Текст книги "Фронтир. Избранный. Книга вторая"

Откуда на моём лице такая улыбка? Вот этого я понять не мог, сколько себя помню, всё время одно и тоже: «Рэд, посмотри мне в глаза», «Рэд, ты плохо спишь»… Неужели я мог хоть иногда быть и таким? В этом случае, может, и есть у меня шанс осилить то, о чём мне говорил Джон?

Ничегошеньки я в этой жизни не понимаю. И кто сказал, что с возрастом это проходит.

Поднявшись из кресла, освещенного лишь маленьким ночником, я подошел к окну, распахнутому в ночь.

Вокруг в воздухе было полно громадных светляков, они носились по небу, внося в картину и без того шикарного изолийского неба какой-то странный, потусторонний штрих. Я глядел вверх и размышлял, как вообще можно подумать, стоя вот так, под куполом носящихся как попало мерцающих огней, что некоторые из них – целые миры, что там есть таинственные древние цивилизации и дикие племена. Скорее уж тебе придут в голову мысли вроде тех, что я столько раз слышал на этой сумасшедшей планете. Нет, всё-таки, смешные ребята – Творцы. Небесный огонь, танец всемирного Хаоса… материализм не в чести среди людей, стремящихся только к одному – играть чужими чувствами. Одно время мы попросту не понимали друг друга, как на разных языках говорили, только потом, когда прошло несколько лет, когда уже начала подрастать Лиана, я понял. Или думал, что понял.

Впрочем, как обычно.

Самое странное в этой истории было то, что родители Юли действительно были Творцами, не очень видными, но всё же… Лиана показала, что это именно так, все говорили, что она и характером, и повадками очень походила на бабушку, и совершенно не была похожа ни на отца, ни на мать. Ох уж эти её штучки, которые она начала выделывать, даже ещё не поступив в учебный центр первой ступени, на них просто нельзя было спокойно реагировать.

Ладно Юля, уж что-что, а шлепнуть расшалившуюся дочурку она могла – Лиана уважала мать и строгости с её стороны воспринимала совершенно спокойно. Но вот мы с Джоном… рёву и обид было таких, что оставалось только опустить руки и предаваться тому, что Юля называла «распустили ребенка до невозможности».

Я вздохнул и невольно улыбнулся. Вспомнился тот случай, когда в двенадцатилетнем возрасте Лиана вдруг вообразила, что влюбилась в меня. Да, неделька была ещё та. В итоге ребёнок передумал, но мы все извелись страшно. Что ни говори, они втроём были очень счастливой семьей, пусть и нечасто виделись, это потом всё пошло наперекосяк, а я даже толком не понял, с чего все началось. Но вспомнить было о чём, это было почти моё счастье, почти моя радость. Не смог ничего создать сам, порадуйся за другого.

Ох, Лиана, Лиана, зачем же ты меня огорчаешь.

Странности моей дурацкой памяти… Ведь я видел, как ты маленькой глядела на отца, когда мы приезжали в отпуск. Я же помню, и каким взглядом ты провожала Юлю в её первый с нами поход после твоего рождения. Я всё помню. Это последнее проклятие, что мне осталось от былого.

Закрыв резким движением окно, я собирался снова сесть в кресло, но замер, различив в окружающем полумраке светлую фигуру.

Некоторое время мы просто стояли и молчали, я даже не решался перевести зрение в ночной режим, просто не желал видеть то, чего она сама не хотела показать. Это было данью всем тем долгим годам почти моего счастья, как можно иначе? Если бы она тогда просто взяла и ушла, ничего так и не сказав, даже в таком случае я бы её не стал задерживать. Ни словом, ни жестом. Тот визит в «Глобус» был моей ошибкой.

Но мне повезло, стена, незримо разделявшая нас, разом рухнула, испарилась, пропала, унося с собой отчужденность и обиду. Всё стало на свои места, когда она жалобно всхлипнула. Не прошло и мгновения, как я уже чувствовал её острые кулачки, упёртые мне в грудь, она сжалась в комок и отчаянно ревела в голос, всхлипывая и содрогаясь всем телом. Я легонько прижал её к себе, коснувшись щекой вздрагивающей макушки. Я знал, помнил, какое у неё в этот момент должно быть обиженное лицо, с опущенной нижней губой и каплей слёз, свисающей с носа.

