Текст книги "Жестокое милосердие"

Он бросает весла и наклоняется вперед, так что наши лица снова сближаются.

– Я служил своей стране столько раз и такими способами, каких тебе и не вообразить, и я продолжаю служить ей! Вот в этом сомневаться не смей!

Каждое его слово – как лезвие, и от всех моих сомнений остаются одни клочки. Кажется, в его голосе звенит сама правда. И все же… Изменник подобного уровня, несомненно, оказался бы на диво искусным лжецом.

Продолжая сердито смотреть на меня, Дюваль стягивает с плеч плащ. На миг я снова близка к панике – что у него на уме?! – но он опять садится на весла, а плащ сует мне, бросив при этом:

– Постарайся не намочить!

Без всякой задней мысли принимаю у него плащ. Шерстяная ткань плотна и красива, что называется – роскошная вещь. Заметив блеск, глажу пальцами серебряный дубовый листок. В старинных родах Бретани принято посвящать по крайней мере одного сына небесному покровителю воинов и сражений. Я вспоминаю громадные шпалеры на стенах покоев сестры Эонетты. Сестры Мортейна шелковой нитью запечатлели на них родовые древа всех знатных семейств Бретани, тянущиеся в бездну столетий. Что-то я не припоминаю, чтобы там фигурировала фамилия Дюваль. Это вообще его родовое имя? Или название имения? Я впервые задумываюсь, кто же он на самом деле такой. Фаворит герцогини, объект подозрений аббатисы и канцлера – а еще?

Он гребет, и я вижу, как под тонким бархатом камзола работают сильные мышцы. С каждым ударом весел на руках вздуваются и опадают бугры, и я понимаю: при всей моей монастырской выучке этот человек легко одолеет меня один на один.

Думать об этом тошно, и я устремляю взгляд в море. Кажется, судьба проложила мне путь в приготовленный лично для меня уголок преисподней…

Глава 11

Старый моряк поджидает нас на берегу, чтобы помочь вытащить лодку. Дюваль выпрыгивает на сушу и протягивает мне руку. Я опасливо гляжу на нее.

Он язвительно выгибает бровь:

– Отдавай плащ.

Я не глядя сую ему плащ, потом выбираюсь из лодки, не обращая внимания на то, что край платья попадает в воду. Дюваль накидывает плащ и шагает к конюшне.

– У меня только одна лошадь, я ведь не рассчитывал, что возвращаться буду со спутницей. Ты как предпочитаешь ездить, спереди или сзади?

Ни то ни другое для меня неприемлемо.

– Монастырь тоже держит здесь лошадей, которыми мы пользуемся во время служений, – сообщаю ему. – Я возьму одну из них.

– Ну и отлично. Быстрей доберемся.

Я поворачиваюсь к старику:

– Ты мне Ночную Песенку не оседлаешь?

Мы с настоятельницей этого не оговаривали, но, уж верно, она не ждет, что я поеду в Геранд, прижавшись к Дювалю. А если и ждет… ее всяко тут нет, чтобы ловить меня на слове.

Моряк кивает и уходит за лошадью. Чувствую изучающий взгляд Дюваля; от него на меня мало не нападает чесотка. Через некоторое время мой спутник качает головой, словно до сих пор не веря, до чего глупо попался.

– Меня же засмеют, – вырывается у него.

Я пожимаю плечами, глядя в сторону конюшни. Скорей бы старик вывел лошадей!

– Помните пословицу, мой господин: если уж сапог ладно сидит на ноге…

Он фыркает:

– Про меня можно говорить что угодно, но чтобы мне вскружила голову такая, как ты…

На мое счастье, в это время появляется старый моряк с нашими лошадьми, и мы оставляем перепалку – надо готовиться к путешествию.

Дюваль продолжает за мной наблюдать. Под его придирчивым взглядом мои пальцы утрачивают ловкость, и я дольше обычного привязываю к седлу свой вьючок. Потом подвожу кобылу к специальной колоде и с помощью старика, который держит мне стремя[3]3
  Держать стремя – вопреки расхожему заблуждению, его держат с противоположной стороны лошади, чтобы в момент посадки седло не съехало набок. Во время седловки конь обычно сопротивляется затягиванию подпруг, и они могут держать седло недостаточно плотно. Окончательно их затягивают уже с седла.


[Закрыть], забираюсь в седло.

Дюваль давно уже сидит верхом:

– Ну? Готова ты наконец?

Он даже не пытается скрыть раздражение.

