Текст книги "Мертвые бродят в песках"

– Я здесь, Кожа Алдиярович! – заведующий отделом здравоохранения встал.

– Николай Валерианович, верно, я говорю? Вы согласны со мной?

Максимов покраснел и неуверенно ответил:

– Без обследования трудно сказать…

– Вот вы и пригласите к себе Кахармана Насыровича! – Алдияров это почти что приказал, раздражаясь на Максимова за то, что тот не поддержал его – Это наша общая забота – здоровье товарищей следует беречь. Отдохнете – там хороший уход, строгий режим… так ведь, Николай Валерианович? Вот видите – врачи того же мнения…

Максимов сел на место как оплеванный.

Тут задал свой глупый вопрос и Самат Саматович:

– Товарищ Насыров, не объясните ли вы вот еще такой странный факт, ваш отец – коммунист, ветеран войны, известный рыбак… Как же он стал муллой?

«Вот таких, как правило, Алдияров и собирает вокруг себя. Не волков, а шакалов!» – подумал Кахарман, скользнув взглядом по Самату Саматовичу. Кахарману стало ясно: заседание бюро практически закончено, что-либо доказывать дальше – нет никакого смысла.

И лишь вот какие слова он посчитал нужным сказать:

– Я не знаю, где вы родились, Кожа Алдиярович, а я сын этой исковерканной, многострадальной земли, этого брошенного всеми моря! Всю свою жизнь я положу на то, чтобы спасти свою землю, свое море. И бесполезно меня пугать психушкой – я не из пугливых. Пусть ваша грубость и бесцеремонность останутся на вашей совести – я не пал до этого уровня, простите, не так воспитан. Будем считать, что говорили мы с вами о работе. В служебном же порядке хочу предупредить, Насыров не из тех, кто первым бросает оружие. И еще – бедная перестройка, если вы начали ее, окружив себя этими «саматами». Толковый в нашем крае народ, ничего не скажешь, а вот в руководство, к нашему несчастью, вечно подбираются глупцы…

– Насыров, не забывай, где ты находишься! – перебил его Ержанов, скорее, впрочем, для проформы.

– И отца моего не трогайте, – продолжал Кахарман крепнущим голосом. – Помните, все мы ходим под Богом…

Вдруг он запнулся и оглядел присутствующих, как бы впервые их увидев. Потом с болью воскликнул:

– Кому я это говорю? Зачем? Вам приходилось когда-нибудь наблюдать, как мучается рыба, не находя пресной воды? Как она умирает? А ведь она тоже хочет жить, она ведь тоже божья тварь. Нет, вы не видели этого. Не глазами это надо видеть, а сердцем! – Он смолк на минуту и закончил: – Кожа Алдиярович, прошу известить меня о решении бюро в письменном виде. До свидания. – И он покинул зал заседаний, ибо решение бюро ему было известно наперед. После заседания Алдияров дружеским жестом пригласил Ержанова к себе.

– Решил стоять насмерть наш Насыров, а? Каково? Не из тех, говорит, кто складывает оружие – видал? – Было заметно, что Алдияров встревожен.

– Да, Кожа Алдиярович, в красноречии ему не откажешь. Не надо эти метафоры воспринимать слишком серьезно, – стал успокаивать встревоженного Старика Ержанов.

– Пусть идет жалуется куда хочет и кому хочет!

– Для себя лично Насыров не станет искать справедливости…

– Это было бы правильным решением. Будет дергаться, – Алдияров сказал с угрозой, резко, – запрячу к черту на кулички! Уничтожу!

– Не следует его преследовать дальше, не надо в нем пробуждать ярость – это может выйти боком… Я поговорю с ним, а вы пока ничего не предпринимайте…

Только много позже, когда Кахарман в пыльную бурю собьется с дороги, когда, измученный, будет метаться в кромешной тьме, он вспомнит это бюро, все, что происходило на этом заседании, – и с благодарностью подумает о Ержанове, ибо поймет, какой беды ему удалось избежать с помощью Галыма, который умел непостижимым образом нейтрализовать опасные порывы Алдиярова, хоть и не отличался особой принципиальностью. Только много позже – тогда, когда на руках у него будет усопшая мать.

– Поговори, поговори… – согласился Алдияров. – Ну а что твоя Москва, едешь?

