Текст книги "Мертвые бродят в песках"

– Наке, а почему вы даже не поинтересуетесь про то, что у него в дипломате?

Насыр коротко ответил:

– О деле поговорим за дастарханом.

Но Саят был настойчив:

– В таком случае, скажу я. Этот лейтенант по заданию военкомата. Насыр-ага, он приехал, чтобы вручить вам боевую награду – орден Красного Знамени!

– Ну, молодежь! А ты бы не мог все это сказать мне за дастарханом? – Насыр лукаво улыбнулся. – Думаешь, без тебя не понял? Месяца два назад получил письмо от своего бывшего полкового командира – давно мы с ним переписываемся. Он-то и сообщил мне об этом… Но к чему теперь мне этот орден? Вовремя отыскал он меня, ничего не скажешь. Море мое в предсмертной агонии, а тебе, Насыр, шлеп на грудь золотую железку – радуйся! – Насыр сплюнул от души, сел на кобылу и тронулся к аулу.

Но молоденький лейтенант ему понравился, несмотря ни на что. Он сильно напоминал Насыру командира орудийной роты Семенова. Тот только что закончил военное училище, был немножко идеалистом, потому что много читал, но самое главное – он прекрасно пел. Насыр тоже любил русские песни: запоминал и пел легко, как свои – казахские, что и сблизил их. В первые суровые дни войны во время коротких и нечастых передышек Семенов часто подсаживался к Насыру:

– Запевай, Насыр. – И по-дружески клал ему руку на плечо.

Насыра не надо было просить лишний раз.

 
Плывет ле-е-бедь со лебедушкою…
 

– Подходи, бойцы, подтягивай.

 
Откуда взялся сизый орел…
 

В те дни в подмосковных лесах имя отважного Бауыржана Момышулы обрастало легендами. Насыр надоедал Семенову, просил перевести в дивизию Панфилова. Очень уж хотелось Насыру воевать рука об руки с земляками.

– Момышулы, наверно, и сам хорошо поет: а я с кем буду петь? А потом, нам тоже нужны герои…

Да, неробкого десятка был солдатом Насыр. Дважды в жизни заглядывал он в лицо смерти.

…Два дня подряд немцы атаковали беспрерывно. На третий день их танки прорвались близко к орудийным позициям – завязался долгий бой. Много погибло в том бою солдат, практически вся рота вместе с лейтенантом Семеновым. Насыр остался у орудия один. После того как он подбил девятый танк. Его сразил осколок вражеского снаряда – угодил в грудь. Истекающего кровью сержанта Насырова успели вынести в поле боя санитары, тут же он был отправлен в глубокий тыл. После этого в Караой ушла похоронка за подписью полкового командира.

Когда сели за стол, встал вопрос: где вручать орден? Насыр предложил: чего уж там разводить особые церемонии, можно и за дастарханом. Но у Саята и лейтенанта была своя задумка: их поддержал и Муса. Пока они решали, за калиткой показались Игорь Славиков и молодые ученые его лаборатории – Саят дал знать им заранее. Приезду Игоря, Насыр был рад, а на остальных посматривал холодно – особенно на ту бестактную девицу, которая с легким сердцем рассказала Насыру, чем будет заниматься их лаборатория.

Отправились в клуб на триста мест, все уместились в первом ряду. В открытых дверях маячила Кызбала, а белая коза с козленочком удивленно из-зи дверей выглядывали, и время от времени звонко блеяли. Лейтенант, читавший указ, был весьма смущен этим обстоятельством – перерывался, хмуро подглядывал на дверь. Когда орден прикрепили на грудь Насыру, он громко выкрикнул:

– Служу человечеству!

Лейтенант удивленно вскинул брови, но не стал поправлять старика: сам виноват, не объяснил заранее старому человеку, как надо отвечать правильно. Насыр тоже в свою очередь вспоминал, но так и не мог вспомнить, что же положено отвечать при вручении ордена. Успокоил себя тем, что нет выше долга, чем служить людям.

