Текст книги "Пираньи Неаполя"

– Не желаю иметь никаких дел с каморрой, в жизни я никакой “крыше” не платил. Думаешь, буду платить вам, соплякам? Так что будь добр, проваливай! – И Оскар запустил в Николаса бокалом, но промазал: бокал угодил в плазменную панель на стене.

На звон разбитого стекла вышла жена Оскара, одетая и причесанная так, будто ждала гостей. Она тоже стала орать, что здесь живут честные люди, что сейчас вызовет карабинеров. “Ерунда”, – подумал Николас, однако решил не форсировать ситуацию, чтобы не спугнуть Оскара. Тот наконец‑то выбрался из кресла, стоял перед разбитым телевизором и всхлипывал.

Николасу ничего не стоило собрать информацию про “Пуму”, казалось, все ее знали. Это было охранное агентство, созданное в девяностые на деньги Новой Семьи. А потом умер ее основатель, дружок Лоренцо Нуволетты, одного из самых могущественных боссов каморры в девяностые, и сейчас агентство перешло к сыну, которого крышевал, подумать только, сам Копакабана.

– Ты, Уайт, в курсе, в какое дерьмо вляпался “Новый мараджа”? – спросил Николас главаря банды Капеллони.

Уайт отдыхал в кресле после партии в бильярд. В руках он крутил чашку с опиумом, подчеркивая свое пристрастие к наркотикам для избранных. Ему претило употреблять то, что употребляли другие.

– Ну да, именно, что в дерьмо.

– А слышал, кто им помог?

– Кто?

– Говорят, Копакабана.

– Да ну, – поморщился Уайт. Его передернуло от озноба так, что чашка едва не выпала из рук. Он отхлебнул еще, и тремор прошел.

– Если бы Копакабане что‑то понадобилось, он взорвал бы их. Но ему плевать на Позиллипо, ты же знаешь. Кстати, нам там нравилось… Твое‑то какое дело? Если тебя подрядили что‑то узнать, значит, это хочет выяснить Котяра.

– Никто меня не подрядил. Мне просто обидно, что нас обвиняют, а мы вообще ни при чем… – ввернул Николас. Ему нравилось блефовать и загонять других в угол.

– Правдолюб! – воскликнул Петух. Он играл сейчас вместо Уайта и стоял за бильярдным столом спиной к Николасу. – Мы? Кто это “мы”? Ты мне никто, и я тебе никто.

– Мы, парни из Форчеллы, ни при чем.

– Да ну, понятно, что это цыгане… – Теперь блефовал Уайт, такое ограбление легко можно было повесить на них.

– Это не цыгане, точно, – сказал Николас.

Уайт окинул его взглядом с ног до головы и отпил еще пару глотков. Затем вытащил свой айфон и принялся что‑то писать. Николас напрягся. Он смотрел на чехол с изображением пиратского флага и размышлял: может, зря он так? А что, если Уайт пишет своим подельникам? Или просто болтает с девушкой? Ему доставляет удовольствие заставлять человека ждать? Закончив писать сообщение, Уайт поднял голову и уставился на Николаса, глядя ему прямо в глаза. Неизвестно, сколько продолжался бы этот молчаливый поединок, но тут айфон сообщил, что кто‑то ответил. Но кто? Подельники? Нет, вряд ли, зачем звать кого‑то, если здесь, за спиной Николаса, Петух и прочие готовы сорваться по первому зову шефа? Девушка? А есть ли вообще у него девушка? Уайт задумчиво прочитал сообщение, поставил чашку и сказал:

– Давай так. Хочешь иметь столик в “Новом махарадже”? Идет.

– Нет, подожди…

– Молчи. Ты получишь, что хотел, но крышевать “Нового мараджу” буду я. Максимум, что могу тебе предложить, – зарплату или процент от сделки.

– Я не согласен на зарплату, – не удержался Николас. Партия в бильярд за его спиной на мгновение замерла. Плохой знак. Уайт вскочил на ноги и схватил услужливо протянутый ему бильярдный кий. Прекрасный момент продемонстрировать свою силу.

– Я не согласен на зарплату, – повторил Николас.

– Ублюдок, – сплюнул Уайт. – Ну, ты хватил.

