ней,
невозможно было не думать о ней.
Благословляла,
крестила,
казнила
и миловала она.
 
 
И тот,
     чья юность осталась в ней,
кто сегодня не может забыть о ней,
говорит о ней
и молчит о ней
в окружении внуков,
                 лекарств
                        и седин,
мечтает прожить еще тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
потом еще восемнадцать дней.
А после –
хотя бы еще один.
КЛАДБИЩЕ ПОД ПАРИЖЕМ
 
 
Малая церковка.
             Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие,
                     бывшие.
Кладбище
Сан-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены
                 сны и молитвы.
Слезы и доблесть.
«Прощай!» и «Ура!».
Штабс-капитаны
             и гардемарины.
Хваты-полковники
                 и юнкера.
Белая гвардия.
Белая стая.
Белое воинство.
Белая кость…
Влажные плиты
             травой зарастают.
Русские буквы.
Французский погост…
Я прикасаюсь ладонью
                 к истории.
Я прохожу
         по Гражданской войне…
Как же хотелось им
в Первопрестольную
въехать
     однажды
на белом коне!..
Не было славы.
Не стало и Родины.
Сердца не стало.
А память –
была…
Ваши Сиятельства,
                Их Благородия, –
вместе –
на Сан-Женевьев-де-Буа.
Плотно лежат они,
             вдоволь познавши
муки свои
и дороги свои.
Все-таки – русские.
             Вроде бы – наши.
Тол ько
     не наши скорей,
а – ничьи…
Как они после –
             забытые,
                     бывшие, –
все проклиная и нынче, и впредь,
рвались взглянуть на нее –
победившую,
пусть –
     непонятную,
пусть –
     непростившую,
землю родимую!
И –
умереть…
 
 
Полдень.
Березовый отсвет покоя.
В небе –
     российские купола.
И облака,
будто белые кони,
мчатся
     над Сан-Женевьев-де-Буа.
 

Дождь

 
Дождь
     закапал неохотно,
словно
не желал идти.
Будто вспоминал,
             как ходят
настоящие дожди.
И дорога,
        что с опушки
неторопко в лес ползла,
вся –
     в немыслимых веснушках
капель дождевых
была.
Дождь
     качнулся, вырастая.
И – немного погодя –
все на свете
         сразу стало
частью
этого дождя!
Был он щедрым,
             был он крупным,
лился,
падал свысока,
в землю уходя
            по трубам
светлого березняка.
Был
    доволен сам собою,
сам собою
поражен!
 
 
А потом
     увидел поле
и –
пошел в него,
             пошел!..
Кончился,
как огорошил.
Убежал –
и не найдешь…
 
 
Майский,
        молодой,
                хороший,
пахнущий арбузом
дождь.
 

Старая записная книжка

 
Где же она пропадала?
                 (Поиски – труд напрасный!)
Вновь я ее листаю,
с прошлым –
         глаза в глаза.
В этой потертой книжке,
                 будто в могиле братской –
мертвые
телефоны,
мертвые
адреса…
Уже ничего не поправишь.
                     Уже ничего не скажешь.
И не напишешь писем.
И не дождешься звонков…
 
 
Вот на пустой странице –
                 Шукшин Василий Макарыч.
А перед этим –
             рядышком –
Симонов
и Смеляков…
Как поименный список
                 армии перед боем
(хватит работы санбатам,
                     разведчикам
                             и штабам!).
Ояр!
Куда же ты, Ояр?!
Не отвечает Ояр.
Сумрачно и таинственно
                 палец подносит к губам.
 
 
Строки в потертой книжке
                 все еще смотрят призывно.
Все еще дышат,
             требуют,
                 вздрагивают и говорят.
Я имя читаю
и слышу
     глуховатый голос Назыма:
«Брат,
     мы давно не виделись…
Как поживаешь,
брат?..»
 
 
Трудно листать страницы.
Видеть фамилии
             тяжко…
Зимний полуденный Вильнюс.
За незастывшей рекой
улица Малонёи.
«Стаська! – кричу я.
                 – Стаська!»
Он улыбается грустно.
                 Машет нездешней рукой.
 
 
Старая, старая книжка.
Буквы поблекли.
Однако
имя любое –
         словно
             прикосновенье к огню.
Строчка:
«Звонить Паруйру!»
                 Два восклицательных знака.
Может, звонил.
Не помню.
Больше не позвоню.
 
