Текст книги "Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников XVIII – начала XX в."

Глава II
Государственность и право Бухарского ханства (эмирата) в записках путешественников

Бухарское ханство (с конца XVIII в. – эмират[14]14
  Формально Бухарское ханство на рубеже XVIII–XIX вв. стало именоваться эмиратом, поскольку его правителями в этот период стали уже не ханы – потомки Чингис-хана, а эмиры из узбекской династии Мангытов. Однако вплоть до 1920 г. это государство, в том числе и в официальной российской документации, называлось и эмиратом, и ханством.


[Закрыть]) являлось самым крупным и могущественным из государств Средней Азии, поэтому неудивительно, что именно туда стремилось наибольшее число иностранцев с самыми разными целями: разведочными, дипломатическими, военными, экономическими, а впоследствии – научными и даже развлекательными. Вследствие этого именно о Бухаре имеется наиболее значительное количество записок иностранных путешественников, в которых нередко затрагиваются различные аспекты политической, государственной и правовой жизни этого ханства. В настоящей главе будут проанализированы сведения российских и западных путешественников о государственности и праве Бухарского ханства/эмирата в XVIII – второй половине XIX в., до того как над ним был установлен российский протекторат[15]15
  Поскольку пребывание Бухары и Хивы под российским протекторатом (1868/1873–1917) оказало определенное влияние на политико-правовое развитие среднеазиатских ханств, анализ записок путешественников этого периода будет произведен в отдельной главе.


[Закрыть].

§ 1. Монархи: эволюция правового статуса

Уже в первой четверти XVIII в. власть бухарских монархов-Аштарханидов – потомков Чингис-хана по линии его старшего сына Джучи[16]16
  Родоначальником династии был Яр-Мухаммад-султан (ум. 1599), предки которого происходили из династии правителей Астраханского ханства, откуда, собственно, и название бухарской ханской династии.


[Закрыть] – находилась в состоянии кризиса, и они во многом являлись лишь номинальными монархами, что не осталось незамеченным и иностранными путешественниками. Уже Ф. Беневени, посланник Петра I в Иран и Среднюю Азию, побывавший в Бухаре в 1724–1725 гг., отмечал, что хан Абу-л-Файз (прав. 1711–1747) целиком зависел от своих приближенных из числа родоплеменных вождей, которые могли в любой момент предать его или поднять мятеж. Войска же зачастую хану не подчинялись, требуя от него сначала выплатить им жалованье. Неудивительно, что хан чувствовал себя весьма неуверенно на престоле, нередко не имея возможности противостоять не только внешним врагам, но и внутренней оппозиции [Беневени, 1986, с. 77–79, 126][17]17
  Любопытно отметить, что заметки «стороннего наблюдателя» Ф. Беневени о ханской власти в Бухаре первой четверти XVIII в. во многом совпадают со сведениями Абдуррахмана Даулата Тали – придворного самого хана Абу-л-Файза [Тали, 1959].


[Закрыть].

При этом даже такая номинальная власть оказывалась привлекательной для различных претендентов. Так, в 1722 г. претензии на бухарский трон предъявил некий Раджаб-султан – двоюродный брат и ставленник хивинского хана Ширгази, обосновавшийся во втором по значению городе ханства – Самарканде. Его немедленно поддержали многие узбекские племена Бухарского ханства в противовес Абу-л-Файзу, включая и ханского аталыка – «набольшего одного из узбеков», «на которого сей хан [Абул-Фейз], яко на своего брата, надеялся» [Беневени, 1986, с. 78] (см. также: [Гулямов, 1978, с. 29]). Фактически ханство раскололось на две части, каждая из которых признавала одного из двух соперничающих монархов. Законный монарх, не доверяя собственным подданным, был вынужден доверить свою безопасность наемным воинам-«калмыкам» (т. е. выходцам из Джунгарского ханства) и даже своим «придворным холопам», среди которых были и русские пленники из числа солдат А. Бековича-Черкасского, попавшие затем в Бухару [Беневени, 1986, с. 125; Ефремов, 1811, с. 89, 94–95].

Фактически Абу-л-Файз стал последним ханом, который вступил на престол в соответствии с законом. В 1747 г. он был убит, и на трон стали возводиться монархи с сомнительной легитимностью (нередко – потомки младших ветвей бухарского ханского рода и даже по женской линии), фактическая же власть перешла к аталыкам из племени мангыт. Лишаясь все больше власти фактически, ханы-Аштар-ханиды на рубеже XVIII–XIX вв. были и формально отстранены от власти, которая перешла к новым монархам – эмирам из узбекского племени мангытов, чья династия также получила название Мангытской (ок. 1800–1920).

