Текст книги "Стулик"

Роман Парисов
Стулик

I

«Так я Икар», – подумал я с некоторой на себя досадой. (А кому охота спалиться?..)

II

А жизнь идёт всерьёз – я становлюсь старей… Не лучше. Не добрей, не краше, не счастливей…

III

…ну разве это пустышка? – чувствует, читает, рисует, интересуется! Стремится!..

IV

Ты говорила на своём языке. Языки наши параллельны, и не слиться им.

V

Не может ну не может всё быть так черно и вон наконец красный – красный?! – это он ононон, конечно он, и я жму я лечу я парю на красный я знаю теперь точно знаю: красный – цвет – любви!!

I. РАССВЕТ

Моей многострадальной маме, тщащейся обратить меня на путь Истины, посвящается

…Всякий путь человека прям в глазах его;

но Господь взвешивает сердца.

(Притчи, 21, 2)

1

– Это… Р-р-рама-н-н-н! У тебя есть щипцы?..

Маленькое грациозное создание привычно кривляется перед зеркалом у меня в прихожей, вполне довольное своим отражением, играя длиннющими прядями, блестящими после душа.

Я – идиот и вуайерист. Я млею, мле-е-ею, замираю (ну, как всегда)… Любуюсь статуэткой (для тех, кто понимает: 172–81–60–82), и вид у меня, конечно, такой счастливый и глупый. Выбеленные на смуглом теле детские грудки торчат из-под накинутой небрежно шерстяной кофтёнки (подарок Коли?), а трусики вот не успели мы еще надеть, а догадайтесь почему…

Какие там щипцы.

А вот какие! – вся ко мне раскручивается, руки тонкие-претонкие мне на шею, губки поджимаем – вот-вот ведь заплачем… – и неожиданность свою в который раз на меня выплёскиваем. (У неё улыбка, в десятом варианте: вроде плачет понарошку, а на самом-то деле смеётся – над собой, что маленькая такая.)

– Щипцы для волос, глупый Р-ра-ман, от Фисы не остались?.. Будем делать мне букли, – теперь вдруг серьезно так смотрит. (Играется опять, конечно.)

Какие там щипцы. Растворился я уже – у неё в глазах, в головокружительных юных запахах…

– Ну Р-ра-ман, Р-ра-ман, – трясёт ласково за шею, а к горлу опять уже подступает сладкая волна… и не только к горлу.

Даже после душа не угомонятся феромоны. Нет, ещё более активными становятся. Отовсюду, изо всех уголков её тела одолевают меня запашками. Вот и стою в свежайших бризах, обтираю её в ванной. Каждому движению полотенца поддаётся она охотно и весело. Прогиб! Булочки оттопырены так, что вокруг становится светлее. (И жалко, очень жалко художественную гимнастику.) Повор-рот! Грудки доверчивы и беззаботны, им команда – ввысь тянуться, напрягая за собою весь покладистый скелетик! Она держится за мое плечо, мяукает популярное этим летом «I just can’t get you out of my head» Кайли Миноуг и теребит густые шерстяные заросли на моей массивной, блестящей… совершенно лысой груди.

Заявляет непосредственно:

– Роман! А тебе, бритому, классно так. Грудь теперь, как у дельфина! В смысле, у Тарзана. Но волосатый ты был у меня осо-о-о-обенный: неравномерный такой – слева чёрный, а справа совсем седой. Как… н-ну, пр-р-редположим… как «Шериданс»![1]1
  Марка ликёра; бутылка раздвоена на чёрную и белую половины.


[Закрыть]

В который раз наблюдаю: подвешен язык у Светика! Дай бог всякому. Формулировки, конечно, нехитры, но сравнения… сравненья любую броню пробьют и дикой лилией в груди распустятся.

Лето небывало жаркое. Пот льёт отовсюду, пот капает с носа, пот лезет с волос, после секса продышаться и пить, и пить… Обливаюсь холодной, выхожу не вытираясь.

…это же сколько раз за сегодня?

А Светик опять у зеркала. Надувает губки, «как у Брижит Бардо», а то уж совсем детские…

– Когда мне будет 25, сделаем мне силикон, ладно?..