– Да, мой господин.

Я не успеваю договорить – он стегает своего коня поводом, и тот срывается с места.

Зло глядя ему в спину, я запускаю пальцы в поясной кошель, достаю щепоть соли и бросаю ее наземь в качестве приношения святому Циссонию, небесному покровителю путешественников и перекрестков.

Лишь после этого я трогаю Ночную Песенку с места.

Дюваль придерживает скакуна, так что дальше мы едем рядом. Он спрашивает:

– Ты когда-нибудь уже была при дворе?

– Нет.

– Нет? И даже не расспрашиваешь, кого там сейчас можно застать? Ты настолько уверена, что там тебя никто не узнает? Если это случится, всем нашим планам сразу конец!

Раз уж он держит меня за такую беспросветную дуру, я с откровенным вызовом сообщаю ему о своем «подлом» происхождении.

– Никто не изобличит меня, мой господин. Я не знатная наследница – мой отец в деревне репу сажал. Так что будьте покойны: ни один из нантских придворных не знает меня в лицо!

– Не Нант, а Геранд, – поправляет он. – Двор Анны перебрался туда, спасаясь от морового поветрия.

– Меня в любом случае не узнают.

Он косится в мою сторону:

– Но ты же, как я понимаю… считаешься дочерью Смерти?

– Так оно и есть, – ответствую я сквозь зубы. – Однако воспитывал меня простой земледелец. Первые пятнадцать лет жизни у меня всегда была грязь под ногтями. Так что, мой господин, скорее всего, и кровь у меня такая же грязная.

Он опять фыркает. То ли насмешничает, то ли просто не верит – поди пойми.

– Как по мне, – говорит он затем, – рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, – точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином… А теперь поторопимся – хорошо бы нам добраться в Кемпер до темноты!

Он пришпоривает коня, поднимая его в галоп.

И снова я не без труда догоняю его.

Весь день мы проводим в пути. Поля по сторонам сжаты, на придорожных крестах кое-где висят венки из пшеничных колосьев – кто-то молился святой Матроне, испрашивая обильного урожая. Скот пасется на остатках жнивья, нагуливая последний жирок перед убоем. И действительно, в некоторых местах заготовление мяса уже началось: в воздухе висит медный запах крови.

Там и сям виднеются каменные крестьянские домики, приземистые, надежные, – человеческие крепости в этих глухих местах. Ко многим дверям прибиты серебряные монетки, отполированные до зеркального блеска: согласно примете, они должны отвращать от обитателей этих домов взор Мортейна. Простецы верят, будто Он ни под каким видом не желает взирать на собственное отражение. Те из селян, кто слишком беден и не может позволить себе подобный амулет, довольствуются веточками лещины. Поверье гласит, что Бог может принять их за настоящие косточки, за которыми явился к порогу.

Тракт пуст, лишь время от времени мы встречаем местных жителей, идущих в соседнюю деревню на рынок. Они странствуют пешком, неся за плечами вьюк или толкая перед собой тележку. Заслышав конский топот, крестьяне предусмотрительно отступают с дороги.

Думать мне особо не о чем, и мысли волей-неволей возвращаются к моему спутнику.

Я и рада была бы представить себе, что еду одна, но не получается. Он все время маячит впереди, сильный, властный, сердитый. Я старательно отворачиваюсь, но взгляд все равно то и дело упирается в его широкую спину.

Любовница… Это слово уже кажется мне живым существом. Оно что-то нашептывает мне, смеется и дразнит. Я могу вынести многое, но подобное притворство обещает потребовать всех моих сил без остатка. Даже не вполне уверена, что справлюсь, однако знаю: придется. А уж вообразить, что я стану подобным образом лицедействовать на глазах у доброй половины бретонских вельмож! Да это просто смешно! Вот бы нас прямо сейчас отчаянным галопом нагнал вестник из монастыря и объявил, задыхаясь, что со мной сыграли жестокую шутку и на самом деле вместо меня с Дювалем поедет Аннит…

Увы, все, что я слышу, это шепот моросящего дождя. Небесная влага сеется на лесной перегной, орошает поскрипывающие седла, глушит позвякивание сбруи.

Ближе к вечеру мы въезжаем в небольшой лесок. Здесь настоящая чащоба, и мы не подгоняем коней, предоставляя им самим выбирать путь среди веток и колючих кустов. Под сенью густой листвы становится по-настоящему холодно. Я плотнее запахиваюсь в плащ, но и он не греет.

