Текст книги "Стулик"

Первая мысль, наваливающаяся тяжело, когда ты уже на борту катера: и какого чёрта. Эта нехитрая мысль усугубляется и переходит в сложное, комплексное чувство вины при виде неприкаянного Светиного силуэта, потухшего взгляда в пол. Тогда надо всего-то: тихонько спуститься на нижнюю палубу, найти, где бар, и взять джин-тоник. (А лучше – двойной.)

И станете вы свидетелем преображения. Выноса откуда-то по Светиной просьбе клетки с тремя попугаями – под папуасский танец заказчицы, умопомрачительных её улыбок (в самое сердце), небывалой смелости позирования перед камерой и Бог знает, чего ещё. И легко, и свободно станет тогда у вас на душе.

Между тем музыка из динамиков вполне соответствует взыгравшей лёгкости и свободе: это же почти Таркан! (Да простят мне киприоты.) Сердце переполняется звуками… Но! Как сообщить вдруг нахлынувшую нежность глупарям-попугайкам?! И только-только Света может за секунду навести мостик между сердцами. Набрать в рот побольше джин-тоника, приставить трубочку к самому озорному клюву, поднатужиться и…

В несколько заходов вся клетка в новом ощущении. Стремясь найти себя, жёлто-зелёные сокамерники с одинаково красными щёчками подпевают уже по-своему и стараются даже пританцевать. Света смеётся кипятком. (Ну неиссякаемый источник.) А вокруг толпа… И – Кайли Миноуг, наша: Ай джаст кент гет ю аут оф май хэд!

Ну апофеоз.

Кажется, по правому борту просмотрели мы глубоководную рыбоферму, прослушали некий исторический комментарий – и да Бог с ним со всем! Никакие из пальца высосанные достопримечательности не стоят нашего настроения. Затормозили у сказочного грота – значит, скоро будем туда плавать! Повеяло снизу шашлыками, вином в разлив – значит, скоро обед! Света – камерой: Рь-ма-а-ан… Море… Со-о-олнце. – (Ну – что ещё, что ещё нужно?!) – Мама, прьвэ-эт. Мама, радуйся – я обрезала себе ногти…

Да, это зелёная стоянка. До пещеры вплавь, я чуть позади, чтоб не утонула. Всхлипы-хлюпы ухают, отзываются гулко над головой. Пространство зеркально разделено надвое – готический свод уходит под воду, и целая арка наоборот высвечивается в прозрачной толще пугающе симметричным рельефом дна, и есть в этом… Светка!! – Светы нигде нет. Ныряю, похолодев, с открытыми глазами. Голубые валуны в солнечном просвете… Ещё раз! Светка!!!

– Глупый, глупый Р-р-раман-н-н. Знакомься, Роман – это морской ёж. Ё-о-ож! Это Р-р-раман…

После обеда расплывчато хочется подвига. Следующая достопримечательность – отвесная скала. Как раз метров пятнадцать. Кто желает? Не желает никто.

Никто?

…а я – должен. Я – должен – прыгнуть! Вот он я – на вершине уже. И как я сюда забрался – в какую плавь, на каком горном козле?.. На меня смотрит весь корабль. И на меня смотрит Света. Она надеется на меня – в видеокамеру. Я не хочу видеть, что там внизу. Представить себе, как я спускаюсь той же тропкой, плыву обратно… Нет, будь что будет. Но… я не хочу умереть. (Мне всего тридцать девять.) Я никогда не прыгал. Я никогда не дрался всерьёз. Я никогда не… Я ничего не умею. (Мне уже тридцать девять.) Дело в том что что чточточто…

И отступает-меркнет солнце, и нет пути назад, и прихватило гипофиз равнодушие вечности, и я вдруг один – не перед весёлым кораблём, не перед Светой, белой точкой купальника слившейся с толпой, а на ледяном ветру – перед собою.

…я уже готов, я «состоялся», и вовсе не там я, где бы должен быть. Не сделать с этим ничего. Дальше не будет. Было некое поле – одни горизонты. Теперь оно сужено до необычайности. Иногда поразишься, как узок этот вектор. Я не могу и представить, как изменить его. Я ничего не сделал в жизни. Жизнь моя – сплошная иллюзия. Я не буду знаменитым. Вряд ли стану богатым. Все тридцать девять лет тихонько лелеял я своё превосходство. – Какое, над кем?! – А просто, над всем. Мечтал о любви – и вот явилась она мне великолепной Фисой. Центральное в жизни событие. Не сотвори себе кумира. Без штанов останешься. И остался.