О, это обязательно, малыш. (Ну комплекс у девчонки!) Эх, совсем не по-детски понимаешь ты свою детскую женственность, опаляющую дыхание и плавящую мозги. Зато как ненавязчиво и серьёзно спланирована ближайшая десятилетняя перспектива, и разрешение испрошено – у меня?.. Ах ну да, я же кто. Я ж её будущий муж!

– Р-р-раман-н-н! А у меня лицо для мужчин самое… ну самое… оптимальное, да?…

Не знаю даже. Как такой пассаж для начала?.. – Слащаво, скабрёзно, избито, – поспешит проницательный критик, с полслова взвесив авторский запас глубины. Кого теперь удивят все эти слюни, подмасленные избитыми оборотами! Нет, как пародия очень даже сойдёт. Но если всерьёз… – головой уныло закачает и вздохнёт привычно, зашелестев побыстрее страницами.

А зря.

Поскольку всё и всегда ведь начинается у нас… с чувства. Да! С ощущения себя в том самом, давно желанном и никак не достижимом маленьком и уютном одномоментном пространстве, лишь по недомыслию путаемом со счастием. Именно он, этот призрачный моментик, маячит вечно рядом, давая силы жить. Вокруг него-то мы всю жизнь и вертимся, и иногда даже в него попадаем… Но вот вдруг попав, покружим совсем недолго, не желая почему-то знать, как удержаться в этой дивной радужной сфере… Ну не дано нам! (И просьба не судить нас строго, так как стараемся мы искренне.)

Ещё один роман?.. О любви?! Извинение у нас одно – нами движет Чувство. Которое должно было случиться, не могло не случиться и явилось таким цельным, как ничто в нашей прежней жизни. И пусть слишком камерно, интимно даже вызревает действие: кто захочет – прорвётся сквозь него, за пределы банальной love story, и попытается попасть туда, где всё открывается с другой – неизвестной и прекрасной и, наверно, истинной стороны.

(…но дискотеки?! Что дальше там за названия, в каком веке это было?.. – Эх. Кто ж угонится за вами, угодники ошалевшей моды! Весь этот дикий социум – всего лишь фон нашей звенящей истории, без которого, правда, она бы не случилась, а случившись, имела бы, возможно, совсем иной исход.)

Итак!

Дымчатое марево банальной июньской Москвы, когда всё, что можно, опять вроде уже расцвело и дышит этак свежо и жарко (со смогом вперемешку), определенным образом воздействуя на все наши органы чувств и настоятельно сея в подсознание эфемерное ожидание чуда, привычно удручало меня. Депрессия, хроническая спутница моей никчёмной середины жизни, вступив в очередную летнюю фазу, тоже почувствовала силу, решила совсем меня прикончить и крепко вцепилась в загривок, подталкивая потихоньку к суицидальной пропасти. Уже давно не происходило ничего. Жизнь стремительно пролетала мимо. Я обречённо попустительствовал убийству дней и рутинно катился по наклонной, усугубляя безысходность ежевечерним возлиянием.

Огромная чёрная брешь, образовавшаяся в моём потрёпанном сознании после окончательного разрыва с Анфисой (дальше – Фиса, долгих лет ей жизни), затягивала в себя все эмоции, желания и вообще любые нормальные проявления жизнедеятельности. Полностью атрофировала столь присущее мне сангвиническое мироощущение. Зияла настежь, возникая на макушке, тяжело проходила сквозь грудину и выстреливала, пардон, пониже живота. Она ныла, пульсировала, разрасталась изнутри, выжимая меня вон из организма.

Дыра торжествовала. Наслаждалась своей пустотой и моим патологическим бессилием. Её глумливое отражение скалилось на меня даже из порнографических недр Интернета, бесстрастно затягивая убогой своей жвачкой моё подавленное мужское естество.

Это что. Истинное своё продолжение эта жуткая брешь находила в стеклянных глазах девушек, с которыми я пытался тогда встречаться и имён которых не вспомню. Она не давала мне с должной степенью остроумия и естественности привести в действие тот нехитрый, но сугубо личный механизм укладывания в постель. И не то чтобы за годы с Фисой совсем он заржавел или пришёл в негодность – можно, можно было сыграть свою роль и искусно вставить тот искусственный запал в сакраментальную пушку мужественного обаяния – но, внутренне оцепеневши, смотрел я сквозь сексапильный фасад чужого абсурдного существа напротив… и понимал, что мне его не надо.