Потом до меня доходит, что дело вовсе не в холоде.

Я чувствую близость смерти.

Ощущаю ее, можно сказать, костями. Примерно так же, как иной старый моряк прислушивается к больным суставам и безошибочно предсказывает шторм.

– Что такое? – нарушает лесную тишину голос Дюваля. Оказывается, мое состояние от него не укрылось. – Ты что-то услышала?

– Нет, – отвечаю я. – Просто неподалеку лежит кто-то мертвый.

Его брови удивленно взлетают. Он останавливает коня:

– Мертвый?.. Кто? Мужчина, женщина?

Я пожимаю плечами. Ощущение мне внове, и я при всем желании не могу сказать ничего определенного.

– Не знаю. Может быть, даже олень.

– Где хоть?

– Вон там.

Я указываю в сторону от дороги, туда, где виднеется небольшая прогалина.

Кивнув, Дюваль поворачивает коня и жестом велит мне вести. Удивившись тому, насколько серьезно он отнесся к моему смутному предчувствию, я выезжаю вперед и позволяю своему чувству смерти направлять нас обоих.

Деревья здесь стоят плотнее, тонкие ветви раскачиваются наверху, точно перистые опахала. Мы проезжаем древний менгир; камень весь оброс мхом и лишайником. Присутствие Смерти ощущается все сильнее… Свежая могила неплохо укрыта сухими ветками и разбросанной листвой, но я отыскала бы ее даже с завязанными глазами.

– Мартел, – объявляю я. – Сюда его привезли люди Крунара.

Я совершенно уверена в том, что именно здесь он погребен.

Вынимаю ногу из стремени, но Дюваль уже спешился, тянет руки навстречу. Он берет меня за талию. Я едва не ахаю от изумления – тепло мужских ладоней легко просачивается сквозь его перчатки и всю мою одежду, умудряясь даже прогнать некоторую часть холода, навеянного Смертью. Он снимает меня с лошади, и, как только мои ноги касаются земли, я отстраняюсь. Я только что испытала едва ли не самое интимное прикосновение за всю свою жизнь, но переживать по этому поводу некогда.

Подхожу к могиле вплотную. Дюваль следует за мной и смотрит на потревоженную землю. Взгляд у него такой, словно он надеется, что секреты Мартела просочатся к нему из могилы. Он вдруг произносит:

– Бывалые вояки утверждают, что душа павшего еще трое суток не покидает поля битвы. Это так?

– Да, – отвечаю я.

У меня уже зародился план, как хотя бы частично восполнить ущерб, который я, по мнению Дюваля, нанесла его деятельности.

– Вот бы ты умела разговаривать с душами мертвых…

Я резко вскидываю глаза. Он что, мысли мои подслушал?

Дюваль удивленно смотрит на меня, потом говорит:

– А ведь ты и в самом деле умеешь.

Можно подумать, это у меня на лбу написано! Крупными буквами!

Кажется, он видит меня насквозь, и это мне не очень-то нравится, но желание испытать в деле недавно приобретенное искусство, а заодно и доказать ему, что не такая уж я соплячка, все пересиливает.

– Умею, – говорю я.

– А дух Мартела вызвать можешь?

Именно это я и собиралась ему предложить, но все-таки спрашиваю:

– Ты готов тащить на допрос даже отлетевшие души?

К его чести, он немного смущается:

– Я не имею в виду неуважение к усопшим или нарушение твоих обетов. Но если я действительно собираюсь выручить нашу герцогиню, то ни единым средством не могу пренебречь.

Средства. Души умерших. И я.

– Попытаюсь, – говорю я. – Только он мертв уже сутки с лишним, а я больше привыкла иметь дело с только что исторгнутыми душами.

– В любом случае спасибо!

Его лицо озаряется благодарностью и меняется самым удивительным образом. Суровые черты смягчаются, он даже выглядит намного моложе, чем мне казалось вначале. Дюваль отходит в сторонку, а я преклоняю колени и опускаю голову.

По правде говоря, прежде я никогда этим не занималась. В сущности, я понятия не имею, как до´лжно беседовать с мертвыми. Знаю только одно: попытаться стоит. Тем более что я очень хочу разобраться в том ощущении, которое испытала накануне вечером при соприкосновении с душой Мартела. Было ли это просто «встречей с душой во всем ее богатстве и полноте», как выразилась матушка аббатиса? Или его душа вправду поделилась со мной какими-то последними мыслями, воспоминаниями, чувствами? Надо как следует овладеть всеми дарами, которыми так щедро наделил меня Мортейн… А кроме того, если Дюваль и вправду переметнулся, как подозревают настоятельница и канцлер Крунар, не расскажет ли мне душа Мартела еще и об этом?