…Светик? Безгранично милое мне существо. Чужое. Чуждое. Заносная семечка, расцветшая вдруг во мне диковинным цветком. Обманка, посланная Тобою для чего-то. Для чего, Господи?.. Не понимаю я – и благодарен Тебе за неё безмерно. И если разобьюсь я сейчас, пусть то хорошее, что было во мне, как-нибудь – переселится – в неё!…

Он прыгнул! – весь катер хлопает мне. Только сейчас, хватив воздуха после бездонного движения вниз и судорожного вверх, я осознаю, что сделал это, и как это, наверно, было страшно, и как там было высоко. Светик улыбается благосклонно в камеру: «Вот он, Роман. Храбрый Р-ра-ман-н-н. Он всё-таки решился на подвиг». Подвиг – это когда хочешь отдать себя куда-то всего, затем уходят внутрь внутренности, а после ещё долго трясутся поджилки…

Внимание, господа! Мы проплываем Фамагусту. Лучший на Кипре песок. Там теперь никого – город-призрак. Распаляясь, экскурсоводша рассказывает, как в 1974 «турки-придурки» сбрасывали здесь бомбы на головы туристам. Ничего себе! Это как? – А так. Взяли в Греции власть «чёрные полковники». Кипр ведь под греческим протекторатом, ну и Турция всегда хотела. А тут же ясно, что полковники Кипр не отдадут. Вот турки и оттяпали разом лакомый кусочек… Не верят, правда, туристы наши, что только призраки там бродят: триста метров всего лишь до пляжа! Ну-ка, дай бинокль, дай-ка!.. Пусты глазницы покосившихся отелей. Такие дела. Греция – Турция – Кипр. Ещё Евросоюз. Замкнутый круг. Жалко тебе их всех, Светик, жалко?.. Ну поплачь, поплачь…

Я открыл глаза в темноту, заранее зная, что ещё не ночь, что я в номере один и нужно идти срочно искать Свету. Я, наконец, выспался и о возможной вине своей уже не думал, хоть и не помнил, как заснул после плавания. Я должен был предвидеть, что постоянная усталость и алкоголь сыграют со мной эту злую шутку. Я чувствовал, что меня не было часа четыре, и как раз за это утраченное время в жизни случилось что-то непоправимое и окончательное. Но подавленности не было. Я был трезв и готов ко всему – как зомби.

Я почему-то знал, где она и с кем. Оказалось в точности так, как я представлял себе – она сидела напротив Тани за пластмассовым столиком подле высвеченного бассейна. Их локти симметрично опирались о стол друг против друга, и я сразу понял, что они давно и серьёзно разговаривают о чём-то.

Я подошёл и попросил всем чая.

– Did you sleep well?[21]21
  Хорошо ли тебе спалось? (англ.)


[Закрыть] – спросила Таня с умной улыбкой.

Я беседовал с ней о ситуации в Косово, о российских тинейджерах, о труде аниматоров и о ночной жизни в городе, которая, как выяснилось, не уступала Ибице. Моё боковое зрение было целиком устремлено на Свету, которая лишь изредка вставляла в разговор случайную фразу. Света рассматривала моё лицо, уходила в себя и опять странно, оценивающе смотрела на меня, думая, что я увлечён диалогом. С Таней поэтому держался я уверенно, доброжелательно и всё время подливал ей чаю. Её английский был не достаточен. Он был безупречен.

Я просидел с ними часа два, пока всё в отеле не замерло. На прощанье Таня погладила Светино плечико, меня же в шутку пожурила и обещала сдать местной полиции за растление малолетних.

Я обменялся за всё это время со Светой лишь несколькими нейтральными улыбками. Оставшись с ней наедине, я почувствовал, что в воздухе витает приговор, и не терпелось уже разрешиться от этого бремени.

– Кири-кири, – сказала Света ящерке, застывшей на белой стене, и чуть придавила её пальчиком. – Какая клясная. Бедное несчастное животное.

Я был готов размазать ящерку по белой стене вместе со Светиным пальцем.

– Светик… – сказал я в номере.

…и чуть не отпрянул. Она обернулась и посмотрела на меня в упор – как на незнакомца.