Когда мне показалось, что моя рубаха уже отсырела достаточно, я взял маленькую разноцветную головку в ладони и повернул к свету. Её зареванное лицо мне больше нравилось, нежели та бледность и круги под глазами в «Глобусе». И эти большие зеленые глаза, ставшие от слез словно бездонными.

– Рэд, дядя Рэд… мне так плохо…

– Плачь, девочка, даже вам, Творцам, это нужно – плакать. Без этого… никак.

– Самое страшное… это одиночество, столько людей вокруг, близких и не очень, но все они – не те. Все эти разговоры… они начали шушукаться по углам, только пришло сообщение. Я наорала на них, я говорила чудовищные вещи… только бы они прекратили, только бы перестали. Даже слово с них взяла – молчать.

– А когда приехал я, ты решила сыграть маленькую камерную пьесу.

Она наконец открыла глаза и посмотрела на меня. Удивленно.

– Это только так говорится, что я ничего не понимаю в психологии Творцов. Ой, девочка… Прости меня, что я вообще приехал, если бы я знал, как много огорчений это тебе принесёт, я бы ограничился письмом. Большим, правильным, хорошим письмом, даже забыл бы про обещание твоему отцу. Письмом, которое ты бы просто не стала открывать.

Она снова обняла меня, я почувствовал её ладонь, гладящую меня по плечу.

– Не обижай меня, дядя Рэд… ты же знаешь, что твой приезд для меня всегда в радость, помнишь тот разговор в лесу?

Ещё бы мне не помнить. А ведь я о нём, честно-честно, никому так и не рассказал, сколько меня ни расспрашивала Юля.

– Папа…

– Ему повезло, он успел перед смертью сказать мне пару слов. Нечасто так выходит.

– Это было что-то личное?

– О, те слова мне не очень понравились, но я им последовал, не нашлось сил идти наперекор единственному другу.

– Почему, Рэд… почему так? – глаза Лианы уже почти высохли, она приходила в себя. На место отчаяния приходила тихая грусть, которая была гораздо плодотворнее, как сказала бы мне сама Лиана.

– Это просто был наш выбор, и злая случайность, что твои родители ушли раньше меня. И я бы с удовольствием поменялся с любым из них местами. Живым тяжелее мёртвых. Они ещё есть, а мёртвых уже нет. Знаешь, твой папа просил передать, что он сильно поумнел.

Лиана задумывалась, переваривая.

– А ты, дядя Рэд?

Я улыбнулся.

– И я тоже… поумнел. Ты знаешь, Лиана, я сегодня улечу, и меня долго не будет. Очень долго. И поэтому, знаешь…

Я замялся. Как она отреагирует?

– Что, дядя Рэд?

– Тебе надо будет разобрать этот дом. Ни твоей матери, ни твоему отцу не понравилось бы, что в их честь стоит посреди Изолии Великой подобный склеп. Я же вижу, ты тут не живёшь. Раз в году заглядываешь, и только.

Она смотрела на меня таким серьезным взглядом, который трудно ожидать от Творца, тем более – в её возрасте. Даже при всех обстоятельствах. Потом, почему-то снова взяла в руки мою ладонь и прижала к щеке. Зажмурилась. Подождала. Открыла глаза и прошептала.

– Хорошо. Я понимаю. Но ты мне должен рассказать о них всё. Это несправедливо, что я, их дочь, знаю о родителях меньше тебя, – она жестом оборвала мои поспешные возражения. – И потом, если тебя долго не будет, – тут я понял, что она догадывается, насколько долго, – лучше это сделать сегодня.

Я покосился на индикатор хронометра. И кивнул.

– Ты любил мою маму, дядя Рэд?

Тот вечер был долог, очень долог, мы сидели вдвоем на старом диване. Обнявшись. Разговаривали. Нам обоим много чего было вспомнить. Несколько раз мы вновь принимались плакать, много раз – смеяться.