Несмотря на то что новые бухарские правители не принадлежали к роду Чингис-хана и, соответственно, не могли претендовать на ханский титул, довольствуясь статусом эмиров[18]18
  При этом нельзя не отметить разнобой в титулатуре бухарских правителей XIX – начала XX в., который присутствует как в неофициальных источниках (тех же записках путешественников), так и в официальной дипломатической документации: Мангыты именуются то эмирами, то ханами. Вполне возможно, это было связано с тем, что эмиры, стараясь обосновать свои права на трон, нередко роднились с родом Чингизидов, становясь, таким образом, его представителями – пусть даже и по женской линии.


[Закрыть], власть монарха Бухары при них существенно укрепилась. В отличие от последних Чингизидов, новые правители и до своего официального прихода к власти уже около полувека фактически управляли Бухарой, соответственно, объявив себя монархами, они сохранили все имевшиеся у них рычаги власти и вернули главе государства прерогативы, утраченные при последних Аштарханидах, о чем также имеются упоминания в записках иностранных путешественников.

Выступая ревнителями веры и, соответственно, формально отстаивая главенствующую роль шариата в регулировании отношений своих подданных, эмиры издавали указы (ярлыки) и принимали решения, фактически формируя реально действующее в Бухаре законодательство, которое нередко противоречило шариату. При этом сами монархи всячески старались подчеркнуть свое благочестие и действие исключительно в интересах ислама и шариата[19]19
  Весьма причудливо сочетались, например, у эмира Хайдара ревностная приверженность к исламу с потреблением вина и любовными излишествами [Eversman, 1823, S. 80].


[Закрыть]. Так, уже в начале XIX в. эмир Хайдар (1800–1826) провозгласил себя сейидом (потомком пророка Мухаммада) и «главой правоверных» («амир ал-муминин»), повелев чеканить этот титул даже на монетах [Мейендорф, 1975, с. 113][20]20
  Опираясь на данные Е.К. Мейендорфа, российский востоковед О.И. Сенковский писал, что уже отец эмира Хайдара Шах-Мурад (при котором последние ханы Чингизиды еще сохраняли номинально власть) присвоил себе титул «масум-гази», т. е. «любимец бога и защитник веры» [Senkowski, 1824] (см. также: [Кюгельген, 2004, с. 276]).
  Впрочем, даже претендуя на статус главы всех мусульман в Центральной Азии, бухарские эмиры признавали номинальное верховенство османского султана как халифа всех мусульман [Бернс, 1850, с. 494].


[Закрыть]. А его сын эмир Насрулла (1827–1860) пошел еще дальше и добился от реиса («великого муллы») принятия фетвы о том, что он, эмир, является пастырем, а его подданные – овцами, следовательно, он имеет всю полноту власти над ними, и любое его решение, любой указ должны неукоснительно исполняться, даже самые жестокие [Wolff, 1846, p. 236–238]. При этом он, демонстрируя благочестие, раздал все свое имущество, накопленное до воцарения, на благотворительные цели и в течение всего своего правления тратил много средств (до четверти доходов казны) на содержание мечетей, медресе и проч. [Бернс, 1848, с. 417, 431–432].

Вместе с тем стремясь подчеркнуть свое величие, эмиры опирались не только на мусульманские, но и на другие исторические и политические традиции, имевшие давнее распространение в Центральной Азии. Так, Е.К. Мейендорф упоминает, что по приказанию эмира один мулла публично читал на площади историю «Искандера Зулкарнайна», т. е. Александра Македонского, тем самым сопоставляя ныне правящего монарха с великим завоевателем [Мейендорф, 1975, с. 151] (см. также: [Кюгельген, 2004, с. 178]).

Обосновывая все свои действия и решения борьбой за сохранение, чистоту и распространение «истинной веры», бухарские эмиры-Мангыты фактически в течение всего своего правления (1800–1920) являлись абсолютными монархами. Соответственно, большинство европейских путешественников, побывавших в Бухаре, описывают их власть как неограниченную и деспотическую [Мейендорф, 1975, с. 131, 133; Ханыков, 1843, с. 179; Яковлев, 1821, с. 43] (см. также: [Becker, 2004, p. 89, 157, 167–169]). Особняком стоит мнение лишь А. Вамбери, который характеризует эмира Музаффара (прав. 1860–1885) как «сурового, но справедливого правителя» [Вамбери, 2003, с. 148–149], гораздо более мягкого, чем его предшественники, в том числе и родной отец Насрулла.

