Текст книги "Месса Лядзинского"

Роман Хонет
Месса Лядзинского

Моим был мир

Зимняя уборка

 
мертвый есть тело, в которое бог
заходит подремать. его окружает
морозная ночь декабря, одевает
поезд, стоящий в поле, женщины
с фонариками на лбу – юркие
квадраты из латуни и стекла, трясущиеся,
словно у них внутри лежат семена
или стрекозы. сквозь мрак
разом проявляются – молитва и вой, диаконы
из семинарии несут респиратор
и библию. и тарелку, и ложку,
и губку. им все еще невдомек – мертвый есть тело,
которое уже чисто. за богом убирает
земля, ее тема
 

Поэтому ничего

 
позже пришла пора досвиданий.
поезд, красные огоньки в последнем вагоне,
вольфрам в отдаляющихся глазах,
мешки листвы вдоль аллеи,
может, фигуры из вздохов и беглых вод. может:
значит, не было. не в тот раз
 
 
как раз тогда начиналось время,
бежавшее для всех, кроме
тебя. и было ничто – оно было сложнее,
происходя от даровитых богов, которым по плечу
творить ничтожное и учить
ходить, чтобы само ело
 
 
навоз и банки, лежащие на разогретой соломе
подворотен, метеоритные ливни
ночного видения, в ту пору, в лёте пойманных
псов – то, что мы освоили,
что нам казалось
 

Лилия

 
куда-то делись мужчины из арок,
со стройплощадок, блеск руки
в ночном автобусе, тянущие
чемоданы на колесиках гости.
колкий ветер. туннелем под серыми блоками
вновь влачится обвитая цепью голова,
в ней пепел, муар. жили во времена,
созданные ни для чего – роились над нами
ангары пустоты. а любовь
с лилией параолимпиады в тылу,
любовь и ее зверье, бешено и покорно – не существовали,
так что лишь немногие видели их,
прочих нечем утешить
 

Ковы

 
женщина, когда с ней прощаешься,
и смерть, когда тебя принимает,
говорят одно и то же – тебе пора
 
 
над погруженным в тишину городом
и всеми детьми в этом городе, ночью становящимися
стремниной лиц и голосов, только закованных в хрусталь, лед
 
 
с утоптанного снега вдруг маятник птицы —
твоя былая тень
 
 
до появления тела
 
 
и комья земли, принявшей их
 

Разговор продолжается

 
появляешься там, где была
в моих глазах – повсюду.
отступившая от меня вчера,
сегодня близка по-прежнему
 
 
словно уснула в токе крови моей,
чтоб не знал ночей без тебя
 

*

 
пятнадцать лет я не засыпал,
чтоб не знать ночей без тебя
 
 
пятнадцать лет я не засыпал,
лишь бы на миг ты уснула
 

*

 
словно бы не коротал я своих ночей,
подступавших к водке, текущей меж
времен, прошедшего и ненастоящего,
запутывая и отодвигая всё
 
 
кроме памяти
 

*

 
читай мне:
боль – сервисная книжка. читай:
тело – проводник по тени
 

*

 
не дождалась своего дня рождения,
маячащей в блике стробоскопа зимы, когда мчащиеся
поезда превращались бы в голубой пламень
в кустах над гнутой рекой
 

   *

 
не ожидай меня,
мы одни – приглушенный зов
с того берега, но снег ли это,
или твое тело посмертно вернулось,
не встав на якорь, не знаю
 
 
снег всегда датирован
 

   *

 
а то летел бы на зимнее поле,
на акустические экраны автобанов, и ты бежала бы рядом,
заиндевевшая в колоколах и лентах —
искра – сестра звезды
 

   *

 
ты была моей кратко и просто. колли,
поднимающий облако кирпичной пыли,
ангел, несущий ягодку клюквы:
 
 
вот сколько тебя,
а ведь еще целый месяц
 

      *

 
все это когда-то уже случилось.
всему этому суждено случаться вечно
 

      *

 
бляди везли меня на вилах погрузчика
сквозь лужи машинного масла на опустевших фабриках,
сквозь электроалтари над продовольственной лавкой,
наготой воскресного захолустья,
 