Николас напряг мускулы, приготовившись получить удар кием прямо в живот. Будет, конечно, больно, но, если повезет, не рухнешь сразу на пол, а выиграешь секунду или две, чтобы загасить кого‑то, может, самого Уайта. Он представил себе град ударов, представил, как попеременно прикрывает руками наиболее уязвимые места, голову и яйца. Но Уайт бросил кий на пол и опустился в кресло. По телу его прошел очередной озноб. Уайт рассказал кое‑что интересное. В день ограбления в Позиллипо дежурили два охранника, которые часто покупали у них кокаин. Это подтвердил и Пинуччо Дикий, который обслуживал точку, и добавил, что те двое рэмбо в смешных рубашках горчичного цвета – его постоянные клиенты. Значит, Уайт знал, что случилось в “Новом марадже”. Но, в отличие от Николаса, никому ничего не говорил.

Два дня Николас не выходил из своей комнаты и ни с кем не разговаривал, даже с братом. На звонки Летиции отвечал односложными сообщениями: “Прости, любимая, заболел. Позвоню”. Еду мать оставляла под дверью. Она пробовала стучать, звала его, говорила, что беспокоится, но Николас отвечал, что плохо себя чувствует, ничего страшного, скоро пройдет. Просил не волноваться и больше не стучать, потому что и так башка раскалывается. Мать отстала, но из головы не шло, что сынок снова, не дай бог, что‑то натворил. Странно, что его раздражает стук в дверь, он же все время слушает эту свою музыку, кажется, она выходит из дьявольского чрева.

“We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”[19]19
  “У нас есть ружья, у нас есть ружья. Ублюдкам лучше уносить ноги” (англ.). Строчка из песни американской рок-группы “Мэрилин Мэнсон”.


[Закрыть].

Николас за секунду нашел эту песню, добавил в избранное на Ютубе. Уайт напевал только эту строчку, постоянно. Иногда пел приятным баритоном, и этот голос совсем не вязался с образом опиомана; иногда нашептывал прямо в ухо тому, кто случайно оказался рядом. Напевал ее, увидев Николаса у дома Пинуччо Дикого неподалеку от Позилиппо. Петух тоже был там, они назначили Николасу встречу, чтобы закрыть тему “Нового махараджи”. В небольшой квартире на четвертом этаже дома с облупленными стенами, которые штукатурили в последний раз, наверное, в семидесятые, их ждал Пинуччо. Он позвал двух незадачливых охранников под предлогом продажи им нового товара, боливийской травки марипосы, лучшей в мире. Николас получил инструкции: ждать прихода охранников они с Петухом и Уайтом должны в туалете и по сигналу Пинуччо (“Годный товар, не пожалеете, лучше, чем бабу трахнуть”) выскочить с веревкой, которую им дал Уайт, накинуть петлю на шею гостям и затянуть. Но затянуть не слишком сильно, а так, чтобы у тех потемнело в глазах, а потом ослабить, когда Уайт начнет задавать вопросы. Надеясь на ответ.

Так и случилось. Только те двое не хотели ни в чем сознаваться, напротив, еще и хорохорились, угрожали, говорили, что у них связи в налоговой полиции. Уайту эта комедия порядком надоела, он злился, но продолжал напевать: “We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”.

Потом сказал, что отлучится на пять минут, кое‑что посмотрит в магазине мототехники на углу. Он вернулся, как и обещал, ровно через пять минут. Купил паяльник и моторное масло. Николас и Петух, как собачники в парке, держали на поводке двух бульдогов – охранников, и, когда Уайт велел связать одного из них, спустить с него штаны и заткнуть рот свернутым полотенцем, молча выполнили приказание. Уайт открыл масло, налил жертве в задний проход и сунул туда паяльник.

“We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”.

Уайт сел в кресло, закинув ногу на ногу, и задумался, не выкурить ли ему марипосы.

Лежа на кровати в своей комнате, Николас все еще чувствовал вонь горелого мяса. Горелого ануса. Кровь, дерьмо, паленая курица. Второй охранник раскололся сразу. Да, это их рук дело, им помогали албанцы. Поскольку Копакабана в тюрьме, они решили поднять плату за свои услуги всем охраняемым заведениям. У несогласных выносили все. А “Новый мараджа” не согласился.