– Жду вызова. Вот-вот должен быть…

– Завтра же получишь его, чует мое сердце. А партийное задание будет у меня к тебе такое: дослужиться до генерала! – Он улыбнулся. – Генерал КГБ – это не шуточки… Это – власть… – И вдруг обеспокоенно спросил: – Я так и не понял: меня Максимов поддерживал или нет?

Ержанов посмотрел в сухонькое лицо Алдиярова, на совершенно лысый его череп, заглянул в водянистые глаза, и его вдруг стало неудержимо мутить.

– Поддержал… В принципе… – с трудом выдавил он из себя и, прикрыв ладонью рот, быстро вышел вон. Туалет был налево по коридору. Он почти что побежал, рванул дверь и склонился над унитазом. Рвало его крепко – казалось, что еще секунда, и наружу полезут все его внутренности: кишки, желудок, сердце… Потом он подошел к зеркалу. На него глядел бледный, изможденный человек с красными, слезливыми глазами. Отошел и стал умываться. В лицо ему сильно ударил запах хлорки – его снова стало тошнить, но рвать было уже нечем.

Ержанов вернулся в кабинет, с порога стал извиняться – Алдияров раздраженно, нетерпеливо кивнул. Он говорил по телефону – угодливо полунаклонившись вместе с телефонной трубкой, как будто незримый собеседник сейчас стоял перед ним. Ержанов понял, кто был этим собеседником.

– Выполним, ни на минуту не сомневайтесь. Нет-нет, вам не придется повторять свой приказ. – Алдияров положил трубку, вытер взмокший лоб; было понятно, сколько душевной энергии у него отнимает разговор с вышестоящим начальством: каждая клеточка его существа в такие минуты трепетно напрягалась, каждое его слово выражало крайнюю, немыслимую степень подобострастия.

Ержанов покинул кабинет Старика с приятной мыслью о том, что тот под впечатлением телефонного звонка свыше не стал продолжать разговор о Максимове. «Слава богу», – подумал он. Максимов был хорошим приятелем Галыма и был, в сущности, порядочным человеком. «Держись ближе к людям, которые правят миром, – некстати вспомнил Ержанов чье-то изречение, – но близко к ним не подходи». К вернувшемуся с заседания бюро Кахарману поспешил начальник отдела кадров Журынбек. Под мышкой у него была папка.

– Каха, беспокоят из Москвы. Требуют срочно выслать документы тех наших пятерых ребят, которых направляем на учебу…

Журынбеку было за шестьдесят, знали они друг друга давно, но за все это время Журынбек никак не мог заставить себя обращаться к Кахарману на русский манер – Кахарман Насырович. Наверно, это обращение не очень соответствовало тому количеству душевного тепла, которое питал он к Кахарману. «Каха» – это звучало теплее, почти что по-братски; Кахарман не противился – ему вообще было несвойственно подавлять людей, тем более в их хороших, сердечных устремлениях. С войны Журынбек вернулся без руки. Кахарман уважал этого тихого, безответного человека, напрочь отметал разговоры, что инвалидде стар, что пора ему отправляться на пенсию. Кахарман обычно отвечал: «Журеке скажет сам, когда почувствует, что не тянет. Он человек совестливый – чужого места занимать не станет».

– Высылайте, Журеке, или в чем-то проблема?

– Отправить не трудно, Каха. Только берет меня сомнение. Если наши дела в плачевном состоянии, не останутся ли ребята, вернувшись сюда, без работы?

Да, Журынбек в чем-то прав, да и сам Кахарман частенько думал об этом. Казахские ребята не очень приживаются в чужих краях – Кахарман это понял еще в студенческие годы. Вдруг действительно придется им выбирать между чужбиной и родным краем, в котором не будет для них работы? И вообще, согласятся ли они сейчас ехать в Одессу, когда своими глазами видят, какие у нас тут плачевные перспективы.

– Желающие не передумали?

– Нет. Оно и понятно – прием без конкурса…

– Детей простых рыбаков много?

– Немало. Но мест всего пять. Из них три зарезервировал обком, одно – для облисполкома…

– Хороши! Грамотно поделили.

– Приказ Алдиярова, еще с прошлого года. Я возражал, но разве с обкомом поспоришь?

