Текст книги "Продаются роли!"

Сцена 3
Под мостом-2

Парень с лысой головой торопливо спустился по прямоугольным ступенькам с шероховатыми изгибами и, когда его нога опустилась в песок, мокрый и твердый, как цемент, карикатурный и нереальный, он очнулся. Всю дорогу он шел, внутренне настроив себя на подсказки, которые были на каждом шагу. Стоящая около метро дама опустила руку вниз и ее ноготки ровным рядом были направлены вниз по лестнице, где своим приходящим гулом звал поезд подземки, унося за раз сотню-другую пассажиров, увидевших знаки и просто знающих, куда следует идти и где их ждут.

В спину дул теплый ветер, когда он стоял около окна, и черная полоса в окне с изредка появляющимися кометами дарила этой нищенской мгле каплю золота через равные промежутки. На третьей, то ли четвертой остановке вошел мужчина в меховой шляпе, как на картине Рембрандта, где шляпа была подобна нимбу, она окружала ореолом этого человека и делала его, помимо его добрых, щедрых глаз, еще нравственнее, еще красивее. Хотя он был невзрачен – неаккуратно подстриженная бородка, густые сорняки бровей, мешки, морщины на лице, но достаточно было внутреннего обаяния, чтобы любоваться им. Он сел на свободное место прямо напротив Ивана, и посмотрел на него сперва ознакомительно, через какое-то время, пройдя глазами двух-трех пассажиров справа и такое же количество слева, более внимательно. На третий круг он заговорил, точнее молодой человек услышал. Дед молчал и его внушительный взгляд, который заставлял улыбаться, благоговеть и совершать поступки, произносил слова.

– Убегаешь? – спросил он, гармонично открывая и закрывая глаза.

– Я? – удивился Иван, оглядываясь по сторонам.

– Ты, – повторил он и почесал нос, самый кончик, по часовой стрелке.

– Да нет, – возразил Иван. – Просто еду.

– Куда-то знаешь? – подмигнул старик и двумя руками стал поправлять свою шляпу.

– Наверное, – машинально ответил парень.

Ситуация напоминала то, что произошло пару часов назад около клетки со львом. Говорящий лев и говорящий человек, но последний говорил глазами, не произнося ни слова вслух, правда, Иван слышал и пытался отвечать тем же.

– Так да или нет? – осторожно спросил старик.

– Наверное, да, – не менее осторожно ответил парень.

– И куда? – продолжал спрашивать старик.

– Вперед, – ответил Иван.

– Хорошее направление ты выбрал, молодой человек, – кивнул головой дед. – Положительное.

– Спасибо, – повторил он кивок старшего поколения.

– Не торопись благодарить меня, – повернул голову дед и нахмурился.

– Отчего? – удивился Иван.

– Я спешу тебя предостеречь, – мрачно сказал он, – что вперед нас движет не одна дорога. Спешу тебя скорее огорчить, чем обрадовать: все дороги вперед и все дороги назад. Но ты должен пройти хотя бы половину неправильных дорог, чтобы найти то, что тебе нужно. Вот одна истина, остальные знать необязательно.

То первоначальное спокойствие на лице обернулось мрачной тайной, и когда открылись двери на одной из станций, Иван вышел, задев тучную женщину за висящую на ее руке авоську с мандаринами. Мандарины вздрогнули у поднявшей от удивления глаза женщины, а парень затерялся в толпе, вдыхая очищенный плод, раздавленный неосторожно при снятии оранжевой шкурки.

Парень провел по гладкой голове с легкой подступающей из недр порослью, и увидел при выходе, что одинокая тучка появилась в чистом небе, желая напугать своим видом и возможным проявлением. Но поглощенный своим коварным занятием, небесный агрессор не заметил, как стал сгорать в воздухе, теряя свою былую пышность. Иван увидел указатель над японским рестораном, показывающий направление, и заманчивая надпись гласила: «Город солнца». На ней было изображено восходящее солнце красными линиями на желтом фоне. И он последовал по этому пути.

Двигаясь по траектории неба, а не земли, понимаешь, что двигаться легче, но несоответствие делает эту дорогу более сложной – препятствия на каждом шагу, которых не так много в поднебесной, останавливают, по движению, но не по ходу мыслей.

– Что ты ищешь? – услышал он. Вчерашний день?

Этот голос ему был знаком. Не так давно, даже совсем недавно, да и координаты...

