Текст книги "Мертвые бродят в песках"

Роллан Сейсенбаев
Мертвые бродят в песках

Книга – самый терпеливый учитель

Перед человечеством сегодня стоят три глобальные задачи: это – защита мира, защита духовности и защита природы. Все они – главные условия нашего дальнейшего существования. Каждая из них неполна одна без другой. От этих трех начал зависит обеспечение грядущего не только Казахстана, но и всего мира.

Гамлетовский вопрос «быть или не быть» относительно к завтрашнему человечеству будет стоять перед нами вечно, если мы не прислушаемся к голосу благоразумия.

Техническое развитие в мире шагнуло далеко вперед, благодаря чему человек стал расточителен в использовании природных ресурсов, созидательная энергия человека растрачивается попусту, и он утрачивает способность содержать богатейший океан культуры и мысли, накопленный предыдущими поколениями.

К сожалению, мы далеко не в полной мере осознаем это. Интеллектуальный и идеологический вакуум уводит людей в сторону от восприятия реальности, низвергает его в пучину разложения – морального, нравственного, духовного.

Третье тысячелетие требует от нас утверждения гармонии в нашем общем доме – ЗЕМЛЯ.

Книга – в своем первозданном, высоком и единственном, священном и одухотворенном, значении – является всесильным оружием человека в защите культуры и духовности.

Книга несет человечеству знания и просвещенность.

Книга хранит в себе тайны бытия рода человеческого.

Книга – плод человеческой мысли, наделенный дыханием времени и пространства.

Книге человечество доверило свои священные прозрения, откровения души. Только книга может научить, как двигаться вперед, как избежать катаклизмов и как взбираться на вершины человечности.

Книга – самый терпеливый учитель.

И только книга может научить нас безошибочно распознавать добро и зло, истину и ложь.

Для человека мыслящего нет ничего дороже книги!

200-томная Библиотека журнала «AMANAT» Международного клуба Абая посвящена 10-летию независимого Казахстана.

Мы оставляем будущему своей страны – молодежи – единственное и наиболее полное завещание – Книгу.

Поддерживаю благородный поступок Клуба Абая.

Я искренне рад начинанию видного писателя Роллана Сейсенбаева в создании журнала «AMANAT» и 200-томной Библиотеки журнала.

Уверен, что истинные патриоты страны поддержат и помогут его стремлениям служить культуре и духовности Отчизны.

Желаю новому изданию внимательного и благодарного читателя.

Поздравляю казахстанцев с выходом первых томов Библиотеки журнала «AMANAT» – литература, искусство, история и философия, образование и религии народов мира.

Любите, берегите и будьте преданы книге.

Нурсултан Назарбаев

Президент Республики Казахстан

14 марта 2001 г.

Астана

Отчаяние Роллана Сейсенбаева

19. VІ. 93. Уж стал я было скисать в своем размышлении о «Книге слов» Абая, как подвернувшийся в это время роман Роллана Сейсенбаева «Мертвые бродят в песках» поддал мне жару: предоставил то необходимое контрастное (Абаю) поле, ту разность потенциалов, которая и нужна, чтобы ток мышления мог состояться.

Уже читая филиппики Абая против своего народа – хоть и любящие по интенции и интонации, но все же монотонные, – исполнялся я желанием вопросить его: хорошо – допустим, все станет по твоему: оставят казахи свой кочевой быт со стадами, вблизи животных обитая, примут цивилизацию с Севера, из России, каково то им будет, как пойдет дело дальше? И вот роман «Мертвые бродят в песках» предоставил мне эту возможность:

 
Как посрамить да посмотреть
Век нынешний и век минувший, —
Свежо предание, а верится с трудом.
 

И в самом деле, как раз век прошел с Абаевых времен:

 
Прошло сто лет – и что ж осталось
От сильных, гордых тех мужей,
Столь полных волею страстей?..
 

– пусть и животных, и темных, но своих, присущих Казахству? И, можно сказать, по программе Абая пошла история: мощное влияние и срастание с Севером: надвинулся он на Казахстан и пришил к своей судьбе и понятиям в единой державе России-империи, а потом в Советском Союзе зажили казахи. И вот диагноз: каково им стало, можно прочитать, взяв в руки роман Сейсенбаева, кстати, потомка Абая, из его же рода, потомственного казахского интеллигента.

