Текст книги "Все нормальные люди"

– Нету, – сказал Кирилл, поднимая с травы кукан с пойманной рыбой и удочку.

– Спасибо, парни за угощение, и за то, что про отца с дедом рассказали.

– Если чего – какие проблемы, Киря, – обращайся! – вдруг сказал всё время молчавший будущий омоновец, доставая из пакета и бросая ему в руки цельную банку тушенки. – Мы на старом машинном дворе почти каждый день, заходи, если чё…

– Угу, – пробурчал Кирилл, поймав одной рукой банку и чувствуя, как краснеет. – Я пошёл, пацаны…

* * *

Каково было удивление Кирилла, когда, войдя в дом со своей рыбёхой и банкой тушёнки, он увидел на кухне, впридачу к уже надоевшей до тошноты зелени и картошке, ещё дымящуюся жареную курицу, позади которой возвышалась в глубокой железной с остатками эмали миске целая гора яиц.

– Папа объявился? – спросил Кирилл.

– Папина одноклассница с гостинцами, – с улыбкой ответила мама. – Мой руки и за стол! Только-только убежала, два часа болтали с ней, пока готовила. Я всё про наших знакомых расспрашиваю, а она всё про своего старшего, в ОМОН устраивается после армии, а мать терзается: радоваться за него или плакать. Чего терзается, не понимаю, самостоятельный парень, пусть сам решает. А ты где деньги на тушёнку нашел, дорогой мой?

– По-моему, там же, где ты курицу, – ответил Кирилл и рассказал о своих приключениях, опустив подробности с ножиком, чтобы мать не переживала.

– Да и ладно, сын! В нашей молодости всё хуже было бы! На счётчик поставили бы в лучшем случае, а скорее всего, избили бы толпой и всё равно поставили бы. Всё поделено было: где чьё, кого знаешь, под кем ходишь, тьфу, молодежь всё по «стрелкам» да «бригадам», сколько молодых пропало из-за этой дряни… Недавно слышала, что сейчас опять пошла мода толпой нападать, в городах больших…

Но Кирилл пропустил эти сентенции мимо ушей, тем более, что на фоне рассказанного парнями на реке про его родного отца и Курское они казались «весёлыми картинками».

Почему, мама, мы в больших городах знаем про собственные семьи и про то, как они раньше жили, меньше, чем чужие люди в деревне? – спросил Кирилл, усаживаясь за стол. – Мне сегодня подумалось, что большой город пожирает историю семей, питается ею, а деревня и провинция, наоборот, ею живут и сохраняются. Как только большой город перестанет пожирать историю своих жителей – он умрёт, и как только деревня утратит свою историю – тоже умрёт…

– Да ты у меня философ, сынок! – удивлённо воскликнула мать. – Сколько ты, говоришь, выпил? Шучу, шучу… Я думаю, хотя я уже не уверена ни в чём, это мы виноваты. Работа, охота на квартиру, потом на машину, потом вторую, потом путёвки в Турцию, потом сыночке на то, на это, маникюр, педикюр, фитнес, дача, дача в более престижном месте – вот тебе и вся история наших двадцати лет. Мы сами виноваты, что после своей бурной молодости всё боялись голодными и раздетыми с утра проснуться, или выглядеть хуже других. Сами боялись этой жизни, и сами всей душой в неё стремились. И вас к этому приучали самым эффективным способом – видишь, даже брата тебя лишили, зато мопса за двадцать тысяч подарили в восемь лет. Поэтому они тут, в Курском, про нашу семью больше знают, чем ты сам. Вон, Лариска – сама пришла, курицу притащила, расселась, как дома, и давай как на духу. Всё по-простому, по-человечески как-то.

Давай, сейчас чай налью, передохни, кормилец, полчасика – и пойдём поливать, я пока рыбу заморожу, завтра уху сварим. Ещё в баню надо воды натаскать и веничков наломать, завтра попаримся, я тут у бабушки целый новый тюбик шампуня нашла.

* * *

Первое ведро лисичек Кирилл продал за пятьсот рублей. Продал без усилий, быстро, но чувство большого удовлетворения самим собой распирало его. На пятьсот рублей в собственном кармане в Москве он даже не обратил бы внимания, зато сегодня в Курском ощущал себя богачом.