Для меня воспоминания всегда были чем-то, находящимся за пределами сознания, такие вот посиделки, когда легко и просто делишься мыслями, как с самим собой. Вы можете вспомнить, о чём думали, когда, наконец, выходили из тёмной комнаты, где просидели долгое время? Посиди как-нибудь час-другой перед зеркалом, не отрываясь, тогда ты просто перестаёшь видеть себя, ты растворяешься в этом серебристом незримом мареве…

Когда мы вдруг поняли, что уже не можем говорить, она поднялась, оглянулась так удивленно, словно не могла понять, где она. Повернулась снова ко мне.

– Дядя Рэд, зав… то есть, уже сегодня в «Глобусе» будет Генеральная Репетиция, и…

Она неловко двинула рукой, описав в воздухе какую-то судорожную кривую. Она всегда делала так, когда не могла точно передать мысль. Не любила недосказанности. Такая вся.

– И?

– Я хотела когда-то, чтобы на ней хоть раз побывал папа. Ты придёшь… вместо него? У тебя есть на это время?

Я останусь здесь ещё на несколько часов, акцент на последнем слове говорил достаточно. Мы поняли друг друга. Значит, и поговорили не зря. Я по-прежнему был поднятой из могилы тенью её родителей, невелика роль, пусть же она поймет, где верх, а где низ в этом новом, перевёрнутом мире. Надеюсь, мне удалось ей показать правильное направление.

Мы распрощались именно так, как мне хотелось. Лиана просто сказала: «До свиданья, дядя Рэд», а я просто долго стоял под Глупым Деревом, это Лиана когда-то его так назвала, и махал ей вслед платочком.

Капитан Ковальский уже три часа неподвижно сидел на одном месте, даже головой ни разу не повел. Подле него стояла капсула, которую я выломал из покореженного гнезда под брюхом у одного из «Ксерксов». Мне тогда казалось, что смерть Капитана Алохаи стала для нас обоих чем-то большим, нежели просто смертью боевого товарища, даже не просто личной трагедией.

И Капитан Ковальский был очень плох.

Лицо его было бледным до синевы, губы нервно сжаты, какой-то нездоровый тёмный свет в глазах. Не свет жажды мщения, как казалось вначале, а свет озарения.

Капитан смотрел вперёд себя и не видел ничего. Даже когда я пару раз подходил к нему, он даже глаз не подымал, витая где-то очень далеко.

Пришла в голову мысль, что я толком ничего не знаю об этом человеке, которого уважаю, даже боготворю как командира, но впервые вижу в нём не военного, а просто человека. Когда я впоследствии встретил его, бесконечно изменившегося, на Ню-Файри, то даже тогда это не стало для меня настолько удивительным открытием. Хотя почему, сам не понимаю. Странная это была пара, достойная, но странная.

Мрачный, даже угрюмый, Капитан Ковальский мог быть очень чутким и терпеливым, когда ты что-то делал не так, а весельчак и, вообще, глубоко восторженный человек Капитан Алохаи иногда замыкался, с тоской глядя по сторонам. Чувствовалось между ними нечто, связывающее их сильнее простых дружеских уз, какие были у нас с ребятами. Это был не просто Капитанский Манипул «Катрад» – это была тайная сила, способная повести в бой. Как тогда, после зова Симаха-Нуари. Это были они, других вариантов быть не могло. Вернее, кто-то один из них.

И вот теперь эта тайна раздулась до такой степени, что полностью загородила человека, похоронила его под собой. В двух метрах от тебя на корточках сидело что-то, абсолютно на тебя не похожее. Другой природы.

Стараясь не хмуриться даже под непроницаемым шлемом бронескафандра, я поднялся и подошел к двери ангара. Тишина. Никакого движения. Даже звуки воздушного боя, раньше то и дело долетавшие до наших ушей, теперь стали такой же историей, как и всё остальное, что было прежде. Да и не было уже, наверное, никакого боя.

