Текст книги "Повесть о страннике российском"

Под тропиком Рака

 
И день пришел, когда явился белый,
Он был хитрей и злее всех смертей.
Выменивал он золото твое
На зеркальца, на бусы-безделушки.
Насиловал твоих сестер и жен,
И спаивал твоих сынов и братьев,
И в трюмы загонял твоих детей.
Тогда гремел тамтам по деревням
И люди узнавали, что отчалил
Чужой корабль к далеким берегам,
Туда, где хлопок – бог, а доллар – царь.
 

Патрис Лумумба

Cредний ход датского «корабля духов» в открытом океане возмутил бы даже библейского Ноя, ибо равнялся одному-двум узлам. Четыре тысячи миль океанского простора между Копенгагеном и датскими колониальными владениями в Вест-Индии судно едва одолело за полгода. За весь этот рейс оно не сделало ни одного захода в островные бухты, не обменялось сигналами ни с одним встречным кораблем, не пополняло запасов воды и провианта. Морозы постепенно сменились жарой и страшными грозами. От плохой, уже затхлой, воды, подмоченного вонючего риса и тухлой солонины матросов мутило. Горше всех приходилось пленникам: на их долю всегда доставались худшие куски!

Июньское жаркое утро 1781 года только начиналось, когда оба судовых якоря с плеском ушли на дно уютной бухты. Остров Святого Фомы! Чудесный остров в водах Вест-Индии – датская колония с 1671 года!

С берегов долетел до корабля незнакомый, пленительный и манящий запах. Это был аромат цветущего лавра, сандалового дерева, пряного перца, еще каких-то неведомых трав и растений… И странно: от этого запаха суши у Баранщикова еще больнее защемило сердце, потому что это был запах чужбины, «края света»… Тоскливо огляделся нижегородец, но все, что он увидел с палубы, было очень красиво.

Яркая зелень тропической растительности, высокие пальмы, раскидистые бананы с огромными причудливыми листьями («Можно и постлать, и укрыться», – подумал Василий), удивительные кусты и цветы напоминали раскрашенные картинки рая из Библии, по которой Василий некогда выучился читать. И все время неотступный, манящий, завлекающий и будто чуть одурманивающий аромат!

Белые домики города Святого Фомы и невысокая колокольня лютеранской кирки приветливо глядели из-за пышных зарослей. На воде красивой бухты дрожало отражение трех невысоких гор с темно-зелеными склонами и скалистыми вершинами. Впоследствии Баранщиков узнал, что первые европейцы-моряки, поселившиеся на острове, прозвали эти три горы названиями корабельных мачт, и эти странные имена гор – Фок, Грот и Бизань – сохранились навсегда.

Здесь, на краю земли, Баранщиков никак не ожидал увидеть такой мирный уголок, встретить такой чистенький, уютный европейский городок, в котором было даже что-то праздничное. Толпа на берегу состояла из темно-коричневых или совсем черных людей, одетых или полунагих. Поодаль от негров и мулатов стояла кучка белых людей; среди них выделялись мундиры офицеров и широкие шляпы дам. Наряды этих дам ничем не отличались от тех, что носили в Европе.

Пленные простились со своей плавучей тюрьмой. Их перевезли шлюпкой на берег и привели каменистой тропинкой к приземистому зданию ротной казармы. Здесь, на гладко утрамбованном плацу, маршировали солдаты в париках с косицами, похожие на прусских, только в легкой серой одежде, должно быть сшитой из стираных и слегка отбеленных парусов. При входе в казарму их встретил и придирчиво осмотрел комендант острова Святого Фомы, толстый немец, майор датской службы.

– Рус? – удивился комендант, услышав фамилию Баранщикова. – Отличный экземпляр! Если при таком завидном росте и такой силе он еще и одарен необходимым отсутствием мыслительных способностей, то у него есть все данные, чтобы стать со временем отличным милитером, сиречь военнослужащим… гм! Я хочу сказать, невысокого, конечно, ранга! – спохватился и поправил себя комендант. – Но, знаете ли, – обратился майор к своему адъютанту, – настоящее имя этого московита лучше… предать забвению.

