Текст книги "Полярные аргонавты"

Глава Х

Наш последний груз был благополучно доставлен в Беннет, и путь закончен. Мы перетащили четыре тысячи фунтов снаряжения на расстояние в тридцать семь миль, и это заняло почти месяц. Работая в среднем по пятнадцать часов в сутки, мы истощили вконец свои силы. Однако, оглядываясь назад, я думаю, что мы преодолели все скорее благодаря непоколебимой настойчивости и упорству, чем отчаянным усилиям и выносливости. Несомненно, что для огромного большинства Путь означал только лишения, бедствия и страдания; но это была жалкая обольщенная толпа, которой никогда не следовало бы покидать своих плугов, конторок и прилавков. Были и другие, подобные нам, для которых все это в большей или меньшей степени было утомительно, но которые все же преодолевали препятствия вполне благополучно. Наконец, было меньшинство, для которого все это было лишь некоторым неудобством. Это были закаленные ветераны Пути, для которых его испытания сводились к рабочему дню. Казалось, будто Великая Белая Страна испытывает нас, отделяет годных от негодных, заявляя о себе как о стране Сильного, стране Мужчин.

И наша компания, действительно, вполне подходила для того, чтобы выдержать испытание. Блудный Сын был полон непобедимого воодушевления и неистощимой изобретательности, Блаженный являлся кладезем предусмотрительности и знаний, тогда как Банка Варенья проявлял ненасытимый аппетит к труду, и вчетвером мы справлялись в дороге лучше остальных.

Стоянка была расположена на узкой косе у воды между Линдерманом и Беннетом, и так как сено стоило двести пятьдесят долларов за тонну, мы первым делом закололи вола. Следующей заботой было соорудить лодку. Мы собирались было сами напилить досок, но строевой лес в окрестностях был почти весь уже вырублен, так что в конце концов нам пришлось покупать его по двадцать центов за фут. Все мы были очень неопытными плотниками, но все же, присматриваясь к другим, смастерили приличную лодку. Это были хлопотные дни. Обе огромные армии чечако соединились в Беннете, и вокруг озера расположилось разом, должно быть, около тридцати тысяч человек. Ночь пылала бесчисленными кострами, день наполнялся жужжанием суетливой работы. Всюду раздавался грохот молотка и визг пилы, всюду виднелись люди, с лихорадочной поспешностью мастерившие свои лодки. Много было прекрасных лодок, но еще больше корявых, сколоченных на скорую руку любительских произведений. Некоторые из них имели форму упаковочного ящика и немалое число напоминало гробы. Все, что могло плыть и не пропускало воду, называлось «лодкой». О, как приятно было думать, что отныне нас понесет к цели быстрое чистое течение. Не будет больше замороженного наста по колено, гниющего лошадиного мяса под ногами, слепящих вихрей и убийственных снежных заносов. Теперь синее небо осенит нас, овеет ласковый ветерок, горячее солнце заключит в свои объятия. Конец жестоким заморозкам, зловещим зорям, тяжкому напряжению души и тела. Холмы оденутся изумрудной зеленью, дикий крокус будет радовать глаз, длинные ночи запылают закатами сказочного великолепия. Неудивительно, что в упоении переменой мы ликовали и трудились над своими лодками с рвущимся из груди сердцем. Впереди неотступно сверкал Золотой Магнит, вызывая в нас раздражение и злобу против крепкого льда, задерживавшего движение вперед. Дни стояли солнечные, и неистовая рать не спускала беспокойных глаз с тающего льда. Местами он был уже рыхл, как медовые соты, местами разъеден и расщеплен на серебристые стрелы. То тут, то там он вздувался и раскалывался поперек, открывая зияющие щели. Потом он внезапно оседал, на поверхности появлялись полосы воды и зеленоватые полыньи, слегка подмерзавшие за ночь. Огромными пылающими красными буквами озеро кричало об опасности. Оно готово было вскрыться и представляло сейчас смертельную западню; тем не менее смельчаки отправлялись через него, чтобы приблизиться к Золотой Цели. Много отчаянных игроков проиграли в этой игре, рассчитанной на слепое счастье. Много безрассудных так и не достигли берега. Никто никогда не узнает, сколько жертв поглотили эти черные бездонные воды.