 
Старая книжка свидетельствует,
                         жалует
                             и обвиняет,
как черный квадратик в «Вечерке» –
                         каждый ее листок…
Где ты, Кузьмич?
Откликнись!..
И комнату заполняет
неповторимо протяжный,
                 скорбный луконинский вздох…
 
 
Я позабыл о времени,
                 старую книжку листаю.
Вся она –
будто исповедь
            осиротевшей семьи…
Рана моя
        открывшаяся.
Память моя
         святая.
Други мои – товарищи.
Вечные судьи
мои.
 

День

 
И опять он рождается
                 в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем –
     коротком,
             еще не потерянном дне –
непрерывная боль,
сумасшедшая мощь!..
«Суета!» – говоришь?
                 «Принесет – унесет?»
Говоришь, что поэту
                 гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
                 через головы дней?..
 
 
Я не ведаю,
чем тебя встретят
             века…
 
 
Для спешащего дня
             я кричу и шепчу.
И останется после
             хотя бы строка –
я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.
 

Возраст

Г. Юшкявичюсу

 
А мы еще
     мотивы молодежные
                         поем!
А мы еще с тобой – ого! –
                     такие же, как прежде.
О том, что годы катятся,
                     по детям узнаем.
Не по своим, а по чужим,
которых
видим реже.
 
 
Еще по пляжу движемся,
                 выпячивая грудь.
И чей-то голос, чей-то взгляд
                     пронзает, как рапира!
Но вечером все чаще
                 накатывает грусть,
что день
опять закончился,
а в бок
опять вступило.
 
 
Нет, мы еще – в порядке!
                     Нет, мы еще – вполне!
Никто из нас не думает
                 ни о каком покое…
 
 
Но говорим друг с другом
                     (когда наедине)
о женщинах –
все меньше.
Все больше –
о погоде.
 
 
Еще мы за застольями
                 сидим без маеты,
не уставая вроде бы
                 и даже не пьянея…
Но мельче с каждым годом
                     газетные шрифты.
А лестницы привычные –
все круче.
И длиннее.
 

Иронический романс

 
Знакомый Поэт,
             находясь во хмелю,
сказал мне
с гримасой довольною:
«А знаешь,
         ведь я тебя
                 даже люблю!..
По-своему, правда…
По-своему…»
Забавные фразы
             срываются с губ,
срываются часто не вовремя…
По-своему любит
             тайгу
                 лесоруб.
По-своему любит.
По-своему.
 
 
Он эту любовь
         почерпнул не из книг,
ее ощущать
каково ему?!
По-своему
         любит барана
                    мясник.
По-своему любит.
По-своему.
Наверно, и эта любовь –
                     не обман,
поскольку натурой
усвоена…
Ведь, в общем-то,
             и человека
                        комар
по-своему любит.
По-своему.
Любовь свою к нам
             он докажет не раз,
докажет, коль будет позволено…
С другой стороны,
                и сметану
                        карась
по-своему любит.
По-своему…
 
 
Свое отмеряют
             часы и года
поэту,
     дантисту
             и воину.
Мы ближнего любим…
 
 
Но все ж иногда
по-своему любим.
По-своему.
 

«Знаешь, я хочу, чтоб каждое слово…»

Алене

 
Знаешь,
я хочу, чтоб каждое слово
этого
     утреннего стихотворенья
вдруг потянулось к рукам твоим,
                            словно
соскучившаяся ветка сирени.
 
 
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно
         вырвавшись из размера
и всю строфу
разрывая
в клочья,
отозваться
         в сердце твоем сумела.
 
 
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя
                влюбленно.
И была бы заполнена солнцем,
                         будто
капля росы
на ладони клена.
 
 
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно
     у ног твоих распласталась.
 
 
И хочу,
чтобы мы любили друг друга
столько,
сколько нам жить
                осталось.
 

«Благодарен, что мне повезло…»

Алене

 
Благодарен,
         что мне повезло.
Говорю,
     на потом не откладывая:
ты –
мое второе крыло.
Может –
     самое главное…
 
 
Но когда разбираюсь в былом,
боль пронзает
             как молния:
стал ли я
        для тебя крылом?
Стал ли?
Смог ли я?
 