Поднялся в шесть утра, сел на велосипед и уехал в рощицу маленьких сосенок, на старую просеку километрах в семи за деревней, которую он заприметил ещё в прошлую поездку и к которой не вело ни единой тропинки. Кирилл уже выглядел совершенно по-местному: в широкой отцовской рубахе, отцовских же, немного рваных и затёртых джинсах „Rifli”, каких-то непонятного цвета кроссовках, но принципиально с собранным на затылке в хвост волосами. Охота оказалась удачной. Отборные лисички он по возвращении сложил в пластиковое ведро (оказалось – с горкой), остальную разносортицу занёс домой. Посидел на крыльце, прислушиваясь, как гудят натруженные с утра ноги, потом встал, взял в бане еще три ведра. Приспособил к багажнику и к сидушке с правой стороны черенок от лопаты, загнул на конце крюком гвоздь и повесил на палку пустые вёдра. Затем добыл обрывок неиспользованных обоев в кладовке и старые рассохшиеся краски.

В пяти километрах от дома, аккурат на повороте с трассы в сторону целого микрорайона коттеджей Кирилл поставил свой велосипед, перевернул и поставил в ряд пустые вёдра, на руль прицепил плакатик из куска обоины с надписью: «Последнее! Только из леса! Дорого!».

– Где собирал, малой? Не в Серебряном бору? – спросил пассажир джипа, притормаживая на повороте.

– В Серебряном, – не моргнув глазом, соврал Кирилл. – Только приехал – уже расхватали всё, говорят, там самые экологически чистые места…

– Да знаю я! Сам всё никак не могу вырваться, елки-палки… – деловито, с печатью самоуверенного всезнайства ответил мужик. – Ну, держи пятихатку и пакет, и не вздумай барыжничать, на рынке никто больше не даст, ссыпай. Нажарим после баньки, – сказал уже кому-то в глубине джипа покупатель, передавая пакет с лисичками.

Кирилл заехал в магазин, деловито, присматриваясь к ценникам, взял макароны, гречку, хлеб, курины окорочков целых два килограмма, растительное масло и два стаканчика сливочного мороженного.

Мама была в восторге от сыночки, а тот уже вынашивал новый план. Он расспросил мать о целебных травах, попросил надиктовать ему пользу для человеческого организма от пихтовых веников, которыми, оказывается здесь парятся в банях наряду с берёзовыми, выпросил у матери телефон и два часа просидел в Интернете, что-то выписывая в тетрадку.

Теперь он возил, привязывая к велосипеду, пихтовые веники. Сначала ездил за лапой, затем аккуратно укладывал лапы в веник, чтобы было красиво, обвязывал найденным в гараже шпагатом и красиво, как ему казалось, закруглял топориком стянутые в пучок ветки. На велосипеде он мог увезти сразу до десяти веников, поэтому на изготовление требовалось время. Теперь Кирилл выезжал с товаром с утра и ехал за пятнадцать километров в город, в самые дорогие бани ближайшего микрорайона Новосибирска. После первой же продажи он распечатал за сто рублей маленькие памятки мелким шрифтом, которые надиктовала ему мама-доктор, с умными словами про фитотерапию, пихтовые масла и фитонциды. Теперь он сворачивал маленькие листки в трубочку и засовывал под обвязку у основания каждого веника.

«Если люди не голодают, значит, им навоз не нужен! Всему свое время», – приговаривал Кирилл, готовя веники для бани. Сначала он продал несколько веников клиентам напрямую, но затем к нему вышел суровый банщик и убедительно объяснил, что так не принято. С тех пор, Кирилл привозил веники, банщик забирал их сам по двести рублей за штуку, каждый раз приговаривая: «Мошенник ты, пихту на веники только осенью заготавливают, беру на раз клиента попарить, послезавтра пятнадцать штук привези, корпоративных заказов много».

Жить на тысячу рублей в день, после первой голодной недели, только сбывая веники, было прекрасно. Но копить на билеты на двоих таким способом было бы немыслимо долго.