Профессор открыл нам глаза на опасность переправы через озеро. Он не соглашался с банковским клерком насчет благоразумия отсрочки, утверждая, что опасности нет. Лед имеет четыре фута глубины, и если обходить слабые места, можно пройти вполне благополучно. Он суетился, раздражался, доказывал и кричал. Он повторял, что теряется драгоценное время – время, от которого мог зависеть успех или неудача. Необходимо было опередить толпу. Он, по крайней мере, не трус; он все поставил на это путешествие. Он изучал записки полярных исследователей. Он надеется, что не одурачен, подобно другим. Если некоторые люди настолько трусливы, чтобы остаться ждать, – он пойдет один.

Это закончилось тем, что в одно пасмурное утро он взял свою часть припасов и ушел один. Банковский клерк рассказывал, плача:

– Бедный старина Понсбери. Несмотря на ругательства, которыми мы обменялись, мы все же расстались лучшими друзьями; мы пожали друг другу руки, и я пожелал ему удачи. Я видел, как он кружился и петлял между белыми и черными пластами льда. Долго я следил за ним со стесненным сердцем, но он, казалось, продвигался благополучно, и я начинал думать, что он был прав, и называть себя дураком. Он уже виднелся вдали как совсем маленькое пятнышко, когда вдруг исчез из моих глаз. Ни салазок, ни Понсбери не было видно на поверхности. Бедный старый товарищ.

Многие расставались таким образом на берегах Беннетского озера. Люди, пустившиеся в дорогу преданными друзьями, заканчивали ее врагами на всю жизнь. Все чувства в них обострялись, характеры сталкивались со злобой. Едва ли можно было винить кого-либо за это. Люди не понимали того, что Путь отнимал у них все благородство, терпение, снисходительность. Слабая человеческая природа немилосердно испытывалась и насиловалась, и самые близкие друзья превращались навеки в самых смертельных врагов.

Одним из примеров были близнецы.

– Послушай-ка, – сказал мне как-то Блудный Сын, – тебе следовало бы поглядеть на Ромула и Рома. Они дерутся, как кошка с собакой. Кажется, они порядком перессорились дорогой. Ты знаешь, насколько Путь вызывает разлитие желчи в человеке, а они оба горячи, как Гадес. И вот после одного особенно бурного вечера оба поклялись, что как только доберутся до Беннета, разделят имущество и пойдут каждый своей дорогой совершенно самостоятельно. Тем не менее они кое-как помирились, когда добрались сюда и принялись за свою лодку. Теперь они, кажется, рассорились сильней, чем когда-либо. Ромул честит Рема, и наоборот. Они выкапывают старые обиды детских дней и в результате снова порешили разделить свои припасы. Оба так взбешены, что готовы убить друг друга. Они собираются даже разрубить пополам лодку.

Это была правда. Мы подошли, чтобы поглядеть на них. У обоих на лицах была жесткая решимость. Они пилили лодку пополам. Потом они все-таки кое-как наладили отношения и благополучно совершили переправу в Доусон.

Начался активный ледоход. Прибывали все новые люди с потрясающими рассказами об ужасах Пути. В Беннете царили возбуждение и кипучая деятельность. Тысячи неуклюжих лодок, плотов и плоскодонок ожидали спуска. Начинали уже появляться мелкие парусные суда из Линдермана, спустившиеся по стремительному водному потоку между двумя озерами. С места нашей стоянки мы следили за тем, как они проносились мимо. На пути их находились опасные пороги и похожая на клык скала, о которую разбивались многие злополучные парусники.