Какой-то тёмный (зелёно-фиолетовый?) Перец неизменно подсаживался рядом, положив ногу на ногу и дымя с прищуром: «Зачем, Рома, заче-е-ем? Дурак, где ты возьмёшь тот клин, чтобы вышибить ФИСУ!»

Я знал его давно. Я никогда толком не был в курсе, чего конкретно Перцу этому от меня надо, но определённый график за ним всё же улавливал. Я чувствовал: он всегда там, где моими же стараниями творятся вещи, суть которых моей натуре абсолютно противопоказана.

Так что не вступал я с ним в полемику. Я был слаб. Я молча отвозил удивлённую девушку домой и больше не звонил.

Дело было во мне и только во мне, как подтверждалось на многочисленных сеансах у психолога, с которым я обсасывал мельчайшие подробности нашего затяжного конфликта, пытаясь зацепиться за соломинку, которая должна была опять вернуть мне мою Фису. Соломинка эта… любовь, конечно же, наша постылая затраханная любовь, думал я…

Но выходило-то как. Моя Фиса – истероидный тип. Фиса – актриса! Ей просто необходим зритель. А зритель был последнее время один – я. То есть: не всегда тот, что хотелось бы. Отсюда: латентное расстройство личности. В том плане, что, не находя внешнего самовыражения, без которого у Фисы уже просто ломка (10 лет бальных танцев!), она подсознательно продолжает это самовыражение искать, но совершенно в ином: любые эскапады от меня к другому, абсолютно на меня непохожему, воспринимаются ею как некий акт самоутверждения, дающий право ставить себя выше. Быть победительницей – не на паркете, так дома!

Даже вечерние пробежки к церкви – через лесок – использовал я для изматывающей, исчерпывающей работы над собой. Поставить свечку во здравие Анфисы – рабы божией, развеяться, поплакать, прочувствовать счастье в несчастии и тут же прослезиться, проникнуться ощущением собственной мизерности, представить себя пушинкой, попавшей в смерч, или песчинкой во время прибоя… На подсознательном уровне, действительно, наверно, что-то оставалось, потому что прибегал домой я довольно умиротворённый, а главное – уверенный в своей любви к себе, а также в том, что, как только я наконец-то обрету себя, Фиса обязательно ко мне вернётся…

…только когда же я так успел себя потерять? Перед сном депрессия опять оковывала мои конечности, и я засыпал с ощущением совершенно омерзительной никчёмности.

Удивительным образом получалось, что пресловутое чёрное дупло во мне, в общем, живёт давно, да только никак особо не выказывало парализующей власти над моим существованием, покуда гнездившийся в нём розовый идол, замученный верной своею праздностью и болезненно обострившимся ощущением несоответствия занимаемому помещению, не начал казать оттуда заинтересованную мордашку… И, вдруг поняв для себя кое-что, не всхлопнул истерично и упоительно длинным стройным крылом – да и не был таков в поиске лучших мест, уверенный в непогрешимости своего полёта.

Дыра моя была особенная: ещё и центробежная! Она выталкивала меня в пятнично-субботние ночи в большие круизы по московским дискотекам, которые я объезжал галопом, нагрянывал в них своим мощным торсом, обтянутым белой шерстяной фуфайкой, – убийственным козырем в переглядной дуэли с дамами – и, уподобляясь этим пошлейшим, вездесущим, якобы безвозрастным жеребцам, ежесекундно фотографировал в громыхающем мельтешении окрестные портреты, пейзажи и натюрморты невидящим и бесстрастным, почти онегинским взором. Проку от тех хождений было мало, ибо те редкие лани, стройнючие и изгибчатые, чёрт бы их подрал, сказывались не одни, замужем или же «просто потанцевать» приходили – бог мой, как умиляло меня это малиновое словосочетание в невинных силиконовых устах какого-либо прожжённого ангела с потрясающей голой спиной, кто же сейчас на дискотеки потанцевать приходит, дура!! (Кстати, для меня совершенно очевидно: распространённое представление о неизбежности секса apres-discotheque крайне преувеличено. Точнее, почему нет, но что это должны быть за всеядные, нетребовательные экземпляры… Нет, домой, забыться, спать.)

