Текст книги "Фронтир. Избранный. Книга вторая"

Глупости какие.

Но всё равно, будь здесь стеклянные стены, он бы высматривал до последнего, пока не иссякнет надежда – ну, неужели правда? А вдруг?

А ещё одной особенностью этих его затяжных прибытий было обычное одиночество. Такая жизнь, он почти не летал рейсовыми трансгалами, которые оставляли на пересадочной пёструю толпу туристов, гостящих родственников, командировочных, просто праздно шатающуюся по Галактике в поисках цели в жизни молодёжь. Обычным средством передвижения Кенстриджа были скоростные патрульники ГКК, грузовые транспорты, изменившие ради него одного свою трассу, порой это были даже, великое дело, личные яхты кого-то из членов Совета, чаще управляемые автоматикой или специально выделенным пилотом, но однажды эту посудину вёл один из Воинов, увы, не представившийся. И каждый раз Кенстридж оказывался в капсуле кроссатмосферника один, иногда с парой скучающих инженеров ГИСа, по делам мотавшихся на орбиту, в лучшем случае это была школьная экскурсионная группа, эти всегда стараются подгадать свободное от прибытия шумных трансгалов время, и натыкаются в итоге своего захватывающего путешествия на усталый взгляд мучающегося Кенстриджа, остаток пути имея счастье наблюдать его выстукивающий румбу, а может, джайв, носок правой туфли. И тоже начинали ныть и причитать, видимо, за компанию.

Так что лучше, конечно, иметь в попутчиках пёструю и говорливую компанию, чем детсадовский выводок, но и одиночество сойдёт.

Кенстридж так углубился в свои построения, что едва не пропустил долгожданный сигнал на выход. Уже погасла внутренняя силовая переборка, и лепестки шлюзовой камеры приветливо распахнулись, стоило Кенстриджу сделать шаг в нужном направлении. Что ж, багажа у него сегодня с собой не было вовсе, тем быстрее доберёмся до дому, нужно только будет по дороге заскочить…

Потоком мыслей грузную фигуру Кенстриджа вынесло через переходник и сканнеры биоконтроля, туда, навстречу ласковому солнцу и свежему ветру, такому необычно ароматному после месяцев станционных климатизаторов. Мучительное ожидание закончилось, снова можно было вернуть себе возможность делать, что хочется. Он дома, об этом стоило напоминать почаще, а не то…

Он действительно дома. Под аркой центрального портала огромного пустого зала посадочной его ждала Ларка в обнимку с двумя яростно верещащими мелкими козявками. Ждала и улыбалась, как может улыбаться безумно любящая дочь своему бедолаге-отцу, который так погряз в своей работе, что скоро забудет дорогу домой. Веснушки вызывающе сверкали на чуть вздёрнутом носу, рыжие локоны трепал обещанный ветерок. В этот момент Кенстридж был готов провалиться сквозь землю от стыда и умереть от нахлынувшего на него чувства. В носу предательски защипало. Так, держись, инвестигейтор.

– Привет, пап.

– Привет, заяц. Я привёз тебе подарок.

– Надеюсь, не как в прошлый раз?

– О, дважды так сглупить даже у меня не выйдет. На этот раз всё по-взрослому. Я взял год тайм-аута. Пока. Если понравится, уйду насовсем.

– Не обманываешь?

– Я тебя когда-нибудь обманывал?

Два взгляда, один навстречу другому. Как часто бывает на службе. Но, глядя на Ларку, он не нуждался в талантах инвестигейтора, они читали друг друга как открытую книгу.

– Ты часто добросовестно заблуждался.

– Сейчас всё не так. Мне предложили временно передать все дела, и я согласился. Никаких авралов, никаких вызовов на «Сайриус», мне нужно разобраться с самим собой, чтобы понять, куда двигаться дальше. Мне банально больше некуда лететь.

– Только сюда?

– Да.

– Ты поэтому так задержался? Сдавал дела?

– Не только. Галактика полна соблазнов. Мне нужно было тщательно обрубить все хвосты. Теперь я только ваш – твой, ваш, этого мира. По крайней мере на год. Обещаю.

Тут эти самые «мелкие» окончательно перешли на ультразвук, принявшись орать во всю глотку. Им явно не нравилось, что на них не обращают должного внимания. Сколько же им, что они так верещат? Месяца четыре, наверное, силушек лишних полно. Впрочем, Ларка на их вопли не обращала никакого видимого внимания.