“We got guns, we got guns. Motherfuckers better, better, better run”.

– Если правда не выходит через рот, она выйдет через жопу, – сказал Уайт и велел показать, где хранилось награбленное. Паленого охранника оставили немного поостыть.

Николасу очень хотелось отдельный кабинет. Он заслужил его по праву. Заснял на смартфон все: стулья, подсвечники, ковры, компьютер. И огромную картину с тем индусом, махараджей. И выломанный сейф. Потом отправил видео Оскару, который, как представлял себе Николас, так и сидит в своем кресле. Оскар сдался, согласился на все условия. Он должен пойти к карабинерам и рассказать, что получил анонимный звонок, похищенное находится там‑то. Грабители – агентство “Пума”, которым не дали на лапу. Оскар заслужит славу борца с рэкетом, осмелившегося заявить в полицию, а “крыша” переходит к Уайту: тысяча евро с каждого торжества и тысяча евро за каждые выходные. В конце концов, все могло бы кончиться хуже.

А Николас? Николас не хотел никакого барыша с протекции, обещанной Уайтом Оскару. Лучше ничего, чем зависеть в деньгах от кого‑то. Он получил заветный доступ в ресторан в любое время, для себя и своих друзей. Он получил “Нового махараджу”. И тогда Николас решил выйти из комнаты и рассказать Кристиану всю эту историю. Они шли по улице, где их могли услышать одни лишь облупленные стены. Он хотел стать примером для брата, научить Кристиана всему, что ему пришлось понять самостоятельно.

– Вот это да! Теперь мы будем ходить в “Нового мараджу”, когда захотим? – спросил Кристиан.

– Именно! Когда захотим.

– Ух ты, Нико, здорово! Дашь мне сегодня пистолет, я положу его под подушку?

– Ну хорошо, – великодушно разрешил брат, взъерошив младшему волосы.

Государь

В художественном лицее проводился факультативный курс по мультимедийным дисциплинам, посвященный аудиовизуальным технологиям. Он пользовался успехом.

– А давайте сделаем музыкальное видео! – не отставали от преподавателя ученики. Была музыкальная группа, они выступали уже в каком‑то клубе и подготовили дюжину композиций, которые хотели записать, и искали продюсера. На улице Тассо можно было арендовать залы для репетиций и даже записываться. Они принесли флешку с двумя песнями, и учитель, который на самом деле не имел специального образования, но занимался когда‑то в киношколе в Риме и теперь предлагал свои услуги местным продюсерам и художественному лицею, больше волновался за свое оборудование, чем за качество песен учеников. Меткий Глаз – так они окрестили Этторе Яннаконе, чьей главной заслугой была работа в съемочной бригаде известного телесериала “Место под солнцем”. Уроки он вел теоретические и лишь иногда позволял студентам приблизиться к своим “цифровым приборам” – так называл он видеокамеры, которые неизменно приносил из дома, предлагая директору училища вложиться в это дело. “Мы же в Неаполе, здесь все творцы”, – говорил он. Словно в подтверждение этим словам, Де Марино, преподаватель литературы, кое‑что придумал. Записать, как его ученики читают отрывки из литературных произведений. Яннаконе установил порядок чтений и назначил для них утреннее время. Пятнадцать ребят, пятнадцать отрывков, минут по десять на каждого.

– Ты что выбрал, Фьорилло? – неожиданно спросил Де Марино Николаса, который убирал в карман телефон перед входом в класс.

– А? В смысле “что выбрал”?

– Что выбрал прочитать перед видеокамерой?

Николас подошел к парте, взял у одноклассницы хрестоматию, пробежался по оглавлению, нашел нужную страницу и ткнул пальцем:

– Вот, “Государь”, глава семнадцатая.

– Молодец, Фьорилло. Значит, внимательно читаешь ее, а потом расскажешь перед камерой о том, что прочитал.

Для Фьорилло он решил усложнить задание. Все остальные просто читали. Интересно, как он отреагирует, этот парень? Неуловимый Фьорилло. Девушки поедали его глазами. Одноклассники избегали его или, лучше сказать, он предпочитал, чтобы его избегали. Что за замес в этом парне?