Да, мама была счастлива и светилась гордостью за сына. Кирилл и сам втайне гордился собой, осматривая свои загрубевшие ладони и загоревшее, обветренное лицо без единого прыщика. Да, на его стареньком телефоне баланс был пополнен, но пользовался им Кирилл исключительно в городе, где была нормальная связь, исключительно для сбора полезной для их с матерью жизни информации.

Про девяностые годы они больше не упоминали, хотя разговаривали теперь обо всем на свете – столько, сколько не говорили раньше всю жизнь. К середине августа, когда мама предложила ему выйти из подполья в связи со скорым возвращением бабушки из санатория и взять у отца денег на обратную дорогу, сын неожиданно воспротивился. «Я же сказал, что сам заработаю на билеты! – резко сказал Кирилл. – Вы хотели всё по-настоящему, и я тоже хочу. Мне надо!».

* * *

Была ещё одна причина, помимо финансового азарта, ставшего вдруг полноценным хозяином московского юноши, – настолько серьёзная, что даже через три недели своей неожиданной Сибириады ему хотелось задержаться в Курском подольше.

Однажды, находившись с грибной корзиной по рощам речной поймы, он решил на обратном пути искупаться в тихом омуте. Утром на травяном пляже никого не было и, чтобы не идти в мокром, Кирилл разделся и голышом, с фырканьем, съёжившись, быстро забежал в прохладную сибирскую речку. От холода продолжая фыркать, резко работая конечностями, он проплыл метров пятьдесят против течения, чтобы согреться и вернулся обратно. Встав по пояс в воде, скинул с плеча красивую жёлтую кувшинку, сполоснул лицо и повернулся лицом к солнцу. Вдруг услышал тонкий девичий смех. На берегу сидела девушка в легком ситцевом василькового цвета то ли платье, то ли халатике.

– Чего смешного? – спросил Кирилл, гадая, сколько ещё народу может подойти или уже находятся вне поля его зрения на берегу. – Отвернись, я выйду!

– Выходи, чего это мне головой крутить, было бы на кого смотреть…

– Ну отвернись, тебе, может, и нечего, сколько вас там?

– Одна я, одна, выходи, отвернусь…

– А чего одна с утра пораньше? – продолжал расспрашивать Кирилл, не сходя с места и продолжая рассматривать девушку, поймав себя на мысли, что не рассматривает, а любуется ею, такой внешне простой, но неотразимой и притягательной.

– Да вот, стоишь ты как раз в том месте, где отец мой утонул.

…он подпрыгнул как ужаленный и, прикрывая своё достоинство, поскакал, высоко поднимая колени, к берегу…

Кирилл сначала не понял сказанного и продолжал заворожённо улыбаться, но как только смысл слов дошёл до его сознания, а пальцы ног ощутили ил и глину с острыми камешками под ногами, он подпрыгнул как ужаленный и, прикрывая своё достоинство, поскакал, высоко поднимая колени, к берегу, запнулся обо что-то на дне, упал, вскочил и пулей вылетел на берег.

Схватив футболку и прижав её к низу живота, повернулся и увидел заливисто смеющуюся и повернувшуюся к нему спиной незнакомку. Смех прекратился, и, не оборачиваясь, она громко пояснила:

– Да давно утонул, правда, в этом месте, я маленькая совсем была… Но ты так скакал в воде… Жаль, на видео не записала, ты бы увидел себя – тоже засмеялся. Извини, пожалуйста…

Кирилл действительно представил, как он выглядел, и тоже расхохотался. Так они познакомились. У Леры действительно давным-давно утонул здесь отец, и она каждый год приходила сюда, вспоминая, как мужики, взяв друг друга под локти, цепью шли против течения в мутной воде омута, пока один из них не наступил на утопленника, закричав и чуть не захлебнувшись от страха. Собственно, это было самое раннее и единственное воспоминание об отце маленькой Леры, но определившее всю её жизнь.

Она была сирота, на два года старше Кирилла и казалась ему немного странной, но его тянуло к ней каждый день. Лере тоже было интересно общаться с парнем из Москвы, и она с удовольствием расспрашивала его обо всём на свете. Девушка жила с древней бабушкой на её пенсию, вела хозяйство, огород и сама решила никуда не поступать после школы.