«Спелый ветер дохнул напористо…»

 
Спелый ветер
            дохнул напористо
и ушел за моря…
 
 
Будто
     жесткая полка поезда –
память
моя.
А вагон
     на стыках качается
в мареве зорь.
Я к дороге привык.
                 И отчаиваться
мне
не резон.
Эту ношу
     транзитного жителя
выдержу я…
 
 
Жаль,
     все чаще
и все неожиданней
сходят друзья!
Я кричу им:
         «Куда ж вы?!
                 Опомнитесь!..»
Ни слова в ответ.
Исчезают
     за окнами поезда.
Были –
и нет…
Вместо них,
         с правотою бесстрашною
говоря о другом,
незнакомые,
         юные граждане
обживают вагон.
Мчится поезд
         лугами белесыми
и сквозь дым городов.
Все гремят и гремят под колесами
стыки
годов…
 
 
И однажды
         негаданно
                 затемно
сдавит в груди.
Вдруг пойму я,
             что мне обязательно
надо сойти!
Здесь.
На первой попавшейся станции.
Время пришло…
 
 
Но в летящих вагонах
                 останется
и наше
тепло.
 

Фотограф

Е. Морову

 
Снимок.
А снизу на снимке –
тень
    от того, кто снимал.
Вздыбленный остов зенитки.
Выжженный боем лиман.
 
 
Пленку фотограф отщелкал.
Навыка –
не занимать.
Было б
     судьбой освещенным
то,
что обязан снимать,
ты –
    летописец момента,
сын потрясенной Земли.
Лица,
     детали,
         приметы
времени
запечатли.
К ним,
     как к бессмертью, приникни…
Пусть
от тебя самого –
тень
    на каком-нибудь снимке.
Или
совсем ничего.
 

Встреча

 
– Здравствуй!
         Кого я вижу?!
                 Больно глазам!..
Прямо как в сказке:
                 вдруг, посреди зимы –
летнее чудо!
Вот и не верь чудесам…
 
 
– Здравствуй!..
Действительно, вот и встретились мы…
 
 
– Дай мне опомниться…
До сих пор не пойму:
вышел из дома,
             а ты навстречу идешь…
Помнишь, какое солнце было в Крыму?..
 
 
– Помню…
Теперь мне больше нравится дождь…
 
 
– Я же тебе написать обещал.
Но, знаешь, не смог!
Сперва заболел.
             А потом навалились дела…
Ты понимаешь: работа!
                 Падаю с ног!..
– Я понимаю.
Я писем и не ждала…
 
 
– А помнишь, как я сердолики тебе искал?
И рано утром ромашки бросал в окно…
А помнишь, как мы смеялись у Синих скал?
 
 
– Помню…
Сейчас это все и вправду смешно…
 
 
– А помнишь, как мы на базаре купили айву?
Как шли по дороге,
а рядом бежал ручей…
Послушай,
        а как ты живешь?…
 
 
– Да так и живу…
 
 
– А помнишь?..
 
 
– Помню.
 
 
Не знаю только –
             зачем.
 

Из цикла «Алешкины мысли»

Внуку Алексею

2

 
Это ж интересно прямо:
значит, есть у мамы мама?!
И у этой мамы – мама?!
И у папы – тоже мама?!
Ну, куда ни погляжу,
всюду мамы,
          мамы,
             мамы!
Это ж интересно прямо!..
 
 
А я опять
один сижу.
 

3

 
Если папа бы раз в день
             залезал бы под диван,
если мама бы раз в день бы
             залезала под диван,
если бабушка раз в день бы
             залезала под диван,
то узнали бы,
как это интересно!
%%%6
Со мною бабушка моя,
и, значит, главный в доме –
                     я!..
Шкафы мне можно открывать,
цветы кефиром поливать,
играть подушкою в футбол
и полотенцем чистить пол.
Могу я есть руками торт,
нарочно
хлопать дверью!..
 
 
А с мамой
        это не пройдет.
Я уже проверил.
 

7

 
Я иду по хрустящему гравию
и тащу два батона торжественно.
У меня и у папы правило:
помогать
этим слабым женщинам.
От рождения
         крест наш таков…
Что они без нас –
мужиков!
 

9

 
Мой папа большой,
             мне спокойно с ним,
мы под небом шагаем
все дальше и дальше…
Я когда-нибудь
         тоже стану большим.
Как небо.
А может, как папа даже!
 

