Текст книги "Зов Юкона"

Тропа девяносто восьмого года

I

 
«Золото!» Мы сорвались с мест. Озарила нас
Вспышка безумной веры в то, что настал наш час.
Страх и робость забыты, чувства все наголо —
Золото поманило, золото повлекло!
 
 
Из орегонских дебрей, из невадских долин —
Толпы ярых, отпетых, на всё готовых мужчин;
Фермера, горожанина, бабу, старца, юнца
Властно тянул на Север зов Златого Тельца!
 
 
Мир не видал такого воинства доходяг,
Ставших римской когортой под развёрнутый стяг,
Жилистых и отвязных, сбитых волей одной,
За золотым соблазном прущих в ад ледяной.
 
 
Мы оставляли любимых – что нам до бабьих слёз?
Мы забывали про скуку, лямку, ярмо и воз.
Нас провожали толпы; мы сердцем были легки,
Как в день окончанья школы плохие ученики.
 
 
В тумане призрачный берег; воду пенят винты;
Всё ближе Страна Удачи – и нас бередят мечты
О речке, полной сокровищ: в песках её золотых
Блестят-горят самородки крупнее слив налитых.
 
 
Мечта одного – поместье, другого – конный завод,
А третий из грязи в князи на яхте своей плывёт.
Хвастались и мечтали деньги швырять в толпу.
В мечтах богачами стали, едва ступив на Тропу.
 

II

 
На сушу сошли в Скагуэе, где ветры наотмашь бьют.
Средь гор снаряженья толкался крикливый и буйный люд.
Потуже перетянули ремнями тюки свои
И двинулись вверх к перевалу цепочкой, как муравьи.
 
 
Всё напускное веселье с нас как рукой сняло.
На палубе смех и шутки – а здесь, в горах, тяжело.
Сменяясь, мы лёд долбили, борьба не на шутку шла.
Карабкались шаг за шагом, нам в лица метель мела.
 
 
Барахтались в снежной каше, рвали вдрызг башмаки.
Ум заходил за разум от холода, страха, тоски.
Но прежде чем червь сомненья дыру проедал в груди,
Цепкая похоть – злато! – толкала вперёд: иди.
 
 
Девиз: «Дойдём или сдохнем!» – едва ли скажешь верней.
О, как мы люто хлестали вконец отощавших коней!
Какими словами кляли мы боль их безмолвных глаз,
Мы насмерть их забивали – так было легче для нас!
 
 
Золото в нас засело прочих страстей сильней.
Мы нагрузили поклажей даже визгливых свиней.
Овцы спины трудили, едва тюки волоча.
«Золото!» – сипло вопили и били скотину сплеча.
 
 
Зверели и сатанели, страх подгонял и хлестал!
Рвались наверх, к перевалу – и горе тем, кто отстал.
Их сталкивали с дороги, отпихивали ногой;
На место того, кто рухнул, немедля вставал другой.
 
 
Вовек я их не забуду – тех, что рядом со мной,
Как муравьи под ношей, ползли Тропой ледяной;
Злы, упорны, отважны, из уст – богохульная дичь.
«Золото!» – их молитва, девиз и победный клич.
 
 
Трудяги, ловцы удачи, мы шли на смерть и убой.
Леса, ледники и горы оставили за собой.
В долине – озеро Беннет; мы опрометью – туда.
Конец Тропе сухопутной, дальше ведёт вода.
 

III

 
Мы сами строили лодки – каждый свою ваял.
Днище из тарных досок, парус из одеял.
Прорва лодчонок утлых скопилась на берегу.
Вспомню эти скорлупки – смех сдержать не могу.
 
 
Вкалывали, глазами стреляя по сторонам;
«Скорей! Живей! Шевелитесь!» – природа кричала нам.
Ушедшим вперед и отставшим мы слали проклятья впрок;
Теченьям не доверяли: дай, Господи, ветерок.
 