Николас посмотрел на книгу, на учителя, на одноклассницу, в смущении накручивавшую на палец прядь волос.

– А что? Я могу.

Де Марино видел, как он исчез с книгой в глубине большого двора, где Яннаконе окружили любопытные мальчишки и девчонки. Кто‑то кричал:

– А давайте потом снимем серию “Места под солнцем”?

Кто‑то делал вид, что спускает штаны:

– “Жопа под солнцем”? – И все смеялись.

Николас примостился в углу, белокурая голова склонилась над страницами. Наконец он сказал, что готов. Меткий Глаз направил объектив на лицо и в первый раз за это утро вдруг почувствовал, что перед ним тот, кто просто создан для камеры. К этому парню надо бы присмотреться. Николас стоял совершенно неподвижно, не шутил с товарищами и не держал в руках книгу. Яннаконе не спрашивал, почему этот парень читает по памяти, он был рад сфокусировать взгляд на его лице и не повторять всякий раз, чтобы тот перестал смеяться или опустил пониже книгу. Закончив приготовления, он сказал: “Можешь начинать”.

После уроков Де Марино решил посмотреть отснятое. Он закрылся в кабинете пластических искусств, оборудованном для просмотров. На экране появилось лицо Николаса. Глаза смотрели прямо в камеру. Действительно, это лицо в кадре притягивало внимание. “Вот уж у кого меткий глаз!” – подумал преподаватель. Николас принял вызов, он пересказывал главу семнадцатую “Государя” в своей интерпретации.

– Того, кто должен быть государем, не волнует, боится ли его народ и возбуждает ли он страх. Тот, кто должен быть государем, плюет на то, любят ли его, потому что если тебя любят, то лишь до тех пор, пока в стране все в порядке, но, как только все пойдет не так, они сразу же тебя уберут. Лучше прослыть жестоким, чем милосердным.

Здесь он остановился, как бы пытаясь найти глазами поддержку, или нет, может, он просто забыл, что хотел сказать дальше. Медленно коснулся пальцем подбородка. Де Марино захотелось получше рассмотреть этот жест, смесь робости и нахальства.

– Ничего не попишешь, профессиональная деформация.

И откуда у него это выражение? Профессиональная деформация…

Николас продолжал, четко проговаривая слова:

– Любовь – это узы, которые рвутся, а страх остается всегда. – Он снова замолчал и повернулся, предоставив камере свой профиль. Черты лица были округлыми, еще детскими, лишенными всякой дерзости. – Если у государя есть войско, это войско должно напоминать всем, что он злой, жестокий человек, иначе не удержать тебе войско целым, если не умеешь внушать страх. Все великие дела свершаются под воздействием страха, который ты внушаешь, порядок и повиновение держатся на страхе. Государь должен заставить подданных бояться, все увидят это и признают, и слава твоя пойдет далеко. – На слове “далеко” он впервые опустил глаза и ненадолго замер, тем самым давая понять, что закончил.

– Ну как, хорошо получилось? Выложим на Ютубе? – Голос Фьорилло застал Де Марино врасплох. Оказывается, он тоже остался, чтобы посмотреть.

– Молодец, Фьорилло. Ты меня напугал.

– У Макиавелли научился. Страх – лучшее средство в политике.

– Ладно, Фьорилло. Угомонись уже.

Николас стоял, прислонившись к стене. Вытащил из заднего кармана джинсов пару измятых листов.

– Макиавелли – это Макиавелли. А это Фьорилло. Хотите почитать?

Де Марино, не вставая с места, протянул руку, как бы говоря: “Давай сюда”.

– Почитаю. Это твой реферат?

– Типа того.

Николас отдал листки и пошел к выходу. Не оборачиваясь, поднял правую руку, прощаясь с учителем. Де Марино вернулся к просмотру, перемотал на несколько секунд назад: “…все увидят это и признают, и слава твоя пойдет далеко”. Улыбнулся, выключил все и начал читать реферат. Вот что написал Фьорилло. Ну или что‑то подобное.