– Не обещай. Просто останься здесь, сколько сможешь.

– Я останусь.

Кенстридж впервые за последние недели по-настоящему обрадовался обстоятельствам своего последнего полёта на «Сайриус». Бывает и так, что самые трагические события оборачивают тебя в нужном направлении.

Кенстридж приветственно помахал вопящей парочке, оставаясь на почтительном расстоянии, и они не спеша двинулись на выход. Снаружи, кто бы мог подумать, их ждала Элизабет, а в сторонке неуверенно топтался молодой папаша с выражением крайней неловкости на лице. Этот ладно, ему положено, хоть до сих пор они и десятком фраз не перекинулись, ничего, Кенстридж ещё узнает его поближе. Но вот появление бывшей стало для него ещё одним на сегодня сюрпризом. Последним ли?

– Как поживаешь? Мы с тобой года полтора не виделись, да?

Элизабет, видимо, вовремя разглядела его выражение лица и решила на этот раз с порога не начинать, ограничившись лаконичным:

– Потихоньку. Ну как, поговорили? А малышки чего вопят?

– Испугались чужака-пришельца. Я правда такой страшный?

– Ты не страшный, ты ужасный. Давно в зеркало смотрелся? Спать пробовал? Полезно.

Кенстридж послушно хохотнул. Да, нужно поспать. Ему теперь вообще можно спать хоть целый день.

– Ну, пошли, что ли?

Погрузка во флайер оказалась делом небыстрым. Кроме двух вопящих благим матом пигалиц, всяческого детского скарба первой необходимости было набрано с собой с полцентнера, не меньше. Сразу заметно мудрое руководство любящей бабушки. Ларка оставила бы дома и муженька, и всё это хозяйство, тут делов лететь туда-обратно полчаса, не больше. Но Элизабет была на борту, а потому одни сборы у весёлого семейства заняли часа полтора, если не все два.

И теперь утлая летательная посудина по новой наполнялась всякими баульчиками, рюкзачками, бутылочками и приборами неясного назначения. Куда тут вместится ещё и старому инвестигейтору – загадка.

– Чего стоишь, загружайся на заднее.

Он почему-то так и знал. Рядом с предложенным ему местом уже маялся дорогой зятёк.

– Как звать-то! А?

Бравый служебный тон заставил того подпрыгнуть. Кенстридж прекрасно знал все нужные имена, всё-таки это его хлеб, помнить всякие мелкие ненужные детали, но поддеть бедолагу не удержался.

В ответ прозвучало что-то малоразборчивое, на лице у испытуемого царила смертная тоска. Лады, зайдём с другого бока. Кенстридж понизил громкость речи до интимного шёпота и проворковал:

– Ладно, не потей ты так, это я ради Элизабет клоунаду устраиваю. Потом как-нибудь в нормальной обстановке поговорим, ага?

И подмигнул. Пусть переваривает.

Тем временем погрузка скарба торжественно завершилась, мелкие встретили эту новость свежим песенным репертуаром, удачно разобрав его на голоса. В ушах потихоньку начинало характерно резонировать. Пигалиц погрузили последними, лишь каким-то чудом не забыв на площадке маму.

– Ларка, чего это они так дурниной заходятся?

– Пап, ты не понимаешь, это они так поют.

– О, я должен был догадаться.

Флайер наконец стартовал, ничуть не снизив накала страстей в переднем отсеке, зато Кенстридж теперь мог спокойно откинуться на спинку и прикрыть веки.

В голове было гулко и пусто. Как раз то, чего он и добивался. Плотный слой слежавшихся затхлых эмоций, заполнивший подвалы его сознания за прошедшие месяцы, никак не желал оттуда рассасываться. Ему нужно время. Много времени, чтобы прибраться в собственном подсознании. И пока он этого не сделает, не сможет сдвинуться с мёртвой точки.

Мягкий толчок посадки привёл Кенстрижа в чувство. Кажется, он незаметно для себя успел задремать.

– Ну что, приехали?

Вопрос был риторически задан в воздух, но все присутствующие тут же поспешили уверить его в правильности таких предположений. Не исключая двух горлопанок.

С момента первых новостей о скором появлении у Ларки двойни старый дом ещё родителей Кенстриджа окончательно превратился в нечто, в шутку названное кем-то из знакомых «хутором». Некогда совершенно пустой, с момента повторного воцарения здесь Элизабет, а также возвращения под родную крышу самой Ларки, не говоря уже о множестве разом и навечно поселившихся здесь тётушек, приходящего семейства старшей, а также разнообразных знакомых – их хутор окончательно превратился в поселение гаремного типа, где было много женщин, детей и домашних животных, вот только хозяина не хватало.