Трудно было представить более захватывающее зрелище, чем вид этих отважных аргонавтов, бросавшихся в водовороты, не зная, выйдут ли из них живыми. Иногда один взмах весла, несколько футов вправо или влево влекли за собой непоправимое несчастье. Бедные люди! Отчаяние, отражавшееся на их лицах, когда, выбравшись на берег, промокшие насквозь, они смотрели, как исчезали в яростной пене их драгоценные припасы, тронуло бы каменное сердце. Как-то один из них произнес с сердечной тоской: «Ох, братцы, какой странный над нами Бог!» Среди них был один человек, отправившийся через пролив в хорошей лодке с богатой экипировкой, которую протащил по всей тропе ценой бесконечного труда и неимоверного утомления. Теперь сердце его было полно упований. Внезапно он очутился в водовороте, потом перед ним выросла роковая скала. Его лицо помертвело от ужаса, он прилагал неистовые усилия, стараясь миновать ее. Напрасно. Крах! Его хрупкая лодка разлетелась, как спичечная коробка. Но этот человек был мужествен. Он стиснул челюсти и еще раз проделал убийственный Путь. Закупив задорого новое снаряжение и переправив его с неимоверными лишениями по той же дороге, он сделал новую лодку и снова поплыл через узкий пролив. Лицо его было решительно и сурово. Внезапно, подобно каменной Немезиде, перед ним вновь выросла зловещая скала. Он мужественно боролся, и снова течение как будто схватило его и бросило на этот убийственный клык. Вновь он увидел, как с надрывающим душу треском его запасы погрузились в бурлящую воду.

Сдался ли он? Нет. В третий раз он перебрался, усталый и истерзанный, через перевал. У него оставалось уже немного денег, и на это немногое он приобрел третью экипировку, жалкую трогательную тень двух прежних, но все же достаточную для отчаявшегося человека. Снова он переправил ее по Пути, похожему теперь на сошествие в ад. Он добрался до реки и в третьей жалкой лодчонке снова поплыл через пролив. Перед ним были неистово бурлящие пороги и безобразный клык скалы, окруженный обломками кораблекрушений. Еще мгновение, несколько футов, поворот весла – и он благополучно миновал бы ее. Но нет. Скала, казалось, заворожила его, как глаза змеи завораживают птицу. Он смотрел на нее с ужасом взглядом, полным смертельного страха и отчаяния, и затем в третий раз с ужасающим треском его хрупкая лодка была превращена в жалкие обломки. Теперь он был побежден. Он выбрался на берег и там, бросив последний взгляд на злобно рычащую воду и зубчатый силуэт зловещей скалы, всадил себе пулю в голову.

Мы все готовились отплыть через несколько дней. Огромный лагерь был охвачен волнением, все чувствовали необыкновенный подъем духа. Снова вперед, к Эльдорадо!

Было около полуночи, но небо, на котором солнце притаилось за гребнем гор, казалось светящимся зеленым морем, странно, но чарующе гармонировавшим с унылой страной. В черном озере плескались волны, а скалистый высокий берег слева от меня казался мрачным прибежищем теней. Я стоял в одиночестве на берегу около нашей лодки в сумеречном свете и старался спокойно обдумать странные события, приключившиеся со мной. Очевидно, можно было еще найти немного романтики на этом старом свете, дав себе труд поискать ее. Вот стоял я, загорелый, сильный, здоровый, прошедший через столько испытаний и стоявший на пороге новых приключений, которому между тем было предназначено прозябать на холмах Гленгайла, если бы не собственное закоренелое упорство. Могучая радость охватила меня, голос юности, честолюбия, стремления к победе. Я должен победить! Я вырву у молчаливого мрачного таинственного Севера его сокровище! Молчаливо и задумчиво смотрел я на сияющее небо глазами, затуманенными грезами. Вдруг чья-то похожая на тень рука коснулась моего плеча. Я обернулся, ощутимо вздрогнув от неожиданности. Берна!

Глава XI

Плечи девушки были закутаны в тонкую черную шаль, но ледяной ветер, дувший с озера, заставлял ее дрожать, как осиновый лист. Ее бледное восковое лицо поражало удивительно одухотворенным выражением. Она смотрела на меня с прелестной, но при том невыразимо жалкой улыбкой.