Впрочем, недостатки политического устройства Бухары, приведшие к ослаблению власти ханов-Аштарханидов в XVIII в., сохранялись и в период эмирата, поэтому, несмотря на сильную и прочную власть, Мангыты не всегда могли контролировать влиятельных родоплеменных предводителей, занимавших высокие посты при дворе или являвшихся региональными наместниками. Кроме того, вызывали опасения эмиров даже ближайшие родственники, имевшие права на трон – братья, сыновья и племянники. Отсутствие четкого порядка престолонаследия, с древности характерное для тюрко-монгольских государств, давало право претендовать на верховную власть любому прямому потомку правящего рода, поэтому такие опасения становятся вполне понятными. Российские дипломаты П.И. Демезон и А. Леман сообщают о смуте, последовавшей за смертью эмира Хайдара, поскольку все его сыновья имели равные права на трон [Демезон, 1983, с. 64–68; Соловьев, 1936, с. 63–64]. Дипломат Н.П. Игнатьев отмечает, что Насрулла, наверное, самый могущественный из Мангытов, «чрезвычайно боится, близко к себе не допускает и держит большею частью в Кермине» своего единственного сына Музаффара [Игнатьев, 1897, с. 224]. А сам Музаффар опасался претензий на трон своего двоюродного брата Сейид-Абдаллаха и племянника Сейид-Ахада (причем оба являлись членами правящей династии лишь по женской линии!) [Стремоухов, 1875, с. 684–685] (см. также: [Россия, 2011, с. 308])[21]21
  В Бухаре ходили слухи, что эмир Насрулла, отец Музаффара, очень не любивший своего единственного сына, хотел сделать своим наследником именно сына своей дочери Сейид-Ахад-хана, что, вероятно, и обусловило его преследование со стороны нового эмира и бегство в Россию [Стремоухов, 1875, с. 687]. Впоследствии российские власти рассматривали беглого царевича в качестве возможной кандидатуры на трон марионеточного Самаркандского ханства, планы по созданию которого имели место в конце 1860-х годов.


[Закрыть]. В свою очередь, каждый из семерых сыновей эмира Музаффара имел одинаковые права на занятие трона, не считая старшего, Катта-туры, поднявшего восстание против отца в 1868–1869 гг., в результате чего был изгнан из эмирата и лишен прав на трон. Поэтому попытки русских дипломатов встретиться с любым из них (что в глазах эмира выглядело признанием его со стороны российских властей в качестве вероятного наследника бухарского трона) всячески пресекались эмирскими властями, поскольку была опасность, что братья перессорятся и начнут смуту в эмирате [Костенко, 1871, с. 57; Носович, 1898, с. 274–275].

Как ни парадоксально, но именно установление российского протектората в 1868–1873 гг., в результате которого власть эмиров оказалась до некоторой степени ограниченной, упорядочило отношения бухарских монархов с регионами эмирата и систему престолонаследования в Бухаре.

§ 2. Центральный аппарат управления

Несмотря на то что некоторые путешественники имели возможность неоднократно встречаться с ханами среднеазиатских государств, гораздо чаще им приходилось иметь дело с ханскими приближенными. Одни из сановников непосредственно ведали внешнеполитическими делами соответствующего ханства, с другими же российским и западным дипломатам и путешественникам приходилось вступать в контакт как с наиболее влиятельными государственными деятелями. Записки путешественников содержат ценную информацию о системе центральных органов власти Бухары, а также выразительные характеристики отдельных представителей власти, их взаимоотношений между собой и проч.

Бухарское ханство (эмират) являлось наиболее развитым из среднеазиатских государств в политическом, правовом и экономическом отношении. Это проявилось и в наличии у него разветвленного, многоуровневого, но при этом достаточно централизованного аппарата. Все направления государственной деятельности контролировались столичными сановниками, составлявшими своеобразное правительство при хане (эмире) и нередко обладавшими влиянием, которое не уступало власти самого главы государства.