Кенстридж с удивлением уставился на собственное отражение в послушно материализовавшемся зеркале. Видимо, эту роль теперь предполагается исполнять ему самому.

Так.

Кенстридж решительным жестом распахнул люк, с головой, как в прорубь, погружаясь в человеческое море. Четырёхлетняя старшая внучка с воплями унеслась за чужие спины, не реагируя на посулы «поздороваться с дедушкой». Отовсюду лезли приветственно обниматься, поздравляли. На все здравицы Кенстридж уверенно отвечал, ни разу, вроде бы, никого не перепутав и ни разу не повторившись. Оказалось, ближе к вечеру на поляне между новым с иголочки домиком для молодой матери и главным цветником обещана вечеринка. Элизабет. Её штучки. Ладно, мы ещё пообщаемся, мирно, но с намёком на неглубоко закопанные болеодорас войны.

А пока, осталось у Кенстриджа ещё одно, последнее дело.

И тогда можно начать жизнь вольной птицы.

Когда первую приветственную суматоху удалось усмирить, Кенстридж тут же воспользовался паузой, чтобы ускользнуть в свой личный флигель, который был надёжно ограждён от незваных и самое главное званых гостей личным кодом, и потому дожидался хозяина в неприкосновенности и тишине.

Там он раньше работал, теперь, видимо, там он будет отдыхать.

Но сперва нужно отдать этой работе последний долг.

Он держал это письмо про запас, несколько раз порываясь распечатать, но всё не находя достойного момента. Больше тянуть не имело никакого смысла. Пусть там, за дверью, продолжается бардак, здесь он привычно усядется в задвинутое в самый угол кресло, и активирует до боли знакомую эрвэ-панель.

Забавно, но Кенстриж ни разу не слышал голоса Ковальского. Все эти годы инвестигейтор привычно оперировал расшифровками переговоров и опять же текстовыми отчётами. Если напрячься, можно вспомнить лицо «Небесного гостя», но голос, как сейчас выяснялось, до сих пор оставался для него загадкой.

Он отнюдь не жаловал металлические командирские нотки, он не рокотал грозными раскатами воли своего обладателя, хотя и не мямлил тоном человека растерянного. Он просто говорил, что должен был сказать, интонациями вполне будничными, не лишёнными театральных обертонов, но и ничуть не позёрскими. Будто это не было первым и последним сообщением лично ему, инвестигейтору Кенстриджу, единственному в Галактике человеку, который знал Ковальского лучше его самого. Просто письмо, по делу серьёзному, но не судьбоносному.

Всё, что нужно было решить, они двое решили задолго до даты, что стояла на подписи документа. А значит, всё это нужно было просто проговорить напоследок, придавая всей этой печальной истории чувство завершённости.

Ковальский рассказывал о тех критических часах, которые Кенстридж провёл сначала в попытках докопаться до сути, а потом в ожидании приговора.

Он рассказывал о том, чего не прочитаешь в отчётах, он рассказывал, чего этот вынесенный в итоге приговор стоил лично ему, как человеку, как другу, как Капитану, как Кандидату.

Да, он спел свою первую и последнюю Песню Глубин на той безымянной планете, кладя самую свою суть на алтарь победы, которая в тот день была синонимом жизни и будущего для всех его солдат. А потому он не колебался ни секунды.

Легион был брошен в огонь и вышел оттуда победителем, как в старые времена Мирофаит, битвы у Барьера, когда Воины разных рас вели в бой армады кораблей, сражаясь за будущее всей Метагалактики. Но тут всё было проще и прозаичнее. Сжигая себя, Кандидат давал другим шанс, и лишь гибель Капитана Алохаи была той случайностью, которую никто бы не смог предусмотреть. В итоге победа обернулась для Ковальского личной трагедией. Была оборвана последняя нить, связующая его с внешним миром, а внутренний – опустошила Песня Глубин.

Кенстридж пытался выяснять, пользуясь своим прямым каналом с Советом, что бывает с Кандидатами, пытающимися спеть Песню Глубин, пусть им и удалось накопить из внешних источников достаточно для того энергии. Внятного ответа не последовало. Внешняя матрица сознания Кандидата была хрупка и нестабильна, её можно было разрушить и гораздо более слабыми воздействиями. Такая же грандиозная встряска могла привести к любым, самым непредсказуемым результатам.

