Текст книги "Мертвые бродят в песках"

«Куда ты там пропал? – позвала его жена. – Чего ты там делаешь?»

«Чего я делаю? – взорвался вдруг Фузули. – А ты там без меня что – умираешь?»

Через полмесяца вернулся Кахарман, был он в Алма-Ате и в Москве. Вернулся он оттуда недовольный, злой. И хоть не особенно рассказывал он про поездку, но Насыр все понял и так. Кахарман сокрушался: «Если все это будет продолжаться, наши траулеры скоро сядут на мель: просто останутся на песках». – «Люди видят: твоей вины в этом нет, сынок», – как мог успокаивал его Насыр. – «Что моя вина, отец, – я про море говорю!» – «Государство видит все, оно не даст погибнуть морю…» – «Я много раз говорил в Москве и Алма-Ате со всякими чиновниками – лбом об стенку…» Отчаяние сына передалось отцу: – «Так что же – прощай, море?» И Кахарман после долгого молчания задумчиво покачал головой: – «Как знать, отец, как знать…»

Акбалак подслеповато вглядывался в лицо Корлан. И когда та, охая и вздыхая, грузно села за стол и стала поливать горячим бульоном нарезанную рыбу, он спросил:

– Не могу разглядеть, невестушка, не хвораешь ли ты?

– В затылке все тянет и тянет, – пожаловалась Корлан. – Не дают покоя мысли о детях. Разъехались кто куда…

– Не зря говорят, думы могут и воскресить, и погубить человеческую душу. Что тебя, Корлан, терзает? Вырастила такого сына, как Кахарман! Обидно только, что не нашлось ему дел в своем краю, помыслить даже трудно!

Так говорил Акбалак и тяжело вздыхал.

Возвращаясь от Фузули, Насыр не стал заезжать к тем родственникам и знакомым, которые знали, что ездил он к Фузули держать с ним совет. Все, конечно, обидятся. Это тревожило Насыра, и он досадовал на себя: «Старый дурак! Кто тебя тянул за язык? Держать совет – это ж надо придумать такое, прямо как Наполеон… Теперь стыдно им в глаза смотреть».

В общем, нерадостно было у него на душе. Знакомые места, по которым он ехал, стали склонять Насыра к думам о времени, которое он прожил на этой земле. Справа тянулся остров Жасылбел – теперь бывший, теперь вокруг него не было воды. Вскоре он стал подъезжать к Казанколю, но и здесь была безрадостная картина, ушла вода, остался лишь толстый слой солончака. Да, знакомые это были места Насыру. Некогда были разбросаны в этих местах аулы, не раз приходилось бывать в этих аулах ему. И хоть крепко сбивали в этих местах дома, а стены их размыло дождем, время подернуло бурьяном дворы и подворья – и пусто кругом. За следующим перевалом белело солью дно Шумгена. По его берегам были некогда густые, высокие заросли камыша. Не то, что пешему было трудно пройти – всаднику не проехать. Много здесь птиц пело по утрам – самых причудливых, на самые разные голоса. Потому, может, были люди Шумгена особенно жизнерадостными, много звучало песен в их аулах, много слагалось стихов.

То было время самой славы шумгенского жырау – певца и акына Акбалака. Какие это были песни! Часто они пели вместе с Карашаш – у нее тоже был неповторимый голос. Разве могло кого-нибудь оставить равнодушным их пение: плакали люди, слушая их печальные песни, просветлялись лица у людей, когда слушали они их веселые песни. Подражая Карашаш, женщины, выходившие в море, тоже пели. Может быть, пением этим они чуть скрашивали тяжелую свою долю – рыбацкий труд, упавший на их плечи. Ведь мужья их были на фронте. Карашаш часто говорила людям, что семь лет, которые она прожила с дорогим Акбалаком, она не променяла бы и на семьдесят лет другого счастья – вот как любили друг друга Акбалак и Карашаш. Но месть безжалостного ее отца оборвала это счастье.