12

 
Собака меня толкнула,
и я
    собаку толкнул.
Собака меня лизнула,
и я
    собаку лизнул.
Собака вздохнула громко.
А я
    собаку погладил,
щекою прижался к собаке,
задумался
и уснул.
 

13

 
В сарай, где нету света,
                 я храбро заходил!
Ворону со двора
             прогнал отважно!..
Но вдруг приснилось ночью,
                     что я
                         совсем один.
 
 
И я заплакал.
Так мне стало страшно.
 

17

 
Жду
    уже четыре дня,
кто бы мне ответил:
где я был,
        когда меня
не было
на свете?
 

18

 
Есть такое слово –
                «горячо!»
Надо дуть,
        когда горячо,
и не подходить
             к горячо.
Чайник зашумел –
                горячо!
Пироги в духовке –
                 горячо!..
Над тарелкой пар –
                 горячо!..
 
 
…А «тепло» –
это мамино плечо.
 

19

 
Высоко на небе –
             туча,
чуть пониже тучи –
                 птица,
а еще пониже –
             белка,
и совсем пониже –
                я…
Эх бы, прыгнуть
             выше белки!
А потом бы –
            выше птицы!
А потом бы –
            выше тучи!
И оттуда крикнуть:
«Э-э-э-эй!»
 

25

 
Эта зелень до самых небес
называется тихо:
             Лес-с-с…
Эта ягода слаще всего
называется громко:
                 О-о-о!
А вот это косматое,
                 черное
(г ов оря т,
что очень ученое),
растянувшееся среди трав,
называется просто:
                 Ав!
 

28

 
Я вспоминал сегодня прошлое.
И вот о чем
         подумал я:
конечно,
мамы все – хорошие.
Но только лучше всех –
                     моя!
 

Из сборника
«Перекресток»

Фотография поэта

 
Мгновенье
         остановлено нечетко.
Видны глаза
и больше ничего…
Круги забвенья
             и круги почета
не слишком-то влияли на него.
Он, выступая,
         тряс седою прядкой,
насмешек над собой не замечал.
Был одиноким,
как прыгун над планкой.
И в дружеских компаниях
                     скучал.
Лишь перед смертью
показал характер.
 
 
В свои болезни уходить не стал
и время,
то, что он когда-то тратил,
в конце концов
почти что наверстал.
Спешил он так безудержно и горько,
такой живою
         стала вдруг строка!..
Жаль,
не хватило малости какой-то.
Минут каких-то.
Мига.
Пустяка.
 

Бессонница-90

 
Мы –
    боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров,
нашпигованные с детства лекарствами,
                         слухами и нитратами,
молящиеся, матерящиеся,
                     работающие и бастующие,
следователи и подследственные,
                         стареющие и растущие,
спорящие, с чего начинать:
                     с фундамента или с кровли,
жаждущие немедленной демократии
                             или крови,
мы –
    типовые, типичные,
                     кажущиеся нетипичными,
поумневшие вдруг на «консенсусы»,
                         «конверсии»
                                и «импичменты»,
ждущие указаний,
             что делать надо, а что не надо,
обожающие:
        кто – музыку Шнитке,
                     кто – перетягиванье каната,
говорящие на трех языках
                     и не знающие своего,
готовые примкнуть к пятерым,
                     если пятеро – на одного,
мы – на страже, в долгу и в долгах,
                     на взлете и на больничном,
хвастающие куском колбасы
                     или теликом заграничным,
по привычке докладывающие наверх
                     о досрочном весеннем севе,
отъезжающие,
         кто за свободой на Запад,
                     кто за деньгами на Север,
мы –
    обитающие в общежитиях,
                 хоромах, подвалах, квартирах,
требующие вместо «Хлеба и зрелищ!» –
                     «Х леба и презервативов!»
объединенные, разъединенные,
                         -фобы, -маны и -филы,
обожающие бег трусцой
                 и детективные фильмы,
мы –
замкнувшиеся на себе,
             познавшие Эрмитаж и Бутырки,
сдающие карты или экзамены,
                 вахты или пустыe бутылки,
задыхающиеся от смога,
                    от счастья и от обид,
делающие открытия,
                 подлости,
                         важный вид,
мы –
озирающие со страхом воспаленные веси и грады,
мечтающие о светлом грядущем
                 и о том, как дожить до зарплаты,
мы –
    идейные и безыдейные,
                 вперед и назад глядящие,
непрерывно ищущие врагов
                     и все время их находящие,
пышущие здоровьем,
                 никотинною слизью харкающие,
надежные и растерянные,
                     побирающиеся и хапающие,
мы –
одетые в шубы и ватники,
                 купальники и бронежилеты,
любители флоксов и домино,
                 березовых веников и оперетты,
шагающие на службу с утра
                     по переулку морозному,
ругающие радикулит и Совмин,
                     верящие Кашпировскому,
орущие на своих детей,
                 по магазинам рыскающие,
стиснутые в вагонах метро,
                     слушающие и не слышащие,
мы –
равняющиеся на красное,
                     черное
                         или белое знамя,
спрашиваем у самих себя:
что же будет
со всеми нами?
 