21

Но, вскочив на следующее утро ни свет ни заря с ожиданием в глазах (ура, самая главная экскурсия – погружение на субмарине!), вела себя как ни в чём не бывало. Тем более что утро это нежданно, с лёгкой её же руки, отметилось чрезвычайным событием, перед которым всё тушевалось, прощалось, меркло, блёкло, уходило на далёкий задний план.

Само погружение явилось настолько никчёмным и, скажем прямо, позорным мероприятием, что даже Света скоро угасла: сколько можно смотреть, как в телевизор, на редких сероватых рыбок, кормящихся из рук бедных аквалангистов! Бедных – потому что лишь наши штатные дайверы в открывающейся скучнейшей панораме подводного мира пытались хоть как-то развлечь публику профессионально невинным заигрыванием через иллюминатор и жидким рыбным хороводом, отработанным годами практики. В конце законного получаса в толще воды и вправду начал вырисовываться мутный остов какого-то нефтевоза, затонувшего в Ларнакском заливе лет тридцать назад, но смотрелось всё это так вызывающе куце, что стало немножко стыдно за певучую экскурсоводшу (бывшую искусствоведшу), за себя, так легко попавшего под трал туристического надувательства, и очень-очень обидно за Свету, которой эта экскурсия адресовалась. (Сколько ни тормошил я свою встревоженную интуицию, знаков охлаждения после вчерашнего не отметил – всё было ровно и по-доброму, как всегда.)

Ха, как раз за Свету можно было переживать меньше всего.

Когда шлюпка примчала нас к берегу, таинственным образом включилась череда обстоятельств, без которых скучен был бы мир. Среди дремлющих у причала катеров оказался и тот, вчерашний; мы немного отстали от группы; капитан случайно заметил нас и помахал рукой, а при появлении Светы всё та же клетка с попугаями случайно заверещала так, что капитан спустился с мостика, покрутил усы и, открыв цепочку трапа, впустил нас на судно. Мы подошли к попугаям – попрощаться. Безошибочно оказался в Светиных ладонях тот, самый озорной… Притихнув, прислушивался он к токам неизбывной прощальной нежности, исходящей из такого ему знакомого серого глаза, всеобъемлющего и дружественного…

Что-то дрогнуло в тонком мире. Ромик, а… давай его возьмё-ё-о-ом! – Ой, брось ты, Свет, таможня, самолёт – ты не представляешь!.. – Тэйк ит, иф ю вонт, растаял капитан. Нам кричали из автобуса, мы задерживали всех… но уже прописанный где-то в тонком мире, на неведомых скрижалях бытия мертворождённый упрямый сгусток, плод сумрачной работы мозга, с невероятной лёгкостью прорвался в жизнь, неся вокруг свет и радость – автобус принял пополнение на ура, чуть не аплодируя. Он был и правда славный, живой взлохмаченный комочек, прибитый к Светиным рукам…

Кирилл! Мы назовём его Кириллом. Кирилл и Лавр – в этом же что-то есть, это как Борис и Глеб…

Так мы со Светой обрели сына.

У нас в номере невозможный беспорядок. Вещи позабывали свои места, столпившись у алтаря, у абсолютного центра – у стеклянного подноса для стаканов. На нём живёт Кирюша. На нём он кушает, пьёт и какает. На удивление смирный и покладистый, он никуда не хочет летать и даже ходить. (Что с ним стало – был же сорванец!..) Умелой рукой Света подрезала ему крылья, но думаю, дело не только в этом.

Иногда мы сажаем его на бронзовую коняшку. Мы уходим, приходим – а он всё сидит. Сколько времени он сидит?! – Да уже часов шесть. Сидит и смотрит спокойно, иногда только чуть сожмурится – и вот этой самой полнейшей безропотностью совершенно в себя влюбляет. Такая модель для обожания. Не то что глупый, крикливый Харкуша.

– Ну хва-а-атит Лаврушу обижать моего! – смеётся Светик. – Лавруша – самый клёвый чел вообще во всём мире.

(Обозначились у нас любимцы. Как во всякой нормальной семье.)

Минут сорок уже красится она в туалете. Тихо-тихо сердце уходит в пятки – я давно не видел её такой секси. В спине же при этом – труднообъяснимый холодок недостаточной причастности к её облику. Слишком довольна она собой, слишком увлечена тонированием под вамп, входом в образ… Вроде как в шутку, но уж очень всерьёз… А основа у нас – «пацанка – хулиганка», себялюбивая, самоуверенная… И вот здесь, между образом и основой, очень сильно чего-то не хватает. И мне это вроде даже нравится, но и раздражает одновременно, просто бесит.