В те дни Акбалак был в Алма-Ате, на празднике народных акынов. Мергенбай подобрал четырых ловких джигитов и отправил их в Шумген – они должны были выкрасть Карашаш. Когда джигиты везли ее в лодке, один из них стал бесстыже распускать свои руки – может быть, это-то обстоятельство и подвигнуло Карашаш на последний, отчаянный шаг. Она выбросилась из лодки, увлекая за собой того, кто задел ее женскую честь. Узнав о гибели красавицы Карашаш, аул погрузился в горестное молчание. Не было, наверно, в ауле человека, который бы не проклял Мергенбая. Немедленно была отправлена телеграмма Акбалаку.

Старейшины Шумгена тем временем собрались на совет. Вот что они сказали: «Немало горя и бед причинил нам Мергенбай, а теперь по его вине свершилось такое несчастье. Разве он не злодей? Разве этот поступок его не зверский? Собственными руками он погубил родное дитя. Пусть кто-нибудь отправится к Мергенбаю и передаст наши слова: он должен немедленно покинуть эти места. Жить с ним на одном берегу, мы не желаем!»

Решили старейшины отправить к Мергенбаю молчаливого, но смелого, решительного джигита Насыра. Вечером, когда садилось солнце, Насыр сел на коня. Мергенбая он застал у дома: тот, не стесняясь в выражениях, поносил трех наемников из Каракалпакии. В лице Мергенбая был только гнев – ни тени горя.

«Мергенбай ага, люди требуют, чтобы вы немедленно покинули эти места», – холодно сообщил Насыр, не слезая с коня.

«Люди?! – Мергенбай вскинулся и осмотрел Насыра злым взглядом. – Эти провонявшие рыбаки называются людьми? И давно? Я из Караоя не уеду никуда, так и передай им. А тебе тоже несдобровать! Ты ведь один из дружков этого вонючего пса Акбалака? Пошел пока вон!»

Насыр с трудом сдерживался.

«Просили передать: если к завтрашнему утру вас застанут здесь – пеняйте на себя…» – Насыр повернул коня.

«Эй, – крикнул ему в ответ беснующийся Мергенбай. – Передай своим аксакалам и карасакалам, что, если кто-нибудь из них хотя бы пальцем тронет моих близких, весь аул перестреляю! Так и передай! А теперь убирайся!» Насыр ничего не стал отвечать.

Глаза Мергенбая налились кровью. Он не тронулся с места. Утром, разгневанные люди со всего аула сошлись во дворе его дома. Обнаружилось вот что. Кулия – жена Мергенбая, оказывается, не приходила в себя со вчерашнего дня: лишилась чувств с той самой минуты, когда узнала о смерти единственной дочери. Пятеро взрослых сыновей Мергенбая бестолково метались по двору в поисках Мергенбая.

Стали обыскивать дом, обыскали двор, потом весь аул – Мергенбая не было нигде. Несколько джигитов, вскочив на коней, бросились в пески. Но Мергенбая и след простыл.

Подъезжая к Шумгену, Насыр остановил коня. Все ж таки хотелось ему заехать в Шумген: хотя бы напиться воды. Но у кого остановиться? Сердце, конечно же, ему подсказывало – у Акбалака. После смерти Карашаш Акбалак не женился, остался бобылем, иногда наезжал к дочери в Караой. Щепетильный Акбалак решил, что ему трудно будет найти женщину равной Карашаш. Он решил провести оставшуюся жизнь в одиночестве.

Конь Насыра топтался на месте Насыру не хотелось причинять Акбалаку хлопоты своим приездом. Потому он все никак не мог решиться; то трогал коня, то поворачивал его обратно. Но один довод был сильнее других: проехать мимо дома Акбалака – значит смертельно обидеть уважаемого человека. И потому Насыр, в конце концов, направил коня к низенькому домику жырау. У входа его встретил огромный волкодав. Испуганная лошадь отпрянула в сторону, в раздражении Насыр стегнул собаку толстой плеткой. Пес вышел из себя: казалось теперь, что он готов был прыгнуть не только на лошадь, но и на всадника. На лай вышел Акбалак, прикрикнул на пса. Голос его все еще был сильным, звучным. Пес нехотя отступил, приглядываясь к всаднику из глубины двора.

«Давно никто не останавливал коня у моего дома. Узнаю тебя, Насыр, брат мой!» – Акбалак улыбался, приглаживая ладонью белую бороду.

«Кому же, как не мне, проведать старшего брата, покинутого всеми», – отозвался Насыр.

«Впервые за десять лет вижу твоего коня у моего дома», – сказал Акбалак, и в голосе его Насыр различил обиду и упрек.