Причины Кирилл понять не мог. Ладно бы ещё забота о бабушке, но для Леры главное было – обязательно остаться в Курском, чтобы ухаживать за могилами родителей. А работу здесь она и без диплома найдёт. Эта причина не умещалась в голове Кирилла. «Ну как так, можно же приезжать иногда, жить можно в общаге в городе и подрабатывать, и о присмотре за бабулей можно договориться», – так рассуждал резко повзрослевший в привычном понимании этого слова и уверенный в своих доводах Кирилл.

Впрочем, эти разговоры не занимали много времени, поскольку юношу, как и полагается, почти целиком занимали глаза, губы, шея, ноги, голос и всё прочее целиком, из-за чего и не спят по ночам молодые влюблённые люди.

Особенно необычно и радостно Кириллу было проводить с Лерой летние вечера на скамейке за бабушкиным домом. Удивительная легкость общения, вид на вечереющее небо и перелески вдали за огородом, отсутствие посторонних создавали необыкновенную для подростка из мегаполиса, чарующую атмосферу. В один из таких вечеров, уже в августе, как раз после первой недели успешного банно-оздоровительного бизнеса Кирилла, когда они с удовольствием поедали на старой деревянной лавочке честным трудом заработанные конфеты «Рафаэлло» и Кирилл, как бы невзначай, пытался приобнять девушку за плечи, случился необычный разговор. Между делом, скорее, чтобы отвлечь внимание Леры, молодой человек начал говорить о том, что вот если бы они сейчас сидели в Александровском саду на лавочке, он предложил бы ей не менее десяти мест в разных направлениях и в пешей доступности с самыми увлекательными экскурсиями в собственном исполнении, и закончил свой монолог вопросом: «А вот ты куда бы меня в Курском могла сводить? Ни кинозалов, ни скейт-парка, ни музеев хотя бы…».

– Действительно, куда? – вдруг серьёзно и с ответственностью гостеприимной хозяйки перед гостем переспросила вслух девушка. – В школе есть краеведческий музей небольшой, но школа на ремонте… На кладбище! Вот, точно, на кладбище могу тебя сводить на экскурсию! Экскурсию в собственном исполнении я тоже тебе гарантирую! Там даже лучше, чем в музее. Знаешь, жизнь лучше всего смотреть на кладбище… Ну что, идём, москвич? Еще часа полтора до темноты!

– Идём! – Ответил несколько обескураженный Кирилл – С тобой хоть на кладбище! Но тогда тема экскурсии, чур, с меня. М-м-мм, например, такая: «Легендарные девяностые в разрезе провинциального кладбища». Как тебе?

Кирилл весело засмеялся, довольный своим оригинальным ответом на предложение, и добавил:

– Ну правда, вроде и предки заколебали своими нотациями, и вроде во всём этом что-то есть, ну, вернее, как… Я вот сам будто в девяностые попал, так прикольно, хотя и моменты такие… В общем, какой-то бардак в голове, в Москве всё ясно было, а теперь бардак.

– Да легко, – вдруг очень серьёзно ответила Лера. – Там полкладбища на эту тему, да это же и отцовский период, Царствие Небесное, мой профиль…

Лера развернулась и пошла через палисадник к улице. Кирилл постоял, думая о том, что он, как последний балбес, со своим болтливым языком даже не подумал о Лере и её трагедии, спохватился и бросился догонять.

Экскурсия действительно оказалась потрясающей. Кирилл даже забыл о том, что сжимает в своей руке ладонь не меньше чем Сибирской Афродиты, и целиком погрузился в «материал»: задавал вопросы, переспрашивал, удивлялся и никак не мог поверить, что все проносящиеся перед глазами в бликах надгробий и покосившихся крестах судьбы – настоящие, покойники – местные, а драмы их жизни – не плод вымысла сценариста, а относительно недавняя жизнь: слёзы, страсти, боль.

– А этот, гляди, Лера, – ветеран войны, со звездой, аж сорок лет назад похоронен, а могила убранная, подкрашенная, с цветочками… – рассуждал вслух Кирилл в полутьме позднего летнего вечера, словно желая растянуть экскурсию.