Часть вторая
Хозяева и холопы

Есть хозяева, и есть холопы, всё. Они есть везде и всегда были. Хозяева стремятся извлечь выгоду из любых ситуаций, будь то состязание, приглашение на ужин, возможность бесплатного проезда, отнятая у другого женщина. Холопам в любых ситуациях достаются объедки.

Не всегда холопов легко распознать, часто они притворяются хозяевами; естественно, может быть и наоборот. То есть многие из тех, кто прикидывается холопами, на самом деле самые крутые хозяева: маскируются под холопов, чтобы еще выше взлететь над остальными хозяевами. Притвориться побежденным, пустить в ход слезы, поныть – типичная стратегия хозяина, стремящегося взять свое.

Ясное дело, пол не важен: все, рожденные на этой земле, мужчины и женщины, делятся на две эти категории. И даже классовое общество тут ни при чем. Чушь собачья. Речь идет о категориях духа. Человек рождается хозяином или холопом. Холоп может родиться где угодно, во дворце или в конюшне, но всегда найдется тот, кто отберет у него самое дорогое; найдется препятствие, мешающее работе и карьере, холоп так и не сумеет собраться с силами и реализовать свои мечты. Будет всю жизнь подбирать крохи. Неважно, где родился хозяин: в казарме или в шалаше, на окраине или в столице, – он везде найдет возможности и средства, дождется попутного ветра, чтобы получить желаемое. Хозяин всегда получает то, что хочет, у холопа все утекает сквозь пальцы, теряется, воруется. Хозяин может быть даже беднее холопа, если последний унаследовал заводы и акции, но он так и останется холопом, если выгодно не воспользуется моментом, который предоставили ему судьба и благоприятные законы. Хозяин умеет преодолевать неудачи, знает, как поладить с законом: или подкупить его, или проигнорировать.

“Некоторые существа с самого рождения различаются в том отношении, что одни из них как бы предназначены к подчинению, а другие – к властвованию. Много разновидностей существует в состояниях властвования и подчинения”. Это пишет старик Аристотель. То есть в итоге ты рождаешься холопом или хозяином. Последние умеют гнуть свою линию, а первые – позволяют им делать это.

Загляни в себя. Загляни глубоко внутрь, но если не почувствуешь стыда, значит, до самого дна ты не добрался.

А потом спроси себя, холоп ты или хозяин.

Суд

Человек Котяры угодил за решетку, его обвинили в убийстве сына дона Витторио Гримальди, Габриэле. Это правда, дон Витторио, прозванный Архангелом, своими глазами видел смерть сына. Все произошло так быстро на той земле, в Черногории, куда отец и сын решили переправить свой бизнес. И работать вместе. Там было колесо, железное, ржавое – единственная сохранившаяся часть старой водяной мельницы. Вода поддерживала в нем жизнь. Архангел хорошо разглядел этого человека, видел его лицо, его глаза, руки, толкнувшие Габриэле на острые лопасти, веками обтачиваемые потоком воды. Дон Витторио видел все из окна своей виллы, расположенной неподалеку, и в отчаянии побежал туда. Он сам пытался остановить мельничное колесо, но не смог. Он видел, как тело сына плюхалось в воду, еще, и еще раз, прежде чем домашние прибежали на подмогу. Долго возились, снимая тело Габриэле с лопастей колеса. И все же дон Витторио на процессе защищал убийцу, посланного Котярой. Не предоставил никаких доказательств, не выдал никакой информации. Убийцей Габриэле Гримальди был Тигрик, правая рука Диего Фаеллы, Котяры. Так Котяра хотел завоевать Черногорию, а главное – получить в свое полное распоряжение Сан-Джованни-а-Тедуччо и оттуда расчистить себе путь на Неаполь. Он был на суде. Прокурор спросил дона Витторио, знакомы ли они, и дон Витторио ответил, что нет. Прокурор настаивал: “Вы уверены?” И дон Витторио снова ответил нет.

– Вы знаете Франческо Онорато по прозвищу Тигрик?

– Нет, впервые вижу.