 
где побежали в парк девочка и собака,
зимним вечером, давно
 
 
жить
я приехал
 

      *

 
шепчу
 
 
шепот напоминает ужа
только вертикален
 

      *

 
именно шепот о времени,
когда были платформы в алом блеске заката,
дети в фарфоровых сорочках, сдвигающие фонари,
стаями; когда звучал окрик
 
 
– мороз! —//
и ласковая усмешка по поводу мороза
юной женщины, ее прищуривание:
время, когда любовь превзошла все
на свете
 
 
теперь нет света
 

    *

 
той,
которая тогда усмехалась,
уже тоже нету
 

    *

 
читай мне еще:
суккуб – это одноклассница, повтори:
прошлое – дни, которые еще длятся.
осмотрись
 

    *

 
иногда так хочется получить тебя еще раз:
тот же состав
тех же самых генов
 
 
словно не было.
не прошли годы
 

    *

 
иногда еще так хочется попробовать
той пищи, пыльцы,
спадающей на открытые плечи,//
 
 
но не осталось даже тени яств,
даже пыли
 

   *

 
много нового – гелиевая мошкара,
свежий пропан-бутан для кремации,
светомузыка на надгробьях
 
 
столько наработано
по ведомству сна, пламени,
хотя паразиты
остаются формой огня
 

   *

 
ты же будешь стариться в мегаполисах,
музеях и читальнях, над которыми взойдет
заря новой печати и монтажа (столь тонкие вещи
много наработали, соревнуясь)
 
 
такого не будет
 

   *

 
будет: другие жены
развозят саночки. другие жены шепчут:
тихо, лес
 

   *

 
(а то и пройду мимо твоего дома, а то и
пойду в парк вдоль реки, набрав себе
хлеба для уток, застывающих
на воде каплями воска)
 

*

 
итак: все время кажется,
что снова встретимся,
что еще свижусь – вечером
возле часовенки храни нас господь, хранимой
ветвями в опоке
 

*

 
мои руки, покрупневшие,
наверно не отвечали бы твоему
лицу
 
 
наверно отвыкли,
однако не масштаб шкал
и не привычка, но длительность тишины
удостоверяет разлуку
 

*

 
итак:
прерванное было всего-навсего жизнью.
разговор продолжается
 

Глянец

 
монастырь в словацком местечке зимой,
где спали знатоки энтропии, туман,
незадолго до сумерек снявшийся
с болот и полей,
просвечивал сон их как белые клеммы. мужчина
в свитере с начесом, прибившийся к нам
с невысказанным изумлением
или просьбой. словно жаждал
щипнуть хоть малую из струн
собственной крови,
призвать – любовь, мейн талмуд.
или уж никогда не поминать жалоб:
 
 
этот глянец – кожа,
им оплевал меня мир
 

Сон о голове под жидким небом

 
пацаны из малогабаритного автобуса,
они бегут с мачете, чтобы проредить город,
а девушка выходит из подземного зала,
доверив отцу арфу из папиллярных линий. две тени
оставляющие трансвеститы: свою
и своего предыдущего воплощения,
тот, кто дышит в машине скорой, мягко
и медленно – будто бы брел в хлебах,
постукивая в окна. ночь,
в которой глаза видели далеко
и глядели бы дольше – если бы не концерты,
под патронажем животных, старцы,
согнанные в тренировочные казармы —
если бы они огляделись в этой самой реке
пламени или чутья, в этой самой
голове незрячей, но крепкой
 

Исповедующий отворачивается

Радославу Раку

 
лето сдурело от зноя – начинает, как бы
шепча литанию. кирие, кирие элейсон. – дни шли
широки и раздуты, как бы изнутри
их разносило светом. ты стряхивала
с плеч сухие травинки и стебельки,
одевалась, а я собирал их, на ощупь они напоминали
папиросы. вечером, встав на колени, клал их по
очереди на язык как облатки. были
горьковаты на вкус. ночи забегали
украдкой, на мгновение, а садом
текли реки из дымящегося стекла
и пес облитый бензином светил нам ко сну.
мы не заснули ни разу.
 
 
так помню
 

Ожидающий вдовцов отворачивается

 
видел, как возвращались. что ни
год. шли будто в армию, будто прежде,
сквозь зимние поселки – снова
были в школе: пахло мастикой для полов,
сортирами. вызванные тишиной
или знакомым голосом. я ждал
этого всегда. подозревал,
что под конец они станут
как прежде – когда умрет она.
та, что забрала их
и задержала в задумчивости.
 