Для Белых Тигров Капитаны были отцом и матерью, неразделимое понятие, всегда вместе… и теперь уйти им придется тоже вместе – и Капитанам, и Легиону. Осталось немного. Механоиды нас найдут, чудо – что они до сих пор не отправили поисковый отряд к месту аварии. Неожиданное везение, они дали Капитанам попрощаться, не в горячке боя, а спокойно. Поговорить до конца, как редко достается Десанту такая возможность.

Будет ещё бой, может быть, если мы окажемся в удачном положении, не один, а затем – конец. Судьба перетянула на себя руководство операцией, не позволив Капитанам воплотить свои планы в жизнь. И до чего резок был прыжок через пропасть, от чувства победы до вот этого…

Я тогда подумал, как всё-таки странно, вот так, запросто сидеть и размышлять о том, что Легиона нет.

Не будет уже сборов на «Инестраве-Шестом», вечеринок на Верхних Ярусах. Не будет пикника с ребятами по случаю возвращения домой, и не увижу я Ирен. А ведь хотел на ней жениться… хотя так до конца и не разобрался, люблю я её или нет, всё думал, думал… вот так вот.

Я глянул вверх и увидел грубые конструкции перекрытий. А ещё уже никогда не будет Космоса с его сиянием огней и темными силуэтами кораблей за бортом. Галактика тоже уходила.

Но, при всех тех мыслях, мне почему-то было очень спокойно. Это продолжалась во мне Песня Глубин… подобные удары человек просто так пережить не может, после такого он меняется, иногда навсегда. Перестарался ты, Воин из другой Галактики, гордый птах. Хотя был ли у тебя выбор, нам теперь и спасибо-то сказать тебе, судя по всему, не получится. Умно с его стороны – дать нам ещё один шанс. Я помню, никогда в жизни не забуду, как мы кинулись тогда, крича от ярости, в самую гущу врага. Щедрый подарок.

Меня передернуло.

Не знаю, как это должны были видеть сами Капитаны. Брр!.. Сотни и сотни горящих машин, наших ли, чужих ли – не поймёшь.

Разверзающаяся бездна. Оскаленная маска смерти.

Как я спокоен.

Повернувшись к Капитану, я увидел, что он поднимается на ноги. Бронемаска «защитника» была опущена, так что выражения лица я не видел.

– Отрядный, приготовьтесь. Приближается противник.

Да. Точно. Группа наземных мобильных единиц уже была видна невооруженным взглядом.

Я кивнул.

Укрывшись в узком проходе между ангарами, мы с Капитаном Ковальским встали плечо к плечу, и принялись ждать.

Было даже интересно наблюдать, как они ловко подбираются. Давненько я вас так близко не видел. Это бронепехи с вами «на ты», а сверху и не различишь.

Какая цивилизация породила такое? Какая сумасшедшая воля проглядывала в этих разумных машинах?

И, при этом, полная бессмысленность во всем. Глаз хаотично скользил по мелким деталям, ему просто не было за что зацепиться. Бред воспалённого, но, при этом, гениального сознания. Кто-то мне говорил, что в Галактике есть люди, знающие что-то о создателях механоидов, вспомнился ещё один из вечных мифов Галактики – Всадники Времени, Хранители и не решённая до сих пор даже ими Проблема Первоисточника. Всё – неправда, можно это знать… пожалуй, что можно, да только понять такое человеку не дано. Разве что Великий Галаксианин и его люди-эффекоры Ксил Эру-Ильтан на такое способны.

Крутанув барабан ручного разрядника, я приготовился защищаться до конца.

Ровная как стол заснеженная поверхность на сколько хватало глаз простиралась идеально круглым блюдцем, в которое налили густое белое молоко бесконечных зимних сумерек. Местное светило упряталось за горизонт, но бесконечные девственно сверкающие просторы пускали его свет в кругосветное путешествие, которому не было дела до распрей, чинимых здесь пришельцами с других миров.

Планета не спешила прерывать свой многотысячелетний каталептический сон даже под ударами в сотни гигаджоулей энергетического эквивалента. Сотню километров в сторону, и уже кругом царит прежняя неизменная тишина и благостность.