– Простите, что я испугала вас, но мне хотелось поблагодарить вас за письмо и за сочувствие. – Это был тот же чистый голос, трепетавший нежностью. – Видите ли, я теперь совсем одинока. – Голос слегка задрожал, но она мужественно продолжала: – У меня нет никого, кто позаботился бы обо мне, и я была так несчастна, так несчастна, что не знаю, как осталась жива. Я была уверена, что вы забудете меня, и не могла сердиться на вас за это, но я не забывала вас никогда, и мне хотелось еще раз повидать вас.

Она говорила, казалось, совершенно спокойно, без всякого волнения.

– Берна! – воскликнул я. – Не говорите так, ваши упреки причиняют мне боль. Ведь я искал вас, но лагерь так велик… здесь столько тысяч людей. Время от времени я расспрашивал о вас, но никто не мог ничего сказать мне. Тогда я подумал, что вы, наверно, возвратились обратно, а тут подоспело такое хлопотное время: постройка лодки и приготовления к отъезду. Но, Берна, я никогда не забывал вас. Много, много ночей я провел без сна, думая, гадая, тоскуя. Однако, Берна, зачем вы пошли далее, вам следовало вернуться обратно!

– Вернуться обратно? – повторила она. – Я, конечно, сделала бы это. О, с какой радостью! Но вы не понимаете – ведь они не отпустили бы меня. Забрав все его деньги (а они забрали их, хотя и клянутся, что у него ничего не было), они заставили меня отправиться с ними. Они сказали, что я должна им за его похороны и за уход и внимание, которое они оказывали мне во время болезни. Они сказали, что я должна ехать с ними и работать на них. Я протестовала. Я боролась, но это ни к чему не привело. Я ничего не могу сделать против них. Я слаба и ужасно боюсь ее.

Она вздрогнула, и в глазах ее отразился страх. Я положил ей руку на плечо и привлек к себе.

– Я просто убежала сегодня вечером. Она думает, что я сплю в палатке. Она стережет меня, как кошка мышь, и почти не позволяет ни с кем разговаривать. Она такая большая и сильная, я же столь незначительна и слаба. Она убьет меня когда-нибудь в припадке ярости. Она рассказывает всем, что я скверная, неблагодарная, измышляет что только можно дурного. Однажды, когда я пригрозила, что убегу, она сказала, что обвинит меня в краже и упрячет в тюрьму. Вот какова эта женщина.

– Это ужасно, Берна, что же вы делали все это время?

– О, я работала, работала на них. Они открыли маленький ресторан, и я прислуживала у столиков. Я видела вас несколько раз, но вы всегда были слишком озабочены или погружены в мечты, чтобы заметить меня, а я не находила удобного случая заговорить. Но завтра мы спустимся по озеру, и потому я решила попрощаться с вами навсегда.

– Не говорите этого, – сказал я, запинаясь, – не говорите так.

Ее голос прозвучал ровно, глаза были полузакрыты:

– Да, я боюсь, что должна сказать это. Когда мы уедем, это будет прощанье навеки. Чем меньше вы будете иметь дела со мной, тем лучше.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать вот что: это недостойные люди, подлые. Я должна идти с ними, я не могу их оставить. Хотя я чиста, как была бы чиста ваша сестра, все же жизнь с ними запятнала меня в глазах всех. Я вижу это по тому, как относятся ко мне мужчины. Нет, идите своей дорогой и предоставьте меня той судьбе, которая ждет меня.

– Никогда, – сказал я резко, – за кого вы меня принимаете, Берна?

– За своего друга. Знаете, после его смерти я была так несчастна и хотела умереть. Потом я получила ваше письмо и решила, что должна еще раз увидеть вас, потому что все время думала о вас. Но теперь это совсем почти прошло. Нам не следует больше думать друг о друге, и я хотела только передать вам кое-что, что напоминало бы иногда о Берне. – Она протянула мне жалкий маленький медальон с прядью ее шелковистых волос. – Я знаю, что он ничего не стоит, но все же храните его ради меня.