Свершилось оседание казахского народа: вместо мерного и мирного кочевья по заведенным извека для каждого рода и клана маршрутам – прикрепились к земле, вросли в место («мещане», горожане стали), так что судьба их уже сопряжена с судьбой места, как это свойственно земледельцам и горожанам, прикованным, как цепями, к тому или иному месту и исполняющимися тяги Земли. Люди теперь ею увесисты: становятся навинченными на радиус, на шампур его нанизанными – и уже не в силах сдвинуться с насиженного места, как заколдованного и их околдовавшего.

Перед нами казахи, осевшие на берегах Аральского моря и ставшие из кочевников рыбаками, сменивши, так сказать, мясо на рыбу – и соответственно в казнь за предательство своего принципа стали они «ни рыба, ни мясо», того и сего лишилися. Ибо кочевье, что они умели и что им было заповедано от Бытия, оставили, а рыбаками на зыбком, кочующем «море» Арала – не надежно им стать, Это тебе не Атлантика и не Балтика или, на худой конец, Средиземное море, что вечны, океанны, но – старица того моря, что некогда протягивалась от Каспия до Балхаша. Оно стало мелеть само собой, от Природы, еще до вторжения советской власти с русского Севера в сторону южную, где Средняя Азия и Казахстан лежат.

«Природа не делает ошибок», – верно говорит у Сейсенбаева русский ученый Славиков, доброхот казахов и защитник их интересов, восставший против плана строить Каракумский канал, который призван отобрать воду у двух Дарий – Сыр и Аму – на орошение полей риса и хлопка, а Арал, который будет от этого погибать, наполнить через поворот северных рек (Обь, Иртыш…) на юг. Так воедино сплелись и сплавились судьбы России и Казахстана, их тела, их природы. А раз планы, то есть из ума разума и воли человека пошло дело истории, то тут уж на природу неча пенять, коли что не так, но на себя лишь, на свой ум разум. Ибо именно он дан человеку, чтобы согласовывать свою жизнь и хозяйствование с условиями, предоставляемыми природой, и предвидеть будущее на основе анализа прошлого.

Но тут словно лишение своего разума совершилось у казахов. Вот и мечется страстный и динамичный ум Сейсенбаева в поисках причин, объяснений и кого винить судить в том, что жизнь его народа пошла как то наперекосяк: и быт, и природа гибнет, и нравы… Легче всего в отроческом рессантимане (горечи досаде) винить ум и волю Севера: из России ведь пришли и принцип оседлости, и земледелие, и власть железная, лишившая воли и простора, и все эти планы переделки природы: пастбища – в пашню, скотоводства – в рисоводство и хлопководство (для пороха и войны, а не столько для одежды: не одевать, но убивать раздевать людей, а если и одевать – то в саван…).

И разница очевидна: Абай причину полагает в самих казахах. Обличая их в национальной самокритике, он все же полагает их субъектами своей жизни и истории. Сейсенбаев же видит казахов объектами чужого манипулирования, жертвами, в отчаянии мечущимися в западне социума и природы. Причины бед – вне их. И во многом это действительно так: сбит с панталыку народ, поскольку его вожди, гуманисты и просветители, как Абай, возжелали ему чужого каравая – жребия. А недаром сказано: «На чужой каравай рот не разевай» не желай себе чужой дхармы, как сказали бы другие, более мудрые соседи Казахства – философические индийцы с Юга: «Лучше дурно выполненная своя дхарма (принцип жизни, путь, долг. – Г.Г.), нежели хорошо исполненная чужая. Чужая дхарма опасна». (Это я формулы Бхагавадгиты привожу). И верно, приняли дхарму русского земледельчества и принципы советской власти, ее Логос плана и срока: скорей! Давай давай!

При таком подстегивании у казаха, как у иноходца, сбивался его мерный ритм, шаг и ход. Ведь казахская жизнь натуральная – медлительна, как жуют травы овцы и кони, так и аксакалы, не торопясь, обмысляют бытие: есть время думать, качаясь в седле, обдумывать основательно. А тут вдруг нахлынул истерический (для Казахстана) темпоритм города, машинной цивилизации и заставил соображать быстро быстро, что не возможно и не присуще ни им, ни, кстати, и земледельцам российским, мужикам. И дело пошло в стране в XX веке поперед разума: делание, обгоняя разумение. Об этом точно один из персонажей Андрея Платонова говорит: руки у нас поперед разума действовать, торопятся, оттого и все беды…, Да, такое ощущение от этого и от других произведений Сейсенбаева – что загнаны казахи, как подопытные кролики, в клетки чужой игры и эксперимента, и вот мечутся и расшибаются о прутья, задыхаются, сходят с ума, и верно: в такой фазе своего развития они оказались в стадии страдания от необходимой прививки (может, и не необходимой, но уже случившейся, и обратного хода нет: не переиграть свою историю) стиля жизни земледельческогородской цивилизации, агентом проводником чего явилась Россия, после чего наступить должна (и, кажется, ныне и наступает) новая фаза – прихода в себя, синтеза и своего прошлого, и совершившегося в XX веке, и на этой основе уже образование присущего себе, Казахству, и в то же время современного типа цивилизации.