– Ты чего, Кирилл? Табличку прочитай ещё раз! Это же твой прадед, танкист и герой, в танке горел, комиссован всорок третьем, фамилия вписана в книгу памяти села.

Кирилл сжался, навалился на могильную оградку, перечитывая в кладбищенской вечерней полутьме табличку. Потом, словно догадавшись, начал рассматривать могилы рядом: прабабушка, дед, у которого он и сам в детстве сидел на коленях за столом и который на каникулах во втором классе впервые в жизни посадил Кирилла за руль своего «жигулёнка»…

* * *

Дни после самой удивительной экскурсии за все семнадцать лет жизни Кирилла бежали быстро. Но с каждым днём, может, из-за Леры, может, из-за такой необычно счастливой мамы, а может, из-за собственного успеха в трудной жизненной ситуации или из-за активизированных малой Родиной генов молодой человек всё сильнее, словно на гайки прикручивался, к селу Курское. Он осознал три самых главных и сиюминутных интереса в жизни, которые глодали его сутки напролёт. Первое – как объясниться с Лерой, которую он полюбил страстно, во всех смыслах этого слова, как могут любить только в семнадцать лет. Второе – как сделать так, чтобы не просто заработать на еду себе и матери, но заработать много, как минимум на билеты до Москвы, и окончательно победить в схватке «отцов и детей». Не так, чтобы «победить-победить, ха-ха-ха», а так, чтобы они поняли его и гордились им. Третье – это экскурсия, которую он вспоминал каждый день, которая стала его необъяснимой навязчивой идеей. Вернее, даже не сама экскурсия, а его собственная жизнь – насколько она была именно его там, в Москве, и тем более насколько его здесь, в Курском, несмотря на все его личные хозяйственные успехи. Здесь был сумбур: стыд за собственные глупости, чувство правоты, удивление от сложности и простоты жизни, несогласие с тем, что люди неизбежно умирают, а главное, с тем, что они умирают иногда так плохо и так часто. Кто же виноват в этих плохих смертях? Они сами? Воспитание и лень? Плохая власть? Рок, или какая-то случайность?

Погода тем временем понемногу переключалась в осенний режим: ночи становились холодными, утренние туманы – промозглыми. Жёлтый, бордовый, охряной и ржавый оттенки вытесняли зеленые цвета из полей и перелесков, зато яркие жёлтые, красные, фиолетовые шары георгинов, словно большие бусы, опоясали дом бабушки.

* * *

– Что значит «сам заработаешь на билеты», сыночка? – Мама пыталась нежно, чтобы не обидеть сына, добиться согласия на отъезд. – Ты всем всё доказал, нам с отцом в первую очередь! Завтра папа покупает нам билеты. Признаюсь, что была неправа тогда, в Москве, – ты намного сильнее и умнее, чем мы с отцом считали. Ты даже не представляешь, как я горжусь тобой!

– Нет, конечно, мам, это я был неправ, но я пока не могу тебе всего объяснить, не созрело в голове…

– А-а-а, я понимаю! Тебе нравится эта девочка. Мне тоже, правда. У неё тяжёлая судьба, я помню её родителей. Но у каждого своя жизнь, а тебе через две недели в одиннадцатый класс! В конце концов, сейчас двадцать первый век, вы будете на связи, приедешь сюда на каникулах, я всегда поддержу твой выбор. Если это твой выбор!

– Мам, почему-то мне очень хочется вытащить её из этих девяностых… Из её девяностых. Но я не уверен, что это хорошо и правильно. По крайней мере, я хочу, чтобы она жила намного лучше, чем сейчас. Но вот она правда считает, что им с бабушкой пенсии хватает. Не по-ни-ма-ю!

– Сынок, мы же с отцом тоже не вечные, тебе нужно получить профессию и научится обеспечивать себя. Нет, нет, ты умеешь, я всё вижу! Но это немножко другое…

– Мама, обеспечивать себя – не может быть мечтой и целью! Как ты не понимаешь? Радости от этого нет, я точно знаю.

– А от чего есть радость, сын?

– Не знаю… Когда на душе хорошо изнутри, а не когда тебе это снаружи втирают, когда есть тот, кому доверяешь по-настоящему, когда ты на самом деле чувствуешь, что не одинок в этом мире… не знаю, мама, я думаю!