Однако. Каким пафосом и значением сопровождаются эти игрушечные появления в свет! Вот она, якобы запыхавшись с улицы и нарочито тарахтя по мобильному, деловито влетает в пестреющий людьми предбанник «Марики», автоматически бегает глазками в поисках многочисленных «друзей»… Па-а-аша!! – поцелуй взасос, объятья… Ты здесь с кем? Вы щас куда? Ну не трынди, метнулись в «А приори» – там прикольней… А под завязку, где-нибудь часу в седьмом в нижнем чилл-ауте «Цеппелина», явно нанюханная, нос к носу с тем же Пашей… Опять возбуждённый, радостный обмен информацией. Мы ща в «Микс», догоняться, а там опять в «Приори» – на морнинг-пати…

Вон другой объект – миллионщик и светский лев, Балданов Валерий Алексеич, уже лет десять как куда ни я – всюду он, в какой-то джинсовой рубашечке, вечно оттянутой животиком, да совершенно невообразимых красных тапочках – стоит так себе покойно, невыразительно, качая черепаший профиль, руки в карманах, с парой подобных же безвозрастных пузатиков… И чего стоит-то, спрашивается? Чего не спится ему в два ночи? Здра-а-авствуйте, Валерисеич! – слабый кивок. Помню, лет пять назад этот Балданов после той же «Марики» принимал весёлых страусят в свой белоснежный «шестисотый» и увозил в неизвестном направлении. Куда увозил-то, спрашивается?! А?!

Что-то в «Мост» сегодня ломится народ, и дюжие охранники в смокингах решительно не пускают без карточек. Нет, меня, конечно, всегда – у меня ни одной никуда, а пустят везде: помимо правильного лица, полубогемного тарзанистого фасада, заставляющего вздрогнуть (кто он, откуда?.. где-то видел/видела я его…), да независимого трубадурского прикида, выстреливающего из общей пафосной серости, на мне ещё и ничем неизгладимая печать достоинства и интеллекта. (Comme il fait, сказал бы обо мне Лев Николаевич Толстой.)

Но двинем-ка напротив сначала – в «Шамбалу» (название-то какое, а? – конечно, притёрлось уже, но человеку интеллигентному положительно отрежет ухо). Подзарядиться камерной восточной аурой! Я уже порядком весел, ка-а-ак пройдусь по брусчатому проходу, как порастолкаю резаные портьеры…

…а там Фиса – прямо в кресле в плетёном – висит такая и ждёт меня. Где ж ты всё ходишь, говорит, а глазки опять свои-свои… Возьми скорей меня домой отсюда, говорит, в постельку, я больше никогда-никогда, я так устала ото всего…

Хрена. Нет нигде Фисы. Зато летняя площадка открылась! Монументальная лестница в мистическом фиолетовом свете – под «Энигму» дефилируют по ней голые инопланетянки… Все, как одна, с поджарыми животами, с выступающими косточками на бёдрах, с длиннющими худыми ногами – это же он почти, он, мой вожделенный собирательный образ!.. Разве вот в ягодично-тазовой области у всех, у всех, почти у каждой своя какая-то, индивидуальная проблемка невнятно обозначена – то провальчик вместо попки, то ляжки крестиком, а то и вовсе: прямо на костлявом окорочке – да вдруг корочка апельсиновая…

В «Шамбале» – показ купальников!

Протиснувшись с трудом под лестницу в надежде заприметить ту единственную королеву бала, к которой по окончанию его ненароком подвалить бы, очутился я почему-то в исключительно мужском окружении. И если не наблюдать сквозь ступеньки за действием, а подсмотреть хотя б минутку за окрестными зрителями, то можно определённо отметить, что вовсе не меняющиеся и столь разнообразные по фасону купальники являются предметом их интереса и живейшего обсуждения. Напротив – похоже, недоброокие мужчины стремятся лишить марсианок их последних покровов, обсосать их, оттрахать взглядами, да и собрались они все здесь, под лестницей, неслучайно: как в очередь выстроились, Воланда на вас нет и кота Бегемота!