– Позвольте спросить, господин майор, по какой причине? – почтительно осведомился адъютант.

– Так будет спокойнее. Черт их знает, этих русских. У них, видите ли, здесь поблизости, на французской Мартинике, есть, говорят, какой-то дипломат, драгоман или консул. Если он разнюхает про земляка, могут получиться осложнения, пойти запросы, понимаете? Да и выговорить невозможно! Попробуйте скомандовать солдату: Барантишкофф Василей! Уф! Нет, это невозможно! Дас ист ганц унмеглих! Пусть-ка он называется ну хотя бы Мишель Фройндлих, у него такое… незлое лицо. Ну-ка, повтори, голубчик, свое правильное имя: Мишель Фройндлих!

– Так что, ваше благородие, трудновато, но выговорю: Мишель Фре… Мишель Фру…

– Пфуй, тойфель! Вот история! Ну ладно, пусть он называется Николаефф, Мишель Николаефф. Я знал такого солдата в моем милом Шлезвиге. Этот солдат Николаефф был русского происхождения, но датский подданный, и он умер, то есть его умерли, убили на войне. Не правда ли, отлично иметь такую память на людей и помнить даже своих убитых солдат, а? Теперь мы легко утрем нос этому драгоману с Мартиники, если он, паче чаяния, вздумал бы выручать земляка Баранщикова, не так ли? Капрал Кристенсен! Отведите новобранцев в казарму. Пойдемте, лейтенант. Я очень доволен сегодняшним пополнением, наш камрад Матиас недаром ест наш хлеб, пьет наш ром и носит обезьяньи камзолы и кафтаны… Я рад, что мы получили несколько добрых послушных солдат, все эти события по соседству мне чертовски не нравятся. Смотрите, как новички славно маршируют в казарму! Раз-два, раз-два! Боюсь, им всем скоро придется понюхать пороху, мы живем на опасном вулкане… Раз-два, раз-два!

…С этого дня Василий Баранщиков и его шестеро товарищей были «поверстаны в датскую военную службу». Здешнюю колониальную армию здорово муштровали. Два месяца прошли в непрерывных экзекуциях. Новобранцев обучали ружейному артикулу, построениям и перестроениям, залповой стрельбе. Майор комендант, его адъютант и почти все остальные офицеры гарнизона были немцами из Шлезвиг-Голштинии; воинские порядки – скопированы с прусских. Дисциплину поддерживали здесь мучительными наказаниями, в солдатах воспитывали слепую покорность, жестокость, бесчеловечность. Обращались с ними грубо, кормили плохо.

Василий Баранщиков больше всего тосковал по домашнему печеному хлебушку, потому что здесь взамен хлеба полагалось по фунту так называемого «шкофта» – очень странной смеси из бананового мякиша, смолотого кофе и небольшого количества плохой муки.

По утрам солдаты выпивали по чашке кофе с ложкой сахарного песку, вечером съедали кокосовый орех. Кроме того солдатам выдавали на день по двенадцать датских штиверов жалованья, около двадцати четырех копеек на русские деньги. Можно было бы прикупить хорошую пищу, но в тавернах при гавани продавался ром, стоивший недешево, хотя выгоняли его на острове из остатков патоки, или мелассы. При варке сахара она считалась отбросом и шла на корм скоту или на выделку рома. Солдатское жалованье утекало в таверны, обогащая хозяев острова. Крепился один Баранщиков. Он твердо решил не давать больше спиртному власти над собой. Штиверы он потихоньку прятал: рано или поздно, но представится же возможность убежать! Иначе нечего и цепляться за постылую жизнь на чужбине!

Когда наконец капрал доложил лейтенанту, а лейтенант – коменданту, что обучение новобранцев закончено, велено было привести всех семерых к присяге.