Планеты не умеют задумываться о собственной судьбе, их удел – инерционные витки спирали сквозь килопарсеки и миллиарды лет. То, что пришельцы были способны одним сознательным ударом навеки изменить лик планеты с девственно-белого на безжизненно-чёрный, ничего не меняло. Это их дело. Планета же… она могла подождать ещё миллиард лет, пока жизнь снова вернётся под эти небеса, у неё было много времени в запасе.

И эта неподвижность бесконечного ожидания оказывала своё подспудное воздействие и на торопливых пришельцев. По крайней мере на тех, кто сам был живым.

Посреди бескрайней заснеженной поверхности вздымалась в небеса громоздкая конструкция. Её самоходная платформа неслышно коснулась поверхности и торопливо принялась фиксироваться на грунте, с дымом и воем погружая буры якорей в плоть безымянной планеты.

Планета не возражала. Пройдёт небольшой снегопад, и эти некрасивые следы сотрутся с её бледного лица, а много позже случившийся здесь язык ледника изотрёт в пыль и сбросит в океан оставшиеся от чужаков крохи чужеродного металла.

В развёрнутом виде самоходный зенитный комплекс «Оккам-42—10» представлял собой сложную телескопическую конструкцию, предназначенную для баллистических пусков на скоростях выхода снаряда до пяти махов, как с активным, так и с пассивным наведением на цели расстоянием до тысячи километров и высотным потолком до верхних границ стратосферы. Как и почти всё в Десанте, это была невероятно красивая и столь же невероятно эффективная машина разрушения: изломанные и перекрученные конструкции сверкали рёбрами силовых полей, энерговодами, поглотителями и гирляндами перемигивающихся контроллеров силовой катапульты основного ствола. Управлялся комплекс, как и вся самоходная артиллерия, из единого центра, потому наличия на борту людей не требовалось, хотя биополости для них и были предусмотрены.

Непривычный взгляд не смог бы распознать, кому из двух противоборствующих сторон принадлежит эта машина уничтожения. Снаружи две армии отличались только деталями конструкций и особенностями технологических решений. Воевали там и там – металл и поле, а они во Вселенной одни.

Разница была только в том, что было сокрыто под этой бронёй, а её ты попробуй разгляди.

Вот и сейчас, четыре замершие у основания вознесённого в светлое небо колосса фигуры тоже были ничуть не более человеческими, чем любая другая боевая техника.

Четыре статуи рябой полимерной стали, изъязвлённой первой волной вражеского злого тумана, что налетел да осыпался металлической стружкой, снова исказив изначальную белезну снега вокруг. Четыре глыбы, упавшие с неба да так и оставшиеся стоять неровным полукругом, обращённым навстречу далёкому врагу.

Четвёрка боевых коконов мобильной пехоты, четвёрка таких же проверенных в боях машин для убийства, каким был вверенный в охранение зенитный комплекс.

Он развернулся во весь свой огромный рост, они же с тех пор едва ли раз пошевелились. Конструктивно заложенная стремительность их насекомообразных экзоскелетов им ещё пригодится, но в режиме ожидания пехота предпочитала экономить свой главный ресурс – энергию.

При столь скромных, хоть и совершенно нечеловеческих размерах бортовые генераторы могли поддерживать в острой боевой фазе лишь основные функции, главным же источником для силовых установок служили свёрнутые жгутами силовые тороиды, несущие в себе неприкосновенный запас. Потому недвижимы были прекрасные в своей универсальности механизмы, потому даже их пилоты молчали, не перекинувшись за прошедшие бесконечные часы и парой слов.

Всё было и так понятно. Каждое случайное зарево над горизонтом, каждый едва уловимый внешними рецепторами звук, каждый электромагнитный всплеск – всё говорило об одном. Там, далеко за горизонтом, сражался их Легион. Штурмовые силы, оставив пехоту в далёком тылу, приобрели дополнительную маневренность, но потеряли в обороне. Их некому было прикрыть с земли, и все зенитные комплексы оставались тут же, не выпустив с самого начала ни единого снаряда, не увидев в прицельном интерфейсе своих систем наведения ни единой машины врага.

Но таков был приказ, и пока не последует иного, они четверо будут стоять здесь, слушая общий канал.