Потом все отправились к Насыру домой. Кызбала как тень тронулась за ними. Даже одичавшие собаки и те вертелись неподалеку от людей – неужто и им было интересно посмотреть на Насыра-орденоносца? Все вошли в дом, но сели не все: Игорь и его коллеги стали прощаться с Насыром – им пора было на ночное дежурство. Игорь тепло обнял Насыра:

– Обязательно напишу об этом отцу!

– Игор, ты что-то совсем стал забывать нас, стариков, – журила его на прощание Корлан, положила в сумку мясо молодого барашка.

Лаборантка с неподдельным страхом смотрела на огромную сумку. Корлан перехватила ее взгляд, испугалась в свою очередь сама:

– Что с тобой, доченька?

Игорь перевел ответ молодой лаборантки:

– Она испугалась такого количества мяса, говорит, не много?

– Ничего, ешьте, – вздохнула Корлан. – У вас там, небось одни консервы…

Ближе к вечеру в дорогу стали собираться и Саят с лейтенантом.

Насыр распорядился:

– Корлан, собери Бериша в дорогу, а я пока поговорю с Саятом. – И они вышли во двор.

– Саятжан, – стал жаловаться Насыр, – остаемся мы без телефонной станции – дело ли? Мы уж привыкли к тому, что работают почта и телефон. Пусть не трогают почту. А случится звонить: тебе? Кахарману? нашим рыбакам? Они разъезжают по всему Казахстану, а тут остались их семьи, жены, дети. Не дело это, Саятжан, не по-людски…

– Я в курсе, Насыр-ага. Один коммутатор оставят – будете иметь связь с райцентром. А почта будет в Шумгене – там народу больше…

– Ну ладно, – Насыр успокоился. – Тогда других просьб к тебе у нас нет.

– Насыр-ага, а я ведь тоже решил уехать, как Кахарман.

– Аллах с тобой! Ты-то куда?

– На Каспий. Мне там дают плавбазу…

Насыр нахмурился, потом проговорил:

– На нашу жизнь нам хватило моря, а вот на вашу не осталось – простите нас, дети. Я вас понимаю: и тебя, и Кахармана… Спасибо, что заехал попрощаться. Авось вам на чужбине улыбнется счастье! – Насыр провел ладонями по лицу. – А мне суждено умереть здесь. Так и передай этим. – Он со значением произнес «этим». – Передай, что отсюда не тронусь…

«Да, он бесповоротно решил…» – подумал Саят, и у него не повернулся язык сообщить старику то, о чем просили его в райцентре: если Насыр вздумает переезжать в район, для него в любое время готов дом. Бериш обнял деда:

– Ата, я летом обязательно вернусь! А вы никуда не уезжайте. Есен тоже не уедет…

– Нам некуда ехать… – Насыр взъерошил волосы внука и уткнулся в них лицом.

– Слушайся отца, – Корлан смахивала слезы. – И братишкам накажи то же самое, берегите его…

Решено было, что Есен с ними не поедет, друзья прощались здесь. Бериш с жалостью смотрел на Жаныл-апу, которая держала в руках младенца, завернутого в легкое одеяльце.

– Есен, сбереги сына…

Друзья обнялись, Есен негромко проговорил:

– Не знаю, Бериш, не знаю… – Нахмурился: – Кажется, у нас нет никаких шансов…

– Ты должен его спасти! – И тут Бериш заплакал.

Саят подтолкнул его к машине. Из окна Бериш видел маленькую горстку людей, которые пришли проводить его, и острое чувство жалости вдруг сдавило его грудь. Он смотрел на бабушку и дедушку, как-то враз состарившихся, придавленных горем и разлукой, на Есена, не такого уж огромного и сильного, каким казался ему раньше, на Жаныл-апу с младенцем на руках, беспомощным существом, преданным матерью, заведомо обреченным на смерть, – чувство бренности мира, безысходное чувство того, что все в этом мире имеет свой конец, впервые в жизни возникло в его мальчишеском сердце.

И он понял, что в эту минуту он простился с детством навсегда.

После отъезда внука жизнь стариков как-то и вовсе пожухла. Дни стали длинные, безрадостные. И ночью не было им покоя. Корлан теперь не могла подолгу заснуть, да и во сне вздыхала, ворочалась. Насыр понимал, переживает. И за Кахармана, который так далеко теперь от дома, и за городских дочерей, от которых в последнее время что-то не стало писем, – мало ли о чем может беспокоиться материнское сердце?