Когда вошли в дом, Акбалак преподнес Насыру чашу с шубатом – напиток из верблюжьего молока.

Выпив шубат, Насыр поставил, пустую чашу на стол. «Дорога, конечно, тебя утомила. Посиди, отдохни – жара-то какая стоит… Я пойду, похлопочу насчет дастархана, – сказал Акбалак, намереваясь встать. – Нога, видишь, подводить стала… Старость – не радость, правду говорят».

Получилось так, как Насыр и предполагал. Тогда он воздел руки и стал уговаривать старика: «Ака, ради всего святого, не беспокойся. Я не задержусь у тебя – мне надо спешить. Завернул к тебе, только чтобы повидаться, – иначе ты бы обиделся… Не последний день живем, Ака, еще увидимся, поговорим не спеша… А сейчас мне надо ехать, пока не стемнело».

«Смешно, Насыр. Неужели ты думаешь, что Акбалак так просто отпустит тебя. Иди-ка лучше расседлай коня да заведи его во двор».

Ничего другого не оставалось Насыру, как подчиниться. Акбалак же между тем говорил:

«Ты знаешь сам, Шумген далек теперь от моря, чтобы к ужину была нам рыба. Да и осталась ли в море рыба, которую можно было поесть с удовольствием, как раньше? Сомневаюсь. Будем довольствоваться тем, что Бог пошлет».

Он вышел во двор, окликнул молодого джигита-соседа, которому велел привести и заколоть барана. Джигит и его жена принялись хлопотать об ужине для гостя, а Акбалак, подсев к Насыру, стал нюхать крепкий, душистый табак, готовясь к неторопливой беседе.

Он решил хорошо угостить и проводить со всеми подобающими почестями давнишнего друга. Год за годом старел – стал отходить от всех дел, любил теперь жить уединенно. Желанного гостя всех торжеств и веселий, певца и неунывающего человека, Акбалака, постепенно одолевало старческое безразличие к суете жизни. Давно он не брал в руки домбру.

Акбалак заговорил:

«Издалека едешь, вижу. Откуда, если не секрет?»

«Был у Фузули», – коротко ответил Насыр. Ему не хотелось рассказывать про те печальные картины, которые видел, подъезжая к Шумгену, чтобы не бередить душу жырау.

«Как поживает Фузули?»

«Неплохо ему живется. Мы стареем, а он как будто бы помолодел. И года не прошло, как умерла жена, а уже женился – на молоденькой. – Насыр улыбнулся. – Он всегда был парень не промах. Наверно, решил: если жениться – жениться на молодой. С молодой женой вроде и сам молодеешь».

«Вот как? А не напрасно он женился на молодой? Из хорошего рода-племени человек, как бы не умер раньше времени».

Акбалак взял в руки домбру. Задумчиво пробежали его пальцы по струнам:

«Проехал, говоришь, по старым местам, и веселый едешь обратно?»

До веселья ли здесь, подумал Насыр, но с ответом медлил. Наконец решил, что Акбалак видит и понимает не меньше его – он ведь тоже давно переживает за судьбу Синеморья. С нескрываемой горечью Насыр произнес: «Почтенный Ака, не принесла радости мне эта поездка: еще больше разбередила душу».

«Как считает Кахарман, ответь мне: найдут выход из положения или море погибнет?»

Акбалак отставил домбру и повернул к Насыру левое ухо.

«Что Кахарман? В Москве большие начальники убеждают друг друга, что исчезновение моря не принесет никому никакого вреда. В газете читал. Глазам своим не поверил. Они и нас хотят убедить в этом. Я так думаю – она просто безмозглая, эта власть советская! Они забыли добрые слова Ленина о нашем Синеморье – он еще в начале революции говорил… Помнишь, как отправляли рыбу из этих мест голодающим России? Я-то был совсем мальчишкой, а ты, Ака, должен помнить…»

«Конечно, помню! Такое не забывается! – Жырау встрепенулся. Напоминание о молодости навеяло на него светлую грусть. – Тогда я был совсем юнцом. Отец брал меня вместе с собой грузить рыбу в вагоны…»

«Семьдесят лет прошло с тех пор. Теперь море сохнет, гибнет у всех на глазах. Ни одного человека не нашлось, кто бы хотел помочь ему. И это гнетет меня больше всего».