Толпа

 
Толпа на людей непохожа.
Колышется,
         хрипло сопя.
Зевак и случайных прохожих
неслышно вбирая в себя.
Затягивает, как трясина, –
подробностей не разглядеть…
И вот
     пробуждается сила,
которую некуда деть.
Тол п а,
     как больная природа,
дрожит от неясных забот…
По виду –
частица народа.
По сути –
его антипод.
И туча плывет, вырастая.
И нет ни друзей, ни врагов…
 
 
Тол п а
превращается в стаю!
И капает пена с клыков.
 

Март 1963 года

 
Не волнуйтесь,
            мы умрем.
Не в петле и не на плахе.
Ваши должностные страхи
мы
с собою заберем.
Славным следуйте путем:
в душах и в бумагах шарьте,
запрещайте,
разрешайте.
Радуйтесь.
А мы уйдем.
Точка…
     Но уже сейчас
твердо знайте, дорогие:
все равно
        придут
             другие.
Злее нас.
Слышнее нас.
Баллада о красках
 
 
Был он рыжим,
как из рыжиков рагу.
Рыжим, словно апельсины на снегу.
Мать шутила,
мать веселою была:
«Я от солнышка
сыночка родила…»
А другой был черным-черным у нее.
Черным, будто обгоревшее смолье.
Хохотала над расспросами она,
говорила:
«Слишком ночь была черна!..»
 
 
В сорок первом,
в сорок памятном году
прокричали репродукторы беду.
Оба сына,
оба-двое,
соль Земли –
поклонились маме в пояс
и ушли…
Довелось в бою почуять молодым
рыжий бешеный огонь
и черный дым,
злую зелень застоявшихся полей,
серый цвет прифронтовых госпиталей.
Оба сына,
оба-двое,
два крыла,
воевали до Победы.
Мать ждала.
Не гневила,
не кляла она судьбу.
Похоронка обошла ее избу.
Повезло ей,
привалило счастье вдруг.
Повезло одной на три села вокруг.
 
 
Повезло ей,
повезло ей,
повезло! –
Оба сына воротилися в село.
Оба сына,
оба-двое,
плоть и стать.
Золотистых орденов не сосчитать.
Сыновья сидят рядком – к плечу плечо.
Ноги целы, руки целы – что еще?
Пьют зеленое вино, как повелось…
У обоих изменился цвет волос.
Стали волосы –
смертельной белизны!..
 
 
…Видно, много
белой краски у войны.
 

Из сборника
«Последние стихи»
(1994)

«За окном заря красно-желтая…»

Иосифу Кобзону

 
За окном заря красно-желтая.
Не для крика пишу,
а для вышептыванья.
Самому себе.
Себе самому.
         Самому себе.
Больше – никому…
Вновь душа стонет,
             душа не лжет.
Положу бинты,
где сильнее жжет.
Поперек души
положу бинты.
Хлеба попрошу,
             попрошу воды.
Вздрогну.
Посмеюсь над самим собой:
може т, боль у й дет,
может, стихнет боль!
А душа дрожит –
             обожженная…
 
 
Ах, какая жизнь протяженная!
 

Юноша на площади

 
Он стоит перед Кремлем.
А потом,
     вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи…
И мы умрем!..»
Бдительный,
         полуголодный,
молодой,
знакомый мне, –
он живет в стране свободной,
самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему –
                 награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько,
сколько надо.
С ходу он вступает в спор,
как-то сразу сатанея.
Даже
     собственным сомненьям
он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно,
он поклялся
         жить в борьбе.
Все ему предельно ясно.
в этом мире
и в себе.
Проклял он
         врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!..
 
 
…А ведь это я –
пятьдесят второго года.