– Так и будешь думать в Москве, сынок, полетели домой… Ведь не какое-то конкретное препятствие заставляет тебя оставаться здесь накануне учебного года?

Кирилл вздохнул и рассказал про конкретные препятствия.

Дело в том, что он придумал схему работы с банными вениками. Он вошёл во все сообщества любителей русской бани и их группы в социальных сетях, провёл аудит на оптовом рынке и цен в банях, просчитал логистику, узнал цены на таргетированную рекламу в сообществах социальных сетей и направился на старый колхозный машинный двор к парням, с которыми он так экстремально познакомился на реке.

Оказалось, что они занимаются всем, оформлены как ИП, у них есть несколько тракторов со всеми возможными опциями, две «газели», одно просторное помещение и даже старая, но работающая пилорама, – в общем, все крохи, которые остались на развалинах совхоза-миллионера. Кирилл предложил им следующее. Мы забиваем «газель» пихтовыми вениками, пучками целебных трав (в зависимости от сезона), всякими добавками, которые можно даже просто покупать оптом, и делаем услугу доставки на дом, как в Москве доставляют еду по домам юркие бегунки. По вацапу падает заказ, мы скидываем адрес клиента дежурной «газели», она подвозит заказ, водитель получает деньги. Ценовая политика простая – товар продаётся дешевле, чем в самих банях, но дороже, чем в торговых сетях. Плюс грамотный маркетинг про здоровье и модную экологию, плюс удобно – доставка на дом. И главное, перспективы развития – бесконечные. Только в одном городе и округе примерно по десять тысяч посетителей общественных бань еженедельно, количество клиентов частных бань и саун – terra incognita, количество частных семейных бань на дачах и в загородных домах – не поддаётся учёту.

– И что ребята твои?.. – заинтересованно спросила мать.

– Сначала отнеслись скептически. Долго спорили, считали издержки и объём рынка. Потом они сами уже узнавали про упаковочную машинку, цены на бензин, цены на веники, цены на Интернет, аж до «Яндекс-бани» договорились… В общем, решили попробовать. На той неделе пробный шар, как я в такой момент уеду?

– И что там по бизнес-плану тебе с этого?

– Тысяч пятьдесят в месяц мне лично при самом минимальном и локальном сценарии.

– Тебе зачем такие деньги сейчас, сын, даже если всё получится? – аккуратно спросила мать, чтобы не обидеть сына, который снова сумел до глубины души её удивить. – Мы тебя всем обеспечим, пока учишься, а так придётся отвлекаться от ЕГЭ и поступления!

– Мам, ты не поняла. Половину из моей месячной доли прибыли они будут отдавать Лере, а половину – нашей бабушке, как прибавку к пенсии. А я, уже потом, когда выйдем на междугородный уровень…

* * *

На следующий день Кирилл на своём велосипеде с вениками, как на работу, отправился в город. Попал под нудный, совсем осенний дождь, потом под северный ветер, гонявший над головой низки темные тучи, в довершение всего пробил колесо велосипеда. Вернулся в Курское поздно, мокрый, уже с температурой…

Напугал своим видом мать, не смог даже поесть. Вызвали «скорую», мама сама поставила ему укол, попросила у коллеги препараты на ночь из её скудного набора, обсудили состояние на своем специфическом медицинском языке, договорились созвониться с утра.

Кирилл всю эту суету воспринимал уже обрывками, не понимая грани между сном, реальностью, видениями. Укутанный всеми одеялами, найденными в доме, метался в детской комнате своего отца…