Как и прежде, старики трижды в день садятся за дастархан, но теперь они пьют чай молча, потом расходятся каждый по своим делам. Даже частые приходы Мусы или старой Жаныл перестали вносить в их жизнь то небольшое разнообразие, что бывало прежде. Впрочем, молчание молчанию рознь. За пятьдесят лет совместной жизни Корлан и Насыр научились понимать друг друга без слов.

Вскоре после отъезда Бериша в Караой прибыли из области люди. Погрузили на машины станки из мастерской, почтовое оборудование, стулья из клуба, книги из библиотеки. Никто из этих людей не зашел ни к Насыру, ни к Мусе, ни к старой Жаныл, словно они получили такое указание. От Кахармана по-прежнему не было вестей – что все чаще и чаще тревожило Корлан. Насыр молчал, когда она жаловалась ему, Корлан не обижалась. Никогда она не обижалась на Насыра, она просто знала, что не было в жизни такого дня – и в годы войны, и потом, когда он председательствовал в колхозе, и даже теперь, когда он стал муллой, – когда он мысленно не разговаривал бы с ней. Этого ей было достаточно. Как всякая казахская женщина, она была многотерпелива. В сущности, на беспрекословном подчинении воле мужа, на бесконечном женском терпении многие века зиждился лад в семье казаха. Она хранила очаг – бережно, самозабвенно, но во главе дома всегда стоял мужчина. Это был неписаный закон кочевников. Сейчас жизнь казахов меняется – не в лучшую сторону. Если у кочевого народа раньше был один враг – внешний, а семья и женщина были всегда для казаха поддержкой, опорой, то теперь такое встречается нечасто. Недругов у мужчины не поубавилось, но и в семье ему теперь неспокойно: не хочет ему женщина подчиняться беспрекословно. Так он и живет всю жизнь – не зная отдыха в кругу семьи, возможность самоутверждения выбита у него из-под ног…

Не такой была Корлан. «Мужчине надо дать почувствовать себя мужчиной, хозяином», – часто думала она, и своей покорностью, своими бесконечными хлопотами о Насыре, всеми домашними мелочами, которыми она показывала, что воля Насыра, желания Насыра в доме главенствуют всегда, она хотя бы отчасти сглаживала переживания, тревоги мужа, которые вносил в его душу окружающий мир, вся его несуразность, вся его жестокость, все его нравственное оскудение… Повезло Насыру с Корлан, что и говорить, а ведь сколько семей на их глазах прожили жизнь впустую, не познав ни любви, ни веры друг в друга, а узнав лишь горечь ссор и размолвок. В таких семьях женщина не покорилась мужчине – но принесло ли это ей счастье? Не манил Корлан этот путь. Женщина может быть владычицей лишь очага. Но если вздумается ей стать повелительницей мужа, если вздумается ей замахнуться слабой рукой на то, что ей не суждено природой, – не будет у нее счастья!

Потому всю свою жизнь Корлан стремилась к одному, как можно бережнее хранить покой и благополучие очага. И сохранила она его только потому, что подчинение ее Насыру было беспрекословным. Нельзя было сказать, что это ей всегда давалось легко – нет. Она и уставала, и отчаивалась, но никогда этого не показывала. Намаявшись за весь нелегкий долгий день, а вечером, когда укладывались в доме спать, она всегда находила в себе силы сказать детям на ночь нежное словцо – при этом поцеловать каждого, прикрыть. В доме она ложилась последней. И спокойно засыпала только после того, когда и для Насыра, уже перед самым сном, говорила что-нибудь теплое, нужное…