Дон Витторио прекрасно знал, что эти руки по локоть в крови его сына и других членов его клана. Но молчал. Соблюдал перед лицом государства кодекс чести. Молчание дона Витторио Гримальди расценивалось как нормальное поведение. Он не ждал от Диего Фаеллы благодарности. Достаточно того, что Котяра сохранил ему жизнь, точнее, выживание. Он остановил войну против Гримальди, позволив им работать на ограниченном пространстве в восточной части Неаполя, в районе Понтичелли. Жалкий пятачок, единственное место, где они могли заниматься сбытом и этим существовать. Безграничные ресурсы, которые были у Гримальди: героин, кокаин, цемент, бытовые отходы, магазины и супермаркеты – все скукожилось, как сдутый мяч. Осталось лишь несколько квадратных километров, минимальная прибыль. Тигрик был оправдан, а дон Витторио отправлен под домашний арест.

Успех был громким. Адвокаты обнимались, кто‑то в первых рядах аплодировал. Николас, Дохлая Рыба, Драго, Бриато, Тукан и Агостино пристально следили за процессом, буквально взрослели вместе с ним. Заседания суда начались в ту пору, когда на лицах у них пробивалась редкая растительность, а теперь у некоторых росла борода, как у моджахедов. И сейчас, спустя два года, они показывали те же поддельные удостоверения личности, что и раньше, когда процесс только начинался. Он был открытым, но только для совершеннолетних. Достать поддельные документы не составляло труда. Город специализировался на производстве фальшивых удостоверений личности для джихадистов, а тут парнишки, которые просто хотят попасть на суд. Этим занялся Бриато. Он сделал фотографии и нашел нужного человека. По сто евро с носа, чтобы накинуть три-четыре года. Чёговорю и Бисквит возмущались, что их исключили, но в итоге сдались: эти детские лица все равно никого не обманули бы.

В первый раз встретившись у здания суда, они смотрели снизу вверх на три стеклянные башни и испытывали восторг. Казалось, они попали в американский фильм. Вот здание суда, то самое! Именно его периодически поджигали на этапе строительства боссы, которых они сейчас увидят в лицо. Но это очарование стекла и металла, высоты и мощи померкло, как только мальчишки переступили через порог. Пластик, ковровое покрытие, гул голосов. Они бежали по лестнице, соревнуясь, кто первый, тянули друг друга за футболки, дурачились. А эта фраза о законе в зале суда вызвала у Николаса невольный смешок. Как будто непонятно, черт возьми, что мир делится на хозяев и холопов. Вот единственный закон. И каждый раз, когда они заходили туда, он криво усмехался.

В зале сидели смирно, наверное, впервые за свою короткую жизнь. В школе, дома, не говоря уж о баре, где они встречались, всегда находилось что‑то, что мешало оставаться неподвижными. Ноги спешили и понуждали тело постоянно перемещаться в пространстве. Но этот процесс – сама жизнь, которая разворачивалась перед ними и открывала свои тайны. Нужно просто впитывать эту науку. Каждый жест, каждый взгляд, каждое слово – это урок. Нельзя отвлекаться, нельзя глазеть по сторонам. Сидели чинно, как благовоспитанные дети на воскресной мессе, руки на коленях. Само внимание – глаза, тело, готовое вмиг повернуться к говорящему. Ни одного порывистого движения, даже сигареты могли подождать.

Зал заседаний делился на две равные части: в одной – актеры, в другой – зрители. Посередине решетка высотой два метра. Голоса немного искажались эхом, но смысл сказанного упустить было никак нельзя. Мальчишки заняли место в предпоследнем ряду, почти у стены. Не лучший выбор, самые дешевые места в театре, однако им было видно все: спокойный взгляд дона Витторио, его серебристую шевелюру, почти блестящую при таком освещении в зале; широкую спину обвиняемого, чьи желтые кошачьи глаза наводили страх; спины адвокатов и тех, кому повезло занять места в первых рядах. Сначала лишь очертания, бесформенные пятна, но потом свет становится ярче, глаза смотрящих привыкают, и постепенно все до мельчайших подробностей обретает смысл. Вот неподалеку от них, может, через два ряда, сидят члены разных группировок, их можно узнать по татуировке – часть фразы видна из‑под воротника рубашки, или по шраму на голове, нарочито открытому модной стрижкой.