Воскресным утром в середине августа 1781 года семерых новых солдат повели к зданию островерхой лютеранской кирки. Церковь была открыта, у входа толпились жители города – островные купцы, плантаторы с дочками и розовощекими сынками, чиновники, офицеры и мелкие служащие. Кучка негров робко жалась к ограде храма, готовая вмиг укрыться от сердитых взоров в заросли мангустаны и душистых лавров. Среди негритянок Баранщиков заметил несколько красивых стройных девушек, изящно одетых, но державшихся тоже поодаль от белой толпы, хотя по цвету кожи многие из них мало отличались от европейских женщин. Василий знал, что все эти молоденькие негритянки и метиски находятся в услужении у богатых владельцев плантационных хозяйств, знал, что если пристальнее вглядеться в глаза любой из них, то в глубине этих карих и черных глаз увидишь безысходную тоску. А что одеты иные как барышни – то прихоть хозяйская!

Церковь показалась Баранщикову очень странной и бедной: ни золота, ни икон, ни кадильного дыма. Люди молились не стоя, а сидя на скамьях с высокими спинками; а на спинках, как ноты у музыкантов в походном военном оркестре, лежали молитвенники, раскрытые на одном и том же псалме. Позади всех, на возвышении, огороженном бархатными канатами с кистями, восседал майор – комендант гарнизона вместе с самыми богатыми плантаторами.

Новобранцев подвели к алтарю, заставили опуститься на колени перед баллюстрадой, обитой красным плюшем, и комендант гарнизона с важностью подал знак начать церемонию. Пастор и церковный служитель – кюстер – принесли из-за алтаря свернутый датский королевский флаг. Когда полотнище развернули, Василий узнал знакомый белый крест на красном поле.

– На кресте господнем поклясться повелят! – со страхом и горечью подумал Баранщиков. – Богу клятва – это тебе не вексель купеческий. Поди развяжись потом с этой клятвой!

Новобранцев заставили взяться за узкую сторону флага, при этом на хорах заиграл маленький орган. Все, кто находился в церкви, запели псалом, а пастор, обернувшись к алтарю и воздев руки к небу, торжественно произносил слова молитвы. Потом капрал Оле Кристенсен стал тихонько называть по именам новобранцев, давал целовать подножие креста на знамени и расписываться в толстой книге. Пастор благославлял присягнувших.

Из пятерых немцев только двое сумели самостоятельно расписаться, трое остальных, а с ними и долговязый швед, кое-как нацарапали крестики, подписался за них капрал. Дошла очередь присягать и до Василия Баранщикова.

– Мишель Николаефф! – негромко позвал капрал.

Будто огромная гора скатилась с плеч у Василия. Весьма быстро, охотно и ловко, с чувством живейшего облегчения Баранщиков проделал всю церемонию, а подписываясь в книге, столь размашисто расчеркнулся гусиным пером, что даже чернильные брызги окропили соседние росписи. За лихость и сноровку комендант велел наградить расторопного солдата-руса пятью штиверами и стаканом церковного вина. Василий же радостно думал про себя:

– Господи, стало быть, не я в ответе перед тобой буду, коли клятву сию нарушу и от службы королусу датскому сбегу! Ибо за присягу на верность его величеству Христиану Седьмому не Василий Баранщиков, а Мишель Николаев на страшном суде ответит!

На другой же день началась регулярная солдатская служба Баранщикова в датском гарнизоне острова Святого Фомы. Новобранцы несли службу в порту, охраняли кордегардию и цейхгаузы, надзирали за работой цветных рабов на сахарных и кофейных плантациях. Но чем пристальнее присматривался датский комендант острова к новому пополнению своего гарнизона, тем меньше доверия внушал ему рослый нижегородец, когда он, с ружьем в руке, стоял в карауле на охране датских коммерческих интересов!

* * *

Развалясь в качалке на балконе своего дома, комендант гарнизона, майор датских королевских войск, читал и перечитывал письмо от отца из далекого Шлезвига. Дома, в метрополии, все еще неспокойно, чернь еще волнуется, не изгладилась из памяти людской ужасная казнь министра Струензее и печальная гибель юной датской королевы, сестры английского монарха.