 
любовь
 

Инструменты времени

 
год, когда ты устала рано. и год,
когда стала раной, в собачьей
сцепке, упряжка, тягающая в гондоле
бога с метлой для керлинга
 
 
или звезду породы:
дивных долгожителей. женщины
как квадратные овцы, лежащие
у колодца: сон
 
 
друзья-товарищи – вряд ли,
никто не задержался. и тело —
бубен из альвеол и мышц,
в него били мертвые, влекомые кровью
 
 
и там, куда ударяли,
он съеживался. сделался эхом
 
 
и, значит, он всюду
 

Красный хлеб

 
когда вечером легким, смердящим,
когда к парку мы бежали в ночное. в туман
выходил незрячий, грыз его и рвал,
чтобы стал парапетом. бестия в человеческой коже,
обшитой ветошью с золотых уступов,
страдала перед нами
в тот самый тающий час,
как будто бы опустело ее корыто,
и полагалось
выжирать сердцевину —
свою бритву, свой красный хлеб
 

Те с нами

 
вон та фигура на вершине горы,
ее принимают за звезду, хотя у нее
есть тень – как у людей с лицами
из золотой бумаги в пожаре
во время ограбления лабаза или затмения солнца
 
 
– то камень, служащий гор
 
 
вон тот изъятый из матки неживой плод —
лист, который сворачивает дерево набок,
и погремушки на тесемках, коляска
или глаза и руки, хватающиеся
за замороженный ободок на экране допплерографа
 
 
– то данники родильных покоев
 
 
вон те, шепчущие: я ординатор боли,
копая в земле ямы, чтобы в них разместиться
под паранджой фольги для защиты
от ливней, от сального прикосновения
щупалец хаммама
 
 
– то инопланетяне – это
люди с достатком
 
 
а мертвые?
 
 
– мертвые, те с нами
 

Танцы с коровами

 
тела, с которыми я гонял мяч,
запрыгивал в сумеречную реку
и целовал ножи на белых карьерах,
они вынюхали, нашли меня
 
 
вышли голые из земли
и бегут ко мне по лугам, танцуя с коровами,
и у каждого на шее пес
как шаль. как шаль
 
 
ночь откроет карты,
кем я уже был. кем мы были
вместе – призовет души,
взрезанные морозным галуном молнии
 
 
компоненты снега: шум и контракция,
салют на приятие умершего/
умершей – я ждал его, плача.
твоим глазом был
 

Пейзаж в июне

 
городу не любы похороны,
трупы, парящие на копченых петлях среди блочных
склепов. юная
женщина в ювелирном ряду. голубкбми с
облатки в ней млеют сперматозоиды,
и строй наступающих лет – ее:
вчерашняя ночь. взгляд скользит по урне,
не треснула ли – следы от пальцев как гвозди,
вращающиеся в раскаленном эфире,
где станут тропками
и побегут по лугам, по головам
девушек, играющих на гитарах, по скверам,
белым ветвям, по мне
 
 
ничего
 

Смерть и птицы

 
обугленные зимородки в тени, на крыше,
ивовые ветви нависли над ними.
в перьях кустистый дым, пронзает насквозь
управляющие крылами мышцы
 
 
и голову – подсвеченный боулинг
на сидящих на мели галеонах.
умершая ползет в дым,
 
 
уминает его в кольца, выкликая резко из сумрака
каждое из прежних имен наших
с ней, в любом из мест тишь
 
 
до краев. я бежала
там – указывает – нить железобетонной пряжи,
увязывает – репьи в трубах
калофильтрации —
 
 
моим был мир
 

Пригоршня соли

мир здорово похорошел – к примеру, у нас теперь много красивых офисов

Лори Андерсон

 
городок лежащий среди холмов,
твои вечера и зимы: впереди у нас – вечность.
твое кладбище. там мы вертели дырки в земле
и сыпали соль, чтоб умершие
могли приготовить пищу
и растопить лед
 
 
(на льду мертвые говорят оскальзываются,
кухня же мертвых пуста без соли)
 
 
(я не уверена,
что когда-либо понимала, что это значит.
это увлекает. чего-то не было, а после есть)
 
 
живу той зимой,
для меня те дни еще длятся. шампанское
и серебряные дети в мороз, когда они
звали, сбитые на бегу: где обозный, где капо,
где твое королевство,
каменюка?
 
 
(люблю выдумывать новое.
казалось бы, все-то мы уже знаем, но это вовсе не так.
общалась тут с собачьей тренершей)
 
 
каменюка, ты – в каменьях,
мой стылый шепот, когда говорю – там,
 
 
в известняке, на медных подушках,
в парках, где лампы гудят как кислотные прииски,
в палисаде при том-то доме,
над теми-то озерами – спи,
 
 
спи
 
 
(сейчас я располагаю одними лишь словами.
это меня весьма занимает)
 
 
да будет хватать тебе соли
 

Инспектор урновых полей

 
преследуя женщину, минуешь
мосты над горными реками, склады
для садоводов, где на витринах
в декабре пляшет кровь вишни. будто судно,
святыни перевозящее в жидкой форме,
бьющую по губам водку. как будто
оседлал кость и выгрызаешь
в воздухе ее импульс
и кривизну. настигнешь мертвую,
и всё минует тебя. твой ген – оплошность
грибницы – и он подвиснет,
а той бодрящейся земле – большой,
грязной земле не больно
 

Вступление висельника в рыбу

 
вместо камня – аквариум, красная
бойцовая рыбка и отражения
глаз или губ тех женщин,
что поспели его утешить,
 
 
позже у него выросли жабры
и он стал рыбой. трава шелестела,
сверчки клубились – пришел сюда
пьяный: он славил отказ от плоти
 
 
ради личного попечения над
сном и любовью. лет двадцать тому назад
(родившиеся без него уже умерли,
родившихся после него уже четвертовали),
 
 
покачиваясь на ногах, размахивая руками,
как если бы отрекался
от этой воды в этой плите,
отрицался ворыбления
 

Лазарь летающий

 
среди проводов, спящих на штабелях
в хранилище угля, на пересекающем лес
полотне узкоколейки – должно быть,
там. (еще блуждают там мертвые,
а у них вечно было больше имен,
чем могли унести, чем мы могли
им дать.) переводя дух от земли,
вечно с ней расплюешься. умет лежит
на полях, покрытых старником —
шальная деталь кости или имплантата,
уже знакомая нам – масса тела уже
превзошла недостачу. ты увидишь:
лазарь жив. пребывает в воздухе.
смекает – головой вниз,
с комком праха во рту. туда
 
 
целуй его
 

Придорожное ложе

 
что до астронавтов в остове заржавленного
автобуса у дороги, что до раздетых девушек
на берегу, камня, в котором – смех
или матросы, давящиеся горящей нефтью.
рук, полных рачками и пустыми буквами,
паломника, что брел по снегу,
обнюхивая и ломая его – ах, умение:
истечь кровью в снег. что до овчарки, бегавшей
с v-образным ремнем в зубах по механическому
цеху – мое придорожное ложе
и мрак – как вздетый над городом рычаг,
натянутый во мне ежечасно
 

Старик в ящике

 
мы заперли его в ящике,
чтобы он не пачкался в тине, плаунах,
разраставшихся в стакане с водкой —
чтобы не мог ни встать ото сна,
ни выдумать сны для прочих
 
 
мы дали ему всё,
всё он и взял
 
 
готовую жизнь
для наблюдений
 
 
они заперли меня в ящике,
чтобы не показал им, как выглядит небо.
как вороны кружат вечерами над разбитым заводом,
как тают льдинки на красной куртке
мужчины, которого мать провожает
к дому из медвытрезвителя
 
 
как бьется убитый за битого,
пепел за пепел,
грязь о грязь
 
 
не имел права заснуть или ослепнуть,
 у меня были правила —
и это всё, что они сумели дать мне
в мой беспросветный ящик,
по дороге в бездну//
 
 
столько садов, растений висячих
в ту ночь под веками, когда меня прихватило
одним прекрасным годом, с углями в черепе,
красивой и чуднуй хворью:
переносчик слов – она излечима,
но продолжительна
 

Прощание с И

для и. к.

 
расстаемся быстро и тихо,
незачем прикармливать память.
отдает зубную пасту, крэжки,
банку мыла. делится. забирай.
ночь придет. бери же.
ночь нашего первого бдения,
когда был я обнят, когда я был бит блеском
торчавших где-то вдали балконов и сосен,
когда являлся чьим-то,
кто молвит правду сквозь снег
и сквозь пламень
 
 
нынче зола это я, мое
 

Железные дороги

Мареку Лобо Войцеховскому

 
январь. над замерзшей водой вдоль рельсов.
растаскивая прутья арматуры,
красные диски кухонных конфорок
на границе эры или милосердия,
 
 
где снится незрячим пламя
в железобетонных бойницах. всех сметая,
кто уже выдвинулся на полеванье,
на поиски блестких жил
 
 
подснежников – за жизнью вечной;
тенью взгляда, скачущего по белым
шпалам – глаз, которым открылось:
мир под ногами вразнос и дальше
 
 
мы же стоим со своим никчемным
инструментом в руках, с головой, тонущей в червленом
мраке – там, где вряд ли кто
явится, вряд ли когда-то спросит
 
 
зачем, для чего мы были
 

Никто не уснет

 
сквозь плесень и вязь корешков, сквозь
гумно в котельной, сквозь заржавелые
трубы центрального отопления,
покрытые сажей и скипидаром,
сквозь квадрат стен, съевших
кусок атмосферы
(дом. дом без женщины),
зашит в крысу или в паука,
в эту ночь протискивается
мессия. никто не уснет
под землей – я клянусь
 

Рождество на берегах звериной реки

 
                                 *
дело было в местечке, по зиме,
когда расхаживали с вертепом по сытым
домам. снег лежал и вздыхал.
был четким.
глядел
 
 
и небо походило на свору перерубленных псов,
а может и чертей, когда проносили фонарь,
серебряные иглы в глазах – мерцанием
советских ракет обнадежены,
строги
 
 
здорово, колядчики
тогдашней лютой зимы, обходя дозором
местечко, отапливаюсь вашим блеском
 
 
первым шел ян – огонь,
и кшиштоф – бог-искупитель в защитном костюме,
затем ты, мне не вспомнить твоего имени,
еще марк – последний король польский
 
 
да кто ж знал об этом? кто ж
знал? откуда взялась та влюбленность в белизну,
вечная, кто решил, что восток это мертвые,
поющие ночами ламенто, непрестанный марш
окаянных, эта беда//
 
 
вздыхай, снег.
вздыхай. глядите,
колядчики
 
 
наши дергающиеся тела
в перьях и рукавицах, укрывающих то,
чему должно стать – текущие под нами
реки или женщины: юность —
странствие в мякоти летучей рыбы
 
 
однако не застолбили,
не выгрызли нор:
ни ген,
ни пророк
 
 
не возвращайся, время – больше не нужно.
кровь – доспех мой, наденься на меня изнутри.
вздыхай, снег, вздыхай.
слепой народился
 

                                           *

 
синева в жестяных фонарях
и пятеро мужчин с мешками меловой штукатурки на санках,
и пятеро окрутней в капюшонах
тогда от меня бежали
 
 
пели миру в вигилийную ночь
с трубкой для осеменения гомосексуалы,
с бешеной маткой телевизионные лесбы
превратную свою песнь
 
 
я шел вглубь мороза
и видел корову,//
 
 
бог висел над ней, облепленный мухами
и был как спящий в окаменелой крови хирург,
 
 
на электрическом стуле, с рукой
на яйцах, обоссанной
 
 
пронзал его месяц
морщинистый и емкий,
словно его оттрепали ротвейлер, песий царь
и жид – достойный столп человечности. свечи
 
 
горевшие в пенисах из стекла, дети,
да, чада европы в латексных коронах,
негр, несущий часы эволюции —
 
 
исчезали разом,
сладко и ядовито
 
 
о мир, от меня бежали
карлы, воя по вниманию снега
к своим резко оборванным жилам,
любовь, и она знавала великие моменты,
 
 
и нарожденный – хотел быть рядом
и был рядом яростно, когда ночью
он облик твой изменял – к животным
адаптированный, безокий
 

                              *

 
эта ночь размаха и слепоты,
и волоченья за руку вдоль бережистой речки,
где то, что было нами,
могло бы быть тенью//
 
 
тягала бы эта тень пилу или нож,
была бы засалена по посещению мышцы
 
 
ночь, которая всегда здесь.
для пустоты. для шика.
для возобладания ничем.
для ветра
 
 
и хирург дает ей цветок из медицинской книжки,
и мусорщик поит ее супом из канала теплоцентрали,
чтобы стала рингом,
вызовом – ты!
 
 
заговорить,
но не позабыть:
 
 
тело
ожидающее разве что нежности и удара,
боль, не обретшая в нем отдельного имени,
 
 
также женщины,
все женщины, которые меня будили,
были кратки, шелестом крови в огне,
из сральника выводя колесницу,
а после подбирая коней на бойне
 
 
(и женщины проносились над городом-телом,
 разбрасываясь хабаром из воровских малин,
головами в пакетах-маечках)
 
 
заодно мертвых, которые в цифре 8
наблюдают не пару кругов, но бесконечность, поток
гемоглобина в заржавленных скафандрах
(жаль, что им не суждено проснуться)//
 
 
и снег – море в беге по линии, уводящей в зенит,
снег – золото партии
 
 
и те, что были богом,
были бы парой стариков, прощающихся,
увязая в своих дыханиях,
елозя по стеллажам из искривленных костей,
а третий меж них был бы эхом:
 
 
– ты видел взрыв? ну, говори.
– эх! отче. я был внутри
 

Диспансер всех конфессий

Те, кто говорит, что умрут сначала и воскреснут, – заблуждаются.

Евангелие от Филиппа

 
вечность равняется длине жизни
после ее краха. и фиолетовые льды гипермаркетов
там вдали, и сны на диких лугах
теместы и лексотана. тьмы и тьмы
слепцов, скорченных над талмудом —
ученые раздолбаи, эпилептики
в скафандрах, марающие иконы,
на которых нимбы святых – суть яркие овощи,
отмыты в уксусе, подвязаны серпом. тьмы же
городов халифата – ночь мозга.
вечности еще равен булыжник,
за ним ты нагнулся, чтоб те сумели понять,
булыжник как лекарство в руках
одиночки – и ты готов делиться:
 
 
умерший раз уходит из дому
и навсегда остается на службе
 

Спящей

 
Не бродить нам вечер целый
Под луной вдвоем
 

Байрон

 
вроде вижу – год,
когда щенята угождали в реку
и не тонули в деловитых водах,
еще разбрасывание угля у пекарни,
 
 
в углях звезда, видна единственно
в прищуре век, подсвечивавшая всем тем,
что не искали ее, что не желали
смотреть. так вот любовь —
 
 
сила отталкивания между
вещами и людьми, чтобы они не
слиплись, но были рядом. так
вот мы. так травы. знаю —
 
 
стало быть, не смерть. всего лишь
вдруг прямо перед нами вырос сад
и я остался,
а ты вошла в круг яблонь,
 
 
белых яблонь из дыма из крематория
 

 
город, неторопливо ползущий
мимо перевернутой лампы, псы, забежавшие под траву
при терриконе. (дрожит, над ней всё
еще переливается гон: вечером,
 
 
март – это месяц бессмертных.)
тонкие прутья привязаны к рейкам,
чтобы их не калечило – теперь это
вербы, белые зерна в воздухе,
 
 
зеро после нас
 
 
последний март наш. час наш
последний. луна как фрегат, разъятый на части,
глаза в цвет тех людей, что вышли из моря
 
 
а месяц был оружием – как клятва двоих —
если исчезнешь, я забуду
так, чтобы не потерять
 
 
поэтому не вдох-выдох,
поэтому не сон
 
 
вновь смыкаются,
разведенные ночью – берега кипящей
реки из крови и кож, а вены или зарницы
как взгляд внутрь лучащейся головы —//
 
 
и наши тела там, обмыты,
словно тот, кто знал решение,
не удосужился вписать его паленой рукой. словно
отныне уж так – мясо,
 
 
мясо повсюду
 

 
темнота охватывает все,
ничего однако не трогая. море
форму твоей ладони, его пересекшей,
превратило в тонкие, прозрачные камни —
 
 
нижние этажи воды. помнит.
зима. луна как кроличий глаз,
оправленный квадратом серебряного картона – там живут те,
кто подрезает ноги
 
 
и растет снег. каждый год я
развожу огонь для тебя. вхожу в его глубь,
как входили мы в парк, когда после каждого нашего дня,
пасмурного или ясного, после каждой ночи
 
 
возвращались счастье и ты