Судя по письму, Ковальскому повезло, он просто перестал слышать то, что он называет в письме своим «эхом». Вторичные личности Избранного или растворились в небытие, или же просто потеряли всякую связь с физической реальностью Кандидата, замкнувшись на себя в вечном молчании. Точно также, как в своё время замкнулся сам Ковальский в госпитальном боксе Наристийского Госпиталя.

Кенстридж дослушал запись до конца, потом погасил панель, но подниматься из кресла не спешил.

Прощайте, инвестигейтор. Жаль, что у нас не было шанса поговорить.

Да, у них не было шанса. Как нет теперь шанса и у Ковальского. Да, он думает, что стал теперь обычным человеком. И у него действительно есть такая возможность. Только это возможность, не более. Галактика не оперирует возможностями. Дело под кодовым именем «Небесный гость» его ребятки, скорее всего, действительно закроют. Но вот Совет вряд ли оставит его в покое.

Если Первый придёт к какому-то решению, никакие обещания Кандидата Ковальского инвестигейтору Кенстриджу ничего не изменят. Другой вопрос, что если Ковальский действительно по-прежнему Кандидат, то он сам найдёт свою судьбу, как бы он этому не противился. Он снова окажется ровно в то время и в том месте, где без него всё бы обернулось иначе.

И тогда, действительно, этот надолго замолчавший голос снова станет чьим-то проклятием. Но уже не его, старого грузного инвестигейтора, у которого к тому моменту станет ещё парой внучек больше. Или, чем Галактика не шутит, всё-таки хотя бы одним внуком.

Прощай, Ковальский. Действительно, жаль, что у нас обоих не было шанса поговорить.

Кенстридж поднялся и вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Пора возвращаться из большой Галактики в маленький мир простой жизни, иначе она пролетит целиком, и ты этого даже не заметишь.

Весь почти следующий день я проспал, как убитый. Поначалу мне снились какие-то кошмары, но я проснулся, привёл мысли в порядок и снова заснул, на этот раз спокойно, надолго и без сновидений.

О, это странное ощущение… когда я одевался за полчаса до названного Лианой времени, то уже не чувствовал давящей на меня тяжести. Той самой, что прошедшие месяцы мешала дышать, мешала думать. Словно я помолодел лет на сто, словно истёрлись в моей памяти все эти люди, события, мысли. Нет не истёрлись. Помутнели, покрылись глянцем музейных экспонатов, перестали ранить.

Я с удовольствием позавтракал, размышляя над словами дяди Вано. «Скоро будешь готов».

Воздух вольно гулял между открытых настежь окон, дом гулко отвечал на любой звук, он словно уже почувствовал, и тут же стал такой. Нежилой.

Вещи мои отправились своим ходом до космопорта, может, ещё успею на «Риону». Решение отправиться туда прямо из «Глобуса» пришло как-то само собой, не было нужды особо его обдумывать. Просто зайти. И уйти. Мы уже попрощались, да и ответ на моё послание инвестигейтору Совета в тот момент уже пришел. Мне милостиво разрешили исчезнуть. Я им больше не был нужен. И той пустоты, что была вокруг меня так долго, уже не осталось. Я просто уже почти стал тем полузабытым человеком, что, как оказалось, был всё ещё жив во мне до сего момента. Жаль, что мне тогдашнему не было дано право выбора, в тот момент я ещё действительно мог послужить Галактике.

Я снова шагал босыми ногами по гравию дорожки, потом сызнова легко скользил в разреженном на такой огромной высоте воздухе, потом опять мой скаут плавно снизился подле «Глобуса», в который раз меня окружал шелест листьев на ветру и плеск волн. Я присел на скамейку, предпоследнюю, перед самой анфиладой. Подозвал тихо следовавшего за мной «гнома». Его мягкие, теплые на ощупь лапки протянули мне только что завязанный галстук. Ловко. Именно так, как я любил. Я полюбовался узлом.

Токседо на мне сидел так, словно я из него вчера только вылез. И это хорошо, не будет отвлекать. Вообще, я никогда не задавался таким вопросом: а ходят ли на Генеральную Репетицию во фраке или смокинге? Ну, ничего, будем считать эту дилемму последним реверансом старушке Изолии Великой. Осталось надеть туфли, не босиком же идти.