Даже теперь, после свалившегося на них послания с небес.

Даже теперь, когда шла битва не за обладание этой безымянной планетой, а за жизнь каждого солдата Легиона.

Зная, что там гибнут их товарищи, зная, что там творится, зная, что будет с ними всеми, если Легион проиграет.

Пехотинцы стояли четырьмя истуканами богу времени. До самого ключевого мгновения, когда за их спинами раздался разъярённый рык стратосферных ускорителей. На него обернулся только один пехотинец, что стоял крайним справа.

Над их головами уже чертили глиссады тяжёлые штурмовики Второго Крыла.

Прекрасные в своей взбешённой мощи.

Волна за волной.

Полные сил, свежие, готовые рвать врага зубами и ногтями.

Теперь, когда они получили возможность вступить в бой, они боялись только одного – не успеть.

Мобильная пехота, приказ сопровождать зенитные комплексы на полтысячи тиков вперёд, потом вступить в бой по обстоятельствам. Выполнять.

Четыре железных статуи ожили в единый миг. В бой. Им приказали идти в бой.

Это было лучше, чем счастье, это был вкус самой жизни.

«…я отчетливо понял, что не успеваю. Доля секунды, но в этой доле моя смерть. Что ж. Я был готов.

Но она не пришла. Ласковая, нежная, долгожданная. Не пришла.

Отрядный тормошил меня, а бронепехота добивала мою смерть под звук приземляющегося транспорта. Моей смертью был боевой механоид класса UFH-3010. Совершенная, грозная, она, моя смерть, отступила. Тогда мне ещё пришло в голову, что придется жить. Как это сказал Джон, «ради меня»?

Вокруг что-то кричали прибывшие с пехотой пилоты, радостно хлопая друг друга по спинам «защитников», рядом молча громоздились хищные коконы «пехов». Я сообразил, что именно мне пытаются сказать, только после взлёта, когда разглядел в обзорнике ровный строй нашего эскорта. Восемь штурмовиков с маркировкой Второго Крыла.

Пока я пытался найти свою смерть, опустошённый, раздавленный, они сражались за всех нас. Моя первая и последняя Песня Глубин обескровила Легион, самого меня навсегда сделав слепым и глухим, голым, как младенец. Только теперь я начал понимать, что такими же беспомощными всё это время чувствовали себя в бою Юля с Джоном, ребята из Капитанского отряда, все солдаты Галактики.

Тот всплеск энергии разом исчерпал не только без спроса дарёную на Элдории силу, он опустошил меня целиком, избавив меня от всей моей сущности Кандидата. И пока я беспомощно барахтался в океане захлестнувшего меня бессилия, жизнь продолжалась без меня.

Вступление в бой свежих сил сломило и без того ошарашенную нашим безумным рейдом оборону врага, и как только было очищено достаточное пространство, была продолжена точечная орбитальная обработка промзон.

В атмосферу огненными шарами поднимались тонны короткоживущих изотопов, но этот ущерб планета переживёт. Мы ей поможем.

Легион уже завершал уничтожение остатков раздробленных мобильных сил врага. Висевшее же над нами дамокловым мечом космическое сражение наконец изменило свою траекторию, флотилия рейдеров противника оставила попытки прорваться и закрепиться на планете, наши наличные заатмосферные штурмовики уже отправляются операторами Базы в сторону границ ЗВ33
  ЗВ – Зона влияния, термин внутрисистемной навигации, означающий область преимущественной гравитации того или иного космического тела


[Закрыть] Системы навстречу флоту Галактики Птерикс.

Капитан, вы нужны на Новой Базе!

А ещё спустя двенадцать часов и сколько-то минут флот вышел на орбиту, обеспечив окончательную санацию планеты.

Вот и всё. В этом письме было много о себе и мало о самой операции, но иначе не выходит, так что я решил отправить это лично вам. Официальный рапорт я отправлю по обычным каналам.

Мне показалось важным запечатлеть именно эмоциональное впечатление от этого, последнего для меня сражения. В конце концов, парни, погибшие в этом бою, заслуживают не только сухих слов официального отчета, а вам, я знаю, важнее понять, а не просто разобрать дело.