«Матвей не раз говорил – надо спасать, пока не поздно. Иначе море погибнет. Вот и сбываются его слова. Ученый он человек, знающий…»

«Матвей не жалел сил – да только кто прислушался к его словам? Очень, видимо, опасными были эти слова – угодил в свое время в тюрьму. Да с каких пор повелось такое – чем умнее человек, тем яростнее хотят от него избавиться?! – Насыр вздохнул. – К сегодняшнему дню третья часть моря уже превратилась в сушу. Только что это за суша – белая мертвая пыль. Первая солончаковая пустыня страны».

«Аллах не посылает мне смерти. Только и осталось на мою долю: скрипеть старыми костями. Не пойму, в чем дело: вроде бы не грешил я перед ним. А послал вот наказание – старость, выжившую из ума. – Акбалак помолчал, потом спросил: – Наверно, от Кахармана требуют план?»

«Про план они не забывают… А какой улов, когда не стало в море рыбы? Эх, Ака, ни одной поймы не осталось, ни одного залива или крохотной бухточки, где было бы рыбы как прежде! Сам хорошо знаешь эти места – сколько ее было!.. – Тут Насыр вспомнил про Кахармана. – Трудно приходится сыну. Со всеми начальниками переругался: и с местными, и с областными. Теперь вот в Алма-Ате был – и там не встретил поддержки…»

«Слышал, будут закрывать рыбный завод. А как Кахар-ман к этому относится? Говорят, что один из траулеров уже сидит на мели…»

«Если не будет моря – зачем нужны заводы? А про траулер не врут люди – он на мели. Стоит теперь в песках: жутко смотреть на него. Вода далеко отошла от него: его что – на канатах за водой тянуть? И это только начало всех бед, Ака…»

Акбалак ничего не сказал, только хмурил лохматые брови, затем он поднялся, вышел во двор; там властным голосом он отдал несколько распоряжений джигиту и его жене. Вернувшись в дом, он заговорил с порога:

«Худо было бы людям без работы, когда бы Кахарман не организовал здесь скотоводческие фермы, не открыл мастерские для женщин. Слышал я, что недавно был он у нас, проверял эти фермы. А ко мне не заглянул. Передай, что старый жырау обижается».

«Передам, Ака, передам. Ты тоже пойми его. Думаешь, не хотелось ему повидаться с тобой? У него не бывает свободного времени: всё дела, всё люди вокруг него…».

«Конечно, пока человек жив да хорошо выкладывается на работе – времени у него на остальное не остается. Дай Бог, чтобы времени Кахарману хватало на все: даже на разговоры с аксакалами. Передай ему людскую благодарность. Особенно желают ему здоровья женщины: очень им было далеко за водой ходить, а он велел вырыть два колодца прямо посередине аула», – продолжал Акбалак.

Не хотелось в эту минуту Акбалаку говорить плохое про своих аульчан: он умолчал о том, что они стали покидать родные места. Впрочем, Насыр уже слышал об этом.

«Хорошо, что у вас своя питьевая вода, – сказал Насыр. – У Бекназара в Каракалпакии оба внука подхватили желтуху, один умер, чуть ли не на следующий день. Говорят, Дарья теперь вся испоганена «хемией»: эта хемия несет много болезней людям».

«Несчастные дети! И у нас в прошлом году было такое же – не слышал ли ты, Насыр? Эта самая хемия попала в колодец: яд, которым посыпают рисовые поля. Весь аул, кроме стариков и старух, которые держат ораза, чуть не погиб. Хорошо, успели вызвать врачей из города… А что дальше будет? Ничего я не могу понять, Насыр!..»

Насыр не отвечал. После долгого молчания Акбалак взял в руки домбру и запел дрожащим голосом одну из своих песен:

 
Снова в море закинул я сеть,
Море рыбы своей не дает.
Боже мой, нету силы терпеть,
Что в груди твоей: сердце иль лед?
Обезлюдел мой род, приуныл,
Поплелись мы, лишенные сил,
От родимой земли и могил…
Море рыбы своей не дает!
И меня захлестнула нужда,
И пошел я, не зная куда,
Но везде нас встречает беда,
Море рыбы своей не дает.
 