На побережье тем временем день ото дня становилось все тоскливее – наступала осень. Вечера были теперь сырые, холодные – смеркалось быстро. Возвратившись после вечернего намаза, Насыр теперь взял за привычку подолгу сидеть на лавочке у дома. К нему выходила Корлан, прихватив обычно теплый чекмень из верблюжьей шерсти, и набрасывала Насыру на плечи. Они сидели в сумерках и как будто бы чего-то ждали. В такое время обычно рыбаки возвращались с моря. На берегу становилось шумно и весело, и нескоро еще рыбаки расходились по домам всегда было им что рассказать друг другу, над чем посмеяться. Теперь на побережье тихо – так тихо, что иногда начинает звенеть в ушах. Говорят теперь Корлан с Насыром обычно об одном: Корлан жалуется на хвори, на Кахармана и дочерей, которые не пишут. Ей бы, конечно, хотелось бы жить с сыном или дочерьми, пусть это будет в Семипалатинске, на Балхаше или еще где там – но вслух Насыру она этого не говорит. Но Насыр про эти ее мысли давно знал. И отвечал обычно так:

– Что те плотины, которые душат наше море, Корлан! Еще посмотрим! Если Аллаху было угодно сотворить здесь однажды море, то не дано погубить его человеку – не дано! И ты это увидишь скоро! Не мы увидим – так Бериш увидит!..

Он некоторое время молчит, задумавшись.

– Знаю, о чем ты грустишь, Корлан, знаю… Да только скажу вот что: чтобы человеку жить по-человечески, нельзя ему отрываться от родной земли – никак нельзя. Где же ему найти радость, как не в родном краю? Конечно, работа есть везде – лишь бы не лениться, а прокормиться можно всегда. А вот если душа начнет голодать в разлуке – что тогда? Вот чего я боюсь… Или я не прав, Корлан?

– Прав, конечно, ты прав, – соглашается Корлан. – Верно говоришь, Насыр…

И они, повздыхав, шли в дом: впереди ковылял Насыр, за ним – Корлан, боясь, как бы старик не оступился.

Часть третья

Избегнуть смерти не трудно, афиняне, а вот гораздо труднее – избегнуть нравственной порчи: она настигает стремительней смерти.

Сократ, V век до н. э.

…Страдание составляет привилегию высших натур: чем выше натура, тем больше несчастий испытывает она.

Гегель, XVIII век

…Что толку в политических ученьях, которые сулят рассвет человека, если мы не знаем заранее, какого же человека они вырастят? Кого породит их торжество? Мы ведь не скот, который надо откармливать, и когда появляется один бедняк Паскаль, это несравненно важнее, чем рождение десятка благополучных ничтожеств.

Антуан де Сент-Экзюпери, XX век, 30-е годы

Когда пароход, буксирующий баржу, груженую прибрежной галькой, миновал широкое речное русло и повернул в узкий проток, Кахарман поднялся на капитанский мостик. Смуглое лицо его осунулось, а в глазах появилась теперь какая-то странная, тревожная глубина. Тот, кто знал его раньше, удивился бы, глядя на него: первые морщины легли на его лицо – оно казалось теперь суровым и замкнутым…

Три года прошло с тех пор, как он покинул Синеморье. Не нашел себе за это время дела по сердцу. Человек он по своей натуре был основательный, крепкий, но все это время не знала его душа покоя.

Безысходность заставила покинуть родные места. Но что ему удалось найти взамен любимой работе? Быть может, ему следовало остаться, чтобы продолжать борьбу? Как теперь рассудить? Другие не лезли на рожон – они до сих пор помалкивают: им дороже покой и благополучие. А многие поступили и того проще: в первые же дни уехали от беды подальше. И только он, Кахарман, всей душой по-прежнему болеет за рыбаков. Ведь они-то, несмотря ни на что, по-прежнему живут у моря, – в полной мере разделяя его тяжелую судьбу.