Ох, уж этот Струензее, государственный реформатор и демократ! Сколь необычна его бурная, короткая судьба! Дворцовый медик, потом доверенное лицо Христиана VII и его бывшей семнадцатилетней супруги Каролины-Матильды. Потом – министр, а вскоре и глава правительства. Ну, и тайный возлюбленный Каролины-Матильды. Его любовная связь с особой царствующего дома была использована как предлог для суда, и в конце концов Струензее взошел на эшафот. Но человек этот успел улучшить государственные финансы, администрацию, промышленность, облегчить участь крепостных. Кучка оттесненных им аристократов во главе с мачехой короля сумела опозорить и погубить реформатора. Чернь сперва улюлюкала, когда палач на площади, прежде чем обезглавить обреченного, рубил ему руки, дерзнувшие подписать небывалые в Дании законы – об отмене пыток, цензуры, барщины… Ныне же, спустя годы, народ еще громче ропщет против аристократов, отменивших реформы и казнивших творца их. Жалеют в народе и грешную королеву, которая, в надежде спасти любимого человека, призналась в близости к нему, была заточена в крепость и быстро угасла от горя вместе с грудной дочуркой. Эта печальная история породила немало народных песен и опасным образом волнует умы черни…

Майор задумался так глубоко, что отцовское письмо соскользнуло на пол. Здешние дела – еще тревожнее. Неподалеку от острова, вверенного заботам майора, идут военные действия между войсками британского короля Георга III и восставшими против его власти колониями. Бунтовщики объявили себя, изволите ли видеть, Соединенными Штатами. Тоже, подумаешь, штаты! Толпа голодранцев против коронованного монарха! Каперы этих американских голодранцев, а также, что греха таить, и королевские то и дело шныряют теперь поблизости, норовя под шумок отщипнуть в общей свалке кусочек от датских богатств. Долго ли до беды при таких событиях?

Плантаторы на острове перестали спать спокойно, выставляют на ночь охрану, держат ружья и пистолеты в изголовьях и требуют, чтобы администрация побольше вербовала белых солдат-наемников для островного гарнизона: скверные вести пришли с побережья Перу и Кито [8]8
  Кито – прежнее название республики Эквадор.


[Закрыть] Дания! Там в Перу вспыхнула кровопролитная война коренных индейских племен против нынешних хозяев Южной Америки – испанских завоевателей.

В одном из глухих перуанских селений нашелся смельчак по имени Кондорканки, вздумавший возродить былую государственную мощь народа инков. Кондорканки приходился сродни последнему императору инков Тупак Амару Первому, которого испанцы успешно обманули, схватили и назидательным образом казнили лет двести назад на площади города Куско. И вот праправнук казненного народного героя принял его имя и поднял восстание. Шестьдесят тысяч индейцев объединились под его знаменем, прогнали испанских помещиков и администраторов и одержали важные военные победы. Однако и Тупак Амару Второй имел неосторожность поверить некоторым хитроумным обещаниям испанцев. Слава богу, они схватили и этого бунтовщика! Испанские колониальные власти, разумеется, подвергли вождя инков такой же мучительной казни, как и его предшественника, и даже на той же площади древнего Куско. На глазах всей семьи осужденного палачи вырвали у него язык; растерзали на части тело и тут же предали останки огню. Затем были обезглавлены все члены семьи Кондорканки – его юные сыновья, дочери, жена, чтобы казненный вождь не оставил на земле инков потомства. Как рассудительно!

Однако же дерзких индейцев не устрашило зрелище этой расправы. Силы повстанцев даже возросли. Они осадили несколько городов. Подумать только, какое варварство! Воевать против христианского народа из-за какого-то казненного царька с его детенышами!

До сих пор датчане не очень-то ладили со своими соседями-испанцами, но… общая опасность сближает! Боже мой, как все же предусмотрительно было со стороны первых белых колонизаторов Вест-Индии – добрых голландцев, гордых испанцев, изящных французов, точных англичан и грубоватых португальцев, не говоря уже о добропорядочных датчанах, – поголовно истребить всю эту индейскую нечисть на Антильских островах. Ни на острове Святого Фомы, ни на Пуэрто-Рико нет больше ни одного живого индейца из коренных карибских племен. А ведь было их некогда более шестидесяти тысяч только на одном Пуэрто-Рико!