Насыр понял: это песня-плач старого жырау, выстраданная им в последние годы. Да, давно не слышал Насыр пение Акбалака. Какая удивительная сила, и какая тоска в мелодии, какая безысходность и горечь в словах этой песни…

 
Путь тяжелый и длинный у нас.
Ни зерна, ни скотины у нас.
Есть ли выход, мужчины, у нас?
Море рыбы своей не дает,
Но, увы, нас окутал туман,
Правят миром лишь зло и обман,
Злой богач и блудливый хитрец,
Им и счастье, и мясо, и мед.
Ну а мы – простота, беднота,
Дверь удачи для нас заперта,
Бьет Аллах нас, и лжет нам мечта,
Море рыбы своей не дает.
 

Акбалак был обязан Насыру жизнью. Если б не Насыр, гнить бы его костям в морских владениях царя Сулеймана. Один Насыр-палуан осмелился выйти тем вечером в бушующее море на поиски Акбалака и Карашаш. Хоть и не те сейчас у Насыра мускулы, что были в молодости, но все в его внешности напоминает о недюжинной былой силе: грудь все такая же широкая и крепкая, все так же дышащая свободно, легко, мозолистые ладони, тяжелые кулаки, хваткие пальцы. В молодые годы Насыр на спор с заезжими русскими купцами одной рукой согнул подкову.

Сейчас Насыру не вспомнить, по какой надобности он оказался тогда в Шумгене, может быть, как раз приехал навестить Акбалака.

…Когда Акбалак собрался в море, чтобы проверить расставленные ночью сети, Карашаш напросилась с ним. Было раннее утро, над водой еще стелился туман. Но вскоре он рассеялся, и они увидели небо: чистое, бирюзовое. Под стать ему была и вода: мягкая, спокойная. Карашаш можно было понять. Совсем недавно она бросила кормить грудью и теперь себя чувствовала немного свободнее, радовалась этой свободе и не знала, на что ее употребить. Все это время лицу ее явно не хватало солнечных лучей – оно было бледное. В лодке Карашаш с удовольствием откинулась на руки, открыто подставляя солнцу лицо. Его лучи были еще не горячими. Акбалак невольно залюбовался молодой красивой женой. Отплыв от берега, они запели. Как правило, они пели дуэтом только тогда, когда оставались вдвоем наедине. Петь дуэтом на людях строгая мать Акбалака хотя и не запрещала, но почему-то и не одобряла. Сообразительная Карашаш давно поняла это и не шла против желания свекрови. Здесь, на морском просторе, им никто не мешал, никто их не мог смутить – и они, красивые, полные жизненных сил, пели свободно, легко. Плеск синих чистых волн ласково сопровождал их голоса…

Разные песни поются на море. В них первые, неясные чувства молодых влюбленных; в них жалобы на тяжкие, безрадостные дни поживших рыбаков. А когда поют песни старые рыбаки, то обязательно их песни окрашены предстоящим прощанием с жизнью и с морем.

И по-разному звучат песни на море. Громко звучат они, когда Синеморье гневается на людей и подбрасывает их лодки на сердитых волнах, словно щепки. «Мы не боимся тебя, буря! – поют рыбаки. – Твоей слепой ярости, – поют рыбаки, – мы противопоставим холодный ум, смекалку и сноровку. Ты не покоришь нас, буря, – нет!» В дни же, когда тихая волна ласково бьется о борта лодки, другая песня рождается в сердце рыбаков. Они рассказывают в песне огромному морю, какое оно широкое, как оно радует человеческий глаз, как счастливы люди, живущие на его берегах. «Море, – поют рыбаки, – пусть дружба между нами не кончится никогда. Люби нас, море, – поют рыбаки, – и будем мы любить тебя до скончания наших дней…»

Наверно, в душе Акбалака и Карашаш было больше песен о любви друг к другу и к морю. В самом деле, оно еще ни разу не гневалось на них: откуда же в их сердцах взяться другим? Оно осторожно несло на своих волнах их лодку, когда они сбежали от Мергенбая. Оно прятало их на одном из своих островов, оно давало им пищу; оно покровительствовало им, когда они возвращались в Шумген…

Видно, обо всем этом подумалось Карашаш ранним утром, ибо она прильнула к груди мужа и сказала: «Море снова благоприятствует нашей лодке. Дорогой мой, давай съездим на наш остров…»

Неожиданная просьба жены застала Акбалака врасплох.