Так что четыре фазы бытия Казахства видятся мне через сюжет Абай – Сейсенбай. Первая – это кочевой, родовой быт, отстоявшийся веками и тысячелетиями, культура Поля. Она остается за скобками, ее не ценит Абай, вырываясь из нее на путь свободной личности, так что она лишь в минусе представлена в его «Книге слов». Вторая стадия – это Абай и простодушный поворот Казахства к Северу за умом разумом и цивилизацией. И вот ЭТО произошло: нахлынул Север со своими принципами – и все перемешал, переместил, изувечил естественное, натуральное тут, и культуру Поля. В этом состоянии мира (третья фаза) родился и вырос Сейсенбаев. Он уже не ведал кочевья, культура. Поля для него лишь эстетический идеал, «преданья старины глубокой». Сам он уже горожанин, привыкший к удобствам городской цивилизации, к жизни интеллектуала и чабаном в кошаре не станет: не в юрте, а в международных отелях настропалился жить, отделясь от быта и судьбы своего народа. Но совесть-то у писателя скребет, и, свою вину чуя (правда, без вины виноватость то в нем: просто иной стиль эпохи, куда попал занесен), оправдывает свою «растлень» изображением ужасов жизни своего народа еще в более черных тонах и красках, нежели на самом-то деле. Книги Сейсенбаева – это черная мелодрама: и «Трон сатаны», и «Отчаяние» – одни названия чего стоят! – и об этом векторе интенции ужасания, паники говорят. А подзаголовок «Отчаяния» или «Мертвые бродят в песках», прямо готический (то бишь тюркский) «роман ужасов», и они нагнетаются тут – многие гибели, панорама глупости и злодеяний с народом и человеком: что сделали с нами ОНИ, какие-то трудно исповедимые глупые и злые силы Бытия!

По Абаю, они, эти силы, – в нас. По чувству его наследника – вне нас. Оба правы: они и там, и сям. Просто в разные фазы бытия акцент то на одной, то на другой стороне «дела». Да, надвинулись Пространство и Время – чужие. Такое метафизическое событие произошло в XX веке с Казахством, Оно – испытание, что выпадает всем народам и человекам. Но испытание и нужно: оно есть вызов призыв – свои силы и ум пробудить и стать самостью в истории, а не иждивенцами Бытия, каковы люди и народы в патриархальном, инфантильном состоянии родового быта природового, с нею слитого и от нее, природы, зависящего, у Бога за пазухой, нахлебниками Бога-Отца и Природы-Матери.

Следующая фаза – «грехопадение» во зло, а не просто искушение страданием (как в прежней фазе). Тут субъект испытания (народ, человек) становится сам виноват. Человек и народ переходят из состояния «нахлебника» у Бога-Природы в состояние наемника – у чужого дяди, у Социума (ад и трон Сатаны там), пока не заработает себе срединное состояние «чистилища» как бы, в кое и пришли ныне жить цивилизованные народы – разных причем цивилизаций: и Китая, и Америки, и Европы, и Индии, и Ислама… Казахство находится накануне перехода в эту фазу, но пока ему еще кровоточит описанная Сейсенбаевым стадия Блудного сына (в сравнении с сыном Послушным, что всегда при Отце), который сдвинулся в существование на свой страх и риск, стал экзистенциален. И вот для умного образования присущей Казахству цивилизации в своем Пространстве и Времени и полезны, и актуальны те самоанализы Казахства, что даны и в «Книге слов» Абая, и в романах Сейсенбаева.