– Почему я ничего об этом не знал?

– Это как раз совпало с вашими поездками в Москву и на Дальний Восток, Каха. А по возвращении не стал вас беспокоить…

– «Деток» в список не включать! Пошлем только тех, кого рекомендовали мы, исключительно детей рыбаков.

Он быстро подписал документы.

– Отправляйте немедленно… Постойте, Журеке, – остановил он начальника отдела кадров, когда тот был уже в дверях. – Если будут к вам претензии, сошлитесь, естественно, на меня…

На обед Кахарман не пошел, остался в своем кабинете. Еще раз мысленно вернулся к тому, что сегодня произошло, и твердо подумал: жалеть тебе, Кахарман, не о чем. Ты поступаешь согласно своим убеждениям. Другого пути у тебя не было. Оставаться здесь дальше тоже не имеет смысла. Тебе надо уехать и бороться дальше. Жалко, что родители остаются одни. Отец не уедет, это точно. Не поедет и мать – ни за что не бросит отца.

Мысли Кахармана были прерваны телефонным звонком. Звонил Каримов Султан с Балхаша, давнишний друг Кахармана. Пять лет они вместе учились в Одессе, жили в одной комнате, вместе проходили корабельную практику – все Средиземное море обошли.

– Привет, Кахарман! Прибыли твои рыбаки – выделил им лучшие места, так что без рыбы не останетесь!

– Спасибо, Султан, ты всегда меня выручаешь! У тебя дело или просто звонишь?

– У тебя там все в порядке? Ты мне приснился сегодня ночью. Подумал: надо позвонить, узнать, как он там…

Кахарман растрогался: вот настоящий друг! А что если податься к Султану?

– Жив я, здоров! Сам-то ты как?

– Я – ничего. А вот Балхаш наш гибнет, Кахарман…

– А я надумал ехать к тебе. Насовсем…

– Хрен редьки не слаще, Кахарман. Думаешь, здесь лучше? Но все равно переезжай. Сам знаешь, всегда рад тебя видеть…

– Тогда жди. Это будет совсем скоро!

Звонок сокурсника и друга он принял как добрый знак – голос Султана вселил в него надежду. Сейчас ему помощь друзей нужна как воздух. Не зря, наверно, существует эта старинная легенда про молодого, отважного воина Иманбека, который, чтобы вызволить друга из плена, согласился на то, чтобы ему выкололи глаза. Рассказывают, что в роде Иманбека оказалось потом много ясновидящих, много искусных целителей и вдохновенных домбристов. Иманбек, оставшись без глаз, говорят, взял в руки домбру и очень скоро прославился. Все лучшие походные кюи, говорят, придуманы им. То было время, когда люди ценили дружбу и, даже враждуя, не роняли человеческого достоинства.

И снова Кахарман мысленно вернулся к сегодняшнему заседанию бюро. Представив себе поникших членов бюро, он подумал, что в другой области вряд ли коммунисты позволили бы себе Алдиярову помыкать собой – только мы могли так угодничать перед начальством! Но менее всего Кахарману было не понятно поведение Ержанова. Ему-то чего ради гнуться перед Алдияровым? Неужто и он так низко пал?

И снова – в который уже раз за сегодняшний день – он вспоминал Акатова. Вдвоем с Кахарманом они, засучив, как говорится, рукава, взялись за дело. Акатов содействовал Кахарману: они открывали в аулах пошивочные мастерские, чтобы занять работой женщин, по их настойчивым просьбам был построен консервный цех рыбзавода. В цехе консервировалась мелкая рыба, прибывающая с Дальнего Востока, поставку которой наладил Кахарман. Польза от этих небольших предприятий была, конечно, малая, но все-таки люди стали роптать меньше. Не то чтобы они повеселели, не то чтобы они поверили, что их будущее будет отныне прекрасно. Нет, просто стало намного легче переносить тяготы, не такой безрадостной стала казаться жизнь на побережье.