Да, надо учиться у людей, а не поучать их, немало трудностей ложилось на натруженные плечи рыбаков, немало было худа, но никогда не приходилось видеть Кахарману, чтобы люди вовсе сломились под гнетом несчастий. Как это ни странно, но чувства простого человека, при всей их искренности, имеют грань разумности, хотя грань эта неуловима. Простой человек хранит уравновешенность во всем – будь то горе или, наоборот, радость. Он не изменяет своему естеству. Что касается несчастий – быть может, эта изначально присущая человеку уравновешенность и является причиной долготерпения, стойкости, мужества, с которым он переносит все, что выпадает на его долю? Преданность родной земле старых рыбаков была удивительной. Они не дрогнули, когда люди стали покидать Синеморье – сначала по-одному, потом десятками, сотнями – и короткими, и длинными караванами. Это было смутное, тревожное время. И только старые рыбаки хранили спокойствие. По-прежнему выходили в море, по-прежнему возвращались с добычей. Правда, их сильно печалил улов. Сначала исчезли жерех, усач, шип, редко стал попадаться в сети серебряный сазан, но были еще в обилии судак да щука. Со временем стали редкостью и они. Ловились сомы, однако море изобиловало теперь странной рыбой: длинной, узкой, которую старые рыбаки прозвали рыбой-змеей. Этот новый вид был выведен учеными в лабораторных условиях и выращен в Чардаринском водохранилище. Никто не мог предугадать у незваной пришелицы такого чудовищного, воистину «змеиного» аппетита: она сжирала всю морскую рыбу без разбора, не гнушалась также и икрой. Рыболовецкие колхозы перестали выполнять план. Рыбаки стали сооружать запруды у устьев рек, но и в запруды проникала хищная рыба-змея. Она выбиралась даже на рисовые плантации и обсасывала рисовые колосья. Кахарман в свое время резко выступил против разведения этой хищницы. Но ученые и чиновники из министерств, в глаза не видевшие моря, даже ухом не повели, а бюро обкома истолковало его протест в духе политической близорукости и объявило ему строгий выговор. Первый секретарь обкома – Кожа Алдияров раздраженно заявил: «Указания здесь даю я, товарищ Насыров! Не нравится, поможем вам найти себе другое место работы, товарищ Насыров!»

Москве первый подчинялся беспрекословно. «Этот вопрос подлежит обсуждению, все давным-давно обговорено в верхах!» – твердил он.

Славиков и Болат, прослышав про готовящееся бюро, обртились к Алдиярову через его помощника за разрешением присутствовать на совещании. Московских и алма-атинских чиновников это изрядно покоробило:

– Опять пойдет болтовня, знаем… Старый чудак Славиков полон новых бредней. Как ему самому не надоели его бесконечные вавиловские проповеди?!

– Товарищи, зачем напрасно волноваться? Что, собственно, значит мнение этого вздорного старика? Ведь за нами, между прочим, стоит партия – вы что, забыли это? – Секретарь обкома повернулся к помощнику, молчаливо дожидавшемуся ответа, и вальяжно распорядился: – Скажи, что разрешаю…

Вот так Болат и Славиков и оказались на бюро. Болат первый дождался, когда ему дали слово, и энергично заговорил:

– Товарищи! Конечно, решение, принятое сообща – позвольте выразиться красивее: коллегиальное решение, – впечатляет. Но ведь в нашей практике немало примеров несчастий и катастроф, последовавших после «умных» указаний сверху. Даже слепому видно – развивая и выращивая рыбу-змею, мы делаем большую ошибку!

– Вот как? – откликнулся Алдияров, плохо скрывая неприязнь к молодому ученому. – В чем же здесь просчет?

– Да в том, что человек, прежде чем вмешаться в естественные процессы развития природы, должен даже не семь раз, а семьсот раз взвесить каждое свое решение! – Болат решил не замечать этой явной предвзятости.

– Эге, да молодой человек вздумал нас учить! – грубо прервал Болата первый секретарь и насмешливо обронил руководящую остроту: – Кажется, ослабла дисциплина в Академии наук – поэтому юноше сие хорошо видно…

Славиков, доселе молчаливый и хладнокровный, поднялся с места. Оглядел собравшихся, будто бы собирался вычислить, кто же здесь сейчас сможет его поддержать. Задержал свой взгляд и на Кахармане, однако тот был сильно расстроен – он понимал, что большинство членов бюро – причем подавляющее большинство – будет на стороне Алдиярова, и, получив отпор, сидел отрешенно, уставившись в одну точку.