Вопервых, очевидно становится задним числом (как и в математике при «доказательстве от противного», тут на собственном горьком опыте, что казахам учила История), что кочевье есть мудрое установление. Тут ведь – свобода от тяги Земли, непривязанность к месту, к его воле и полю силовому, что приконопачивает к вертикали радиуса Земля – Небо. Можно сняться всем народом с места, коли там кончилась трава или рыба (как вот в высыхающем Аральском море), и спокойно переселиться на другое место. Благо культура Поля не опредмечивает себя в сооружения на земле – там города и обстановка статуарная, – но у них все съемно, легко подъемно: и жилище юрта, и ее скарб минимальный, нехитрый, в мудром минимуме потребностей, в их ограничении. Кочевник – как мудрец, философ, принцип которого «все мое ношу с собой» – и не завишу, значит, от окружающих условий. И души казахов относились легко к местам и землям, пока обитали внутри ритма кочевья. И, кстати, недаром такой стиль культуры возник в пространстве Поля – степей маловодных, пустынь: там даже сама вода кочует, как реки, что меняют русла и усыхают (река Узбой, к примеру), да и как само старинное великое море от Каспия до Балхаша кочевало. Тут надо уметь сообразовываться с этим кочующим стилем жизни поверх смерти (воды поверх песков или под ними, где колодцы). А вот перестали, забыли, поддавшись чужой дхарме земледелов и мегцан (горожан) с Севера, себя по глупости разумея глупыми. И в этом – глупость мудреца Абая («на всякого мудреца довольно простоты»!): не усматривал ценности и культуры в быту народа и мечтал переделать его на оседлый лад. Не мог он, конечно, предвидеть того ужаса, что проистечет от этих перемен и что описан уже его потомком:

 
С насмешкой горькою обманутого сына.
Над промотавшимся отцом.
 

Но ведь в трагедии Арала – в плане естественной на поверхности Земли смены климатов, периодов воды и суши, оледенений – ничего тут особенного не произошло! Пересыхание же происходило, шло своим чередом на этом пространстве. А проекты и действия человека, предложенные его частичным разумением планы каналов и переброски рек тут на правах сил Природы и ее агентов выступают.

Причем Казахству как раз «с руки» такая оптика – многотысячелетний контекст, в каком ощущать-понимать эпизод своего существования. Ведь рядом древнейшие цивилизации, которые в своем распространении захватывали и Казахстан. И в романе Сейсенбаева множество исторических реминисценции: и о персидском царе Дарий, и о Тигре и Евфрате, как вавилонских двух Дарьях, как наши Аму и Сыр, и о подземных водах, как их использовали в той цивилизации. И о Римской империи. Подобный широкий кругозор и у поэта Олжаса Сулейменова: в его историко-культурном труде «АЗиЯ». Культура Поля исследована в контексте древних цивилизаций той Азии, что южнее Средней: Шумер, Вавилон, Иран, Туран…. Понятно, что сама ориентировка такая: перемена вектора интереса с Севера на Юг показалась раздражающей в период всепоглощающего влияния и давления России в составе советской цивилизации. И тем более – оттуда, с Юга, суметь прояснить темные места в «Слове о полку Игореве», в сей словесной святыне северян!..

И в романе Сейсенбаева этот исторический фон древности бросает успокоительный, укрощающий свет на ужасы и истерики современной текучки. Имея в виду такой широкий философский контекст, можно перейти и к более подробному рассмотрению того, что происходит в романе. А происходит – жизнь: в любых условиях, благоприятных или нет, а совершается у человека его единственная жизнь, и в ней он получает сполна, что ему положено: и радости, и страдания, любовь и красоту. Окружение и обстоятельства могут быть разными, но живут же люди везде – и в раю, и в полярном краю. Те же радости, страсти и горести имеют. И потому эта жизнь любима. Любима она и такая – в отчаянии и бесперспективности быта некогдашних кочевников, потом рыбаков, а теперь растерянных и никчемных, населяющих убегающие берега Аральского моря. И как: в этих, уже ггротивожизненных условиях, а все же жив человек! – особый интерес повествования Сейсенбаева.

Но ужасов пересыхающего Арала ему мало: давай еще взрывы атомной бомбы – ее испытания на поли гоне Семипалатинска. Да еще Байконур тут. Куча мала этих испытаний его народу. Они – как Немеиский лев, Лернейская гидра, Минотавр и пр. для Геракла и Тесея, для подвигов этих героев, расчистивших поприще для культуры и цивилизации Эллады. Это и Казахству предстоит. А уж работа эпоса, романа эти условия и чудищ воспеть. Что и делается: эти страшные сказки сказываются в книгах Сейсенбаева. Что там Хичкок и триллеры, где искусственно выдумываются ужасы! Тут – жути естества, в которые попадает искусство человека. Вон смерч, в который ввинчивается вертолет: «Вертолет не падал, а совершенно без определенного направления носился в воздухе, как пустой спичечный коробок по ветру, Этим же чудовищным порывом ветра с земли, с клочка ее поверхности, составлявшей в диаметре километров восемьдесять, внезапно слизнуло и лошадей, и сайгаков, и волков, и лисиц, и редкие деревья, что еще оставались понад бывшим руслом Сырдарьи, Слизнуло, но тут же скопом ударило все это скопище живых тварей оземь – и снова подняло, и завертело вместе с вертолетом будто бы в одном котле. И живые еще! – и мертвые твари теперь носились в воздухе, сталкиваясь друг с другом, шкрябая по обшивке вертолета безвольными копытами…»