В первом ряду, совсем рядом с решеткой, сидели парни из паранцы Капеллони. Им‑то возраст не помеха, нередко они появлялись в расширенном составе. В отличие от Николаса и его друзей, Капеллони не ловили каждое слово и каждое молчание, они спокойно разгуливали меж рядов, подходили к самой решетке вопреки протестам зрителей, сидевших сзади, возвращались на место. Уайт – единственный, кто не вставал, возможно, не хотел, чтобы его характерная походка пьяного ковбоя привлекла внимание карабинеров. Приходили также Барбудос из района Санита. Эти садились там, где находили свободное место. Переговаривались между собой, поглаживая бороды а-ля бен Ладен, и время от времени выходили покурить. Однако ни трений, ни разборок не возникало. Все смотрели на сцену.

– Будь у нас такие яйца, как у дона Витторио, мы бы всем показали, – шепотом сказал Мараджа. Он слегка наклонил голову, говорил едва слышно, стараясь ничего не пропустить.

– Он выгораживает убийцу своего сына… – прошептал Зубик.

– Тем более, – продолжал Мараджа. – Чтоб мне сдохнуть, нам бы такие яйца! Он человек чести, старается, чтобы не посадили того, кто убил его сына.

– Мне такой чести и даром не надо, – сказал Дохлая Рыба. – Я или сразу убью, или, если меня посадят, за собой утащу, так чтобы дали пожизненное, – добавил он.

– Это для слабаков, – парировал Раджа, – для слабаков. Легко быть человеком чести, если ты защищаешь свои деньги, свое дело, свою кровь. А вот когда у тебя есть право всех заложить, но ты молчишь, значит, ты number one, ты лучший. Тебя не согнули. И они должны тебе пятки целовать, потому что ты реально крут, ты можешь защитить Систему. Даже если у тебя убивают сына. Понял, Рыбка?

– Он же вот тут и ничего не делает, – настаивал на своем Дохлая Рыба.

– Рыба, – зашипел Зубик, – ты бы уже давно запел… всех бы заложил.

– Нет, придурок, я бы уже выпустил ему кишки.

– Да мы поняли, Джек Потрошитель, – поставил точку Тукан.

Они разговаривали, как игроки в покер, не глядя в глаза друг другу. Бросали фразы на зеленый ковер, демонстрируя, что было у них в голове, а потом кто‑то, как Тукан, очищал стол, и начиналась новая партия.

Однако никто и представить себе не мог, какие мысли бродили в голове у Николаса. Дон Витторио ему нравился, но именно Котяра, взяв в жены Виолу, дочь дона Феличано, должен стать боссом их района. Очистить гнилую, но все‑таки королевскую кровь. Кровь их квартала наследовалась согласно праву собственности. Дон Феличано всегда говорил своим: “Форчелла должна быть в руках тех, кто здесь рождается и здесь умирает”. Копакабану, верного соратника Стриано, вбросили в Форчеллу сразу после ареста главы клана. Именно арест босса три года назад стал началом всему.