«До Корыма ведь очень далеко», – ответил он, привлекая к себе жену и целуя ее.

«Ну и что ж? Мне так хочется снова увидеть Корым, полежать на его солнечных песках, посмотреть на нашу лачугу…»

Карашаш умоляюще посмотрела Акбалаку в лицо. Акбалак, обнимая ее и целуя, выпустил из рук весла, и волны довольно-таки быстро понесли лодку.

«Вот видишь, – засмеялась Карашаш, – сама судьба несет нас туда!»

«А как быть с рыбой?»

«Кто тронет наши сети? Заберем завтра, на обратном пути».

«Тогда едем!» – счастливо улыбнулся Акбалак. Сильными руками он взялся за весла и стал поворачивать лодку в нужном направлении.

Остров Корым, который тогда дал прибежище молодым беглецам, был уютным, цветущим. Редко здесь встречавшие людей куланы, кийки, сайгаки удивленно и без робости рассматривали джигита и его девушку. И все-таки первую ночь они провели в лодке. Карашаш боялась ночевать на острове. Была безлунная, звездная ночь. Лодка мерно покачивалась на воде. Много нежности в эту ночь подарила Карашаш Акбалаку. Утомленные, они уснули обнявшись. Их крепкий, счастливый сон не нарушил даже легкий дождь: капли его, впрочем, скоро высохли на лицах влюбленных. Много нежности дарила Карашаш Акбалаку и в другие ночи: она умела любить страстно, каждое ее объятие было беззаветно, словно она видится с Акбала-ком в последний раз. Что ж, целых три месяца они были детьми природы, а Корым был ласковой колыбелью их любви. Они сплели лачугу из камышей, к этой лачуге повадился ходить детеныш лани. Видно было, что он отбился от матери; могло быть и другое: ее задрали волки. Однажды ночью поднялась песчаная буря и ягненок, дрожа от страха, вбежал в лачугу и замер у ног Карашаш. Вскоре стало ясно, от кого сейчас спасался несмышленыш: совсем рядом послышался волчий вой. Акбалак вышел из лачуги, долго приглядывался, наконец, выстрелил на звук – и попал. Волк отчаянно взвизгнул и затих.

Теперь ягненок неотступно ходил за Карашаш. Наступили минуты прощания с островом. Ягненок бегал по берегу и жалобно блеял. «Ака, – сказала Карашаш, – посмотри, как жалобно плачет наш несмышленыш». – «Ты и сама плачешь, душа моя…» – ответил Акбалак. У него тоже было неспокойно на сердце. Их будущее было тревожно и неизвестно, как и судьба этого детеныша. Тревожно и неизвестно, хотя джигиты Шумгена, разыскавшие-таки влюбленных на Корыме, уговорили их возвратиться: клялись, что не дадут их в обиду, клялись, что, и волосок не упадет с головы Карашаш. «Мы возьмем его с собой!» – решил Акбалак, утирая слезы Карашаш. «Подарим его охотнику Мусе», – обрадовалась Карашаш. Акбалак перелез через борт и пошел к берегу. Ягненок поплыл навстречу человеку, а в лодке прижался к ногам Карашаш. Возвратившись в Шум ген, они передали его Мусе. У Мусы обычно жило много всяких зверьков. Подлечив, поставив на ноги, он отпускал их на волю. Ягненок вскоре подрос, но так и остался жить во дворе охотника.

До острова они добрались ближе к ночи. Покинув лодку, Карашаш с интересом оглядывалась вокруг. Акбалак быстро собрал охапку сухого хвороста, разжег огонь, чтобы вскипятить чайник. Чайник был старый, закопченный, но в лодке каждого рыбака он есть, как первая необходимая утварь. Их лачуга была развалена, но хорошо сохранились плетеные подстилки. Одну из них Акбалак прихватил к костру, Карашаш опустилась на нее и прижалась к плечу мужа. Было тихо, слышался только треск полыхающего хвороста.

Утром Карашаш проснулась первой. Она тут же разбудила Акбалака: «Ака, вставай, нам надо в обратный путь!» – «Чудесно, что мы снова побывали здесь!»

Акбалак привлек к себе Карашаш и поцеловал.