Взамен у меня будет просьба лично к вам. Точнее, не просьба.

На этом я снова становлюсь человеком, а значит, обо мне вы больше не услышите. Не пытайтесь меня вернуть, только вам это под силу, если не считать вечно занятого Совета. Не пытайтесь за мной следовать. Иначе я действительно найду способ вернуться. И тогда былое эхо в моей голове станет чьим-то проклятием.

Прощайте, инвестигейтор. Жаль, что у нас не было шанса поговорить.

Конец записи».

Капитан Ковальский придавил пальцем нужный сектор сенспанели и встал из кресла. Это нужно было сделать. Если уходить, то вот так.

На предплечье знакомыми символами тускло замерцали знаки различия, когда он накинул поверх формы Планетарного Корпуса спадающий до пола белый плащ. Капитан недовольно сморщился при виде Звезды победителя, на которую был тот заколот. Ну, что ж…

Сделав всего пару шагов по коридору, Капитан оказался у полупрозначной силовой переборки, которой был забран изнутри балкон над плацем для общих собраний. Отсюда были видны ряды одетых в белые плащи десантников.

Он впервые выходил на этот балкон там, на далёкой планете, где погибла Юля, и где они с Джоном стали Капитанами. С тех пор это делал только Джон, Капитан Ковальский всегда отказывался, ссылаясь то на занятость, то на личный авторитет напарника.

Теперь это предстояло сделать ему самому.

Переборка послушалась одного незаметного движения руки.

Стали видны мелкие детали – покрытые отливающими металлом перьями головы птахов, обращённые к нему глаза людей, стала слышна невероятная тишина, царившая под каменным куполом искусственной пещеры. Такая тишина обычно называется гробовой.

Вот перед ним весь Легион, те, кто пережил ту бойню, которая была запланирована рядовой операцией по переброске.

Молчали ребята из КО, молчали уцелевшие в бою командиры Крыльев, молчали простые парни из рядовых манипулов. Они вторили тем, другим. А я больше не был в состоянии спокойно отмечать это в голове.

Молчал Джон. Молчал Интенда. Молчал Соридж. Молчала Юля. Молчал в полном составе Капитанский Манипул «Тинао».

В отдалении стояла, склонив голову и нежно улыбаясь, Оля.

И рядом – красавчик Рэдди в серой форме Корпуса Планетарной Обороны Пентарры.

Подняв лицо вверх, Капитан Ковальский услышал, как заиграла тихая музыка, идущая ниоткуда.

Это он. Воин Симах-Нуари, Соорн-Инфарх сиерика.

Пришёл поприсутствовать, вестник беды. С тобой мне не о чем сегодня говорить, благородный чужак. Был ли он таким же чужаком для своих сородичей, каким чужаком был каждый Кандидат. Кто знает тебя, непрошенный небесный гость.

Капитан Ковальский заговорил негромко, но его услышал каждый.

– Отныне и во веки веков да будет объявлен этот мир Свободной Планетой Галактики Дрэгон. Свободной планетой, ибо за её свободу было заплачено самой дорогой ценой. Ценой жизней наших товарищей, воинов, проявивших великую щедрость и положивших всё, что возможно, на чаши весов, отмерявших нашу победу. Мы будем помнить их вечно, ибо вечно они живы. Это небо – их бессмертное воплощение. Здесь, в этот миг, на этом месте, положено говорить о славе, героизме, священном долге, что нёс наши машины всё дальше и дальше вперед, но я говорю: просто вспомним их.

Словно ледяной потусторонний ветер ударил ему в лицо, взметнув полы плаща и наполнив глаза слезами. Что-то почувствовав, единым движением чужаки повторили этот незримый порыв, расправляя в воздухе свои могучие крылья пяти метров в размахе.

Набрав полную грудь воздуха, Капитан возвысил голос так, что эхо заметалось между стен.

– Слушайте! Вот их имена!

Шла нескончаемая вереница званий, боевых единиц, имён… Капитан не называл в этом длинном списке одного – имени их родного мира. Каждый из них своей гибелью доказал, что человек способен бороться не только за родимый дом, и они были героями в масштабах всей расы.