Я зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Думаю о незримой грани, что отделяет мертвых от живых. Пытаюсь зримо представить ее – тонкую, хрупкую, едва уловимую. Нарисовав ее в своем воображении, я принимаюсь искать отверстие, шовчик, разрыв – все, что угодно, лишь бы удалось проникнуть на ту сторону. Ага! Вот тут отстал уголок!.. Мысленно я тянусь к нему, осторожно хватаю и отвожу в сторону призрачную вуаль.

По ту сторону словно только того и ждут. На меня обрушивается громадная волна могильного холода. Это жмется ко мне душа, изголодавшаяся по жизненному теплу. Она наслаждается моим теплом, точно свинья грязью. Как она рада моему появлению!

Потом она меня узнает.

Она помнит, что это моя рука выселила ее из тела. Она бьется и корчится, силясь превозмочь хватку моей воли, но я держу крепко. Это ведь не какой-нибудь безвинный мертвец, достойный милости и уважения. Это мерзкий предатель, вполне заслуживший кару, предначертанную Мортейном.

Мысли и образы, полнящие душу, уже распадаются. Остались лишь клочки да обрывки, не складывающиеся в связные воспоминания. Я усиливаю нажим, приказывая расплывающейся сущности собраться воедино.

Кому ты служил?

В ответ – что-то вроде ледяного водоворота. Я вижу пурпур и золото французской короны, геральдические лилии, вышитые на ливрее слуги. Успех окрыляет меня, и я спрашиваю еще:

С кем ты должен был встретиться?

На миг возникает скопление кораблей… И видение рассыпается мозаикой цветных пятен – душа Мартела отчаянно сопротивляется. Она даже силится нападать. Однако ее власть над жизнью не идет ни в какое сравнение с той властью, которой я обладаю над смертью. Я отбрасываю от себя ледяной холод и опускаю между нами непроницаемый занавес.

Я открываю глаза. Меня бьет озноб. До того замерзла, что даже не чувствую солнечного тепла. Дюваль подхватывает меня под локти и помогает встать:

– Как ты?

На лице у него забота. Хочется ответить, что я в полном порядке, но это удается не сразу – зубы слишком стучат, никак не могу их унять.

Он сдергивает с плеч толстый шерстяной плащ и закутывает меня. Пушистая ткань еще хранит жар его тела. Я прикрываю глаза и просто наслаждаюсь теплом.

– Видела бы ты себя, – негромко говорит Дюваль. – Бледная, точно сама смерть!

Он поправляет на мне плащ, крепко берет за руку – ох, до чего же горячие у него пальцы! – и ведет к прогалине, на солнечный свет. Меня все еще трясет. Дюваль принимается растирать мои плечи, чтобы кровь веселей бежала по жилам.

Я еле дышу, в руках и ногах колют иголочки, словно я долго спала и отлежала разом все тело. Спохватившись, я отстраняюсь.

– Спасибо, я согрелась, – произношу чопорно.

Я стараюсь не встречаться с ним глазами, чтобы он не распознал моего смятения. Говорю себе, что этот человек давным-давно привык изображать галантного кавалера. И его забота обо мне ровным счетом ничего не значит. Он и о своем коне неплохо заботится. И вообще, все это рыцарское обхождение вполне может оказаться частью ловушки. Я поверю ему, решу, будто мне ничто не грозит, а он…

– Никогда бы не попросил тебя, знай я, как…

Я перебиваю:

– Со мной все в порядке.

Он вглядывается в мое лицо, стараясь понять, правду ли я говорю. Я пытаюсь вернуть его внимание к предмету нашего расследования:

– Он почти ничего не сказал.

Дюваль в недоумении переспрашивает:

– Ты о чем?..

Я едва не прыскаю. До чего же легко тревога о моем самочувствии заставила его начисто позабыть, чем мы тут вообще занимались!

– Мартел рассказал мне очень немногое.

– Немногое – все же лучше, чем ничего, – припоминая, кивает Дюваль. – Продолжай!

После встречи с душой в мыслях у меня полный разброд. Пытаюсь сообразить, о чем можно рассказывать, а что лучше оставить при себе. Я выгадываю время, стаскивая с плеч его плащ.