Какая огромная благодарная работа – уничтожить такое множество цветных! Истребляли их всеми средствами, доступными цивилизованному, христианскому миру: устраивали облавы и охоты на индейцев, приманками ловили голодных ребятишек и, заразив их опасными болезнями, отпускали в горы, к племенам, укрывшимся от преследования в пещерах. Разве это не дальновидно? Впрочем, истреблять всех туземцев не было надобности. Сильных индейских мужчин, которых удавалось схватить живьем, заставляли работать на рудниках. На всех островах Вест-Индии имелось россыпное золото, и индейцев использовали на промывке песка. Солнце, голодный паек и бичи делали свое дело: индейцы очень скоро подыхали. Уже к концу XVII века на всех вест-индских островах, занятых испанцами, англичанами, голландцами и датчанами, коренных жителей – индейцев – не осталось. Тогда колонизаторы нашли неиссякаемый, почти волшебный источник богатства: начали ввозить сюда для черной работы черных людей – негров.

Сотни тысяч черных рабов теперь не покидают ни днем ни ночью цветущих плантаций. После дневного труда они спят в шалашиках, прямо на возделываемой ими земле. Труд негров превращает в явь мечты плантаторов о сказочном Эльдорадо: белые хозяева плантаций живут в мраморных дворцах, едят на золоте, ездят в роскошных каретах, и сотни слуг предупреждают малейший каприз хозяина. Нигде в мире власть над черными рабами не приносила белым владельцам столько наслаждений, как здесь, в Вест-Индии блаженного XVIII века!

Но увы – эта власть, считавшаяся незыблемой, в последнее время становится шаткой. То, что представлялось невозможным – сговор негров между собою, – повторяется то тут, то там, все чаще. Ведь, казалось бы, столковаться им немыслимо: привозят их из разных областей Африки, они не имеют ни общего языка, ни общих обычаев, ни даже общих воспоминаний о родине. Они незнакомы со здешними условиями, не знают ни климата, ни местности, ни людей. Их немедленно, часто еще в пути, обращают в христианство и учат покорности. Целая армия попов и монахов-миссионеров занята этим богоугодным делом на всех плантациях. И все-таки…

В Новой Гранаде [9]9
  Прежнее название Колумбии.


[Закрыть] недавно было восстание негров, индейцев и креолов. Лишь регулярные испанские части смогли вдосталь накормить голодных повстанцев свинцом и навести порядок. Пожар восстания был залит негритянской кровью. Но разве в других местах не грозят такие же возмущения? Вот, например, соседний остров Гаити. Большая его часть принадлежит французам, остальная – испанцам. Белых на Гаити – ничтожная кучка, а черных – около полумиллиона. Ежегодно туда привозят по 20–25 тысяч новых рабов. Обращение с ними самое суровое. Это тамошние плантаторы придумали мудрое правило: лучше уморить негра работой в молодости, чем потом кормить его в старости. Лет шестьдесят назад, в 1718 году, рабы-негры на Гаити возмутились. С тех пор там усилены белые гарнизоны, французские и испанские, но положение снова становится опасным: в горах, по слухам, скопились тысячи беглых рабов, называемых «маронами». Это грозит хозяевам плантаций новыми трудностями [10]10
  Великая революция негров на Гаити, начатая спустившимися с гор «маронами», произошла позднее, в 1791 году. В полночь 22 августа запылали тогда по единому сигналу 1 200 кофейных и 200 сахарных плантаций. Руководил повстанцами легендарный Туссен Лувертюр.


[Закрыть]. И эта угроза становится повсеместной. Поэтому и на острове Святого Фомы имеется надежный белый гарнизон. Гм! Надежный гарнизон? На поверку выходит, что надежным-то он является не весь!..