– Товарищ секретарь! – заговорил Славиков, так и не встретившись глазами с Кахарманом. – Прежде всего, хочу поблагодарить вас за то, что мне и моему коллеге разрешено присутствовать здесь. Это свидетельствует о вашей лояльности, а если взять во внимание то, что мы отнюдь не случайные здесь люди, а все-таки, так сказать, ученые – о вашей исключительной хозяйской деятельности…

В зале послышался громкий шепот: «Однако, какое начало! К чему такая неприкрытая лесть?»

– Поскольку заседание затянулось, – продолжал Славиков, – скажу коротко. Если вы сегодня примете решение о разведении этой странной рыбы-змеи, то года через три-четыре в ваших водоемах вообще не будет никакой рыбы!

– Ну зачем же так мрачно, Матвей Пантелеевич? – усмехнулся первый. – Впрочем, понимаю: трудно уберечься от категоричности и желания быть пророком, если вообразить, что вокруг не существует ни одного другого ученого-прогнозиста. Пользуясь случаем, хочу познакомить. – Он сделал рукой приглашающий жест. – Вот – товарищи Михайлов и Павловский, московские ученые. Эту проблему они не один год изучали как у себя в Москве, так и у нас в Алма-Ате. Правильно я говорю? – Кожа Алдияров вопросительно посмотрел на ученых, и те согласно закивали.

– Ученый ученому рознь, – довольно-таки сухо заметил Славиков, бросив беглый взгляд на представленных коллег. Ему хотелось добавить: коммунист коммунисту тоже большая рознь. Но разговор бы затянулся и обострился, а он не хотел этого.

– Вы спросите у меня: почему не будет рыбы? – продолжал он. – Отвечу: рыба-змея уничтожит ее всю. Вам не придется долго ждать, чтобы убедиться в справедливости моих слов. Возможно, что и я доживу до этой катастрофы, хотя не дай, как говорится, Бог…

– Я не нахожу ваш ответ аргументированным, – возразил первый секретарь.

– Вам лично когда-нибудь приходилось брать эту рыбу в руки или хотя бы видеть ее?

– Нет, не приходилось, – откровенно признался Алдияров.

– Тогда какой смысл толковать с вами по этой проблеме?

– Кажется, я не утруждал вас просьбой быть у нас на об суждении, не так ли? – Алдияров снова раздражился, – вы по собственной воле сюда явились…

Все одобряюще загудели, угодливо выражая свое одобрение, поставил-таки секретарь чужака на место! Все это были различных рангов руководители хозяйств области – каждый из них являлся членом бюро, и каждый жил с оглядкой «на верха» и по указке сверху. Зал на время оживился, раздались даже смешки.

Однако не всем в зале понравился тон первого секретаря. Одним из этих немногих был Галым Ержанов, новый председатель облисполкома, назначенный всего лишь около года назад. До этого он много лет проработал на производстве, побывал и на руководящих партийных должностях, отличался Ержанов деловитостью, был хорошо образован, одинаково свободно владел как казахским, так и русским языками. Люди не боялись ходить к нему на прием, ибо он не отчуждался от них, а был отзывчив к чужим бедам, открыт душой. Он покорил людские сердца и личной скромностью, и равнодушием к тем благам, которые мог бы извлечь из преимуществ своего нового служебного положения.

Так уж устроено в нашей жизни, много друзей у порядочного, честного человека, а врагов и того больше. Если простым людям Ержанов Галым был симпатичен, то ловкачи и дельцы обходили его стороной, многие из них питали к нему недобрые чувства. Ержанов понимал это, но он отнюдь не собирался угождать всем сразу, принцип «и нашим, и вашим» был чужд ему. Это определенно озадачивало первого и однажды он даже сказал председателю облисполкома:

– Смотри, не один джигит свернул себе шею, желая снискать дешевой популярности. Ведь народ – он хитрый! Когда ты у власти, когда ты на коне, что называется, – они завидуют тебе; когда ты в опале – они будут злорадствовать, никто из них не протянет тебе руку помощи. Так стоит ли заигрывать с ними или ждать от них ответного милосердия?! – Алдияров улыбнулся и снисходительно похлопал его по плечу. – Подумай, Галым.

Ержанов понял, куда клонит секретарь:

– Не буду возражать вам, это длинный разговор. Всему судья – время.