При открытии ремонтных мастерских в Шумгене Кахарман, когда ему Акатов дал слово, сказал людям: «Дорогие земляки! Край наш скован тяжелым недугом. Прогнозы на завтрашний день неутешительные: болезнь зашла слишком далеко. То, чем придется заняться нам с сегодняшнего дня, – дело негромкое, а иному оно покажется совершенно негероическим. Спорить не буду, земляки, но скажу одну истину, которая от повторения не стала хуже, – у нас почетен всякий труд. Тем более что вынуждены мы будем заняться ремонтом лодочных моторов и другой мелкой техники не для забавы. Нас заставляет жизнь. В свое время наше побережье славилось рыбаками. Верю, что мы не уроним своей чести, верю, скоро будут все уважительно говорить: если хочешь, чтобы тебе по совести отремонтировали мотор, – поезжай в Шумген. Мы не сомневаемся – партия и правительство найдут выход из создавшегося положения. Но придется подождать, земляки!»

Люди откликнулись на речь Кахармана и Акатова, верили им безраздельно.

Очень скоро Акатов и Кахарман стали единомышленниками во всем. Акатов стал брать Кахармана с собой в Москву. А на одно из расширенных заседаний министерств и ученых он пригласил также Насыра и Героя Соцтруда Оразбая. На том заседании Акатов изложил полную картину состояния дел в Синеморье, аргументированно и вместе с тем пристрастно. Но проблему быстро свернули на нет, посчитав, что Акатов преувеличивает. Оскорбленный за Акатова, попросил слово Оразбай. Слушали его увлеченно, поддерживали аплодисментами – он говорил смело, уверенно, пересыпая речь меткими, колкими русскими пословицами. Его выступление задело многих. Среди министерских чиновников нашлись неравнодушные, откровенные люди: стали докладывать об обострившейся экологической обстановке в Узбекистане, Каракалпакии, которой дала начало известная эпидемия шестьдесят девятого года. Насыр толкнул в бок сына и удовлетворенно шепнул: «Не зря ли ты грешил на них? Все они знают про нас – слышишь, какие речи поднимаются!» Акатов, тихо сказал: «Насыр-ага, если дадут вам слово – говорите основательно, весомо, а главное – остро. Не думайте, что проблема решена, если в огромном министерском аппарате нашлось несколько нам сочувствующих людей. Пожалуйста, не заблуждайтесь…» Тем временем слово взял профессор Славиков: «То многострадальное, иссыхающее море, о котором мы сейчас здесь говорим, на сегодняшний день фактически брошено всеми, кто ранее пользовался его благами, в том числе и Министерством рыбного хозяйства, как это ни прискорбно слушать присутствующему здесь министру. Оно брошено на произвол судьбы с тех пор, как в нем исчезла рыба. Более того, здесь же присутствующий академик Бараев в своей «известинской» статье предлагает его уничтожить вовсе, а огромную площадь распахать под посевные земли. Какая сильная, какая смелая научная мысль – вы не находите, товарищи? Не находите? Тогда позвольте высветить ее фоном прежних деяний уважаемого академика, который всю свою жизнь занимается орошением пустынь. Вы ужаснетесь, товарищи, посмотрев на сегодняшнее состояние Каракумского канала, который был построен с его легкой руки. Поезжайте в несчастную Туркмению и посмотрите на то горе, которое принес людям этот канал. Если мало этого горя, то скажу, что позиция академика Бараева напоминает мне об идеях пресловутых лысенковцев, ведь именно он голосовал за отделение Карабогаза от Каспия. Что из этого отделения получится, мы в полной мере увидим в ближайшие несколько лет. В этом свете мне совершенно непонятно, почему узбекские ученые сейчас говорят: если стране нужен хлопок – дайте нам сибирскую воду! Да не нужно стране такое количество хлопка – поймите, не нужно! Этот хлопок нужен лично Рашидову – а зачем, я думаю, вы все знаете! В своем письме лично к товарищу Рашидову я писал, что, если Узбекистан не откажется от выращивания такого количества хлопка, – этот хлопок погубит всю узбекскую землю, разорит весь узбекский народ! Прошел год – член Политбюро молчит».

Председательствующий Полат-заде поспешно оборвал ученого:

«Матвей Пантелеевич, к сожалению, регламент. Ваше время истекло».

«Мое – может быть, – мрачно отреагировал Славиков, поняв подоплеку. – Как бы не истекло другое время – в том числе и ваше: отпущенное на то, чтобы успеть исправить ошибки. Море – дар природы, и никто…»

Снова его прервал Полат-заде:

«Матвей Пантелеевич, никто здесь не возьмет на себя ответственность соглашаться с вашей односторонней точкой зрения. – Раздражение председателя стало нарастать. – Каракумский канал – гордость республики. Не трогайте его. Если Родина потребует, мы осушим и Синеморье! Это море – ошибка природы. Так я понимаю вопрос!»