Подросток изо всех сил пытаться контролировать сам себя. Ему было плохо, молодые суставы ломило, словно у древнего старика, в голове били тяжелые молоты, а самое главное – он не мог остановить поток видений, настолько явственных, что даже в больном забытье его охватывал утробный страх. Больной сам себе казался почему-то стражником у ворот какого-то города: он закрывает ворота, наваливается на них всем телом, но снаружи давит огромный поток, ветер, ураган непонятных сущностей – воспоминаний – фантазий. Нет, не фантазий, потому что все они были не его авторства, он никогда в жизни себе такое не нафантазировал бы, даже под страхом смерти. Вдруг Кирилл почувствовал, что всё закончилось, его сверхусилия по запиранию ворот больше никому не нужны, ворота распахнуты, он больше не хочет быть внутри, расслабляется, делает несколько шагов и вдруг… оказывается на кладбище села Курское в абсолютной тишине. Кирилл щиплет себя за ухо, зажмуривает и открывает глаза, топает ногой и понимает, что это никакой ни сон. Оглядывается вокруг: вечереет, вокруг яркими лунными бликами блещут таблички надгробий из нержавеющей стали, оградки могил образуют бесконечный лабиринт, и только Кирилл, один, стоит в окружении памятников и крестов, которые бесконечно, сквозь редкие сибирские осинки, ели и сосны тянутся до горизонта во все стороны.

Вдруг из заброшенной, заросшей могилы, откуда-то изнутри, фыркая и негромко матерясь, начал карабкаться мужичок (разнорабочий совхозной фермы, 1976–1998 гг.). Вылез, на карачках встал перед могилой, потянулся и вытащил жестяную банку с надписью «Олифа» и ручную дрель с толстым сверлом, на конце которого был намотан комок обычной ваты. Встал, беззлобно, но грязно выругался, отряхивая бесформенные штаны и грязную рубаху, поднял банку олифы, дрель и, сгорбившись, засеменил куда-то между оградками.

Внезапно с другой стороны раздалось непонятное женское бормотание. Кирилл всмотрелся и увидел статную интеллигентную женщину в очках, которая поднималась от заброшенной могилы (завуч Курской школы, 1953–1996 гг.). Женщина отломила от погребального венка с соседней могилки пару искусственных белых цветков, понюхала, воткнула один в копну густых волос, точно невеста, а второй – в нагрудный карман пиджака, улыбнулась и пошла следом за мужичком с олифой в лабиринте между оградками.

Кирилл, похолодевший и оцепеневший, со страшным предчувствием поглядел в другую сторону, где – он помнил с экскурсии Леры – была еще одна заброшенная и неухоженная могила. На могиле, фыркая и отряхиваясь, сидел парень (частный предприниматель, 1973–1998 гг.), шея которого была обтянута проволокой в резиновой изоляции, которая кругами до самого рваного конца клубилась вокруг просевшего и ржавого надгробия. Кирилл почувствовал, даже не глядя, что со всех сторон вылезают из могил покойники и не спеша, здороваясь друг с другом, обстоятельно и неторопливо бредут куда-то по кладбищенским тропинкам. Кирилл, несмотря на свой страх и оцепенение, приказал себе идти за ними следом, не приближаясь, чтобы не столкнуться, и вообще, чтобы никто не заметил его присутствия.

На полянке, между причудливым нагромождением могил, горел абсолютно белый, без дыма, костёр, вокруг которого столпились сидя, лежа, стоя покойники. Та самая интеллигентная женщина – школьный завуч в васильковом в полоску костюме со старомодной, кружевной блузкой с жабо под пиджаком и могильным пластмассовым цветком в нагрудном кармашке встала, сделала шаг к костру, кашлянула и начала говорить профессионально поставленным голосом и жестикулируя, словно выступала на общешкольном родительском собрании:

– Товарищи, прошу минутку внимания! Мы сегодня собрались не просто так, нам нужно попытаться ответить на вопрос: кто виноват в нашей с вами жизни до смерти – государство, власть или мы сами. Так стоит вопрос, нравится нам это или нет. Каждый из вас теперь, после смерти, знает столько, сколько даже представить себе не могут здравствующие и живущие сейчас в нашем родном Курском. Нам могут задать только этот вопрос, и не дай нам бог сказать лишнего! Почему? Потому что с нами сегодня смертный, мальчик Кирилл. Давайте не будем лишать юношу шанса вернуться, к нам ему ещё точно рано! Поэтому, коллеги, прошу аккуратнее в словах, и прошу аплодисменты нашему сегодняшнему гостю, который, благодаря всем вам известной нашей любимой Лерочке, прикоснулся к Настоящей Жизни.