Да, соизмеримы эти стадии – кануны обеих цивилизаций: совершившейся уже цивилизации Эллады и вот предстоящей к образованию (так полагаю) собственной цивилизации Казахстана. Ибо до сего можно было говорить о «культуре Поля», о «Казахстве» – как целостности быта и духа на основе этноса, народа. А «Казахстан» – это уже СТАН стояние, привязка к месту. И это устанавливается долго, и ныне – в процессе образования.

Роман личности или народный эпос?

20. VІ.93. Вот уже превращается милая заброшенная деревенька моя Новоселки в садово-дачный поселок, где дети пенсионеров крутят во всю транзисторы, и рев рока вместо щебета птиц вторгается в слух. Что делать? Подойти ли к дому, где на всю катушку ревет звук, и попросить умалить – или потерпеть, – тем более что днем уеду сегодня, а на следующей неделе, может, и не будет такого? Ведь подойти значит вступить в общение, принять чужой образ и тон в себя, и даже если умалит звук, стану прислушиваться: достаточно ли приглушил? А если нет – снова идти, давить? В итоге себе же хуже: как раз привязан станешь к процессу освобождения от неприятности рабом неприятности этой станешь, тогда как коли сам научусь не обращать внимания (ну, уши заткни ватой) – просто аннигилирую присутствие сего мучения в моей жизни.

Кстати, такова всякая борьба за свободу: то препятствие, которое хотят одолеть (монархия, буржуй, бюрократ, женщина, своя слабость какая или недуг…), как только нацеливаешься на него, разрастается в объеме и важности в твоей жизни и из цели становится целым Бытия. Так что для освобождения (как процесса) эффективнее обратная установка: занять сознание иным и отодвинуть это на периферию. Вот и сделал так, включив у себя на крыльце радио «Орфей» с классической музыкой: это ближе мне и оттесняет тот крик.

Задумался сегодня: а как с Эросом, с сексом у кочевников, у казахов? О, тут, наверное, стремительный точечный натиск – СТРЕМГЛАВ! – как и у животных их в случке: жеребец на кобылу набрасывается (или бык на корову) уже полный страсти, и ему незачем разогреваться в процессе долгом, и он рвется скорее освободиться, излиться. В кочевье соитие – орган Рода, а не наслаждение Личности. Главное – не сам процесс соития и его сласть, но результат: рождение детей (умножение стада), и прежде всего сына мечтают иметь от жены. И в романе Сейсенбаева лекарь Откельды несколько раз женится, пока нежная Марзия не родит ему трех сыновей.