Что ж, не люблю быть неоригинален, особенно в такой деликатной теме: расталкиваем обратно резаные портьеры. Толпа у «Моста» поредела, Валерисеич всё стоит, теперь с какой-то брюнетистой свечкой на голову его повыше… «Мост» обрушивается на меня, как муравейник, и тут же уносит вниз по знакомой винтовой лестнице с потоком девушек и господ, спешно толкающихся туда, где уже слышится «А мы любили…» (Сегодня здесь «Хай-Фай»?) Навстречу, наверх, тянется вереница тех, кто подустал от вездесущей акустики и навязчивого дыма – глотнуть воздуха и мартини в относительной свободе фешенебельного верха. Лиц знакомых много, они всё одни и те же – кто они, что им надо?.. Ну, с мужиками более или менее ясно, а эти деловые птицы? Принято считать: ты им баксов 200 покажи – и любая твоя, особенно под утро. Не, говорят, мы не проститутки, но… деньги нужны. Фыркают, нос задирают, а там и едут-таки – с хи-хи, с ха-ха… Нет, охотно верю, что так оно и бывает, но… у меня другие задачи. Я рыцарь, дуры, посмотрите в моё лицо, загляните в карие печальные глаза – и ширь в них, и серьёзность полная, и задор мальчишеский, если надо… а в общем – ожидание любви! Нет, спешат себе мимо, по мобильному трень-трень – даже в дискотечном гвалте умудряются… Только разве скользнёт иная по объёмным плечам моим, подчёркнутым белым свитером, – безразлично так, чтоб не задавался.

Опять подумалось о Фисе – тяжело и грустно. Телефон её выключен с того, последнего ухода, случившегося вроде бы на ровном месте, когда две недели назад, явившись ночью с сомнительного двухдневного показа нижнего белья «в Лужках» и поразив меня очень ей идущим чёрным каре, она за пять минут собрала сумку и укатила с поджидавшими её в такси девчонками…

(Сотня лимонных лун светит из стеклянного длинного пола, они ведут прямо к сцене, где скачет «Хай-Фай», в напряжённом ухе охранника «божья коровка»…)

…и какого чёрта я не запер тогда её дома, утром опять было бы всё иначе! И сколько вообще изводиться неизбывной мукой несовершённого? Нет, срочно голову под холодную воду, смыть липкие наросты сожаления…

На матовой стеклянной двери – торжествующий сперматозоид, на другой – печальная яйцеклетка, прямо на уровне глаз. В эти симметричные прозрачные знаки можно наблюдать туалетную жизнь… В кружке яйцеклетки на мёртвый изумрудный кафель вдруг наползает ошеломляюще знакомое чёрное каре, длинный красный ноготь, поправляющий локон перед невидимым зеркалом…

И я уже знаю, что увижу дальше, отведя чуть правее голову. Это будет гордый профиль Клеопатры с вычерченным глазом и мулатистыми губами, растирающими друг об дружку перламутровую помаду; потом он качнётся вниз, на секунду исчезнет, зацокают каблуки, и из бойницы яйцеклетки её расширенные зрачки моментальной оторопью выстрелят мне в сердце!…

Было всё не так. Я отпрянул, отступил, ретировался метра на три, зажёг дрожащими пальцами сигаретку и стал ждать.

…господи, только ты один знаешь, сколько раз, сколько бесчисленных раз за две эти недели набрал я её безжизненный номер, звонил её подругам и тут же отключался, пытаясь по первому «алё» оценить их причастность к Фисиному побегу – мои подозрения падали на Марину как на вдохновителя и организатора какой-нибудь невообразимой поездки в тропики из-за симметричной выключенности телефона… Господи, только ты один знаешь, сколько раз я проклинал Фису и тут же просил у тебя за неё прощения, а у матери твоей – направить её на путь истинный!.. Только ты один знаешь, сколько свечек переставил я в нашей ясеневской церкви во здравие её и за упокой и сколько раз в лунную полночь измученный воздух моей одинокой квартирки сотрясала древняя, исполняющая тонкие желания мантра: «Эк аум кар сат нам, карта пур уш нир бхэ нир бхар…» …