– Конечно, Берна, я буду всегда хранить и носить его, но я не могу так отпустить вас. Подумайте, девочка, не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Что бы то ни было? Наверно, должен быть какой-нибудь выход! Берна, Берна, посмотрите на меня, послушайте меня! Чем я могу помочь вам? Скажите мне, скажите, моя девочка!

Она ласково прильнула ко мне. Я, право, не знаю, как это случилось, но она очутилась в моих объятиях. Она казалась такой тонкой и хрупкой, что я боялся пошевелиться, опасаясь причинить ей боль. Вдруг я почувствовал, что грудь ее стала тяжело подниматься, и понял, что она плачет. Я дал ей время выплакаться, потом склонился к ее бледному личику. Оно было мокро от слез. Я поцеловал ее раз, потом еще и еще. Она покорно лежала в моих объятиях, не пытаясь вырваться или спрятать лицо и, казалось, вся отдавалась мне. Я чувствовал на губах горечь ее слез. Но ее губы были холодны и не отвечали на мои поцелуи. Наконец, она заговорила, и голос ее был тих, как слабый вздох:

– О, если б только это было возможно.

– Что, Берна, скажите мне, что?

– Если бы только вы могли отнять меня у них, защищать меня, заботиться обо мне. О, если б вы только могли жениться на мне, я была бы для вас самой преданной женой на свете. Я стерла бы до костей свои пальцы для вас. Я голодала бы и страдала для вас. Ради вас я обошла бы босая весь мир. О, дорогой мой, дорогой мой, пожалейте меня…

Казалось – внезапный свет вспыхнул в моем мозгу, смущая и ослепляя меня. Я вспомнил о принцессе своих грез, вспомнил о маме и Гарри. Мог ли я привести ее к ним?

– Берна, – сказал я сухо, – посмотрите на меня.

Она повиновалась.

– Берна, скажите мне, во имя всего, что для вас чисто и свято, любите ли вы меня?

Она молча отвела глаза.

– Нет, Берна, вы не любите меня. Вы боитесь. Это не та любовь, о которой вы мечтали. Я не ваш идеал. Это будет благодарность и дружба, может, и похожие на любовь, но совсем не тот могучий ослепительный свет, не та страсть, которая возносит до небес или низвергает в ад.

– Откуда я знаю, может быть, это придет со временем. Я очень хорошо отношусь к вам. Я всегда думаю о вас. Я буду вам верной и преданной женой.

– Я это знаю, Берна, но вы не любите, не любите меня. Видите, дорогая, это совсем другое. Вы можете прекрасно относиться ко мне до второго пришествия, но это не будет любовь. Это не будет та любовь, о которой я мечтал, которую я рисовал себе, по которой тосковал.

В то время как я говорил все это, моя совесть язвительно шептала: «О, глупец, трус, лицемерный низкий трус. Эта девушка обращается к тебе, к твоей чести, рыцарству, мужеству, а ты прячешься за стену условности». Тем не менее я продолжал:

– Вы, может быть, полюбите меня со временем, но нам следует немного подождать, дорогая. Право, это будет благоразумней. Я очень, очень расположен к вам, но не уверен, люблю ли вас истинной, поистине великой любовью. Нельзя ли нам немного подождать, Берна? Я буду следить за тем, чтобы вас не обижали, дорогая. Не будет ли этого пока достаточно?

Она освободилась из моих объятий.

– Да, я думаю, этого будет достаточно. О, я никогда не прощу себе, что сказала вам все. Я не должна была делать этого, но я была в таком отчаянии. Вы не знаете, что это значит для меня. Пожалуйста, ведь вы забудете это, не правда ли?

– Нет, Берна, я никогда не забуду этого и всегда буду благословлять вас за то, что вы это сказали. Верьте мне, дорогая, все будет хорошо. Дела обстоят не так уж плохо. Я буду следить, чтобы никто не причинил вам вреда, и любовь придет к нам обоим. Та любовь, которая означает жизнь и смерть, ненависть и обожание, упоение и муку, величайшая сила в мире. О, дорогая, верьте мне. Мы так мало знаем друг друга, подождем еще немного.