Комендант гарнизона отвлекся от своих невеселых размышлений, ибо мимо балкона, где он лежал в своей качалке, промаршировал взвод солдат. Вон, во второй шеренге, за правофланговым шведом, шагает, опустив голову, этот силач рус, Мишель Николаефф. Владельцы плантаций недовольны им. Негодяй совершенно непригоден для решительных мер! Он неумело обращается с оружием, когда требуется пустить его в ход против непокорного или невежливого раба. Позор для солдата! Кроме того, соглядатаи доносят, что он питает тайные мысли о побеге и даже пронюхал о русском переводчике Каржавине на французской Мартинике. Неблагонадежный солдат даже пытался писать на Мартинику, но оттуда пришло известие, что дипломат и коммерсант Каржавин лишился всего имущества вследствие землетрясения и уехал в Америку на провиантском судне купца Дальтона. Даст бог, это охладит русскому медведю Мишелю Николаеффу голову, набитую сумасбродными планами бегства! А что, если он все-таки выйдет из повиновения и покажет дурной пример остальным? Придется расстрелять, а ведь это убыток для компании, не дай бог! Уж очень он эффектен в караулах и на смотрах! Лучше всего обменять его на парочку цветных, но только так, чтобы оправдать расходы по вербовке! Сбыть его повыгоднее – и лишняя забота с плеч!

– Разрешите доложить, ваша милость! – прервал размышления коменданта запыхавшийся солдат. Он вытянулся в струнку перед балконом и приложил потную ладонь к засаленной треуголке. – Британское судно просит разрешения войти в порт. На корабле флаг бедствия. Начальник порта велел спросить вашу милость…

– Передай начальнику портовой стражи, – приказал комендант, – пусть он сам осмотрит судно. Если на борту нет опасной болезни – впустить в бухту! Иначе придется капитану поскорее убираться ко всем чертям от наших берегов: поднимается шторм, он разобьет судно о скалы. Ступай!

Солдат убежал, а майор вооружился подзорной трубой и перешел на другую, увитую плющом террасу, откуда открывался вид на бухту и рейд. Английское судно уже приспустило паруса. На гафеле полоскался сигнал: «Терплю бедствие». К судну уже шла сторожевая шлюпка. На горизонте виднелись паруса другого судна, тоже спешившего к порту Святого Фомы. Океан мрачнел, ветер гнул стволы кокосовых пальм, сбрасывал спелые орехи, трепал листья бананов. Прибой забушевал сильнее, и под густой синей тучей отчетливо забелели гривы разыгравшихся волн. Комендант пристально вгляделся в очертания английского корабля.

– Ба, да ведь это же «Песня ветра» нашего друга мистера Уильяма! Добрая посудина! Самое быстроходное судно для живого товара! Добро пожаловать! Но, черт побери, что же там стряслось, на судне капитана Уильяма? А второй корабль, видимо, большая яхта. И, кажется, тоже знакомая – не губернаторская ли с соседнего Пуэрто-Рико? Так и есть, она самая! Видимо, хотят переждать шторм в наших водах. Что ж, придется позаботиться о хорошем ужине. Эй! Слуги! Дворецкого и кастеляна – ко мне, да скажите жене, что вечером у нас будут важные гости! И позвать сюда из казармы капрала Оле Кристенсена. Пусть пришлет самых рослых солдат для почетного караула у крыльца и под окнами.

* * *

Василий Баранщиков расхаживал в парадной форме, с ружьем на плече, под окнами комендантского дома. Ходить приказано до тех пор, пока гости улягутся спать.

Все окна в доме открыты настежь и завешены легким прозрачным тюлем. Комнаты празднично освещены, десятки свечей зажжены в каждой люстре. Деревья сада, пустую террасу и фигуру самого постового озаряет луна. Караульщик может свободно разглядывать сквозь тюль всех, кто находится в столовой. По английскому обычаю дамы уже покинули комнату, оставив джентльменов наедине с батареей бутылок: пришел час мужских напитков и мужских разговоров. Василий прислушивался к громкой речи щеголеватого британского капитана, чье судно, неосвещенное и молчаливое, темнело на воде бухты рядом с большой испанской яхтой.

– Мое судно, – рассказывал капитан, – до сих пор всегда подтверждало точность поговорки: «Успех торговли – быстрая доставка». Нынешний же рейс не оправдал надежд, хотя начался он неплохо. Исход его принес одни убытки. Я потерял даже часть команды.