«Природа не делает ошибок, Полат-заде. – Славиков брезгливо посмотрел на председательствующего. – Разве что в отношении мозгов отдельных человеческих особей».

В зале раздался смех. Полат-заде, к лицу которого будто бы только что припечатали тавро, застыл, не зная, как себя дальше вести. Профессор между тем продолжал:

«Родина – понятие не абстрактное. Родина должна уважать людей, заботиться о них. То же относится и к государству, к власти. На сегодняшний день власть и народ – стали недругами. Потому что народ – это множество людей, которые работают на земле, а власть – это кучка чиновных, аппаратных «ясновидцев», которая кормится его трудами. Судьба этого моря волнует простых людей, народ – но не власть. Ведь не они расхлебывали это горе, оно от них далеко. Вот и все, что скрывается за вашими словами, товарищ Полат-заде, – Родина, гордость…»

Зал обмер. Лишь слышался шорох шагов профессора, покидающего трибуну. Насыр первым начал хлопать, его поддержали рядом сидевшие молодые ученые. Он так был потрясен выступлением профессора, что, ни минуты не медля, резко встал и пошел к трибуне. «Кто вы такой?» – испуганно вскричал Полат-заде. «Я обычный рыбак», – ответил Насыр и начал говорить:

«Я старый человек, многое повидал на своем веку. Но такой пустой болтовни, которую довелось мне услышать за эти два дня, мне еще не приходилось встречать. – Он сердито оглянулся на Полат-заде. – Вы же забили тех нескольких умных людей, которые предлагают вам дело: спасти море, спасти людей! Вы их заболтали, заругали со всех сторон. И подумал я: сегодня мы погубим это море, пустим по миру людей, которые живут там, а ведь завтра это окажется большим грехом! Нас осудят наши дети, они уже сейчас проклинают нас. Эх, лучше бы я погиб под Москвой в сорок первом году в обнимку с винтовкой – зачем я дожил до сегодняшнего дня?! Думали – заживем после войны, строили, не жалея сил, здоровья, а тут новая война, невидимая. Не понять, кто же идет на нас: власть? Бог? сам человек? Пощадите человека: дайте ему пожить по-человечески, разве он не заслужил этого? Сколько же можно стрелять в него, морозить в лагерях, водить за нос на стройку коммунизма, а теперь истреблять, будто он самое поганое, самое последнее животное! Я помню наш край в послевоенные годы, когда в море была рыба. Кто только не жил на его берегах: русские, немцы, казахи, корейцы, эстонцы… Теперь они уехали, со своим несчастьем, лицом к лицу остались лишь казахи и каракалпаки. Тем было куда уехать! А куда деваться казаху и каракалпаку? Они умрут вместе с морем – такая, значит, у них судьба. Прав профессор Славиков – эти несчастные люди не нужны никому! Благо от узбекского хлопка получили чиновники, а все горе осталось на долю простого народа. А горе – невосполнимо, когда вымирают народы! Врачи подсчитали, что каждая сотня из тысячи новорожденных в нашем крае умирает. Откуда такая напасть? У только что родившей женщины молоко оказывается непригодным для кормления младенца! Как это объяснить? Люди, до чего мы довели землю? В кого превращаемся сами? Я теперь не верю ни одному вашему слову! И когда приеду – скажу всем, чтобы не верили вам. Ни сегодня, ни впредь!»

Так закончил Насыр и с достоинством пошел к своему месту. Зал аплодировал ему стоя. Акатов после совещания порывисто обнял Насыра: «Вы, Насыр-ага, сказали то, о чем не могли так прямо сказать мы!» Кахарман тоже восторженно смотрел на отца. Московский писатель Залыгин, сидевший неподалеку от Насыра, горячо пожал ему руку, поздравил.

«Вы убедили нас, – сказал писатель, – в том, что чувство хозяина страны еще живо и что оно присуще народу, нежели кучке карьеристов Минводхоза! Будь хозяин, он бы не позволил разорить землю. Кто хозяин этой страны? Государство? Рыбаки? Крестьяне? Нет хозяина! Вот в чем беда». К ним подошел Славиков и представил Насыру знаменитого писателя.