– Вполне с тобой согласен, время у тебя еще есть… – Алдияров вновь захихикал, подергивая маленькой сухой головкой, что и отметил для себя Галым Ержанов.

Ибо этот смешок первого – мелкий, плотоядный – глубоко запал ему в душу. Он чудился ему, когда Ержанов закрывал за собой массивные секретарские двери, чудился несколько раз и по дороге домой. «Будь разумным, Галым, не суй голову в пасть старому льву» – так звучал грозный намек секретаря.

Но страха не было. Ержанов не привык жить и работать с оглядкой, с расчетом. Стоило ли придавать значение – по большому счету – этим словам секретаря? На дворе новый день, новое время, и Ержанов чувствовал себя его предвестником. Конечно, живая мышь сильнее мертвого льва, и ящерица, которой отрубили хвост, еще сохраняет способность двигаться.

Однако стоит заметить, что Ержанов всерьез задумался об этом гораздо позже, ибо был он человеком смелым, мало искушенным в интригах, в то время как опытный партийный чинуша после прощания с Ержановым уже знал где, в каком месте он заставит споткнуться горячего председателя.

Ержанов и Славиков симпатизировали друг другу. Они не раз встречались, часто обменивались мнениями. За время этих встреч Ержанов понял, как глубока ученая мысль Славикова, как привлекательно, необычно его мироощущение, как чистосердечна любовь этого старого человека к морю, которое было сейчас в беде.

– Друг мой, – говорил профессор, когда они вместе колесили по колхозам и совхозам области, – вам нет нужды ходить далеко, чтобы все выведать обо мне. Спросите хотя бы рыбака Насыра, охотника Мусу или старого жырау Акбалака – они все вам обо мне расскажут. Или вот… – Профессор кивнул нас опровождавшего их Кахармана. – Впрочем, Кахарман не в счет. Мы с ним, как сейчас говорят, играем в одной команде. Бьем челом кому попало – умоляем защитить Синеморье.

– Да, команда у вас солидная, – улыбнулся Ержанов.

– А вот и ошибаетесь, дорогой друг. – Славиков заметно помрачнел. – Если б мы были реально сильны, разве унижались бы до челобитной? – Он помолчал, потом добавил: – Впрочем, еще никогда и нигде добрые дела просто не давались. – Тут он несколько оживился, вновь взял полушутливый тон: – Э, вот кого можете расспросить обо мне – вашего заместителя Жарасбая!

– Я не могу рассказывать о вас, Матвей Пантелеевич, прозой – хотите поэму? – Жарасбай засмеялся, озорно глянув на профессора.

– Ну, тебе ли соперничать с Акбалаком-жырау? – отмахнулся Славиков.

Ержанов внимательно глянул на своего заместителя – его вовсе не удивило, что Жарасбай был на короткой ноге со знаменитым ученым. И вообще, с первых дней совместной работы Ержанов почувствовал невольное расположение к своему заместителю и теперь был рад, что не ошибся в нем. Благодарен он был также и Кахарману, рекомендовавшему ему Жарасбая.

– Значит, вы давно знакомы? – спросил он.

– Матвей Пантелеевич уже говорил, что мы состоим в одной команде, все мы, – подчеркнул Жарасбай, снова улыбнувшись. Славиков повернулся к Ержанову:

– Мы и вправду старые знакомые. Угадайте, Галым, какой национальности наш Жарасбай?

Ержанов удивился:

– Как это какой? Разве он не казах?

Славиков рассмеялся.

– Представьте себе, нет! Когда это у казаха были голубые глаза и светлые волосы? Он – русский. В голодные годы его спас от смерти Насыр. А вырастил и воспитал Муса. – Он шутливо погрозил пальцем в сторону Жарасбая. – Я все знаю, что творится в здешних местах…

– Ничуть не сомневался в этом, Матвей Пантелеевич. Я еще от Акатова слышал, что вы хорошо изучили жизнь наших людей, прониклись их заботами и бедами – теперь сам убеждаюсь. Со своей стороны могу сказать: какие бы проблемы ни возникли у вас, приходите ко мне запросто, всегда – и на работу, и домой.