– А груз? – осведомился важный испанский генерал, сидевший на самом почетном месте за столом. – У вас на борту были чернокожие или на этот раз вы набили трюмы «Песни ветра» иным товаром?

– Нет, груз был обыкновенный – «черное дерево», то есть африканские негры. Именно груз-то и пострадал! Если бы прошлые рейсы не были столь удачными, я остался бы теперь без денег вплоть до выплаты страховой премии.

– Где вы застраховали груз? – спросил хозяин дома.

– У Ллойда, как всегда, господин майор. Его представитель всегда болтается в африканских портах, на Берегу Слоновой Кости. Он осматривал мой груз перед рейсом и отослал страховые бумаги в Лондон.

– Что же произошло в этом рейсе? – вмешался в разговор лютеранский пастор. Он сидел рядом с хозяином и переводил ему на немецкий язык те слова, которых комендант не понимал по-английски. Пастор был худощав и бледен. Его бокал все время оставался наполненным до краев. Священнослужитель притрагивался к нему лишь для того, чтобы чуть-чуть оросить губы розовой влагой. Католик-генерал, восседавший очень прямо и неподвижно, изредка неприязненно косился на мелькающие по соседству черные рукава рясы или на белоснежные ленточки галстука, ниспадающие на грудь лютеранского пастора. Грудь самого генерала украшало золотое шитье, и на этом великолепном фоне сияли орденские звезды и кресты, осыпанные драгоценными камнями.

Сквозь открытое окно Баранщикову была хорошо слышна вся эта беседа, и смысл того, о чем говорилось, делался все яснее. Английский капитан, встречая явное сочувствие слушателей, рассказывал [11]11
  Весь эпизод засвидетельствован английскими источниками. Изменены лишь название корабля и фамилия капитана.


[Закрыть]:

– В начале рейса у меня было более двух сотен чернокожих с берегов Гвинеи… Впрочем, начну с самого начала! По прибытии в Африку мне сперва показалось, что я вообще на сей раз прогадал. В Дагомее, в одном лишь Порто-Ново, я застал восемь судов – французских, голландских и наших. Чтобы не набивать цены на чернокожих при таком обилии покупателей, я пошел к берегам Того. Здесь я застал пятерых купцов, а в Аккру – в стране Ашанти – прибыл седьмым! Все же я, не убоявшись конкуренции, выторговал себе у одного туземного царька отличных здоровенных негров, можно сказать, самый цвет всего племени.

– Что же вам помогло одержать такую победу над соперниками? – чуть насмешливо спросил генерал.

– Мне просто повезло, ваше превосходительство. Те имели только цветные одеяла, ткани, бусы, ножи и прочие предметы, пленительные для негритянских вельмож, а у меня оставалась непроданной тонна вашего сахара и десятка два бочонков рома. Получилось так, что ром и сахар смог предложить только я один, и это решило исход моей борьбы с конкурентами. Я купил двести одиннадцать негров, которые, в общем-то, обошлись недешево благодаря неважной конъюнктуре. Два месяца назад я вышел с грузом из Гвинейского залива. Скоро на борту началась какая-то болезнь. Сначала мы не могли взять в толк, отчего они хватаются за животы и подыхают. Потом мой помощник первым понял, в чем дело: оказалось, что боцман недоглядел за погрузкой воды, и она протухла в немытых бочках. Только для команды имелось несколько бочонков свежей воды. Ну, думаем, что делать!

– Какое ужасное положение! – воскликнул пастор.

Баранщиков узнал его: это был тот самый пастор, которому «Мишель Николаефф» принес воинскую присягу.