После легкого завтрака они сели в лодку, Акбалак взял в руки весла. Они недалеко отплыли от острова, когда заметили, что небо меняется. Быстрые тучи бежали по нему и вскоре как бы сомкнулись в одну – пошел сильный дождь. С севера потянуло холодным, пронизывающим ветром. Добравшись до сетей, они с трудом загрузили тяжелый улов. Сеть теперь прочнее держалась на плаву, но тяжелее стало лодкой управлять.

Между тем волны готовы были перевернуть ее. Никогда Акбалак не боялся смерти. Слишком часто бывал он на волоске от гибели, и чувство страха давно притупилось в нем.

Северный ветер стал крепчать. Мачта затрещала и рухнула, Акбалак окончательно потерял власть над лодкой. Их понесло в открытое море. Но судьба перед тем еще раз решила проверить людей на страх. Их повернуло вдруг в сторону острой каменистой гряды, которая была справа. Лодка стремительно приближалась к камням.

«Ака, надо выбросить рыбу!» – крикнула Карашаш, и голос ее утонул в реве ветра и воды. Акбалак согласно кивнул ей, Карашаш стала выбрасывать рыбу за борт. Акбалак сделал еще одну попытку подчинить себе лодку. Его приободрило бесстрашие жены. Если они не спасутся – не будет у них ребенка. Он не успел больше о чем-либо подумать. Налетевшая огромная волна приподняла лодку и швырнула ее на камни. Акбалак и Карашаш оказались в воде: теперь им надо было ухватиться за большой обломок разбитой лодки – только это могло спасти их.

Насыр вернулся с моря одним из последних. Ему сказали, что Акбалак и Карашаш ушли в море вчерашним утром – до сих пор их нет. Насыр не раздумывая, тут же спустил лодку на воду. По неспокойным волнам к ночи добрался до острова Корым. Чуяло его сердце, что он найдет их здесь.

Его стало уносить в море примерно в том же месте, где потерял управление лодкой Акбалак. И хоть изможден был Насыр, но сумел собрать остатки сил: благополучно провел свою лодку между выступающими камнями. Он громко звал все это время: «Акбалак! Карашаш! Эй! Эй!» К утру, совсем осип, но и море постепенно успокоилось. И только тогда ему удалось отыскать Акбалака и Карашаш – они еле держались на воде.

Ужин подходил к концу. Акбалак велел постелить Насыру в задней комнате. Здесь было чисто и прохладно. Насыр лег, с удовольствием вытянул усталые ноги, но уснуть ему так и не пришлось. У него не шла из головы поездка к Бекназару.

Тяжело переживал смерть любимого внука Бекназар. Небритое, щетинистое лицо осунулось – казалось, он резко постарел. После похорон все поехали к Бекназару в дом: после поминального обеда стали расходиться.

Насыр и Бекназар, оставшись одни. Бекназар был молчалив; лишь изредка вздрагивал, когда слышал доходившие из дальних комнат громкие рыдания невестки.

«Из внуков Айдара я любил больше всего, – вздохнул Бекназар и упрямо повторил: – Больше всех».

«В недобрый час привело меня к вам», – тихо промолвил Насыр.

«Да нет, Насыр-ага, – ответил Бекназар. – Не дано человеку предугадать помыслы Аллаха… Однако, Насыр-ага, не праздное любопытство позвало тебя к нам, не так ли? Догадываюсь: хочешь посмотреть своими глазами на те преграды, которые перекрыли Дарью. Также тебе интересно выслушать мнение людей, не так ли?»

Насыр согласно кивнул.

«Помнишь ли время, когда окунали новорожденных в Сырдарью? В этом был смысл: всем хотелось, чтобы жизнь их потом была широкой и свободной, как эта река… Прошло то время…» Бекназар смолк, упустив мысль. Думы о смерти мальчика не оставляли его.

«Ничто на свете не может противостоять времени, ты прав, Бекназар. Но человеку разве не на то дан разум, чтобы понять, что действуя в благих намерениях он губит природу!»

«Еще вчера утром мы сидели с ним вот на этом месте и играли в шашки…» Ком застрял у Бекназара в горле, и он снова смолк.

«Сколько лет ему было?»