Я снимаю нас на видео – в зеркало.

– …ну так вот, – продолжает она свою мысль. – Когда Роман… тьфу-тьфу-тьфу – (стучит по двери) – не дай бог, конечно – если вдруг он будет с другой девушкой… и если она будет краситься вот так… – (три быстрых мазка) – «хо-хо-хо, пойдём, Роман…» – то ты её сразу можешь бросать. Она должна краситься так – (два замедленных мазка) – и говорить: не «пойдём, Роман», а «Роман, подожди, подожди – я ещё не докрасилась»… Минимум полтора тире два часа должно уходить на окраску лица, это без загара…

– Даже Фиса столько не красилась…

– Правильно, потому что у Фисы ни рожи, ни жопы.

– Ты зря – она краситься умела, и красилась с душой… только если не успевала, чёрные очки надевала…

– Правильно, чтобы никто не видел её б…ских глаз! П-дё-о-ом, малыш! – (Сажает попугая на плечо.) – Я похожа на Флинта?..

…не похожа ты на Флинта. До Флинта дорасти ещё надо. И до Фисы ещё надо дорасти. Знаешь ты на кого похожа?.. – На попугая – не Кирюшу, конечно, – а на крикливого, только вылупившегося птенца, которого подсадил уже повыше к себе на жёрдочку тёмный и мудрый кукловод по имени Жизнь.

* * *

Господа! Вы, конечно же, знаете, что такое на курорте – ужин?! Когда ты, умиротворённый и даже вполне жизнерадостный после стольких приватных аперитивов, в душистом облачке искренности, под целую симфонию встречных взглядов, улыбок и возгласов восхищения, стелющуюся за твоим маленьким приодетым ангелом и его ручным наплечным чудом, низводишь величаво не совсем ещё обтрёпанный штандарт своего торса – да на нижний – открытый, горящий, так изменённый вечером плацдарм у подсвеченного бассейна, и лебедь с поросятами ещё на месте, и пальмочки вокруг, все в новогодних огоньках, под аккомпанемент квартета танцуют местный танец, и яства не безлики, но дышат вдруг таким здешним ароматом, таким здоровым и заслуженным обещанием автохтонного праздника, а таблички с их названиями – «horta», «keftedes», «dzaziki» – отдают столь невинным местным колоритом, что ненароком и подумаешь: неужто наконец-то я на Кипре!.. И по ходу выясняется, что твои великолепные белые шорты известной марки не приличествуют церемонии, о чём обворожительной, но настоятельной улыбкой намекает вошедший в транс метрдотель, разрываясь от любви к гостям, от профессионализма и от важности момента – и снисходительно тут же приветствует попугая как лицо незначащееся в должностной инструкции и потому всё же заведению нейтральное или даже дружественное, и становится совсем несложно слетать обратно в номер надеть панталон, так как именно сегодня, единственный в неделю раз, возносится над ужином неприметный вроде плакатик: «Сайпрус найт» – возвещающий о долгожданной экзотической феерии!

И мы бродим с тарелочками, накладываем всего-всего… О мышцы, настал ваш час! – средь загадочных салатов, травяного супчика и баклажан под майонезом можно сыскать и неких осьминожек, исходящих, истекающих, трепещущих белком! Музыканты играют что-то местное, аниматорши же пытаются поднять отвалившуюся публику и организовать возле сцены хоровод. Пока весь колорит.

Так что, в общем и целом, ужин проходит под знаком попугая. Он у нас сидит на перевёрнутой рюмочке и как будто даже дремлет. Окрестные столики смотрят по-доброму. Дети уже выстраиваются в очередь – погладить. Как просто доставить людям радость. Ты денег ещё не берёшь за него, Света?.. Иногда хозяйская рука подносит к клюву стакан с джин-тоником. Тогда Кирилл, играя хохолком, делает вид, что зря разбужен, и обиженно пятится, но всё же уклёвывает раза четыре и засыпает опять. Милая, светлая птичка. Скоро будет курить.