«А вы много читаете, Насыр-ага?» – спросил Залыгин.

«Ваших книг я, Сергей Павлович, не читал, но с тех пор, как нас постигла беда, мы много чего читаем о защите природы. Не все я понимаю, спасибо сыну – всегда объяснит. Русские писатели много делают для того, чтобы спасти землю, реки, моря…»

«Это так, – ответил Залыгин, – но вы понимаете, что это лишь начало борьбы – впереди нас ждут трудные годы…»

«Вчера слушал ваше выступление. Мы тоже считаем, что морю нашему нужна вода не сибирских рек, а своя собственная – из Амударьи и из Сырдарьи».

«Это вы так считаете. А ваше руководство другого мнения», – сказал Залыгин.

«Я хозяин только своим мыслям, своей совести. – Насыр помолчал, обдумывая то, что собирался сказать дальше. – Вы пишете и говорите о реках и озерах Сибири, но ни словом не обмолвились о нашей беде. А ведь все в природе взаимосвязано. Или вы думаете, что если высохнет наше море, то смерть его не заденет Байкала в Сибири, какого-нибудь озерца в Америке или даже в Африке?»

Залыгин согласно кивнул:

«Вы правы, Насыр-ага, мы не писали ничего о вашем море. Мы заметили его беду очень поздно…»

«А сколько раз говорил я вам! – вмешался Славиков. – Все уши прожужжал!»

«Будем возвращать долги. Обязательно начнем возвращать!»

«Друзья! – предложил Славиков. – А не поехать ли сейчас ко мне в гости? Всей нашей компанией? А, Сергей Павлович? Кстати, хочу вас познакомить с еще одним доблестным, порядочным человеком: это Акатов Рахим Акатович…»

«За знакомство спасибо, – ответил Залыгин, обмениваясь рукопожатием с Акатовым. – А вот насчет гостей… Ей-богу, хочется, но сейчас не могу… – Он стал прощаться с новыми знакомыми. – Есть у меня в перспективе один план, я этой мыслью уже делился с вами, Матвей Пантелеевич, – съездить самому на ваше море, все посмотреть своими глазами. Вот только освобожусь немного от текучки – и в путь!»

Славиков крайне ценил ум и деловитость Акатова. Не раз с начала марта и до поздней осени Акатов наезжал к профессору на один из островов, где была расположена лаборатория, – они подолгу разговаривали, не одну бумагу, не одно письмо они написали в Алма-Ату и Москву. Славиков сильно досадовал на то, что Акатова переместили в одно из захудалых министерств. Это означало, что дела в области, которую оторвали от Акатова, сильно ухудшатся. Кахарману Славиков сказал: «Нашим властям нужны сговорчивые, тихие люди. Человека, который имеет собственное мнение, а тем паче – совесть, они отодвигают от себя подальше – чтобы не кусался. Тебя, Кахарман, тоже ожидают неприятности. Думаю, что ты сам догадываешься об этом. Хочу предупредить: что бы там ни было – не отчаивайся раньше времени. Гни свою линию до конца. Это говорю тебе я, старый профессор…»

«Матвей Пантелеевич, я не забываю слова Вавилова: «Пойдем на костер, но от убеждений не отречемся».

«Да. Нам всем надо равняться на Николая Ивановича». В гости к профессору они поехали без Залыгина. За столом снова разговор зашел о Вавилове, о настоящих русских интеллигентах.

«Кто сегодня, по-вашему, Кахарман, может считаться интеллигентом? Что это за слово такое – интеллигент?»

«Наверно, это не те люди, у которых высшее образование: уж в этом-то я не сомневаюсь…»

«И вы правы, друг! Интеллигент – это человек с острым мышлением, это скромный и культурный человек. В нашей стране так называемая «интеллигентская прослойка» – это миллионы людей. Подумать только! Целая армия! Но если в стране такое количество интеллигентов – по статистике – как она могла докатиться до нынешнего состояния? Я так думаю, Кахарман Насырович: интеллигент – это, прежде всего человек совестливый, это – гражданин своей страны!»