Высшим сановником в Бухаре при ханах-Аштарханидах в XVIII в. считался аталык, что в переводе с тюркского языка означает «заступающий место отца». Название отражает изначальное значение этой должности: в средневековых тюрко-монгольских государствах ее обладатель был своего рода наставником-«дядькой» при царевичах из рода Чингис-хана, который по мере возвышения своего подопечного также мог существенно повысить свой статус (см. подробнее: [Беляков, Виноградов, Моисеев, 2017]). Однако в Бухаре XVIII в. это звание приобрело совершенно иное значение: аталык фактически превратился в высшего сановника – главу ханского правительства и верховного военачальника. Как правило, аталыками становились предводители наиболее крупных и влиятельных родоплеменных объединений.

Согласно Мир Иззет-Улле, первым аталыком, фактически обладавшим статусом премьер-министра, стал Худояр-бий из племени мангыт, от которого власть унаследовал его сын Мухаммад-Хаким-бий, а затем и его собственный сын Мухаммад-Рахим. Влияние его было настолько велико, что он, свергнув и убив нескольких ханов-Чингизидов, в конце концов, на короткое время провозгласил ханом Бухары себя самого (1756–1758) [Mir Izzet Ullah, 1843, р. 340] (см. также: [Сами, 1962, с. 42–47]). И хотя родственники Мухаммад-Рахима, пришедшие к власти после его смерти, вновь стали возводить на престол ханов-Чингизидов, ни для кого, в том числе и для иностранных путешественников, не был секретом номинальный характер власти последних. Так, русский пленник Ф. Ефремов, пребывавший в Бухарском ханстве в 1770-е годы, сообщает, что хан «подвластен» аталыку [Ефремов, 1893, с. 130]. Дипломат М. Бекчурин, побывавший в Бухаре в 1781 г., передает слова бухарского сановника, который вел с ним переговоры, «что хан у них никакой власти не имеет, а правит всеми делами аталык Даниял-бий мангыт. Он властен хана пожаловать и разжаловать, а только де держут хана для одного виду» [Бекчурин, 1916, с. 301].

Влияние аталыка было настолько значительным, что, когда Мангыты все же решили официально занять трон (хотя и под титулом эмиров, а не ханов), эта должность была просто-напросто упразднена[22]22
  В записках путешественников и в XIX в. фигурируют аталыки, но это уже либо представители правящего рода, пребывающие при дворе без особых полномочий, либо наместники отдельных областей [Мейендорф, 1975, с. 134; Яворский, 1883, с. 334].


[Закрыть] и вместо нее появилось несколько других. Главной из них стала должность кушбеги[23]23
  Согласно Д.Н. Логофету, «кушбеги» было не столько должностью, сколько чином или званием высшего ранга, соответствующим канцлеру российской «Табели о рангах» [Логофет, 1911а, с. 239].


[Закрыть], который изначально являлся градоначальником столицы Бухарского эмирата, но позднее превратился в «премьер-министра» при эмире. Путешественники, знакомые с системой центральной власти в таких развитых в политическом отношении мусульманских государствах как Османская империя или Персия, проводят параллель между кушбеги и визирем, который, и в самом деле, был главой правительства в этих государствах [Бернс, 1848, с. 413; Будрин, 1871, с. 39; Ханыков, 1844, с. 5].

Несомненно, роль кушбеги была в эмирате весьма значительной, однако, как представляется, путешественники все же могли несколько преувеличивать ее – по той причине, что именно с этим сановником им приходилось вступать в первичный контакт по прибытии в столицу, и от его воли зависело, когда именно они увидятся (и увидятся ли вообще) с монархом. Неудивительно, что в процессе общения с путешественниками многие кушбеги всячески старались подчеркнуть свое значение и влияние при дворе эмира, чтобы получить больше даров от иностранцев [Бернс, 1848, с. 382–388; Демезон, 1983, с. 18; Мейендорф, 1975, с. 54–55, 134; Носович, 1898, с. 283, 285]. Некоторые путешественники в своих записках упоминают даже, что в разговорах с ними кушбеги приравнивал себя к эмиру или же старался преуменьшить в их глазах власть монарха, соответственно, повышая собственную роль в государстве [Бернс, 1848, с. 415; Носович, 1898, с. 632]. Впрочем, другие «премьер-министры», напротив, старались не проявлять свое влияние слишком явно, да еще и в присутствии иностранцев. Например, Н.Ф. Петровский, посетивший эмират в 1873 г. в качестве «туриста», вспоминал, что весьма влиятельный куш-беги Мулла-Мехмеди-бий отказывался без одобрения эмира (объезжавшего в это время свои владения) давать ему разрешение на поездку в г. Чарджуй [Петровский, 1873, с. 242].