Поверхностные знакомцы, кои примелькались и с которыми принято приветливо киваться, имеют уже случай подойти и выказать одобрение. Та сухая англичанка, что прыгала со Светой в мешке, тоже не смогла себе отказать и присела к нам с мужем, седовласым и благообразным. Я тут же угостил их коктейлем – под одобрительный Светин взгляд. (У них, наверно, то же, что и у нас было, Ромик, – разница лет двадцать пять, доверительно шепнула она мне.) Англичанка, однако, явилась активисткой общества защиты пернатых. Долго вглядывалась она в душу птички, не замечая вокруг никого, – и, видимо, поняв что-то для себя, перешла сразу к пристрастному допросу о режиме кормления и особенно питья. Я оставил Свете отдуваться, а сам завязал светскую беседу с мужем. Живут они в Монте-Карло, и выяснилось невзначай: чтобы жить в Монте-Карло, на счету должно быть не менее миллиона долларов. Что такое миллион долларов? Пшик, ноль, ничто, смеётся он клетью крепких белых зубов.

А Светик уже танцует сиртаки. Чернявый парень из артистов подхватил её как-то незаметно и обучает перекрёстному ходу, с удовольствием положив руку на голую талию. Даёт ей в руку некий бубен. Как королеву бала, ставит на стол. Только не ёпнись оттуда, умоляю в камеру. (Я осоловевший, так и не встал ни разу из-за стола, вот же бывает – бесполезным компотом ложатся разбавленные дистилляты на дно души…)

– Ромик, поедем в город! – вдруг подскакивает Света сзади. – Таня приглашает, к ней друг приехал…

Друга зовут Мирко. Лицо мягкое, вежливое. Вовсе никакой пока не друг, а просто такой же серб, всех созывает на дискотеку на джипе на своём по доброте душевной. Всё ходил вокруг, попугая фотографировал на цифровую камеру. Кстати, очень открытый парень – резко открылся в машине: недавно совсем заработал свой первый миллион – на компьютерной бирже.

Таня на заднем сиденье улыбается проницательно мне в затылок. Как ни в чём не бывало, беседую я с Таней. Моё оружие – доброжелательность, думаю я.

…почему невзлюбил я так Таню? – потому что видит меня насквозь.

Наверно, правду говорят: Айа-Напа – вторая тусовка в Европе. (После Ибицы.) Мы со Светой далеко не поднимались, всегда оставались в одном из нижних мест. В этот раз на новёхоньком Лэнд-крузере можно было забраться повыше, с другой стороны, и пройти вниз несколько улиц – ревущих, горящих, неоновых. Да-да, громыхающие улицы сплошных дискотек и баров разных стилей, ритмов, поколений – я не видел никогда ничего подобного. Отовсюду, с обеих сторон долбит музыка, через каждые десять метров переходит одна в другую, более забойную, и всё это в слепой огненной круговерти, и всё это агрессивно, и зазывает, и не отпускает, и засасывает, и мелет, и давит. И краснорожие туристы в белых майках – а потому что в основном англичане, в основном с пивом и в основном пьяные.

(Ну, вы, конечно, знаете, как отдыхают уэльские студенты, девонширские работяги, столичные благовоспитанные клерки… Нет?.. За всех не скажу, но везде одинаково. Жизнь всегда стартует после ужина, когда все скорей заваливаются в бары, так как уже свежи и готовы для новых дел; оттуда плавно переходят на дискотеки, т. к. всё рядом. Там надираются совсем до чёртиков, так как ночь длинна. Переходя из клуба в клуб, стараются всё же держаться своею стаей и освистать попавшуюся особь противоположного пола (третий сорт – не брак), так как надо же и о личной жизни думать. У кого она (жизнь) не сложится прямо на дискотеке, так как она (жизнь) – штука сложная, тот стремится затащить её в отель. А самые смирные тем временем направятся на пляж, так как надо же когда-нибудь спать. Спят до ужина – с перерывом на обед. И далее по новой.)

Светик, идущий об руку с Таней, наконец оглянулся на меня: классно, да?..

…ну, с восторженным да полуголым олешком впереди, да ещё в золотом платье – сложное впечатление. Как будто ты заделался орлом, а вокруг всё коршуны да ястребы – того и гляди заклюют-затопчут. Вон уже и подлетели двое, пятясь дурашливо, – так она им ещё чего-то отвечает!.. – а ну-ка, сокращу дистанцию…

…ладно, если особо от неё не отходить, то ещё терпимо. Правда, пьяненькая уже, смешно изображает фигуры всякие там под техно, стремится с Таней к симметричности. То и дело мелькают у меня на экране видеокамеры её счастливые гримаски. На подиуме уже кривляется, принцесса подтанцовки. Ну совершенно ведь танцевать не дано ей, думаю ласково. И только не ёпнись оттуда, молю в экран. «Where is her breast?![22]22
  А где у неё грудь? (англ.)