Музыка уже была слышна, она всегда разносилась стараниями дяди Вано и его многочисленных помощников на многие километры вокруг, не встречая преград в прохладном вечернем воздухе. Я оглянулся на поникшие кроны, окрасившиеся закатными лучами в бурые цвета, шелестевшие в такт потусторонним звукам, оглянулся на огромное, такое странное при взгляде отсюда, марево неба. Вздохнул и пошёл внутрь.

Музыка лилась и лилась, силясь прорваться внутрь меня, смести всё на свете, унести за собой. Я словно вламывался грудью в оборону неведомого мне противника, работа тела была ощутимой, предельной, нестерпимой.

Ох, Творцы, вы не можете тихо, вы так не хотите.

Дайте только добраться, дайте пройти эти положенные сто тридцать три ступеньки. Я брёл, как немощный, пытаясь стряхнуть то наваждение, что захватывало меня вновь и вновь.

Очутившись в заветной ложе, я не мог толком вспомнить, как там оказался, сам ли пришел или был-таки чем-то подхвачен… внесён сюда против воли?

Музыка, та музыка стихала, уступая место тишине. За этим я сюда пришел. Сцена тонула во мраке, но её я видел. Лиана замерла, в своем странном одеянии кажущаяся частью дикого леса, возникшего по мановению руки вокруг неё. Я не сразу осознал, что она уже играет.

Но когда это наитие со мной всё-таки случилось…

Вокруг царила тьма, наполненная страхами, часто надуманными, но от этого не менее жуткими. Она рвалась к небу, но оно отвечало лишь видениями меж искореженных временем и страданием ветвей. Она цвела чёрным цветом, неслышно пела, касалась онемевшими пальцами мёртвых душ, витающих вокруг.

Со сцены на меня лилось плотным потоком эмоциональное напряжение. Не смотри туда, и тут же покажется, что эту далекую фигурку можно погладить рукой. Лиана ощущалась, как часть меня… это было подобно тому незабываемому чувству, когда в бою просто протягиваешь руку – и напарник рядом, с готовностью исполняет всё то, что ты от него хочешь. Зритель и Творец стали одним целым.

И пусть я не понимал ни слова из сказанного ею мне – единственному зрителю этого спектакля эмоций, но никто не заставит меня сказать, что я не хотел чего-то понимать. Просто пусть осядет, отлежится, всплывёт в памяти много позже, такое оказывается значимее всяких слов. Такое стоит того, чтобы помнить.

Я не мог отвести взгляд. Я ничего не соображал. Я даже мог толком сказать, сколько времени я провел вот так, чуть склонившись в странном полупоклоне в её сторону.

Схватив неожиданно коснувшуюся плеча ладонь, я вцепился в нее с такой силой, что скрипнули суставы пальцев.

«Тише, Рэд, это она просила тебе передать», – неслышным голосом прошептал дядя Вано.

С трудом срывая с себя наваждение, я развернул белый листок, легко мнущийся под пальцами, всмотрелся обострённым зрением. Прочитал.

«Дядя Рэд, ты слышишь, я посвящаю это тебе и моим родителям. Людям, отдавшим себя тому, что вы считали службой другим. Прости меня, я глупая девчонка, мне всё подряд нужно объяснять. Увы…»

Я бросил нетерпеливый взгляд на сцену, где лилась и лилась во все стороны странная сила юной Примы. Да, теперь я до конца понял, насколько она – Творец.

«Увы, я не смогла пересилить себя и попробовать отговорить тебя улетать…»

Да, это работа дяди Вано, организовать маленькую разведку он может, а вот отказать малышке не в состоянии. Ну, что ж тут попишешь.

«Как только смогу, обещаю побывать в Зале Славы. И последнее. Если бы я в тот момент была старше и могла выбирать, то я захотела бы, чтобы отцом моего первенца был ты. Прощай, дядя Рэд».

Я усмехнулся. Никогда не понимал Творцов. И до сих пор не понимаю.

И только тут до меня дошло.

Проклятие, она написала так, словно ребёнок у неё уже скоро будет! Я законченный идиот. Джон не дождался своего внука совсем немного.

Я простоял у края балкона до самого конца её выступления. Потом вышел, всё так же молча махнув рукой дяде Вано на прощанье.

Покидая Изолию, я который раз успел удивиться этому новому ощущению – как следовые имплантанты теряют планетарный инфоканал. Пора привыкать быть человеком. Они многое чувствуют иначе.