– Обрывки, – говорю я. – Разрозненные куски. Ничего связанного общим смыслом… – Стараюсь собрать все части мозаики, какие сумею: может, хоть так я обрету какое-то преимущество, имея дело с этим мужчиной. Однако слова матушки настоятельницы насчет всемерной правдивости звенят у меня в ушах, и я говорю: – Видела флотилию кораблей…

– Кораблей! Описать можешь?

Я рассказываю о них подробно, насколько это возможно.

– Проклятье! – вырывается у него, и он принимается расхаживать туда-сюда по поляне. – Французский флот!

Я понимаю: происходит именно то, чего страшились аббатиса и канцлер Крунар. Мартел подыскивал порт, где могли бы высадиться французы.

– Дальше ехать можешь? – спрашивает Дюваль. – Кажется, нам нужно спешить.

Я молча поворачиваюсь и иду к своей лошади.

Глава 12

Мы въезжаем в Кемпер вскоре после наступления темноты. На последнем отрезке пути нам озаряют дорогу костры на полях: это местные пахари празднуют день святого Мартина[4]4
  День святого Мартина, в нашей традиции – Мартынов день, празднуется католической и англиканской церквами 11 ноября, православной – 25 октября.


[Закрыть]. Въехав в город, Дюваль сразу направляется в маленькую гостиницу, владелец которой встречает нас как почетных и долгожданных гостей. Он буквально не знает, куда нас посадить. Но вот наконец перед нами плошки с тушеной крольчатиной и кружки горячего вина со специями, а заботливый хозяин возвращается на кухню. Проголодавшись в дороге, мы молча едим. Надо сказать, что после вызывания души Мартела Дюваль все больше помалкивает, но я прямо-таки вижу, как в его голове вращаются жернова. Они обтачивают каждую крупицу услышанного до тех пор, пока она не уложится в только ему одному известный узор.

Молчание меня вовсе не тяготит. Проведя в седле целый день, я зверски устала – какие тут разговоры!

Но вот с ужином покончено. Возвращается хозяин и по узкой лесенке ведет нас наверх, где приготовлены комнаты. Их разделяет лишь стенка, но двери в ней я, по счастью, не обнаруживаю. Это слегка успокаивает меня, но я все равно долго ворочаюсь в постели, не в силах заснуть. Очень уж явственно ощущаю Дюваля по ту сторону стенки. Пламя его души горит сильно и ровно. Как оно не похоже на жизненные светочи сестер, рядом с которыми я три года спала в монастыре!

На другой день мы пускаемся в путь еще до рассвета. Выбравшись из города, до самого полудня не делаем остановок. Если я что-нибудь понимаю, Дюваль готов ехать и дальше, но лошадям требуется передохнуть.

Мне тоже, вообще-то. Но я нипочем не желаю в этом сознаться.

Пока он занимается лошадьми, я разминаю ноги и затекшую спину. Напоив лошадей, Дюваль пускает их пастись, после чего роется в своей седельной сумке и извлекает небольшой сверток. Сунув его под мышку, идет прямо ко мне.

Я стою посередине поляны, греюсь на солнышке. С неудовольствием осознаю, что буквально впитываю каждое движение Дюваля. Вот он отбрасывает за плечо плащ, вот стаскивает потертые кожаные перчатки… До чего я дошла! – меня завораживают его руки. Я немедленно вспоминаю их прикосновение, их живое тепло… Делаю над собой усилие и отвожу взгляд.

Дюваль и не подозревает о том, какие чувства обуревают меня. Он разворачивает ткань и берет треугольный ломоть твердого сыра. Разламывает его пополам и протягивает мне кусок:

– На, поешь.

Я невнятно благодарю и беру угощение. Теперь я вроде как завишу от него, вот еще не хватало! Сперва меня кормил отец, потом собирался кормить Гвилло, а теперь еще он! Всколыхнувшееся детское упрямство велит запустить в него этим сыром и ни в коем случае не брать его в рот… но я давно уже не дитя. На мне долг перед моим монастырем, моим святым покровителем, моей герцогиней. Я жую и клянусь себе, что в следующей гостинице сама расплачусь за еду.

На поляне тихо, только журчит ручей, из которого напились лошади. Молчание кажется мне неловким, но о чем мне говорить с Дювалем? О каких-нибудь пустяках? Вот еще глупость… Интересно, а он чувствует нечто подобное?

Я кошусь на него и с негодованием обнаруживаю, что он наблюдает за мной.