[Закрыть]» – кричит сзади грудастая рыжая завистница, похожая на Сару Фергюсон,[23]23
  Герцогиня Йоркская, героиня модных журналов, конопатая и полная, свою внешнюю неприглядность компенсирующая искромётной непосредственностью.


[Закрыть] чем очень настраивает против себя миролюбивого Мирко, и он вступает с ней в смертельную полемику – о красоте груди.

У меня уже нет денег. Я не знаю, куда они подевались и почему я не взял больше. И вообще: у меня осталось сто долларов. Мирко: ноу проблем – в который раз с неизменной интеллигентной улыбкой берёт он нам коктейли, каждый по два фунта…

А Таня тем временем тянет куда-то Свету. Минут через пять только возвращаются, весело лопочут, глазами друг дружке делают. Знакомила её Таня с двумя молодыми людьми – так те поспорили: один – что ей четырнадцати нет, а другой – что больше…

А на выходе помахала через меня кому-то ручкой.

И сказала, зажмурившись:

– Хочу на Ибицу.

Я не удержался:

– Самое место. Для тебя.

Таня заулыбалась, а на обратном пути на заднем сиденье долго что-то говорила Светке, тепло и доверительно, и шептала ей, и втирала. Звучала она одна. Считая ниже достоинства своего подслушивать, я вмирал в эти едва различимые звуки сзади. «…Still a child…», «You will have many other friends…», «Now you maybe take it serious but…[24]24
  …Ещё ребёнок… У тебя будет много других друзей… Сейчас ты это, может быть, принимаешь всерьёз, но… (англ.).


[Закрыть]»

И в предутреннем мареве не отпускала меня обида, и усугублялась она бессонницей.

…миллион долларов – много это или мало?..

Я знаю одно. Два фунта. Это много.

Это очень много, господа.

* * *

…а море шелестело прибоем, мерно, гулко, но глуховато, море уходило в себя, отступало, наступало и расступалось, и рассыпалось, и завораживало, и не отпускало, и гнало буруны из мерцающей дали, и тот покатый зелёный камень у берега то оголялся, то вновь исчезал, и сплёскивался над ним всегдашний равнодушный водоворотик…

На пустынном пляже, у самой воды, сидит, как Алёнушка, Светик, смотрит на волны, или на камень, или на прибитую пену…

И плачет.

* * *

Всю автобусную экскурсию Света проспала у меня на коленях.

Предпоследний день. Мы у бассейна. Что-то совсем с нами случилось: мы не поехали в аквапарк! Надломлен у нас некий общий волевой стержень, и мы, повстречавшись угасшими взглядами, единодушно упали под солнце, не отходя никуда вообще. Нет, это надо такое представить – ни за что ни про что похерить аквапарк, центральный пункт моего плана!

Лежу и переживаю тихонько.

Открываю один глаз: что такое там?! Светик заявляет повышенно что-то кому-то по-английски… Ах, опять эта жирная английская девочка. Инцидент ходячий. Всех достала вокруг. Не в себе, видно – родители даже руки опустили. То из водомёта стрельнет, то фак покажет, то подойдёт ни с того, ни с сего: «Ю пиг». Ну, а тут, я понимаю, чуть не скинула Свету с «казатки». И – в драку ещё! Мне бы встать, конечно, но следующим кадром многотонная казатка хрупким Светиным замахом обрушивается на голову обидчицы под рукоплескание всего взрослого сообщества… Рёв, плач. Седовласый дядя из Монте-Карло, привстав с лежака, показывает мне большой палец. Я улыбаюсь и машу Светику.

…и ужасаюсь: она старше той всего года на два!..

Кирюша теперь всегда с нами. Он пока не осознаёт своей выдающейся роли в наших отношениях, равно как и своего положительного воздействия на окружающих – и тем больше Кирюшу любят все вокруг. Совершенный образчик смирения, он переплывает весь бассейн и вдоль и поперёк – на Светиной макушке.