Славикову нравились такие вечера в его доме, когда собирались за столом люди близкие ему по духу и появлялась возможность говорить открыто, от души. Рыбаков, которые в Москве бывали не так уж часто, он привечал так же радушно, как они принимали его на Синеморье. Похоронив прошлым летом жену Софью Павловну, он жил теперь с Игорем и с невесткой Наташей. Рыбаки были знакомы с ней хорошо, да и она была среди них как своя. Сейчас ждали Игоря. Он звонил из Обнинска перед выездом, должен был вот-вот появиться.

«Он будет не один, – предупредил профессор. – С ним молодой американский ученый, хороший парень… – Он сел поудобнее и заговорил: – Вот Кахарман помнит наизусть многое из Вавилова. А я начинаю подзабывать – первый признак старости… Прекрасный был человек Николай Иванович! Но в дикое время жил. Ни в одной стране мира не было уничтожено столько интеллигентов, как в нашей в те годы! Он уже вошел в науку, мы, молодые, считали его гением. Он был красив, благороден: и духом, и внешне. Помните слова Чехова: «В человеке все должно быть прекрасно – и душа, и тело…» Так вот, это было сказано, наверно, о Николае Ивановиче. С кем бы мне его сравнить, чтобы стало понятно… А! Ваш Сакен Сейфуллин тоже был замечательной личностью».

«Вам приходилось встречаться с Сакеном Сейфуллиным?» – поразился Акатов.

«Я сидел с ним в одной камере, в Алма-Ате. Казахам тогда доставалось больше, чем другим. Их обвиняли в национализме и жестоко истязали. Сакен мне говорил, что таких зверств не было даже в смертном вагоне Анненкова. Тогда он выглядел крайне разочарованным в том, чему посвятил всю свою жизнь. Однажды на рассвете его привели в камеру после ночного допроса – вернее, приволокли, он не мог стоять на ногах. Его втолкнули и бросили, он был без сознания. Мы подняли его, положили на топчан. Казахи заплакали, хотя им и самим было не сладко:

«Саке, что же они с тобой сделали?..»

Сидел с нами здоровенный мужик Мусахан – грузчик из Иртышского пароходства. Стал он от ярости пинать дверь: «Изверги! Свиньи!» На другой день его расстреляли – грузчика этого.

Только к вечеру Сакен пришел в себя. Мы обмыли ему лицо, дали напиться. Он сказал мне: «Матвей, дело наше, кажется, проиграно, за что боролись – на то и напоролись…» Это он сказал еще тогда, много-много лет назад, – теперь я понимаю, каким он был прозорливым.

И Вавилова замучили. Я знал людей, которые сидели с ним в саратовской тюрьме, – они рассказывали легенды о его благородстве. Я – ученик ученика Вавилова. Моего учителя, Нестерова, как и Вавилова, тоже расстреляли. А меня сослали в Алма-Ату. Оттуда – в лагеря. С вашим Акбалаком я встретился на Колыме…»

«Я не знал, Матвей, что ты знаком с Акбалаком так давно», – проговорил удрученный рассказом Оразбай.

«Об этом знает только Насыр».

«Да, Матвей… То, что пережил ты, – другому хватило бы на три жизни… Ты любил каторжные песни киргизского поэта Токтогула, помнишь?»

«Как же, как же не помнить?..»

Насыр настроил домбру и сильным голосом запел:

 
Бесконечен каторги срок,
И рассудок мой изнемог.
Пыль покрыла мое лицо,
Пыль изгнания, пыль дорог.
Далеко дорогой аул.
Дома жаворонком я был.
Мой народ, ты помнишь меня
Или, может, уже забыл?
Все – на каторге, все – друзья,
Обездоленные, как и я,
Вон казах, татарин, узбек.
Вон киргиз и русский, гляди!
Всех загнали в кромешный снег,
И у всех страданье в груди.
В муках каторги стынет кровь.
Молодые ушли года.
Неужели родимый кров
Не увижу я никогда?
 