Как бы то ни было, но значение кушбеги, и в самом деле, было весьма велико. Не ограничиваясь функциями «мэра» столицы эмирата[24]24
  В.В. Крестовский упоминает, что ему на ночь сдавались ключи от всех ворот Бухары [Крестовский, 1887, с. 287].


[Закрыть], он также отвечал за сбор налогов в эмирскую казну, контролировал торговлю в эмирате, в том числе и с иностранцами [Крестовский, 1887, с. 286; Маев, 1879а, с. 118; Мазов, 1883, с. 44]. Со временем его административные и хозяйственные обязанности оказались настолько велики, что во второй половине XIX в. функция по приему иностранных послов в эмирате фактически перешла к другому сановнику – мирахуру («конюшему») [Арендаренко, 1974, с. 44–45; Костенко, 1871; Крестовский, 1887, с. 43, 50, 100; Носович, 1898, с. 632; Петровский, 1873, с. 217; Яворский, 1883, с. 321]. Более того, когда эмир покидал город, отправляясь в поход или же в поездку по собственным владениям, его замещал именно кушбеги [Мазов, 1883, с. 43; Mir Izzet Ullah, 1843, р. 331].

Обладая столь высоким статусом, некоторые кушбеги приобретали определенный «иммунитет», так что, даже последствия отставки для них оказывались не столь тяжелыми, как для других сановников эмира. Так, когда Насрулла решил избавиться от слишком влиятельного кушбеги Хаким-бия (который в свое время сыграл решающую роль в его вступлении на трон [Виткевич, 1983, с. 106]), мать эмира убедила его сохранить опальному сановнику не только жизнь, но и имущество, и тот остаток жизни провел в своем имении [Ковалевский, 1871а, с. 45]. А отправленный эмиром Абдул-Ахадом в отставку после суннитско-шиитских столкновений в январе 1910 г. вышеупомянутый кушбеги Астанакул не только сохранил имущество, но и продолжал пользоваться милостью монарха [Диноэль, 1910, с. 190]. Тем не менее в некоторых случаях смещение кушбеги, как отмечает П.И. Демезон, могло стать для эмира средством быстрого и существенного пополнения казны: будучи ответственными за сбор налогов, нередко накапливали огромные богатства, которые в случае признания смещенного сановника изменником переходили в собственность монарха [Демезон, 1983, с. 19][25]25
  Когда вышеупомянутый Астанакул-кушбеги был отправлен в отставку, в его подвалах нашли 300 мер золота [Диноэль, 1910, с. 189].


[Закрыть].

Впрочем, в некоторых случаях в силу личного влияния на хана фактически кушбеги лишь номинально являлся главой бухарского правительства, тогда как важные решения принимали другие сановники. Например, Н.П. Игнатьев отмечает, что фактическим главой правительства был Мирза-Азиз, который официально занимал лишь должность главного зякетчи, т. е. главы сборщиков налогов (сам дипломат именно его соотнес с визирем) [Игнатьев, 1897, с. 189, 210] (см. также: [Татаринов, 1867, с. 31; Яворский, 1883, с. 334]). Значительным влиянием обладал также диван-беги – глава эмирской канцелярии, которого некоторые путешественники даже считали вторым по значению сановником после кушбеги [Будрин, 1871, с. 39; Виткевич, 1983, с. 106; Лессар, 2002, с. 102].

Неудивительно, что, заняв высший пост в государстве, высшие сановники старались «пристроить» при дворе и своих родственников, фактически создавая целые сановные династии [Мейендорф, 1975, с. 132]. Н.П. Игнатьев вспоминал, что при въезде в Бухару его встречали семь придворных сановников, включая «директора монетного двора» – все они оказались родственниками вышеупомянутого главного зякетчи Азиза [Игнатьев, 1897, с. 210]. Еще более яркий пример – кушбеги Мулла-Мехмеди-бий, который в 1880-е годы сделал своего сына Мухаммад-Шарифа диван-беги и главным зякетчи (казначеем), а внука Астанакула, которому было немногим больше 20 лет – беком Чарджуя. Поскольку сын кушбеги умер раньше отца, все полагали, что после его смерти в 1889 г. должность получит его внук, но эмир счел Астанакула слишком молодым и передал должность другому лицу, причем Астанакул на это очень обиделся, и монарху приходилось постоянно «задабривать» его новыми титулами, почетными поручениями, наградами и проч. [Лессар, 2002, с. 101–102][26]26
  Позднее Астанакул все же был назначен кушбеги.


[Закрыть]. Излишне говорить, что в подчинении каждого из упомянутых сановников находился собственный штат чиновников, исполнявших их поручения.