С приближающимся цоканием каблуков моё растерянное лицо силится собраться в самоуверенное и даже насмешливое выражение…

Нет, не разразилась Фиса запланированной оторопью. Напротив – относительную невозмутимость продемонстрировала, в весьма столичном, современном стиле. (Мало ли кто кого когда где встретит.) Обалденные новые вещи. Ослепительный загар. И огромные глаза – в них вся вселенная была когда-то – с незнакомой победной поволокой. (Быть может, это из-за зрачков: весь глаз – один сплошной зрачок.)

Ну – всё ясно: следом выпархивает из туалета Марина, загорелая, горбоносая и какая-то развратная – ой, здрасьте, восточные глазки сразу в пол… и это у Фисы, у моей Фисы теперь с ней что-то неуловимо, предательски общее, некая бабская унизительная для меня тайнушка! Ну конечно – они окутаны облачком блядства, как же сразу я не подметил, да ещё зрачки у обеих расширены…

– Пойдём наверх, Марин, мне не о чем с ним говорить!

Вот тебе, дядюшка, и Фисин день. Моя исстрадавшаяся грёбаная любовь ополоумела и кинулась в правую руку. Она сообщила этой кукольной, ненавистной фигурке сильнейший возвращающий импульс. Фиса неловко ткнулась в стенку и осела по ней, заплакав.

– Так, я вызываю охрану. – Марина решительно скрылась сзади.

– Ну что… что ты хочешь от меня, от…отвяжись, уйди из моей жизни. – Фиса уже рыдала в потёках туши. – Где я была? В Таиланде была, с Маринкой, «Ройял Клифф», между прочим! Ты-то в Таиланд не удосужился меня свозить. Как?.. Заработала! Что, не могу заработать?! Представь себе, не на спине – ты только гадости говорить можешь! Что ты смотришь на меня так – не нюхала я ничего… И отстань от меня – я вообще теперь по девочкам…

В распалённом мозгу проносятся одна за другой весёлые картинки: лет пять ничем не занимавшаяся Фиса у станка зарабатывает деньги на Таиланд. Нет – проще: Фиса на сияющем подиуме делает «откачку» в середине прохода, и так раз двадцать пять подряд, каждая по 100 баксов. Нет, ещё проще: Фиса под малоспортивным волосатым мужиком в Лужках, Фиса под другим мужиком и уже в Таиланде, Фиса с Мариной в позе 69… и я совсем неожиданно для себя – с расстановкой и наслаждением – выдыхаю:

– Будь ты трижды пр-роклята, с-с-сука.

О, полегчало. Она, кажется, широкими своими глазами впечаталась ещё дальше в стенку, а я повернулся и пошёл-поплыл гордо наверх, мимо возбуждённой Марины и двух нахохленных мордоворотов – ну, попробуйте только что скажите, я вам паспорт покажу, в нём даже развод ещё не проставлен.

Срочно холодной водки – смыть эту уродливую аберрацию любви.

– Слышь, браток, можно на секунду? – (Ну что ещё кому надо, рыжий конь тянет за рукав и дышит в ухо.) – Я вообще здесь с другом, малаховские мы, он-то всё разобраться с тобой рвался, еле отговорил – ты вроде как муж ей, что ли, значит, право имеешь…

– …так вот Маринка с этой твоей, как её… Фисой – перед тем как в туалет пошли, с нами сидели минут двадцать…

– …а Маринка – её пол-Москвы знает – она вообще бисексуалка, она и не скрывает, она так и представила нам Фису твою: моя девушка, нормально? По ходу, со всеми мужиками хочет её перезнакомить!

– …да ты не бери в голову, у меня похожие были темы… Тебя как звать?.. А я Женя. Пойдём накатим лучше!

И уже наверху, после третьего брудершафта с Женей:

– Рома, Рома, да возьми себя в руки, ты же мужик, да ни одна сучка не стоит, чтоб по ней убиваться, да ты вокруг посмотри, сколько баб! А на себя взгляни – кр-р-расавец!..

Нет, нет, домой – забыться, спать.