Когда в дверь позвонили, Славиков попросил Насыра: «Насыр-курдас – это Игорь с американцем. Ты уж спой им сегодня. Отец этого парня – известный американский ученый. В свое время этот достойный человек в знак протеста против сталинского режима отказался от почетного членства в советской Академии наук…»

Белокурого молодого человека гостям представил Игорь: «Знакомьтесь, это Генри Тримбл. Тебе, Генри, еще не приходилось видеть казахов, тем более слышать их песни. Сегодня, кажется, выпал такой случай…»

«О’кей! – рассмеялся американец. – Ты не совсем прав, Игорь: у меня есть друг – казахский поэт Олжас Сулейменов!»

«С таким человеком и я бы не отказался дружить! – подхватил весело Славиков. – Это один из любимых моих поэтов. Вот его стихи, я помню:

 
Сырдарья погоняет ленивые желтые волны.
Белый город Отрар, где высокие стены твои?
Эти стены полгода горели от масляных молний,
Двести дней и ночей здесь осадные длились бои.
Перекрыты каналы. Ни хлеба, ни мяса, ни сена,
Люди ели погибших
И пили их теплую кровь.
Счет осадных ночей майским утром прервала измена,
И наполнился трупами длинный извилистый ров.
Книги! Книги горели! Тяжелые первые книги!
По которым потом затоскует Восток!
О кипчаки мои!..
Степь терпеть не могла
Яснолицых веселых людей.
Кто не сдался,
Тому торопливо ломала хребет,
И высокие камни валила тому на могилу,
И гордилась высоким,
И снова ласкала ребят.
Невысоких растила,
Высоким – из зависти мстила.
Так я буду стоять, пряча зубы у братских могил…
Я согласен быть Буддой, Сэссю и язычником Савлом!
Я согласен быть черепом,
Кто-то согласен быть саблей…
Так мы будем стоять!
Мы, Высокие, будем стоять!
 

Славиков читал стихи с большим душевным волнением страстно.

– Вот какие стихи! Вот где труженик Бога! Ваш Олжас не только большой поэт, к тому же выдающаяся личность… Пой, Насыр, пришел и твой черед. Пусть Генри послушает песни Синеморья…

Насыр взял в руки домбру. Протяжный гортанный звук наполнил комнату, и все враз притихли.

 
И лилась песня скорби и печали…
Глади широких лазурных озер
Не превратятся в морской простор,
Если в низинах у них проток.
Что в светлом небе светлей луны?
Но остаются ночи темны,
Если луну поглощает мрак.
Кто среди когтистых сильнее льва?
Но и его стережет стрелок,
Смертью грозя за неверный шаг.
Волк подстерег в кустах табуны.
Спит ли пастух? Если спит – смелей
Рви и терзай овец и коней!
Разве мольба моя не мертва,
Разве мой зов не тщетно звучит,
Если мой лев отважный убит?
Я потерял и вождя и народ…
Лебедь отставший, – что меня ждет?..
 

Славиков с Кахарманом с особым пристрастием повторили последние слова:

 
Я потерял и вождя и народ…
Лебедь отставший, – что нас ждет?…
 

Пел Насыр весь вечер, чередуя казахские песни с русскими. Ему подпевали профессор, Игорь и Наташа.

«Игорь! – оживился вдруг Генри и напел: – «Калинка, калинка…»

Домбра в руках Насыра тут же подхватила мелодию, и понеслась удалая, озорная «Калинка». «Калинку» пели все, даже Оразбай. Генри, не зная слов, мычал мелодию и, обняв Кахармана и Игоря, раскачивался в такт.

Потом решили прогуляться по ночной Москве. Город спал, улицы были пустые, тихие. Даже на обновленном Арбате уже не было молодежи.

Кахарман порадовался, что в годы учебы серьезно занимался английским. Генри он понимал почти без труда и на его вопросы отвечал довольно-таки уверенно, хотя по-английски ему приходилось говорить далеко не каждый день. «Я хочу приехать в Казахстан! – заявил вскоре Генри. – Приглашаете?» – «Конечно!» – ответил Кахарман. «А разве на Синеморье пускают иностранцев?» – засомневался Игорь. «А перестройка! – воскликнул Генри. – Зачем тогда она нужна?» – «Генри, – спросил Кахарман, – какого вы мнения о нашей жизни? Со стороны лучше видится…» Американец ответил совершенно чистосердечно: «Не могу сказать, какое будущее ожидает вас, хотя простым людям сочувствовал всегда. Но на сегодняшний день ваше общество тормозит развитие всей цивилизации – это факт».