 
Склоны холмов одела весенняя зеленца;
Ненависть нас одолела, зависть вросла в сердца.
Что от весны нам толку, у нас забота одна —
Пройти Большую Протоку, пока полноводна она.
 
 
Златым Тельцом одержимы, в душах скрывая ад,
Сто раз на дню за ножи мы хватались – на брата брат.
Ссорились компаньоны по вздорным пустячным делам.
Даже лодки и шмотки делили напополам.
 
 
Уинди-Арм, Тэгиш, Беннет – путь водный прошли насквозь.
Ловушки зловещего края нам обойти удалось.
Но многих хваткой железной юконская глушь взяла,
И многие сердце сорвали у паруса и весла.
 
 
В озере Марш – затишье; мы хором воспели хвалу,
Но зря: впереди теснина – скала упёрлась в скалу;
Стремглав берега сходились; сужаясь, поток ревел,
И волны, шипя, катились поверх наших бренных тел.
 
 
Внизу – круговерть-пучина, над нами – пещерный мрак,
Вокруг – толкотня, чертовщина, взбесившийся саркофаг;
Крутило, било жестоко, плющило в лоскуты —
И вынесло нас потоком на солнце из темноты.
 
 
Сложив в молитве ладони: «Бедам конец!» – кричим.
И тут мы шум услыхали – сначала неразличим,
Затем похож на журчанье, потом – на грохот и гром:
На вспененных перекатах река бурлила котлом.
 
 
Воды брыкались, бились как дикие скакуны,
Тучами брызг дробились о донные валуны,
С ходу приступом брали скал упрямые лбы,
Рушились, отлетали – и опять на дыбы.
 
 
Мы дерзко приняли вызов и напролом пошли,
К прежним богам воззвали, страхи прочь отмели;
То нас к тучам вздымало, то влекло в глубину;
Почти лишившись рассудка, мы вырвались в тишину.
 
 
А те, что следом за нами влачили судьбу свою…
Какими звать именами сгинувших в диком краю?
Где счёт загубленным душам? Кого поминать, когда
Навеки без погребенья оставила их вода?
 
 
Мы тихо шли по теченью, нам ветер лица ласкал,
Ночами алмазный полог над нами щедро сверкал.
Змеился в лунном сиянье поток – серебрист, широк.
Удача нам улыбнулась – невзгодам окончен срок.
 
 
Вот долгожданный Доусон, вот причальный мысок.
Прошли на шестах мелководье и ткнулись носом в песок.
В лучах золотого заката костры Бонанзы зажглись.
Спасибо, великий Боже – мы живы, мы добрались!
 

Перевод А. Кроткова

Баллада о Бене-«резиновом сапоге»

 
Старатель с мутным взором ко мне за стол подсел;
Просил меня о ссуде – и в этом преуспел.
Но я сперва его слова о кладе счел за бред;
Я хмыкнул: «Клад? Ступай-ка, брат!» И вот его ответ:
 
 
– Я не ищу и не хочу – скажу наверняка —
Ни медных руд, ни желтых груд проклятого песка.
Чтоб я искал дрянной металл! Нет, ни за что – вовек!
Сынок, поверь, что я теперь ищу один Ковчег.
 
 
Да, видит Бог, я мыл песок; знаком с любой рекой;
Что было сил, весь день долбил я мерзлый грунт киркой;
Я был вожак толпы бродяг… Но я однажды смог
Понять тщету и суету тех поисков, сынок.
 
 
Нашел плато; его никто не видел до сих пор:
Полночный ад, что крепко сжат кольцом угрюмых гор.
Индейцы мне о той стране сказали: “Не ходи!
Огонь и страх живут в горах; погибель впереди!”
 
 
Душа была моя смела, мне страх был нипочем,
Я шел в тиши один – в глуши, все дальше, день за днем.
На фоне гор пылал костер, я грелся по ночам;
И я не знал, чего искал; о да, не ведал сам!
 
 
Вставал с утра – идти пора… Я думал: право, есть
Величье в том, чтоб сим путем брести… Куда? Бог весть!
Сквозь страх и тьму – но одному! Идти бы так идти всегда;
Вот след, он твой – и тут другой не оставлял следа!
 