– Да, хорошо, еще немного. – Ее голос был слаб и беззвучен. Она высвободилась. – Теперь прощайте, они могут спохватиться.

Прежде чем я успел осознать происходящее, она исчезла между палатками, оставив меня во мраке с сердцем, полным сомнений, тоски и угрызений совести. О, лицемерный низкий трус!

Глава XII

Весна на Юконе! Величественные горы, увенчанные вечными снегами, страстные полуночные напевы птиц, от ласковых звезд до прильнувшей к земле травы наполненный сиянием воздух; мир, насыщенный радостью; земля, сверкающая, как драгоценный камень, и девственно прелестная. После владычества мучительно долгой ночи весна врывается с внезапной пропитанной солнцем радостью и совершает по земле свое лучезарное шествие. Стыдливый изумруд облекает долины, окрыляет высоты, пушистые вербы трепещут у озер и рек. Дикий крокус наполняет ложбины фиолетовым сумраком. Волоча свои последние изорванные в лохмотья снежные знамена, зима угрюмо отступает. Быть может, я покажусь чересчур чувствительным, но у меня бывают минуты вдохновения, когда трава кажется мне зеленее, а небо глубже, чем всем другим людям. Я отдаю свое сердце восторгу и упоению. Я настраиваюсь на лад торжественных гимнов Творенья. Я атом хвалы. Я живу и потому ликую.

Только гиперболами могу я описывать эту золотую весну, когда мы плыли по залитым солнцем водам Беннетского озера. Никогда я не чувствовал такой радости. Вместе с нами плыла огромная веселая толпа, снова устремив глаза на Эльдорадо своих грез. Возбужденные умы лихорадочно бредили, сердца бились мужественно, надежды были крепки. Жестокий путь по земле был забыт. Чистая светлая вода шаловливо плескалась о борт лодки, приятный ветер задувал нам в корму. Сильные люди открывали грудь и глубоко вдыхали его. Да, они были сильными, теми, кому Север сохранил жизнь, закаленными, окрепшими, приспособленными, избранными в испытаних Пути. Песни радости звучали в ночном воздухе. Зоркие и осторожные люди распевали обрывки песен, работая на веслах; банджо, мандолины, скрипки и флейты смешивались в безумный хаос. Снова великая наступающая армия чечако шумно устремилась вперед, но на этот раз с радостью и весельем. Величавая тихая ночь была всегда светла. Величавые голубые озера, безмятежно спокойные величавые горы – неизменно торжественны. В светлом небе призрачная бледная луна извинялась за свое присутствие. Мир был великой совершенной симфонией, которую не мог нарушить даже надвигавшийся прилив аргонавтов. Из тех, кто выехал с нами, лишь немногие добрались так далеко. Из них Мервин и Хьюсон успели значительно опередить нас. То были победители Пути, достойные стать в ряды мужей Великого Севера, сынов долины Юкона. Где-то во флотилии находились банковский клерк, Маркс и Бульгамер. Винкельштейны же выехали на три дня раньше нас. «Эти евреи умеют устраиваться как никто», – комментировал Блудный Сын. Они открыли ресторан «Элит» в Беннете и заработали состояние на своих бобах, муке и свинине. Мадам готовила, старик составлял счета, а девочка прислуживала у столиков. Они наскребли кучу денег и теперь отправились в Доусон в славной крепкой маленькой плоскодонке.

Я всматривался вперед, надеясь, что мы не сегодня-завтра догоним их лодку, ибо не переставал думать о Берне. Временами я бранил себя за то, что отпустил ее так легко, и потом вновь радовался, что не позволил сердцу управлять головой. Ибо я начинал задумываться над тем, не принадлежит ли ей уже мое сердце, не отдал ли я его легко, добровольно, безусловно? При одной мысли об этом меня охватывал необыкновенный трепет радости. В этой девушке слилось для меня все прекрасное, любимое и нежное.