Целый район был оцеплен. Дона Феличано долго выслеживали, поимка его выглядела довольно странно: он вернулся в Неаполь и шел по улице в спортивном костюме – не свойственная ему простота, обычно он выглядел более элегантно. Он особо не прятался, скрывался от правосудия, но жил в своем районе, не отсиживался, как все, в колодцах и тайниках. Они выскочили из переулка, закричали: “Феличано Стриано, будьте добры, руки вверх”. Он остановился, это “будьте добры, руки вверх” его успокоило: обычный арест, проверка на дорогах. Бросил ледяной взгляд на своего флегматичного телохранителя, который хотел было открыть стрельбу, но предпочел спастись бегством. Позволил надеть на себя наручники. “Делайте свое дело”, – сказал им. И пока карабинеры застегивали на его запястьях стальные браслеты, вокруг них незаметно образовалась толпа женщин и детей. Феличано улыбался. “Не волнуйтесь, не волнуйтесь…” – успокаивал он людей, которые выглядывали из окон и дверей и кричали: “Святая Мадонна!” Малыши цеплялись за ноги карабинеров, кусали их за голени. Матери кричали: “Не трожьте его, оставьте его в покое…” Толпа высыпала на улицу. Дома – как опрокинутые бутылки, откуда выливались людские потоки. Дон Феличано лишь усмехался: боссов из Казерты, Секондильяно, Палермо и Реджо-ди-Калабрии ловят под землей, в глубоких пещерах. Его же, истинного короля Неаполя, арестовали прямо на улице, на глазах у всех. О чем действительно сожалел дон Феличано – что он неэлегантно одет. Очевидно, агенты его предали либо сами не знали об аресте. Ведь достаточно предупредить за полчаса – не для того, чтобы организовать побег, а чтобы выбрать правильный костюм от Эдди Монетти, рубашку, галстук от Маринеллы. Во время прежних арестов он всегда был безупречно одет. Он любил повторять: ты должен быть готов, что в тебя будут стрелять или неожиданно схватят, и нельзя быть плохо одетым. Иначе все скажут: это и есть дон Феличано? Какое разочарование… Этот оборванец? Вот что его беспокоило, остальное ему было известно, а если он чего‑то не знал, вполне мог себе представить. Толпа, ругаясь, сжимала кольцо вокруг машин карабинеров. Звука сирен никто не боялся. Служебного оружия тоже. При всем желании открыть огонь карабинеры не смогли бы. “В этих домах пистолетов больше, чем вилок”, – сказал им командир, призывая к спокойствию. Силы были неравны, местные имели явное преимущество. Подоспели журналисты. Над домами гудели два вертолета. Люди на улице ждали сигнала, любого сигнала, чтобы отвлечь карабинеров, не готовых противостоять такому бунту. Неслучайно время было выбрано тихое, ночное. Эти дети, откуда они взялись? Какая сила выбросила всех этих людей из теплых постелей на улицу? Они смотрели на дона Феличано с беспокойством и уважением. Так смотрят на отца, которого уводят из дома глухой ночью без объяснения причин. Вперед вышел Копакабана. Феличано Стриано улыбнулся, и Копакабана поцеловал его прямо в губы – символ высшей преданности и верности. Рот на замке. Все молчат. Могила.

– Хватит ломать комедию, – сказал дон Феличано. Копакабана подхватил эту фразу, и от нее пошла цепная реакция по принципу домино. Все расступились, прекратили кричать. Потихоньку переместились в сторону жены и дочери дона Феличано выразить своего рода соболезнования. Так решил Граф. Это было последнее выступление клана Стриано, уничтоженного в ходе борьбы с кланом Мочерино из Саниты. Поначалу Стриано хотели объединиться с ними, но закончилось все убийствами с той и с другой стороны. В итоге дон Стриано, Граф, решил применить выигрышную стратегию: показать своему клану, своему району, что он здесь и не собирается скрываться, что, впрочем, означало стать легкой мишенью, умереть. Неизбежный конец долгого правления, унаследованного от отца, Луиджи Стриано, Короля. Он все прекрасно понимал. Однако открыто заявить о себе, не прятаться, было явным посланием. Демонстрацией того, что Стриано свободны, они у себя дома и ничего не боятся. И это дорогого стоило.

Символика поцелуя, подаренного Копакабаной, рассыпалась в прах из‑за самого дона Феличано. Вскоре случился апокалипсис, неожиданный, жестокий, немыслимый. Дон Феличано решил заговорить, и его покаяние разрушило больше домов, чем землетрясение. Это не метафора, а реальность. Вся карта Системы была перекроена. Многие дома опустели по причине арестов либо программы защиты свидетелей, в ходе которой члены семьи дона Феличано переселялись в безопасные районы. Страшнее, чем война кланов. Все мужчины, все женщины, причастные семье, были покрыты позором. Несмываемым позором. Примерно так происходит, когда понимаешь, что окружающие знают об измене твоего мужа или жены. И чувствуешь себя объектом насмешек, пристального наблюдения. Холодный взгляд голубых глаз дона Феличано. Этот взгляд был угрозой и защитой одновременно. Никто не мог явиться в Форчеллу и установить там свои порядки. Никто не мог нарушать правила Системы. Правила Системы определялись и охранялись семьей Стриано. Этот взгляд означал безопасность и страх. Однако дон Феличано предпочел закрыть глаза.