Эх, холодный дождик прошёлся-таки по мне. Понаехали вчера молоденькие англичане, все стройны, как кедры – ну прямо юношеская команда по гимнастике, – и вот ныряют, кто дальше кувыркнётся да кто больше брызг подымет. И что интересно – думал сначала, не пригрезилось ли? – разбегаясь, метнут ненароком взгляд в Светину сторону – а смотрит ли that slim girl with a parrot,[25]25
  Та стройная девчонка с попугаем (англ.).


[Закрыть] смотрит?.. А Света и вовсе не смотрит, вот ещё, нужно ей. Высадив на сушу попугая, она ныряет и делает на дне всякие стойки – так, чтоб над водой оставались одни ноги, замирающие в разных фигурах секунд на несколько.

Ау, дядя Фрейд!..

Двое самых отважных, напрыгавшись, решаются к ней подойти. Завязывается беседа. О чём же это?.. О попугае – о чём ещё. (Но неразборчиво.) Интересно – они меня за кого вообще-то держат. (Ну, лежит дядя чуть поодаль.) Минута проходит, другая… Света как сидела, так и сидит – спиной ко мне. А там уже смех вовсю…

…вот что. Не ревную я тебя нисколько, Светик. Сиди с ними, сколько хочешь, дружи. И вообще – живи себе в кайф. И… не оборачивайся на меня, не показывай по обязанности, с кем ты, не вводи тяжеловесным балластом в свой игривый контекст, в свою лёгкую маленькую жизнь. Не поможешь ты мне, только хуже будет – всем. Пойду я, вот что. Я… себя никак не ощущаю, нет меня нигде. Не нарочно уже нету, а взаправду. Для себя даже нет, а для тебя тем более. Вот что страшно. Пойду – не знаю, куда, испарюсь-исчезну – не будет меня час, и другой… а если вообще – никогда?

…а я знаю, о чём ты плакала тогда на волны. И почему не подошёл я, хоть искал тебя. Хоть и комком к горлу подобралось вдруг то, о чём говорила ты с морем.

Ты говорила на своём языке.

Языки наши параллельны, и не слиться им.

Бредя по берегу, наткнулся я на пункт проката Watersports, мимо которого столько раз мы ходили… И ни разу не взяли даже скутер!.. (Да я себя не узнаю, весь отдых в инертном дурмане – сглазили меня, что ли?!)

Свежо, куда-то делось солнце, и я на запредельной сбивающей дыхание скорости рву, вцепившись в руль, рассекаю живую великую гладь, бухая и подпрыгивая неровно – туда, где горизонт, и сыплются навстречу мне брызг снопы, и наваливается вдруг и охватывает сиюминутное счастье… Стряхиваю сожаления, заряжаюсь вечностью – и вызов ей бросаю, маленькая букашка, бороздящая простор.

Завтра уезжать.

Вечером мы прощаемся с городком. Городку наш отъезд относительно безразличен. Непрестанно пополняется он новыми красными физиономиями. Мы идём почти молча. Постоянные взгляды уже раздражают. Сорок долларов осталось у меня, и это смешно и очень, очень грустно. (Не понимаю, как за мои прошлые небедные годы не завёл я ни единой кредитной карты.) На сорок долларов мы должны купить по сувениру маме с папой, рюкзачок Свете в школу, да ещё умудриться поужинать… Сувениры, похоже, тайваньские, рюкзачок с одним карманом… Ужин: в Макдоналдсе. Возвращение – пешком! (Остаётся два паунда – с ними и ста метров не проедешь.) Кто мог подумать, что пятиминутное расстояние на такси обернётся двухчасовым выматывающим путешествием. Светка, кажется, натёрла ногу. Я готов посадить её на спину, лишь бы не хныкала. Она хныкает всё равно:

– Ну кому было бы хуже, если б я тогда в «Пирамиде» взяла у Пашки пятёрку – на отдых, он же прямо в руки мне её сувал!…

А никому. Хуже уже никому бы. Всем бы – только лучше. А я – старый, наивный, нищий, безответственный идиот. Как втолковать ей, что если ты со мной, то ты – со мной, а если ты берёшь у Пашки пятёрку, то недостоин я тебя никак, Светик, и не нужен я тебе, и грош цена тому, что у нас есть и было.

Ну, на что я ещё надеюсь?! Рома, алё!!