Теперь мы неслись к озеру Тагиш. Подставив ветру свою седую голову, со стихами псалма на губах, Блаженный Джим правил рулем на сильном солнцепеке. Его лицо сияло радостью, в глазах светилось блаженное упование. Перегнувшись через борт, Блудный Сын волочил сеть с приманкой, чтобы поймать чудовищную форель, которая водится на этой глубине. Банка Варенья, как бы демонстрируя отвращение к этому вынужденному бездействию, дремал на корме. Пока он спал, я рассматривал его породистые ноздри, его тонкие, горько сжатые губы и обнаженные загорелые руки, татуированные странными знаками. Как он следил за чистотой своих зубов и ногтей! На нем лежала печать происхождения. В каких дивных странах он успел побывать? Какие прекрасные, очаровательные женщины грустили о нем в далекой Англии?

О, эти волшебные дни, залитые солнцем, необъятное небо, гигантские горы, неистовая армия удальцов, непобежденных суровым величием!

Мы подплыли к Рукаву Ветров, суровому, пустынному, полному уныния. Вдоль него, неся угрозу и ужас на своих крыльях, носился неистовый ветер, с треском гоня лодки и плоты на безжалостные скалы. Ночью мы слышали крики, днем видели обломки крушений, выброшенные волнами на берег, но продолжали плыть дальше. Двенадцать тяжелых часов мы работали на веслах, пока, наконец, не миновали грозившую нам опасность. Мы вошли в озеро Тагиш. Мертвое спокойствие, палящее солнце, жужжащие тучи комаров. Мы изнемогали от жары и налегали на весла израненными, покрытыми пузырями руками. Мы ругались и надрывались так же, как тысячи остальных участников этой своеобразной флотилии. Тут были лодки разных форм: четырехугольные, продолговатые, круглые, треугольные, плоские и закругленные – все, что могло плавать. Они были большей частью сколочены из досок от полудюйма до вдвое большей толщины, усердно выпиленных в лесах. Черный деготь покрывал сшивки неотесанного дерева. Они могли плыть боком так же хорошо, как и во всяком другом положении. И в таких нелепых скорлупах много тысяч лодочников-любителей безмятежно плыли вперед, хладнокровно встречая опасности и ночью у костра весело рассказывая о том, как избежали неминуемой гибели. Мы вошли в Пятидесятимильную Реку. Мы были в гигантской галерее. Грозные вершины поднимались уступами, ярус за ярусом, точно часовые. У входа в галерею маленькая речка изогнулась, как серебряная проволока, и вниз по ней поплыла стремительная армия. Люди разбили тишину, пробудив дикое эхо и хозяев этих мест – медведей – от их оцепенелого сна. Лес пылал от их беспечных костров. Река была теперь нашим вьючным животным, неутомимым и ласковым. Плавно и спокойно она несла нас вперед, но в ее песне звучала зловещая нота. Нас предупреждали об ущелье и порогах, и теперь, налегая на весла и сражаясь с москитами, мы старались угадать, близка ли опасность и удастся ли нам миновать ее, когда она настанет.

И вот однажды вечером, когда мы скользили по тихой воде, течение внезапно ускорилось. Берега проносились мимо со страшной быстротой. Стремительно обогнули мы луку и очутились как раз у входа в ужасное ущелье. Прямо перед нами было нечто вроде массивной скалистой стены. Казалось, что река не имеет выхода, и только приблизившись, мы увидели узкое отверстие в каменной поверхности, где с яростным ревом вздувалась и бурлила вода. Течение бешено захватило нас, не было никакой возможности удержаться. Банка Варенья стоял на своем посту с напряженным оживленным видом человека, любящего опасность. Дрожь волнения охватила всех нас, с сосредоточенными лицами мы готовились к бою. Я был на носу и вдруг увидел как раз перед нами плоскодонку, пытавшуюся причалить к берегу. В ней были три человека, две женщины и мужчина. Я увидел, как мужчина выскочил, держа в руке канат, которым старался прикрепить челнок к дереву. Три раза попытки его кончались неудачей, и он метался по берегу, выкрикивая что-то, как безумный. Я увидел, как одна из женщин успела выскочить на берег, но в ту же минуту канат сорвался и плоскодонка с оставшейся женщиной, крутясь, понеслась в ущелье.