Вообще все любовно семейные истории в романе – как вставные легенды, инкрустации в социально-хозяйственный и экологический сюжет, и они выдержаны в эстетике фольклорной: умыкание, стихи песнилюбовные и воспоминание об умершей жене. Так что, строго говоря, перед нами еще не роман, а просто длинное повествование, где можно нанизывать персонажи на персонажи и встречи разговоры на разговоры. И плюсовать беду за бедой: высыхание Арала отравлению детей и рыбы водами, выпущенными химкомбинатом в Сырдарью, одичание собак и волков – к ядерным испытаниям в Семипалатинске, рождение там детей дебилов – к выветриванию почв от распахивания пастбищ, адвективный туман – к кислотному дождю, смерч – к пожару и т. д. Как семь печатей снимаются с Бытия в Апокалипсисе (вот модель книги Сейсенбаева). И насчет всего этого разговоры, встречи: бьется джигит батыр социальный Кахарман, защитник народа, пишет письма в Москву, встречается с учеными, с секретарем обкома, даже Горбачеву передает письмо. Тут канва – путешествия, как в античном и авантюрно бытовом романе, канва обзора панорамы. Экстенсивность: развитие во вне, захватывая все новые пространства, а не интенсивно, когда идет погружение внутрь души, рефлексия, как это уже в собственно романе нового времени, где не герой для обзора объективного состояния дел и описаний, а внешнее вверчивается во внутренний мир персонажа и там субъективно переживается и передумывается. Так это у Руссо уже («Новая Элоиза», «Эмиль»), кто аналогичен Канту, который не Пространство, а Время определил как главное поприще «я», внутренней жизни личности. И не надо объективной действительности быть такой сильной, как тут: смерч, буран, ураган! Они своим масштабом забивают интересность «я», внутренней жизни души. В казахском «романе» не усложняется внутренняя жизнь героя (тут Кахармана, да и то условно: просто о нем больше…), но набор одних и тех же ситуаций: мезальянсная влюбленность, противление родителей, умыкание невесты, недолгая счастливая жизнь, гибель возлюбленной – и долгая память о ней в песнях стихотворца-жырау Акбалака. Или верная жена, многотерпеливая подвижница сопутница в бедствиях персонажа. И такое же самое прокручивается просто еще на одном герое. Но в этом – не индивидуальная «слабость» Сейсенбаева-романиста, а стадиально историческая в нем черта: его народ еще близок к родовому быту и ценностям, и мало развита личность – так это в эпосе, в книге Сейсенбаева поэтика – переходная от Запада к Востоку. Она близка к восточному типу «романа»-эпопеи, чья структура – плюсование односторонних персонажей и эпизодов. А по ходу – много умных бесед, мыслей, афоризмов и красивых стихов. Сейсенбаев применяет прием монтажа, умело сплачивая сюжетные ситуации, газетные вырезки, легенды.

Но я ушел от рассмотрения казахской специфики. А я ее вижу в характере образов символов, играющих тут роль моделей. Например, несколько раз, как образец жертвы за друга, проходит легенда об Иманбеке,

21. V1. 93. Задумался: вот в «Книге слов» Абая всеобщие нравственные правила на все времена: не стяжай, учись, не предавай и т. п. – и никакой картины реальности. У Сейсенбаева пульсирует жизнь наша, материал действительности насыщенный; жизнь рыбаков, молитва муллы и легенды певцов, поход школьников, заседание обкома, полемика ученых…. И все те же вечные игры коварства и любви, волков и овец. Но тут и волки – в роли овец: сильные джигиты казахи вовлечены невидимыми силами механической власти в неестественную им реальность, где теряют ум и гибнут в пустых схватках.

Как бы в отношении дополнительности эти два типа употребления слов и письмен: Мысль и Жизнь, Правила – и к чему их применять. Накат волн действительности на душу и ум человеческий, что теряется в многообразии сил, мотивов, аргументов и вроде бы обоснованных понятий и планов. Ведь и те, кто хотели, вынашивали планы переброски северных рек, и кто воды рек на поля хлопка устремлял, и кто ядерный полигон построил, желали блага стране, людям, тем же казахам. И как же из этих частных благих идей и дел возникает, как их сумма и интеграл, – погибель и ужас?.. И, может быть, нечего особо и ужасаться, ведь не всеобщая то погибель, но частичная, как частичным было добро – так и зло. Ну гибнет Арал и никчемны теперь рыбаки там, не убравшиеся оттуда вовремя, Но это ж – в порядке функционирования природы и труда: меняется климат, кончается жила угля – и не нужен здесь труд более. Переселяться надо, и добродетель кочевья как раз в этом: непривязанность к земле, но большая приверженность надземью, воздуху и ветру, Легкосъемные былинки, птички – вот кочевники. Не обременены лишним материальным, но избыток сил влагают в слова, в айтыс-спор поэтов, в песнь, в интриги и дипломатию и политику межлюдских, межклановых отношений – там страсти, хитрости, замыслы… Это же – как изделия в мире Психеи. Если земледелец или горожанин излишек ума и рук тратит на изготовление предметов – дом, домна, театр, – то кочевник более свободен от вещности, и время у него есть на думу в седле, на песнь, слушать долгие сказы, на хищность и похищения невест, стад, джигитовку, игру….

В романе Сейсенбаева счет к Северу и России: послушались мы вас и, предав свои принципы кочевья, перешли к оседлости – и что же? Пропадаем теперь! Зачем стали вкладывать в нас свой ум, а мы поверили? А им русские и советские могут ответить: а зачем слушались? Сами ведь поверили – вот и ваш Абай к нам вас звал!

Так что трагедия легковерия запечатлена в книге Сейсенбаева. А теперь обратно – подозрительность ко всему чужому у казахов: