Текст книги "Ночь Cтилета-2"

Она получает лечение. Капельницы, внутривенное кормление и первое за все время, что она начала осознавать себя, судно.

Она получает лечение – это абсолютно точно. Она находится в какой-то частной клинике – это можно допустить с большой долей вероятности.

Она не видела никого из своих близких. К ней запрещен допуск посетителей? Пока она находится в реанимационном отделении? Что ж, вполне возможно.

Только ответить на эти вопросы что-либо определенное Вика не могла.

Эта женщина, ее сиделка…

Она сказала про автокатастрофу. И еще она сказала, что «было плохо.

Сейчас уже все плохое позади».

Впервые с того времени, как Вика выплыла из темноты и из тумана, ее сердце кольнуло неожиданное сомнение: действительно ли все плохое позади?

* * *

Несмотря на то что боль становилась приглушеннее, туман все-таки продолжал стелиться над морем. Более того, Вика вдруг поняла, что появилось новое ощущение: она ждет этого тумана. Этот туман не просто впитывает и уносит боль, он заглушает кричащий в ее голове голос: «Что с детьми? Что сейчас с моими детьми?! Они говорят, что все в порядке. Но почему нет никого, кому бы я смогла поверить, что с ними все в порядке?»

Туман, милосердный туман растворял все вопросы, все звуки, уносил боль. И еще он дарил сны. Про маленького и счастливого краба, нашедшего себе убежище.

* * *

Была автокатастрофа. Но она выжила. Наверное, она находилась в коме или в бессознательном состоянии. Может быть, она бродила по полям, с которых не всегда возвращаются. Она не помнила всего этого. Это было не важно.

Действительно значимым являлось лишь одно. Она вернулась. И больше не было пустой сферы, по краям которой существовали бессмысленные кусочки реальности.

Туда, где поворачивался калейдоскоп и с хрустальным звоном перебирались стеклянные бусы, упали ее горячие слезы.

Климпс-климпс.

Упали горячие слезы.

Что с моими детьми?

В мире остался этот единственный вопрос. И все остальное теперь будет подчинено лишь ему. Видимо, этот вопрос всегда существовал, всегда жил за этими стеклянными климпс-климпс. Именно этот вопрос был тем единственным живым огонечком, который забрезжил на кладбище бессмысленных осколков. Именно этот вопрос не позволил ей сойти с ума за эти несколько месяцев, когда высохли слезы. Когда не стало Лехи и когда поворачивался калейдоскоп, пока в один из дождливых вечеров она не сумела справиться с управлением автомобилем.

Что-то случилось с тормозами?

Это все не имеет значения.

Пока.

Что с моими детьми?

В мире остался этот единственный вопрос. И все остальное теперь будет подчинено лишь ему. В том числе и желание знать, что сейчас с ней происходит.

Она попала в автокатастрофу. Она выздоравливает. Но происходит и что-то еще.

А потом приходил туман, и все сомнения оказывались глупыми, ненужными стекляшками, которые лучше всего взять да швырнуть в море.

Но она еще не помнила очень многих вещей. В том числе и того, что ей бы сейчас весьма и весьма понадобилось.

* * *

Ей принесли чашку горячего протертого супа. Впервые. Она лишь взглянула на него – еда не вызвала у нее никаких ощущений.

Ее левая рука от кончиков пальцев до плеча лежала в гипсе. Так же как и левая нога, поднятая на подвесе. Она не знала, в каком именно месте переломы.

У нее было внутреннее кровоизлияние, так ей сказали. По всей видимости, не все в порядке было с тазобедренными суставами. И со всей правой половиной: плечо, ключица, ребра были закованы в панцирь из гипса. Она не знала, было ли у нее сотрясение мозга, но полагала, что скорее всего это так – без подобной мелочи не обойтись.

Она хотела говорить с лечащим врачом, она не понимала многих медицинских терминов.

Разрыв внутренних органов… Это означает внутреннее кровотечение?

– Хватит задавать вопросы, – сказала ей сестра-сиделка, и Вика с удивлением уловила в ее голосе раздражение.

Ее кормили с ложечки. Точно так же, как она кормила своих близнецов, подхватывая с подбородка ложкой стекающую пищу.

Про ее сестру-сиделку можно было сказать, что она была не очень крупной, но ширококостной женщиной лет пятидесяти с жидкими светло-русыми и в отдельных местах тронутыми сединой волосами. Да этим и ограничиться, если бы…

Если бы она не обладала отталкивающе-гладкой, словно восковой, кожей лица, из чего могло следовать, что она значительно моложе, чем выглядит, и еще каким-то странным выражением капризности в широко расставленных глазах.

Хватит задавать вопросы.

Она походила на увядшую старую деву, принесшую себя в жертву неведомому сектантскому культу, но, как позже удалось выяснить Вике, она таковой не являлась.

Однако в двух вещах – и уже очень скоро – Вике пришлось убедиться: ей не нравилась ее работа. Ей не доставляло ни малейшего удовольствия ухаживать за Викой. И она была сильной, очень физически сильной женщиной.

Суп оказался горячим. Вика думала, что вряд ли справится и с парой ложек, но, к своему удивлению, съела все. Ни капли пищи не попало на слюнявчик.

Сестра вытерла ей рот, подбородок, внимательно посмотрела в глаза.

– Спасибо, – проговорила Вика, пытаясь через силу улыбнуться этому взгляду.

– На здоровье, – ответила сестра, но таким тоном, которым скорее благодарят за предложенную сигарету.

Была и еще одна странность. Она представилась Аллой – просто Алла – и просила звать ее именно так. Не по имени-отчеству, Алевтиной Сергеевной, учитывая разницу в возрасте и специфику их взаимоотношений, а именно Аллой.

– Не Аля и ни в коем случае не Алевтина, а только Алла. Постарайтесь запомнить. – И снова на миг в ее влажные глаза вернулось выражение какой-то пугающей капризности.

Именно в эту минуту Вике впервые в голову закралась мысль, что, возможно, она находится не совсем в больнице.

* * *

Она спала. И снова видела сон про краба. Только на сей раз крабом была она сама. Она сама являлась маленьким и беззащитным существом, закованным в панцирь из белого гипса. И ей надо было укрыться. Ей надо было найти надежную защиту. Там, снаружи, в тумане, растворяющем боль, притаилась маска из трепещущих простыней, маска-вход в расщелину, в темную пустоту провала.

Климпс-климпс.

Она проснулась среди ночи. И с ужасом поняла еще одну вещь.

Спасительный туман, уносящий боль, не возвращался. А она так ждет его. Она ждет его уже не только из-за боли, но из-за самого тумана.

Она чувствовала себя плохо. Очень плохо. И туман не возвращался.

* * *

На следующее утро, когда она проснулась совсем разбитой, ей впервые дали таблетки. Накануне порция горячего супа пробудила ее замеревший организм, однако во рту осталось лишь ощущение горечи. Некоторое время назад ей было лучше. Когда она лишь на несколько минут выходила из своего сонного полузабытья, ей было значительно лучше. Были силы, короткая вспышка, потом возвращалась боль и она проваливалась в туман. Сейчас она словно встала на стартовую линию, которая должна привести ее к финишу – ее нормальному состоянию, но дорога в реальность будет мучительной. Это означало, что она медленно выздоравливает. Ее организм, прежде затопляемый болью и милосердным туманом, начал восстанавливаться, и впереди ее ждут все тяготы, свойственные выздоравливающему организму. Возможно, все это будет не скоро, она еще бесконечно слаба и приступы немыслимой боли, от которой спасает лишь туман, все еще царствуют над ней, но факт остается фактом: она выздоравливает. Бог миловал ее. Шея и позвоночник остались целы, следовательно, ей не суждена неподвижность, и она пошла на поправку.

Ей продолжали колоть ранозаживляющее, глюкозу и витамины группы «В» для поддержания работы сердечной мышцы, но ей принесли таблетки. Что-то для сосудов головного мозга. Еще один недуг: афазия или амнезия – словом, потеря памяти. Вика – чемпион по части недугов. Еще – поливитамины. И какие-то бирюзовые продолговатые капсулы. Болеутоляющее.

– Как оно называется? – спросила Вика у сестры-сиделки, запивая капсулы водой. Алла и поила, и кормила Вику со своих рук. Теперь она будет еще давать ей таблетки.

– Нарозин, – ответила Алла.

– Никогда не слышала о таком, – произнесла Вика.

– Еще бы… О вас заботятся.

– Кто?! – быстро спросила Вика.

– Выздоравливайте, – сказала на это Алла с какой-то отстраненной и одновременно настойчивой интонацией.

– Кто? – повторила Вика, но Алла уже направилась к входной двери. – Но постойте… Что с моими детьми?! – Эту фразу Вика почти выкрикнула.

– Не надо кричать, вы не у себя дома, – спокойно произнесла сестра-сиделка. И, будто бы выдавая Вике приз за дальнейшее хорошее поведение, добавила:

– С ними все в порядке.

– Но когда я смогу…

– Выздоравливайте, – перебила ее Алла.

– Но почему?.. Почему мне не дают возможности…

Однако сестра уже закрыла за собой дверь. Щелчок… Климпс.

– Когда, когда я смогу? – произнесла Вика, глядя на дверь светлого дерева, затворившуюся и теперь молчаливо неподвижную. – Когда… когда?

Все. Ее силы быстро кончились. Она моментально опустошилась. Осталось лишь чуть-чуть влаги. Поэтому еще раз пришли слезы. Уже во второй раз. Воля отступила. Но и страхи тоже. И все это сначала растворилось в слезах. О-оп, Вика теперь любит поплакать… Все это сначала растворилось в слезах и постепенно, словно кто-то медленно подкрадывался к ней, становилось таким безразличным, потому что продолжало растворяться в этом влажном тепле и дальше.

А потом Вика уже поняла, как звался этот «кто-то»… Это был туман. Он вернулся.

* * *

Туман. Чудесный туман над морем. Наверное, это и есть убежище для маленького беззащитного существа. В нем хорошо. В нем совсем нет боли. И в нем возвращаются чудесные сны.

* * *

Понадобилось не так много времени, чтобы Вика поняла еще одну вещь. У этого милосердного тумана, затоплявшего темные пещеры и растворявшего боль, тоже имелось имя. Его имя было нарозин. Болеутоляющее, которое Вике сначала вводили посредством инъекций, а затем давали в виде бирюзовых продолговатых капсул. Возможно, ее состояние было очень тяжелым, болевой шок постоянно грозил комой, и ей давали болеутоляющее с самого начала. Сразу после того, как реанимационные усилия вернули ее к жизни. Болеутоляющее оказалось очень эффективным. У этого милосердного тумана тоже имелось свое имя. Его имя было НАРОЗИН.

* * *

Через несколько дней после того, как Вика определила имя тумана, она снова проснулась ночью, ближе к утру. Она не могла точно сказать, сколько сейчас времени. Белесо-серые сумерки за окнами – явные предвестники скорого рассвета, но в котором часу сейчас начинается рассвет? И что значит это сейчас?

Сколько времени она уже находится здесь?

Потом Вика поняла, что разбудило ее, – это был хлопок закрывающейся автомобильной дверцы. Но даже, наверное, не это. А прежде всего голоса, приглушенно звучащие в абсолютной предрассветной тишине за окнами. Это, конечно, был бред, пограничное состояние между сном и явью, между беспамятством тумана и тайной темнотой пещер. Возможно также, что все это лишь приснилось, но Вике показалось, что эти голоса в белесо-серых сумерках говорили о ней. Только самым важным оказалось даже не это. Потому что один из голосов, возможно, и в самом деле прозвучавших лишь во сне, показался Вике знакомым.

– Господи, – тихо, очень тихо, чтобы самой не услышать проскользнувших ноток рыдания, проговорила Вика, – я становлюсь сумасшедшей.

Но как она ни старалась, ей не удалось справиться и слезы снова покатились из ее глаз. Теперь они сделались ее частыми гостями.

Но почему кто-то должен говорить о ней среди ночи ближе к рассвету?

Ну что это за бред? И еще эти слезы… «Господи, как же я устала и как же я слаба! Я, оказывается, очень слабая, и я не могу выдержать всего этого.

Пожалуйста…

И почему? В чем моя вина? Что же я сделала, чтобы вот так… со мной?.. За что? Я ведь, оказывается, так слаба…»

И к чему?

Дети. Двое близнецов. Все, что осталось от ее мира, когда-то полного Любви. Нет, не так. Ставшее ее Миром. Ставшее смыслом ее существования. Леха и Вика.

– Леха и Вика, – проговорила она, чувствуя, что вновь проваливается в сон, – мои любимые… Я больше не отдам вас никому.

Один из голосов показался знакомым. Могло такое быть? «Не дури. Что за ненормальная история перед рассветом? Что за безумная мысль…»

Однако, вновь погрузившись в забытье и будучи не в состоянии отличить явь от сна, там, в тишине предрассветных сумерек или в глубине своих сновидений, она услышала, как медленно поворачивается ключ в замке зажигания, запускается автомобильный двигатель и как через некоторое время шум мотора стихает вдали.

Вика спала.

Ночной визитер, вне зависимости от того, был ли он во сне или в реальности, уехал.

* * *

– Это не страшно. Всего лишь частичная амнезия, и будем надеяться, что память удастся быстро восстановить, – проговорил доктор. – Главное, что наблюдается устойчивая самоидентификация, а то, что некоторые эпизоды вашей жизни выпали из памяти, – это не беда.

– Значит… Значит, у меня есть какие-то шансы? – со слабой, несколько отсутствующей улыбкой проговорила Вика.

– Не какие-то, а очень, очень большие шансы, – ободряюще пообещал врач. – Вы умница. Молодчина. Главное – покой. Не старайтесь зря прояснить некоторые моменты, если сейчас не получится. Некоторое время, пока полностью не восстановитесь, лучше не напрягать ни память, ни нервную систему. Нам сейчас надо очень беречь себя.

Доктор был сорокапятилетним мужчиной с чеховской бородкой, мягким взглядом, быстрыми и очень чистыми пальцами рук. Щеки у него вислые, но на них играл румянец. Вика была уверена, что видит его в первый раз. Доктор мягко намекнул, что это не так, но настаивать не стал.

– Я ваш лечащий врач, – весело поприветствовал он Вику, как только появился в палате. – Ну, как у нас сегодня дела?

Вика лишь минут пятнадцать назад получила свою положенную порцию обезболивающего, и сейчас спасительный туман уже подбирался к ней нежными приливами.

– Знаете, доктор, зуд… Там, под гипсом, чешется.

– Очень хорошо. Выздоравливает.

– Зуд невозможный. Очень хочется почесать. Так, знаете…

– Потерпите. После того что вам пришлось вытерпеть, это все ерунда. И косточки наши очень неплохо срастаются. Я смотрел снимки.

– Вы знаете, я ведь многое помню… но вот день аварии…

– И хорошо. Лучше таким воспоминаниям и оставаться в прошлом. Вы у меня отличница.

– А… почему меня не навещают, доктор?

Он быстро взглянул на нее:

– Лучше вас пока не беспокоить. Хотя ваши коллеги приезжали. Пока вы спали. Мы не позволили вас будить. И пока еще не позволим.

– А-а… с работы?

– Да. С вашей работы.

– А… папа?

– С ним все в порядке. Он все в той же клинике. У вас есть хорошие друзья. Очень хорошие. Они заботятся о вас и о ваших близких.

– Папа… в клинике?

– Да. А… а вы… Простите, Вика, вы не помните этого?

– Помню. Помню, конечно. – Вика как-то неопределенно покачала головой. И чего уж там скрывать – она все помнит. После покушения папа выжил, а вот Леха – нет. Вот как вышло. Только папа остался прикован к постели, неподвижен, что было бы ужасно для человека, привыкшего проводить в постели не более шести часов в сутки, если бы… Если бы папа знал что-либо о своем нынешнем состоянии. Такие вот штучки. Беда не приходит одна, так было сказано большим писателем, которым Вика очень увлекалась в юности. Она это также помнила. Папа впервые открыл глаза лишь через месяц после покушения. Обычного заказного убийства. Только когда это приходит в ваш дом, это вовсе уже не выглядит таким обычным. Леха просто-напросто стал еще одной жертвой в хронике заказных убийств. Есть такая хроника – «Ведение бизнеса в России». Она очень отличается от подобных хроник в других странах. Очень. Только Вика сейчас об этом думать не станет.

Папа выжил. И через месяц его вывели из бессознательного состояния.

Но когда Вика смотрела в его прозрачные глаза, она видела, что там не было папы – в его безжизненном отсутствующем взгляде. И это Вика тоже помнила. И сначала отец находился в их ведомственном госпитале, и его состояние долго, очень долго определялось словом «стабильное». Ни туда ни сюда. Это вовсе не та стабильность, о которой мог бы мечтать живой человек, но что теперь делать, коли так вышло. Коли один телефонный звонок в состоянии изменить всю твою жизнь. И тогда Вика, зная, что отец никогда бы подобного не одобрил, все же смогла перевезти его в частную клинику, наняла лучшего швейцарского специалиста. Она не моргнув глазом отвезла бы отца в зарубежную клинику, даже невзирая на соображения государственных интересов и тайн, но пока подобного не требовалось. И еще Вика помнила один день, когда зрачки отца начали совершенно четко реагировать на внешние раздражители. Пока лишь зрачки. Но Вика была уверена, что папа узнал ее. Это Вика видела в его глазах. И с этого момента врачи заговорили о положительной динамике и что, возможно, – вы только представьте, какое счастье! – вполне возможно, он еще будет двигаться.

Самостоятельно двигаться. А в тот день в глазах отца Вика увидела, словно короткие всплески, и боль, и безмерную грусть, но это уже были проявления жизни. Он узнал ее. По крайней мере Вика убедила в этом и себя, и окружающих.

Она была уверена, что именно эта ее убежденность поможет вернуть отца из тех глубин мозга, в которых болезнь держала его взаперти.

И был еще один день. Отец снова узнал ее. Вика склонилась и просто долго смотрела на него и слушала прерывистое дыхание, а потом его зрачки задрожали. И неожиданно из уголка левого глаза по щеке отца скатилась сиротливая слеза. Вполне возможно, что это было лишь рефлекторное слезоотделение, но… только не для Вики.

Отец узнал ее. И Вика обнимала папу так, как это было в детстве, она целовала его в лоб, но потом, после этой слезы, она ушла. Возможно, это лишь рефлекторное слезоотделение, все возможно. Только если папа узнал ее, он очень бы не хотел, чтобы она видела его слезы. Ничего, гордый человек, мы все восстановим. Мы справимся. В нашем мире было очень много любви и очень много достоинства. Пришла беда. Она отняла Леху, она отняла здоровье отца, и вот через несколько месяцев Вика сама оказалась прикованной к постели. И теперь нам придется со всем этим справиться. У нас остался единственный способ вернуть в наш дом жизнь – Вика и Леха маленькие. А пока нельзя забывать про краба, умненького краба, нашедшего себе надежное укрытие. И о маске из трепещущих простыней, поджидающей где-то в тумане.

– Вы действительно обещаете, что я смогу вскоре увидеть детей? – спросила Вика.

– Даю вам слово, – ответил доктор. – Уже очень скоро.

– Хорошо. – Голос ее зазвучал бесцветно, она уже начала блуждать в тумане. Потом встрепенулась:

– Доктор, а телевизор?!

– Но мы уже говорили об этом, Вика. Мы обо всем договорились.

– Да… Знаете, эти таблетки. От них немножко дуреешь.

– Знаю. Но пока, к сожалению, мы не можем от них отказаться.

– Вообще-то они мне здорово помогают. Только вот сестра строгая.

– Для вашего же блага, Вика, – Да?.. Это хорошо. А что телевизор?

– Вика, – он мягко улыбнулся, – мы договорились с вами. Сегодня в палате появится видео. И вы нам уже продиктовали список ваших любимых фильмов.

– Он длинный? – произнесла Вика. Ее глаза блуждали по палате. – Этот список длинный?

– Достаточно длинный, – терпеливо улыбнулся доктор. – Но мы пока ограничимся мягкими мелодрамами.

– А «Притти вумен»? «Красотку»? Не забыли? И «Белое солнце пустыни»…

– Конечно, конечно, Вика, обязательно. Мы это записали. Но некоторым фильмам придется подождать. Как и телевидению. Вы же станете смотреть «Новости». А никаких положительных эмоций подобные передачи у вас не вызовут.

– «Не читайте советских газет», – усмехнулась Вика.

Врач снова быстро взглянул на нее, затем мягко улыбнулся:

– Совершенно верно.

– «Так ведь нет же других», – продолжила Вика. – «Вот никаких и не читайте!»

Доктор смотрел на нее с нежной, заботливой улыбкой.

– «Собачье сердце»? – проговорил он. – Булгаков?

– Да, Булгаков. Видите, какие я помню вещи?! Значит, действительно не все потеряно.

– Вы у меня умница. Скоро будете помнить все.

– Такое кино? – Викин взгляд заволакивало пеленой. Туман… – Со Шварценеггером? Да?

– Вроде. – Доктор рассмеялся. – Вот такая у нас вышла светская беседа.

– Да-да-да… славно перебросились парой слов. – Вика неожиданно рассмеялась. Смех вышел каким-то рассеянным.

– Но некоторые фильмы и, главное, телевидение придется пока исключить. Придется им пока подождать.

– Пусть подождут, – согласилась Вика.

– Я думаю, это вовсе не так страшно.

– Совсем не страшно. Это ерунда.

– Я рад, Вика, что у нас наблюдается подобное взаимопонимание.

– Конечно. Вы – врач, я – ваша пациентка. Знаете, – сообщила Вика, – мне совсем прекратили сниться дурные сны.

– Это хорошо.

– А теперь, если вы не против, я отдохну, доктор.

– Конечно-конечно. Отдыхайте. До свидания, Вика.

– Счастливо вам. А когда вы придете в следующий раз?

– Скоро. Думаю, через пару дней.

– А они точно установят мне видео?

– Уже сегодня вечером, – пообещал врач и направился к двери.

– Доктор, – позвала Вика, и ему снова пришлось нарисовать на своем лице терпеливую улыбку, – я забыла… как называется эта… эта самая клятва, которую дают врачи?

Он обернулся. На какое-то короткое мгновение улыбка его поблекла. Но лишь на короткое мгновение. Вика лучезарно улыбалась:

– Вот эта вот клятва… По имени какого-то грека…

– Клятва Гиппократа, – подсказал доктор.

– Точно! А я вот… видите… А что значит его фамилия? Или это имя?

Доктор смотрел на нее. Но улыбались теперь лишь его губы. Он проговорил:

– Неожиданный вопрос. Гиппократ… Гиппо – это лошадь, кратос – власть… Думаю – власть коней. Или, наоборот, властвующий над конями.

Укротитель коней, наверное.

– Как нам больше понравится? – спросила Вика, зевнув.

Ее голос словно начал отлетать, и она счастливо прикрыла глаза.

– Наверное, так.

– Как больше понравится… До свидания, доктор.

– Поспите. Всего вам доброго.

И он ушел, почти бесшумно затворив за собой дверь.

В этот день, когда приходил лечащий врач, Вика окончательно утвердилась в некоторых выводах. Все они не стали для нее неожиданным открытием. Но теперь кое-что Вика знала наверняка.

Она находится вовсе не в клинике.

Нарозин – великолепное болеутоляющее. Это болеутоляющее не просто чревато привыканием. Вика прилично подсела на нарозин.

И еще: она в беде. С ней происходит что-то плохое. Что-то очень плохое.