– Спасибо, я это обязательно учту. Впрочем, какие проблемы? У нас с вами одна общая забота – задыхащееся Синеморье.

Председатель остался очень доволен разговором. Славиков же, в свою очередь, подумал о Ержанове: «Молод, доверчив и открыт. Не поломали бы его раньше времени, не отчаялся бы…»

…Вот почему Ержанова передернуло сейчас от бесцеремонности первого секретаря обкома по отношению к старому человеку. Алдияров же умел держать в поле зрения всю гамму настроений членов бюро, это стало его привычкой – можно сказать, искусством, которое пришло к нему за долгие годы функционирования в партаппарате. Порою бывало даже так, что он слушал выступающего якобы невнимательно, опустив голову, но всеми фибрами своей расчетливой души он чувствовал опасность. Недовольство Ержанова не могло остаться незамеченным. Секретарь улучил момент и громко спросил:

– Товарищ Ержанов, вы, кажется, не одобряете наше решение?

Все повернулись к председателю облисполкома – всем было ясно, что первый задал этот вопрос неспроста.

Ержанов возбужденно задвигал широкими плечами:

– Вы, Кожа Алдиярович, не имеете никакого права говорить в таком тоне с крупным ученым. Я имею в виду Славикова. Мне трудно понять вас. Как будто бы перед нами турист, а не человек, который долгие тридцать лет трудится на безлюдных островах Синеморья! – Кровь прилила к лицу председателя. – Мы должны быть благодарны за то, что он вместе с нами болеет за судьбу нашего края, вместо этого оскорбляем его! Первый усмехнулся.

– Немало труда стоило нам взять за правило говорить на заседаниях коротко, лишь о сути вещей, – заметил он. – С приходом Ержанова к нам как будто бы возвращается старый стиль. Давайте-ка лучше выступать по делу, товарищ Ержанов. До чужих ли амбиций нам сейчас? Дело! Прежде всего дело!

Видя, что между руководителями области назревает конфликт, Славиков встал:

– Товарищи! Ни вы, ни я не располагаем временем для беспредметных споров. Давайте конструктивно – это было бы просто здорово, если бы мы здесь пришли к одному мнению, если бы всю нашу энергию мы направили в одно русло!

– Все это так, товарищ Славиков. Но в данном случае судьбу Синеморья решает Москва, не так ли? – Секретарь зорко глядел в лицо Славикова, подсознательно фиксируя в то же время настроение зала. На многих лицах появились лукавые усмешки, и Славиков понял, куда его оппонент клонит разговор.

– Москва! Неужели вы полагаете, что Москва не ошибается? И у Москвы бывают ошибки. Я бы сказал – она уже слишком много их сделала. И одна из этих ошибок – наше Синеморье. Не надо закрывать на нее глаза, Кожа Алдиярович! Давайте называть вещи своими именами. Эту ошибку надо воспринимать как катастрофу – и не только в масштабах Казахстана, но в масштабах всего Союза! – Славиков стал оглядывать зал, в котором нарастал гул недовольства.

– Вы пытаетесь очернить социализм, – жестко отрубил Алдияров. – Много мы видели очернителей на своем веку, но, как видите, выстояли. И не отступим от намеченного курса, нами руководит коммунистическая партия!

И хоть пафос этот был явно неуместен, а точнее – попросту глуп, тут же раздались дружные, продолжительные аплодисменты. Славиков вежливо поклонился сидящим и быстро вышел из зала. Усталость и огорчение были написаны на лице старого ученого. Болат проследовал за ним.

– Центр, Москва… Они все привыкли валить на Центр да на Москву. В таком случае, зачем вообще существуют местные власти? И чем озабочены руководители республики? Где же их гражданственность? Где граждане своей республики? – Славиков сообразил, что слово «гражданин» звучит последние годы на русском языке двусмысленно, повторил последний вопрос по-казахски: – Где азаматы?

– Азаматы? – с сарказмом переспросил Болат. – Какой это гражданин, какой это первый секретарь?! Советский бай это, а не первый секретарь! Это ж просто недоумок! И ему мы пытались что-то объяснить: да мы сами после этого чокнутые, ей-богу, Матвей Пантелеевич!