Кирилл похолодел, стоя за тонкой осинкой чуть поодаль от полянки и безумными глазами рассматривая покойничков. Раздались недружные хлопки в его, Кирилла, адрес. Все мертвецы, как один, уставились туда, где прятался молодой человек. Кирилл вышел из-за осинки, постоял и, не чувствуя ног, направился к костру…

Сел на пенёк, огляделся. Вокруг него, насколько хватало глаз, толпились покойники всевозможных видов и возрастов, но все – местного, Курского сельского происхождения, и все смотрели на него. Вдруг между бездвижными трупами мужчины и женщины, чуть сбоку, на первой линии амфитеатра покойников Кирилл увидел Леру. Она сидела в каком-то странном халатике, с распущенными волосами, прижимая к груди большого плюшевого медведя. На ногах её были массивные, крупными коваными кольцами чёрно-ржавые цепи, а бездонные глаза светились почти чёрным антрацитовым блеском. Кирилл хотел уже встать и подойти к Лере, но та медленно поднесла указательный палец к губам и чуть сложила губы «бантиком», смешно, по-детски оттопырив нижнюю.

Кирилл обвёл взглядом заупокойную толпу. Не в силах смириться с происходящим, чувствуя на себе массу потусторонних взглядов, он даже не представлял, что и как мог бы сказать такой необычной аудитории. Пауза затянулась. Завуч, которая умерла из-за отсутствия инсулина и которую хоронило все село, кашлянула и прервала молчание:

– Товарищи, понятно смятение юноши, но до петухов совсем немного времени… Я вот что хочу сказать. Конечно, человеческая слабость, наше личное, трусость, страх и стяжательство – это пороки, безусловно, личные, так сказать, индивидуальные, и странно кого бы то ни было в них винить. Но, с другой стороны, объяснить необычайную популярность этого кладбища в девяностые годы нельзя только лишь индивидуальными грехами каждого. Во все времена люди грешат и, в конце концов, умирают, но не во всякие времена – такими энергичными темпами. С другой стороны, опять же, сама по себе смерть, вы прекрасно это знаете, – событие сугубо личное, прерывание судьбы и частный суд конкретной, одной-единственной души.

Что-то тогда произошло со всеми нами. Я же помню, как мы с выездным педсоветом ездили по окрестным деревням с проверками и спасали чужих детей из ужасных условий! В Лузгино, помню, ребёнок завшивел, мамаша на ферме ночует пьяная, бабка в самогонку хлебный мякиш макнет и в тряпочке сосать дает младенцу… И это никакие не девяностые ведь! Правда, товарищи? А в девяностые я уже сама, сама боялась и не могла повлиять на собственного сына и прятала каждую копейку, чтобы он не покупал наркотики!

– Мама, прекрати, меня твои копейки всё равно не спасли бы! – перебил завуча молодой парень с большой чёрной дыркой в голове (1977–1996 гг., бытовой криминал). – Вся ваша педагогика оказалась бессильна против сникерса и кроссовок! Я когда на траву подсел, помнишь? А если бы ты отца не выгнала – я бы тоже художником стал бы и просто тихо бухал бы в мастерской до сих пор.

– Ну прекратите! Мы-то с вами знаем, что грех непреодолим! Ну, вы-то знаете! – сказал мужичок, опустив в банку олифы дрель и покручивая ручку со сверлом, на котором был намотан комок ваты. – Вот вы мне при жизни все уши прожужжали про бухло. И что? Вот если крутить дрель с ватой в олифе, то все тяжелые осадки осядут на вату, удаляешь эту вату и остаётся спирт – это же физика! Я же знаю, что водка и сепарированная олифа – суть одно и то же! И человек, как эта вата, всё в себя впитывает, и где же ему сил взять на очищение, если вся его жизнь как внутри этой банки олифы? Конечно, мой батя-скотник по пьянке повесился в девяносто третьем, мать нянечкой в больнице работала, как ей тянуть нас с братом? Интересно, с чего я должен был стать хотя бы и таким, как ваши менеджеры среднего звена? Или бизнесменом, или ещё кем? Странно ждать от меня борьбы с обстоятельствами, если я с рождения не то что другой жизни не знал, но даже не видел…