– Да, господу было угодно строго покарать нас за грехи… Мы лишились нашего имущества. Я хотел спасти груз – зайти на Бермуды и взять на борт свежей воды, – но за мной увязался американский капер. Судно у меня, как вы знаете, исключительно быстроходно. При хорошем ветре я делаю пятнадцать узлов… Конечно, при такой стройности бортов трюмы не могут быть… особенно просторными, и болезни всегда уносят пятую, четвертую, иногда третью часть груза, зато даже от любого военного корабля я ухожу легко! На этот же раз стояла почти штилевая погода, и мы трое суток удирали от проклятого американца. Пришлось далеко отклониться от курса, Бермуды остались в стороне, а мы оказались один на один с пустынным океаном! Пробовали кипятить тухлую воду: в камбузе стояла такая вонь, что матросов тошнило. А хорошая вода подходила к концу. Положение становилось безнадежным. В трюмах еще было 132 негра. Вы понимаете? Даже по одной кружке воды в сутки это составило бы литров шестьдесят-семьдесят, а у нас-то оставалось полтонны на экипаж. Я вынужден был отдать команду, и матросы… выкинули груз в море.

– Как выкинули? Их, что же, пришлось насильственно… умерщвлять? – удивился пастор.

– Да нет, просто ночью их поодиночке выводили на палубу и… сбрасывали в воду. Страшно обидно было, господа. Выбросить в море 132 здоровенных гвинейских негров, из которых самый низкорослый был всего на полфута ниже того великолепного гвардейца, что марширует там с ружьем под нашими окнами! Да, погиб заработок целого рейса. Страховая премия его не окупит!

– Так, так, – задумчиво проговорил пастор. – А если представить себе страдания этих несчастных язычников! Сначала в тесноте темного трюма, когда их товарищи и родные умирали рядом, потом мучения жажды и наконец ужасная насильственная смерть ночью в морской пучине… Как это жестоко!

– Новые земли требуют новых жертв. Колониям нужны выносливые руки. Негры неприхотливы, они лучше индейцев годятся для работы на плантациях, – проговорил комендант. – Все эти трудности и жертвы приходится переживать и приносить во имя цивилизации, ради будущего новых поколений белых людей, ради наших детей и внуков, которые покорят природу и окончательно подчинят себе низшие расы на земле.

– Господа! – пастор обвел присутствующих вопрошающим взглядом. – Но ведь если допустить, что люди этих низших рас тоже обладают теми же пятью чувствами, что и мы – люди белой расы…

– В этом я не сомневаюсь, – сказал капитан убежденно. – Они чувствуют подобно нам и даже мыслят. Но ведь и бык, и лошадь, и собака чувствуют боль, страх, радость. Бойни Лондона тоже могут показаться жестоким учреждением. Но скот есть скот, созданный богом на потребу человеку, как и цветные расы предназначены служить белому человеку. Таково божественное предначертание, порядок, нужный для благоденствия на земле. Но, господа, не довольно ли серьезных речей? Не соскучились ли наши дамы?

Василий Баранщиков отошел в тень, подальше от окна. В столовой задвигали стульями. Собеседники стоя докуривали свои сигары и трубки.

– Так вы надеетесь получить от Ллойда страховую премию? – спросил генерал.

– В случае каких-либо уверток Ллойда британский суд не может отказать мне в столь справедливом иске. Я – жертва стихий и войны [12]12
  Капитан оказался прав: герою этого невымышленного эпизода британский суд присудил страховую премию. Цифры, приводимые ниже, – документальны.


[Закрыть].

– Вот тебе на! – думал Василий Баранщиков. – Чем судить злодея за убийство ста тридцати двух ни в чем не повинных душ – ему еще награда обещана! Уж на что в нашей России-матушке злые помещики случаются, а такого душегуба не видывал: полторы сотни живьем в море рыбам спустил и себя за это жалеет! Помоги бог выбраться отсюда!

Открылась дверь на террасу. Баранщиков вытянулся и замер на месте, взяв ружье «на караул». Увлеченные беседой господа не обратили на него никакого внимания. Огоньки их трубок, сигар и сигарет рассыпали в воздухе искры и при энергичной жестикуляции чертили огненные ленточки. Воздух наполнился ароматом табака, вываренного в меду, крепленного опием и другими снадобиями. Английского капитана кто-то спросил о выгодах последних рейсов, в отличие от нынешнего, неудачного. Капитан весело и с гордостью перечислил свои недавние удачи, позволяющие спокойно ожидать премии за понесенную потерю.