– Идёшь купаться? Нет?! А я иду. Иду прощаться со звёздным морем!…

Само собой вернулось равновесие, причесались мысли. Я возвращался в номер бодр и светел. Казалось даже, что вот-вот – и я легко и свободно смогу наконец принять то самое, единственно правильное и естественное решение, ещё раз нашёптанное мне звёздами. Завтра первое сентября. Давно предчувствовал я холодок от грядущей осени, возвращающей Свету в школу, в её привычное, нелетнее окружение…

И сейчас я вижу нас вместе в этой осени меньше, чем когда-либо. Так не лучше ли сразу, первому и по-доброму поблагодарить её в Москве за прекрасное и цельное лето, показав ей как-нибудь понаглядней абсурдность того, во что мы оба хотели поверить?

(Короткое, звёздами вдохновлённое перемирие между умом и глупым упрямым сердцем!)

Как бы там ни было, а пустой, без Светика, без попугая, номер с каркающим телевизором я принял философски, как ещё одну горькую монетку в заслуженной копилке моих печалей.

Вообще-то всё было странно. Ей некуда было идти так поздно, тем более без денег. Разве что сидеть опять где-нибудь с Таней?..

Да хоть до утра.

И, блаженно потягиваясь, я поздравил себя с наступлением осени.

1 сентября. Утро. 6:20. Продираю глаза – Светы рядом нет. В туалете горит свет. Света в туалете. Джинсовый костюм, размазанная косметика, держится за живот. (Животик заболел.)

– Ну где ты был, Ромик, я так тебя везде искала, а потом легла на топчане, прямо на пляже – и усну-у-ула…

Утром всё совсем не так, я корю себя, ой как корю за вчерашнее, стаскиваю с неё джинсы, даю солпадеин, укутываю… Она отрубается моментально.

…но при чём здесь тогда косметика?!…

Последний день на любом курорте – варёная депрессивная гонка. Из тебя с улыбочкой выжимают последние соки – а вот полотенчика не хватает, двух бутылок в мини-баре… Плиз, чек-аут в двенадцать! – и выкидывают за ненадобностью.

11:00. Света вскакивает и стремглав летит к Тане – на прощальный сеанс аквааэробики. Я ломаю голову, как бы скорее сдуть матрасы, распихать по сумкам вещи… Надо обязательно отхватить у солнца свой последний час. (Лишь эта мысль почему-то владеет мною.)

12:50–13:50. Томление в холле на чемоданах мы опустим – оно знакомо каждому советскому туристу. Светины слёзы и объятия с Таней были мне неинтересны, я даже не стал прощаться, я вышел на воздух, я ведь помню, как всё это бывает в Артеке.

…в Москве, через пару дней, я скажу ей всё, искренне и благородно.

16:20. С Кирюшей всё-таки помогает нам небо. В аэропорту во время прохода через рамку чуть не задохнулся он у Светы в лифчике (лифчик, понятно, мы одели для прикрытия, равно как и джинсовую куртку) и тут же самозабвенно выпорхнул, но уже на нейтральной территории, когда все контроли были позади.

16:50. Разморённый зал ожидания. Светин взгляд отсутствует. Она не хочет кока-колы. Ничего не хочет. Она зажала Кирюшу на сердце и смотрит мимо. (А всё равно: материнский инстинкт.) Я в сердцах отхожу к пивной стойке. Оборачиваюсь. (Я всё время оборачиваюсь.) Ах, этот скромный парнишка, что сидел рядом… Развлечена уже Света. Строит зубки вовсю, как та далёкая девчонка на рекламном щите… Являет выигрышный ракурс. Хочет нравиться. Хочет, чтоб узнал! (Кто не знает Светы. Свету знает вся Москва.)

16:55. Ладно.

17:45. Взлетаем! Думаю, каждый из нас, товарищи, в эти мгновения невольно обратится назад с благодарностью прелестному кусочку жизни, оставленному позади. Не дай мне, господи, такого кусочка больше никогда. Что-то думает там она? Она смотрит в окошко. Мы молчим. (Мы всё время молчим.)

18:10. Стюардессы заметили попугая, шепчутся, проявляют интерес. Может быть опасно. (Ссодют его щас – и п…ц зверушке.) Что, нравится, девушки? – говорю. Беру его в руку, благо тихий, вставляю под хвост невидимый ключик, несколько раз проворачиваю, разжимаю ладонь… Птичка игрушечная, трясёт хохолком. Похоже, правда?.. И успокоены, и восхищены стюардессы.