Мы одновременно отводим глаза, но, даже не глядя, я каждым своим органом ощущаю его близость. Чувствую едва уловимое тепло его тела. Обоняю запах кожи и мыла, которым он пользовался утром в гостинице. Это неотвязное присутствие просто бесит меня. Ау, где вы, все мои обиды на этого человека? Где вы, подозрения? Куда пропал гнев?

Я вдруг спрашиваю:

– Что тебе было нужно от Ранниона тогда в таверне?

Вот так. Просто образец утонченной хитрости и расчетливого коварства.

Он морщит лоб, словно делая нелегкий выбор, и наконец отвечает вопросом на вопрос:

– А что тебе известно о человеке, которого ты там убила?

Я удивленно моргаю:

– Я не обязана что-либо знать о тех, кого убиваю. Я лишь исполняю волю Мортейна.

– И тебя это устраивает? Действовать вслепую, не ведая, почему и за что?

На самом деле меня это устраивает, и даже очень, но сам вопрос раздражает. Дюваль как бы намекает, что у меня ума не хватает не то что узнать сверх необходимого, но даже пожелать этого.

Я холодно отвечаю:

– Не надеюсь, что ты сможешь понять долг и послушание верных Мортейна.

Он настаивает:

– Как же монастырь определяет, кого следует убить?

Я вглядываюсь в его лицо, но не могу разобраться, чьи деяния он подвергает сомнению – монастыря или же сугубо мои.

– Это дело монастыря, господин мой. Оно тебя не касается.

Но его не так легко сбить с толку.

– Раз уж я должен представить тебя ко двору, было бы весьма нежелательно, чтобы меня использовали втемную, заставляя убирать трупы и давать объяснения.

Недовольно вздергиваю подбородок: именно такую роль я ему успела отвести.

– Я жду, чтобы матушка настоятельница известила меня письмом. Иногда же бывает и так, что святой сообщает Свою волю непосредственно мне.

– Каким образом? – спрашивает тотчас Дюваль.

Он натолкнулся на загадку, и его пытливый ум желает немедленно ее разрешить.

Я пожимаю плечами и стараюсь перехватить инициативу:

– Помнится, я тебя спрашивала про Ранниона…

Он снова замолкает, и так надолго, что я уже думаю – не ответит. Но когда все-таки начинает говорить, я почти сразу жалею, что он не смолчал.

– Неужели тебя все-таки нисколько не беспокоит, каким образом они там принимают решение? Что будет, если они ошибутся?

– Ошибутся?.. – Кровь ударяет мне в лицо. – Не представляю себе, каким образом такое могло бы произойти. Карающую длань монастыря направляет святой! Не богохульствовал бы ты лучше, господин мой!

– Я не в святом твоем усомнился, милочка, а в людях, которые берутся истолковывать Его волю. Мой опыт, видишь ли, свидетельствует, что люди далеко не безгрешны. – Он делает паузу, и от его последующих слов съеденный мною сыр просится обратно: – Раннион работал на герцогиню.

– Нет! Он был изменником! Я своими глазами видела на нем метку!

Дюваль резко оборачивается, в его глазах жгучий интерес.

– Метку измены, что ли? И как же она выглядит?

Тут я отчасти прихожу в себя от потрясения. Теперь я понимаю, как ловко он развязал мне язык.

– Вот этим, – говорю я, – не собираюсь с тобой делиться.

– Разве настоятельница не говорила, что мы должны помогать друг другу?

– В мирских делах – да, но о том, чтобы выдавать тайны нашего поклонения, речи не шло! – Я указываю на серебряный листок, приколотый к его плащу. – Ты же не посвятишь меня во все ритуалы святого Камула?

Он не отвечает на этот вопрос – я ведь, как ни крути, права.

– Стало быть, мы с твоей аббатисой по-разному понимаем взаимопомощь, – бормочет он. – Раннион изменил покойному герцогу три года назад, во дни Безумной войны, но впоследствии его настигло раскаяние. Более того, он попытался загладить свою вину, заработать прощение родной страны.

Я чувствую себя так, словно одна из стрел святой Ардвинны поразила меня, обратив в камень.

– Это ложь…

– Нет, это правда. – Он смотрит мне прямо в глаза, и то, что я в них вижу, подозрительно напоминает истину. – Так что, милочка, пути твоего святого, вероятно, куда запутанней, чем вам внушают в монастыре. А сейчас пора ехать дальше. Лошади, как мне кажется, достаточно отдохнули.