– … рядовой… капрал… рядовой…

Простые парни, что стояли до конца. Девушки, что никогда не станут матерями. Рядовой, вот второе имя Славы. Сколько их! Капитан не посмел забыть ни одного, их имена огненными буквами горели перед его глазами.

– …Командир Отряда…

Сержанты, лейтенанты, не оставившие своих постов до самого конца. Опытные командиры, проявившие весь свой талант полководца, сохраняя жизни бойцов, но не свои собственные.

И, наконец:

– Капитан Джон Карионс Синетрек Пио Леннокс Алохаи, манипул «Катрад», командир Северного Легиона «Белые Тигры» Сиреневой Штурмовой Армии 12-й группы Планетарного Корпуса Космо-Флота Галактики Сайриус. Вечная. Слава.

Тишина, ветер тоже стих.

Но даже в такой тишине никто не слышал, как он про себя добавил.

И Капитан Ковальский.

Шаги сзади – это с корабля. Правильно. Быстрее, время слишком бежит, чтобы его тратить на пустые прощания.

Шёпот:

– Капитан, сорр, шлюпка причалила. Отправление – минус пять минут.

Капитан развернулся, захлестнув полы плаща, и исчез в глубине закрывшегося тут же проёма. Скоро эту базу разберут, и даже следа человека не останется на этой планете.

Симах-Нуари же покачал головой и подумал про себя: «Мы снова не получим тропы к Людям. И на этот раз – нет. Всегда что-то случается, и вот, ещё один шанс потерян». Он был просто Воином, ему было позволено иметь возможность делать это – думать про себя.

Кенстридж по стародавней привычке в нетерпении принялся настукивать носком правой туфли какой-то известный только ему одному ритм. Больше всего на свете он ненавидел вот эти последние мгновения.

Казалось, он налетал по Галактике десятки тысяч часов, порой он просто жил в дороге, носясь, как оглашенный, меж десятков и сотен человеческих миров, но вот к чему он до сих пор не мог привыкнуть, так это не замечать первое движение стартующего челнока, означающее новый путь, новую дорогу, новых людей, и не терзаться мучительными ожиданиями перед самым прибытием.

Иногда его накрывало после того, как в эрвэ-экранах вешнего обзора начинала обретать различимые черты сверкающая в лучах светила капля планеты, иногда это случалось позже, уже на пересадочной станции, если вдруг отчего-то приходилось слишком долго ждать кроссатмосферного транспорта, но чаще всего ощущение тянущего страха и неосознанного отторжения нового места приходило уже внизу, когда челнок уже увязал в тенётах принимающей воронки, и медленно, вальяжно подходил к причальным докам.

Уже завтра он проснётся, спокойный и рассудительный, побывавший в самых необычных местах, многоопытный мудрый старый инвестигейтор. Но пока не раскрылась скорлупа переходного шлюза, пока он не вдохнул воздух нового места, избавиться от наваждения было невозможно.

Особенно пугало это чувство ловушки, неопределённости, пугающей чуждости всего вокруг, когда он возвращался домой.

Чего опасаться ему здесь, в этой тихой гавани для заблудшего галактопроходца, с таким трудом убежавшего наконец от бесконечных трудовых будней, под родными небесами и родным светилом?

Кенстридж этого не знал, и лишь настукивал, настукивал старую мелодию то ли самбы, то ли пасодобля, вгоняя себя в подобие транса. Пережить, скорее пережить эти тягучие мгновения. Пусть пролетят и унесутся прочь. Кенстридж так часто бегал наперегонки со временем, что научился его по-настоящему бояться.

Интересно, встретит ли его кто-нибудь? Каждый раз Кенстридж мучился этой мыслью, и каждый раз понимал, что ну вот кто его будет встречать? Там дети народились, всем не до него, он постоянно летает куда-то чуть не неделю через три, обычная рутина инвестигейтора, неужели он так жалок, что умаявшиеся родные побегут через горы и веси его, родимого, приветствовать на родной земле?