Развитые бюрократические традиции и значительная централизация власти в Бухарском эмирате привели к тому, что в нем в гораздо меньшей степени, чем в Хивинском и Кокандском ханствах проявилось влияние родоплеменной и военной аристократии. Соответственно, обладатели высших должностей в армии не обладали таким влиянием, как кушбеги, диван-беги, мирахур и другие «штатские» чиновники, поэтому нередко ими становились иностранцы, не имевшие влияния в Бухаре, но хорошо разбиравшиеся в военном деле. Так, Д. Вольф упоминает, что в середине 1840-х годов командиром сарбазов (регулярных войск эмира) был назначен беглый афганский родоплеменной предводитель Абдул-Самут-хан [Wolff, 1846, p. 234–235][27]27
  Сам Д. Вольф, впрочем, характеризует Абдул-Самут-хана как весьма влиятельного сановника, осмелившегося даже вступить в конфронтацию с кушбеги [Wolff, 1846, p. 235, 256]. Правда, это могло объясняться тем, что эмиры Хайдар и Насрулла большое внимание уделяли созданию профессиональной армии и потому, как отмечал Е.К. Мейендорф, больше благоволили военным [Мейендорф, 1875, с. 135–136].


[Закрыть]. Участник посольства в Бухару 1820 г. П.Л. Яковлев сообщает, что в это время главой бухарской артиллерии был беглый русский капрал Андрей Родиков, а политический агент в Бухаре П.М. Лессар сообщает, что на рубеже 1880–1890-х годов эту же должность занимал Экрем-бек, бывший раб, происходивший из афганского племени хазарейцев [Лессар, 2002, с. 103; Яковлев, 1822б].

Большим влиянием при дворе эмира, а нередко – и в государственных делах, обладали высшие представители мусульманского духовенства. Однако поскольку их основная деятельность относилась к сфере не исполнительной, а судебной власти, мы проанализируем сведения путешественников о них ниже, в соответствующем параграфе.

Помимо высших сановников при дворе имелось немало родственников эмиров (или его многочисленных жен), представителей родоплеменной знати и проч., которые в силу своего происхождения также были вправе рассчитывать на определенное место в сановной иерархии. Но, не обладая необходимыми знаниями и талантами, они чаще всего назначались на придворные должности, по сути, являвшиеся синекурами – конюшими, ловчими (сокольничими или барсниками и проч.), получая вознаграждение эмира, а также взятки и подарки от его подданных за то, что передавали монарху их прошения или жалобы [Мейендорф, 1975, с. 132; Семенов, 1902, с. 977–978]. Все эти сановники, равно как и ряд других лиц по волеизъявлению эмира (общим числом от 5 до 20 человек) формировали своеобразный совет (диван) при эмире, но его полномочия были весьма неопределенны, и он носил исключительно совещательное значение [Мейендорф, 1975, с. 135].

Конечно, многие из бухарских сановников в разное время в силу как занимаемых должностей, так и благодаря личным качествам могли оказывать значительное влияние на эмиров, однако формально монарх мог назначать на все должности в государстве (включая и самые высшие) совершенно любых людей по собственному волеизъявлению, в результате чего даже должность кушбеги мог занять вчерашний мелкий чиновник, иностранец (чаще всего перс) и даже недавно освобожденный раб, а высокопоставленный сановник мог, напротив, отправиться в изгнание и пасти скот где-то в провинции [Крестовский, 1887, с. 285; Л.С., 1908, с. 26; Маев, 1879а, с. 107; Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 142][28]28
  Впрочем, ряд авторов подчеркивают, что предпочтение в большинстве случаев отдавалось все же узбекам (см., например: [Евреинов, 1888, с. 122]).


[Закрыть]. А придворные звания датхи и мирахура (которых российские путешественники приравнивали к генерал-майору и полковнику соответственно) получали знатные юноши в возрасте 14–15 лет – естественно, с перспективой в дальнейшем занять высокие посты при дворе [Варыгин, 1916, с. 796]. Зависимость сановников и столичного чиновничества от воли эмира проявлялась даже в том, что после смерти любого из них эмир сам решал, забрать ли в казну все его имущество или что-то оставить наследникам [Стремоухов, 1875, с. 686].

Развитый бюрократический аппарат в Бухаре позволял эмирам достаточно полно контролировать и регионы, система управления в которых, как и центральные органы власти, имела давние традиции и была достаточно четко регламентирована.