«Этой осенью должен был пойти в школу. Я ему задолго до этого покупал учебники, учил его читать… Недавно ездили с ним в Нукус. Зашли в универмаг, он выбрал себе портфель…

Утром ушел с ребятами к реке. В полдень они привезли его на раме велосипеда. Он был без сознания… Та дрянь, которой обрабатывают хлопок и рис, попала в реку. Никто этого не знал. Выше, в Узбекистане, химзавод выбросил в реку неочищенные отходы. Внутри у мальчика все горело – мы ему непрерывно давали пить холодной воды… Через три часа умер. Ничего не мог поделать местный наш врач. Да и врачи в тот день были нарасхват – в каждом доме отравленные дети. Многое я в жизни видел, но такого видеть еще не приходилось…»

Нет, Бекназар до сих пор не мог прийти в себя. Поэтому так трудно шел с ним разговор.

«Да, Бекназар, много ты повидал на своем веку смертей. А помнишь, как в тридцатые голодные годы я спас тебя от верной гибели?»

«Голодные годы, Насыр-ага, это другое… Но сейчас-то за что страдают наши дети? Разве только каракалпакские аулы постигла эта беда? Уверен – и ниже, и выше по Дарье есть травятся люди! Почему так происходит, Насыр-ага? Мы что враги самим себе и нашим детям?»

«Что тебе ответить? Чем лучше вроде бы мы живем – тем хуже! Больше добываем нефти – больше разливаем. Больше строим заводов – больше отходов. Больше добываем риса и хлопка – больше и больше кормим поля этой химией. Тогда спрашивается: а зачем, собственно, нам это надо – больше? К чему эта гонка? И все включены в эту гонку – никто не думает о ближнем, никто не думает о завтрашнем дне: давай план! давай план! План, и все: а там хоть сам расшибись, хоть природу всю угробь! хоть ближних! Варвары мы все, Бекназар, просто варвары!

За что боролись – на то и напоролись. Все чаще я слышу эти слова. Много труда пришлось вложить нашим отцам ради того, чтобы мы сыто жили, чтобы в изобилии всего было у нас. На это и напоролись… А я даже так думаю, Бекназар: а зачем человеку изобилие? Если он сытый – разве можно воспитать его душу? Голод, холод, разруха вложили в души наших отцов не злобу, не отчаянье, не ненависть к ближнему – а наоборот: доброту, сердечность, жалостливость. Если ты не ухватишь куска – другой ухватит за тебя!

Что говорили наши отцы? Не бери чужого. Поделись с путником последним куском хлеба – может быть, ты его видишь в последний раз. Чти отца: без него дом – это дом без благословения. Чти мать: без нее дом – дом без тепла. Много было у них мудрых заповедей… Умерли наши отцы, Бекназар; вымираем и мы… А после нас уже некому будет говорить эти заповеди: нарождается племя варваров, Бекназар!»

Из дома вышел молодой парень и пригласил их к вечернему чаю. Насыр отказался было, ему не хотелось прерывать серьезный разговор, но Бекназар настоял и повел его в дом.

Ранним утром они пошли на хлопковое поле. Бекназар стал рассказывать:

«Нехитрая у меня жизнь. Я, как ты знаешь, поливальщик. Государство мне платит деньги за то, что я пускаю воду вот на это самое поле. Чем больше воды я выпущу – тем выше мой заработок. Возможно, от избытка воды хлопок погниет или от избытка воды в песках образуется болото. Поливальщику нет до этого никакого дела. Чем больше воды выльешь – тем больше денег вольется в твой карман. Понимаешь, как это устроено?»

«Чего уж не понимать? Двумя извилинами думал человек, который придумал это».

«Никого не интересует, доходит ли вода Дарьи до моря. Их дело – оставлять как можно больше воды на хлопковых полях. – Бекназар помолчал, оглядывая поле, лежавшее перед ними, и оживленно продолжил: – А я вот о чем думаю, Насыр-ага. Надо воду продавать. Пускать ее только в определенные дни. Если будет вода на вес золота – разве стану я ее лить зря? Нет – я буду экономить. – Он стал развивать свою мысль дальше: – Если бы воду пускали по строго определенным дням, воды в Дарье хватило бы и на рисовые, и на хлопковые поля на всем ее протяжении – причем, без особого ущерба для Синеморья. По крайней мере, оно бы не пересыхало.