 
Я чуял жар незримых чар, что вдаль меня влекли.
Был пуст и дик печальный лик загадочной земли;
Долин тоска – что у виска тупой заряд свинца,
И мрачный знак: как серый шлак, цепь пиков без конца.
 
 
Был небосклон в ночи пронзен насквозь гвоздем луны;
И как манил полет светил среди голубизны!
Но в тишине пришли ко мне все духи той земли
И встали в круг; меня в испуг их речи привели.
 
 
Я слушал их – и я постиг преданья старины,
Как здешний люд не знал ни руд, ни золота цены;
К истокам вод, во тьму болот шел мамонт по лесам,
А древний люд, к земле пригнут, – за зверем, по следам.
 
 
Я полз, я лез среди чудес куда-то, как во сне;
Виденья те и в темноте, и днем являлись мне.
Но свет возник; открылся пик – огонь пылал на нем.
Как царь, велик был этот пик, увенчанный огнем.
 
 
Хоть слаб я был – но все же сил хватило у меня;
Хоть я старик – но я достиг вершины и огня!
Я там стоял средь голых скал, где не держался снег,
На всех ветрах, – и в двух шагах он высился – Ковчег!
 
 
Я понял: тут нашел приют когда-то старый Ной.
Хоть била дрожь, я вынул нож – знак нацарапать свой:
«Бен Смит здесь был». Теперь я сил не пожалею, да!
С горы спустить и притащить Ковчег хочу сюда.
 
 
Его я встретил в баре (прошел, наверно, год)
И крикнул: «Старый жулик! Ковчег спустил с высот?»
Он пил вино, причем давно; во взгляде был упрек;
А вот ответ его – о нет, не для печатных строк.
 

Перевод С. Шоргина

Клэнси из Королевской конной полиции

 
Гласит полиции устав, зачитанный до дыр:
Забудь про страх, коль ты одел шарлаховый мундир;
 
 
Ты страж закона, гончий пес, защитник общих прав,
Не смеешь ты промашку дать – то запретил устав;
На землю небо упадет или замерзнет ад —
В крови, в грязи вперед ползи, ни полшага назад.
 
 
Устава заповедь тверди – она совсем проста:
«Смерть замаячит впереди – не покидай поста!
На зов о помощи спеши, следи за всем окрест;
Ты часовой лесной глуши и страж безлюдных мест».
 
 
Ни хворь, ни боль им не страшны; без отдыха, без сна —
Всегда в пути и начеку, и служба им ясна.
Порой безвестна их судьба – кто умер, кто живой;
«Поменьше слов, побольше дел» – их лозунг боевой.
 
 
Честняги, воины, бойцы чащоб, теснин, полей,
Опора трона и оплот британских королей;
Велел Великий Белый Вождь: «Да будет всюду мир!» —
И мир на западе хранит Шарлаховый Мундир.
 

* * *

 
Тени от гор смешались с тенями низких туч,
В долине мертвенно-бледной – могильная тишина;
Недвижно земля застыла; мерцающий звездный луч,
Полярная ночь, безлюдье и снежная пелена.
 
 
Внизу, глубоко в долине, двое людей на посту —
Сеймур, сержант, и Клэнси, новенький, рядовой;
Клэнси – бесстрашный, дерзкий, к тому же большой хвастун,
Он Север взнуздать грозился, словно мустанга – ковбой.
 
 
В глуши, засыпанной снегом, они охраняют закон,
Пустыня их не пугает, не страшен им вой пурги…
Примчался метис с упряжкой, и новость выпалил он:
«На дальнем зимовье белый тронулся от цинги!»
 
 
Мигом вскинулся Клэнси – повадка его легка;
Быстро навьючил сани, быстро запряг собак,
Гикнул, махнул остолом, в загривок ткнул вожака —
В Белом Безмолвии скрылся, канул в метель и мрак.
 
 
В дымке морозной тонули горы и облака;
Лежала земля безгласна, будто в объятьях сна;
Меж ледяных торосов кипела-дымилась река;
Сзади – следы от полозьев, спереди – целина.
 
 
Клэнси торил дорогу – бежал впереди саней,
Инеем от дыханья лицо взялось добела;
Река бесцельно петляла – он истово шел за ней,
К зимовью, где смерть-невеста себе жениха нашла.
 
 
Клэнси толкнул ногою дверь, что завязла в снегу,
И сразу понял – таежник безумием поражен;
Он с бородой опаленной сидел, припав к очагу,
И жуткую песнь безумца тянул без устали он:
 
 
«Я прилежно мою-мою мой песочек золотой,
Глубже, глубже рою-рою бережочек мой крутой,
Золотишко уважаю – и в поток осторожно погружаю мой лоток!
Потрудившись злата ради – поручусь: я с оркестром при параде ворочусь!»
 
 
Был он худой, как щепка; что пес побитый, скулил;
С ним Клэнси долго возился, словно с младенцем мать;
В меха закутал безумца, на сани его взвалил,
И, роздых не дав упряжке, назад поспешил погнать.
 
 
Тогда Глухомань сказала: «Парень дерзок, силен;
Он ярость мою познает – с ним сделаю, что хочу;
Снегами его засыплю; а силы растратит он —
Я выпрыгну из засады и в лед его вколочу.
 
 
Стисну его в объятьях, прижму к груди ледяной,
Путами лютой стужи свяжу его по рукам;
От тишины оглохнув, сбившись в буре ночной,
Станет он мне наградой, добычей – моим волкам».
 
 
Плелись они Глухоманью; вокруг шумела тайга;
Буря в лицо хлестала; послушны ее вытью,
Яростно, неустанно на них кидались снега,
А сзади мурлыкал безумец безумную песнь свою:
 
 
«Хей-хо, хей-хоп, что сугроб – то гроб,
А на сердце легко вполне;
Я умыт-побрит и хорош на вид,
И о чем печалиться мне?
Ухмылка луны – и смертные сны,
Вижу мерзлую смерть во мгле;
Хей-хо, хей-хоп, ветер дует в лоб,
Погибель ждет, могила и гроб
В ледяной золотой земле».
 
 
Дни, что темнее ночи; слепая ярость пурги;
Ветер хлещет бичами, жалит и жжет огнем;
Взвихренная пустыня, где не видать ни зги;
Край бессмысленной злобы – все это день за днем.
 
 
Черная безнадежность, черный буран ночной,
Ужас окоченелый и бесконечный мрак;
Тщетное ожиданье света – а за спиной,
Скорчившись, тянет песню тронувшийся чудак.
 
 
Стужа ползет за ворот; стужа за горло – хвать;
Кажется, не согреться и под двойной дохой;
Думал ли дерзкий Клэнси, что доведется стать
Нянькой при сумасшедшем в лапах зимы глухой?
 
 
Буря утихла; ясный встал над тайгой восход;
Льдистый купол небесный светом его озарен;
Страх по снежной пустыне бродит и стережет,
Злобный и неотвязный, жертвы желает он.
 
 
Сдохнет вожак упряжки – режь постромки долой!
Рвет пристяжную кровью – пуля нужна, не плеть!
Бей, лупи их остолом – пусть подымают вой!
Тяните! Остановиться – то же, что околеть.
 
 
Биться с врагом-морозом Клэнси не в первый раз;
Боль в задубевших пальцах, лыжный ремень – как нож;
Щеки он обморозил и роговицу глаз,
Но дикая песнь безумца – вот что вгоняло в дрожь.
 
 
Круче и круче стужа, зубы ее остры;
Дьявольским переплясом тешится Глухомань;
Где-то на горизонте еле видны костры;
В сердце оледенелом теплится искра: встань!
 
 
Клэнси, солдат закона, смерти не покорясь,
Надежду почти утратив, бился – и поборол;
Выстоял в поединке; боль выносил смеясь;
Смеясь, стеная, страдая и спотыкаясь – шел.
 
 
Собаки еле тащились – почти из последних сил;
Глаза застилало туманом – тропу он видел едва;
Глушь праздновала победу – но Клэнси провозгласил:
«Думаешь, одолела? Не сдамся я – черта с два!»
 
 
И вот уже близко лагерь – осталось пройти прогал;
Лицом обмороженным черен, от инея смертно бел,
Окаменевшие ноги он тяжко передвигал —
А чокнутый бедолага был невредим и цел.
 
 
И Клэнси ввалился в казарму, и плюхнулся у огня
(Начальник оторопевший сказал ему: «Ты герой!»),
И топнул ногой – обрубком, где раньше была ступня,
И громко запел, а песня была как собачий вой:
 
 
«Ворочусь к моей любимой, по которой я грущу!
Гору золота любимой я в подарок притащу!
Прямо в губы поцелую – прямо в губы, вот дела!
Я горжусь моей любимой – целый год меня ждала!»
 

Перевод А. Кроткова

Затерянный

 
«Чёрное небо над белой землёй,
    Ветер бушует, буран метет…
Ох, отец, как там сын наш родной?
    Пусть Господь его сбережет!»
 
 
«Мать, да не так уж ночь и страшна.
    Парень вырос, его не сломать.
В северном небе, небось, луна…
    Скоро утро, надо поспать…»
 
 
«Что-то не так с погодой. Как потемнело вдруг!
Где же тропа знакомая? Пропал ее даже след.
Лощины да буераки куда ни взгляни вокруг,
А нашей стоянки лагерной даже в помине нет.
Снежные валят хлопья в мертвенной тишине,
И нет в этой тьме кромешной пути и дороги мне.
Стужи такой зловещей я не видал вовек.
Мороз, наверно, за сорок, режет он, точно нож.
И ошалелый ветер крутит сыпучий снег,
Он так ревет и рыдает, что пробирает дрожь.
Он душит меня, сжимая в объятиях ледяных…
Господи, защити меня от привидений ночных!..
 
 
Вьюга с пути сбивает, не разглядеть ни зги.
Остановиться – значит, безропотно замерзать…
Господи, до рассвета мне дотерпеть помоги,
И я те молитвы вспомню, каким научила мать!
Лагерь, наверно, близко, а я всё кругами хожу…
Стой, там какой-то проблеск!.. Слышен как будто крик!
Крикнуть в ответ? Что толку? Лишь глотку себе надсажу.
Сразу меня заглушит ветра звериный рык!..
А там ребята, наверно, греются у костра.
Они – хотелось бы верить! – законы Севера чтут.
Вот соберутся скоро, не станут тянуть до утра
И, плюнув на снег и ветер, на выручку мне пойдут.
Что же они отыщут в сугробах на трудном пути?
Обледенелую руку? Снегом набитый рот?
Ты же не слаб в коленках, значит, вставай и иди
Назло темноте и вьюге только вперед и вперед!
 
 
Врёшь, ураган, я не сдамся! Я одолею мрак!
Меня запугать не сможет ветра шального рев!
Даже на четвереньках – даже хотя бы так! —
Я поборюсь… Я драться выучен будь здоров!
Щёки обледенели, напрочь не чую рук,
Ноги пока что ходят – медленно и тяжело.
 
 
Ночь полосует снегом… Неужто же мне каюк?..
Ветер, как бритвой режет. Снегом пути занесло…
Только не оступайся! Не плюхайся, как дурак!
Будь проклят буран, который на землю сугробами лег!
Снег, точно вата, пушистый, мягкий он, как тюфяк.
Манит он лечь и забыться, как сена уютный стог.
Будьте прокляты, ноги, раз вы не в силах шагать!
Вас уже точно не вылечить, ждет вас хирурга нож…
Передохнуть бы минутку и полежать, подремать…
Нет, ни за что на свете! Ночь, ты меня не согнешь!..»
 
 
«Ох, отец, там кто-то кричит,
    Как потерянный мальчуган.
Что-то сердце моё болит…
    Вон как бесится ураган!..»
 
 
«Мать, кому на морозе там
    Вдруг приспичило бы орать?
Птицы в лагуне подняли гам…
    Скоро утро, надо поспать…»
 
 
«Спи…» Кто мне в ухо шепчет? Голос ласков и тих…
Кто так толкает в спину? Кто б это взялся тут?..
А ноги – совсем как чужие, я больше не чую их.
Они – вот смешно-то! – сами, как пьяные, еле бредут.
Длинна, словно ночь, дорога, ветер сбивает с ног.
Падаю я и носом пашу, точно плугом, снег.
Вьюга меня заносит, сгибая в бараний рог…
С адской такою ночью не совладать мне вовек!
И вот я лежу в сугробе, мне и легко, и тепло.
Я засыпаю, мне отдых теперь дороже, чем жизнь…
Но снова толкает кто-то, кто-то, вздохнув тяжело,
Шепчет: «Не поддавайся! Держись, мой сынок, держись!»
И я ползу… Или всё же рухнуть и умереть?..
Так ли уж это страшно? Чем это лучше – жить?
Превозмогать усталость, голод и боль терпеть?..
Нет, я обязан драться! Я должен себя победить!..
 
 
Вроде вздремнул немножко… Вижу свой дом родной!
Светится там окошко, в стойле – домашний скот.
Дойку отец закончил, лоб вытирает рукой,
И колокольчик звонкий ужинать нас зовет!
 
 
Мама, я плачу, плачу, затерянный в адской ночи.
Прости за проказы детские, за озорство прости!
Ах, как я устал в дороге! Мама, постой, не кричи.
Сын твой вернулся, мама… Дверь мне открой!.. Впусти!..»
 
 
«Ох, отец, только что в окне
    Чье-то плачущее лицо
Вдруг на миг привиделось мне…
    Может, выглянешь на крыльцо?..»
 
 
«Мать, это вьюга бьет в окно,
    С клёна хлопьями снег летит…
Старые мы с тобою давно —
    Кто ж это нас теперь навестит?
Только ветер горазд гулять…
    Скоро утро, надо поспать…»
 

Перевод Б. Косенкова

L'envoi

 
О давних днях всю ночь мы говорили,
   О тех, кто шел ва-банк и проиграл;
О бегстве, страхе, о цене усилий,
   И о костре – к утру он догорал.
О ложных лунах – призраках несчастья,
   Зверье, чей путь нам издавна знаком;
О солнце в полночь и о странной власти,
   Его над нами в мире колдовском;
О лапах в кровь – измотаны собаки, —
   О скованных морях и склонах гор;
Рассвета край покажется во мраке,
   Налей опять – продолжим разговор.
 
 
Растаял город. Снова в лунном блеске
   Брильянты рассыпает чистый снег,
В заснеженном каньоне злой и резкий
   Унылый клич ветров не смолкнет ввек.
Забыли город мы; землёй без края
   Лежит дорога – холод нынче лют;
Ползет ледник, и силы собирая
   Карибу по долине вниз идут.
Закурим трубки, вспомним вновь победы,
   Отвагу, подвиг средь полярной тьмы;
Историй много – тянется беседа,
   А там по койкам разбредёмся мы.
 
 
И эта книжка, может быть, не к худу
   Напомнит вам все прежние пути:
Увидите ту землю вы, откуда
   Сумели, к счастью, ноги унести.
Услышите, быть может, зов молчанья —
   Под звёздами тоскливый мёрзлый звук,
Мелькнет сетей серебряных мерцанье,
   В пучину ночи брошенных без рук,
Взлет дикой красоты увидим снова —
   Его ты помнишь, восхищён и зол, —
Наш пробный камень, этот мир суровый,
   И братство тех, кто Север свой нашел.
 

Перевод Е. Кистеровой

Третий сборник «Стихи перекати-камня»

Вступление

 
О безмятежных днях я не пою,
Я не певец блаженному безделью,
Не вдохновит пастушка песнь мою,
Мой дух не тронут Пановой свирелью.
Как ювелир, не сыплю жемчуг слов, —
Их не вместит златой потир сонета;
Любовных в книге не найдешь стихов —
Забудь про это.
 
 
Лишь радость бытия меня зовет,
И зов ее с годами не уменьшен;
Ребяческий восторг во мне живет,
И гордость за мужчин, и вера в женщин.
А кровь еще бурлит, и слышен бой,
И не проходит приключений жажда;
О как далек тот день, когда домой
Приду однажды!
 
 
Расскажем лютней, кистью и пером
О том, как любят люди эту землю;
День-чудотворец дарит нас добром —
Бог Творчества, твой щедрый дар приемлю!
Пускай сердца друг друга обретут;
Мед сладок, пусть работать тяжко было;
Награда лишь одна за всякий труд —
Дерзанья сила.
 

Перевод Артема Серебренникова

Перекати-камень

 
Сияет в сердце солнца луч,
Простор поет в крови;
Деревья и вершины круч —
Вот спутники мои.
Бродяга от младых ногтей,
Отпущен поутру,
Пройду несчитано путей,
Покуда не помру.
 
 
В пещере прохладной я живал,
   В стародавние те года;
Но пришла пора и, клянусь, я узнал,
   Что такое рабья узда:
Как многое люди ценным сочли!
   Но живет и играет во мне
Любовь к малейшим рожденьям земли,
   А жажда свободы – вдвойне.
 
 
И чтоб лагерь не ставить, как план повелит,
   Налегке и прийти, и уйти;
Посмеяться расчету – он важен на вид! —
   В стретить риск и трепет пути.
Беззаботным быть, как птенец в листве,
   По дорогам скользить, словно тень;
Не бояться невзгод – пусть их множество ждет,
   Но жить и любить всякий день.
 
 
Устроить тело – чистый храм,
   Чтоб душа в нем узнала покой;
К неизменным, простым и лучшим вещам
   Прикоснуться смиренной рукой.
Зависть, и злобу, и ярость изгнать,
   Чтоб на сердце стало светло;
В Природе опору себе искать —
   И кто причинит мне зло?
 
 
Избегать соблазнов – порчи души;
   От разгула и пышности – прочь.
Пусть будет сухарь у меня, как встарь,
   В канаве засну в эту ночь.
С бродягой бок о бок делить похлебок
   Иль палок веселый паек,
И другом назвать, сто дорог протоптать —
   В его сердце читать бы я смог.
 
 
Презирать борьбу, предвкушать судьбу —
   Как дитя в изумленьи застынь;
Среди прерий и моря увижу я вскоре
   Т ущобы и сердце пустынь.
От кровавой звезды до частички песка,
   От огромного – до мелочей;
Ведь я знаю: мира закваска крепка,
   И хочу приблизиться к ней.
 
 
От фиговых листьев до полюсов
   Широкий мир повидать,
Чтоб никто не сумел даже силою слов
   Мою вольную душу взнуздать.
Сводит живот – плачу сполна,
   Но Боже! Пусть будет моя
Вольная воля, что знал я, доколе
   В раба превратили меня.
 
 
Рубаха из чистой глины земной,
   Вот, парень, в мозолях рука!
Рассуждать не хочу, но люблю – и молчу,
   И ноша скитальца легка.
Радость жизни – этого хватит с лихвой;
   Как Божий цыган, я бреду;
Так здравствуй, новый блеснувший рассвет!
   И ночи ушедшей – прощальный привет!
В блужданьях своих обойду целый свет,
   Покуда в могилу сойду!
 
 
Мотив свободы напоет
Звезда звезде в свой срок;
И утро каждое дает
Мне отпускной листок.
Почую властный зов земли
В ударах сердца я;
О, тело, ум, душа – хвали
Владыку бытия!
 

Перевод Е. Кистеровой