Мост крепко стоял на своем прежнем месте. По его могучим волосам бродили мелкие мошки, направляясь в разные стороны, создавая иллюзию беспокойства. Однако мост был спокоен, несмотря на легковые авто, велосипеды, фуры, грузовики, которые своей многотонной тяжестью давили и заставляли оседать с каждым днем пусть на незначительные, но все же ощутимые с годами размеры.

А голос, связанный этим местом облачился в фигуру мужчины-философа, который одиноко бродил по берегу, подкидывая правым носком ноги камешек, а другим подхватывая, с большей силой запуская его вдаль, чаще всего в сторону воды.

– Да, наверное, – ответил Иван.

– Вчерашний день ищи завтра, – сказал философ.

И как будто ничего не произошло. Приснилось или привиделось, во сне, в забытьи, в мучавших его думах. Но этот человек, который ходил по берегу, как по частной собственности – мост, по которому он любит гулять, соединяющий его летний и зимний домики, а по реке ходят его суда, на которых ловят рыбу, возят товары и просто катают желающих, он был живой и такой знакомый. Не говоря уже о ветре, который, как верный пес, окружил его, стоя на задних лапах, проявлял свои чувства, не желая остановиться ни на мгновение.

– Что это значит? – спросил Иван.

– Только то, что уже услышал, – спокойно ответил философ.

– Да я ни черта не услышал! – грубо сказал Иван.

– Услышал, услышал, – хитро сказал философ.

Вчера он бубнил себе под нос, сегодня говорил не только понятно, а даже с налетом интеллигентности. Иван вспомнил того мужчину в пальто и малиновой шалью и подумал, неужто среди них одни образованные люди. Только одного толстяка нельзя было отнести к этому сословию.

– Возьмите меня к себе, – произнес парень. Эта мысль у него возникла только что.

– Мне тоже нравится играть в камешки, – подумал Иван. – И представлять, что, посылая камень, к тебе придет не град камней, а легкий смех потревоженной воды. Быть свободным, но не одиноким.

– Нет, – ответил мужчина в джинсовом комбинезоне. Он продолжать перебирать носком ноги камни, словно искал драгоценный камень или тщательно припрятанный предмет в этой прибрежной плоскости.

– Но почему? – не понимал Иван.

– У тебя способности не жилы надрывать, а другое, – ответил философ, и что-то забубнил себе под нос, проговаривая то ли заклинание, то ли еще полюбившиеся строки из стихотворения или прозы.

– А где младой? – спросил Иван.

– Вернулся, – ответил мужчина, и подцепил еще один найденный камень, подкинул его на сажень, и, дождавшись пока тот спадет на четверть этой длины, отправил в свободный полет той же подсеченной ногой. – Вернулся к себе домой.

– Я думал, он теперь с вами, – промолвил парень, наблюдая за плюхнувшимся камнем, проглоченным огромной лужей воды.

– Нет, это у меня стаж с рождения, – сказал философ, – боюсь сказать сколько, да и не считаю я уже, а у них так – игра на выживание. И ты наверняка тоже хочешь поучаствовать в этой игре. В этом шоу, в которое превращается вся наша жизнь. Но входят туда люди добровольно. Как только изменят самому себе. Измена себе – это хреновая штука.

Он так просто и грубо назвал измену, что та в его глазах стала похожей на ржавую трубу в туалете, прогнившую и уже источавшую неприятные пары. Иван же сморщился.

– Да ладно, живи сейчас, не правда ли? – произнес Иван, припоминая лозунг, звучащий среди молодежных движений и пенсионеров, понимающих, что жизнь короче, чем они предполагали.

– Правильно, только почему здесь? – прошептал мужчина.

– Не знаю, – сказал Иван. – Интуитивно как-то.

– Вот именно, интуитивно, – произнес философ, – то есть слепо, бессознательно, не отдавая себе отчета.

Его носок перестал перебирать камни и теперь стоял рядом с другой ступней, без движения, зато взгляд ожил и устремился на Ивана, словно нашел то, что искал, и этот найденный объект стоял перед ним, стряхивая с себя подкаменную пыль.

– Почему? – не понимал парень.

– А сюда попадают, когда понимают, что больше некуда, – продолжал старик, не отвечая вопросы. Все то, что он говорил, было большим развернутым ответом, просто нужно терпеливо выждать его окончания. – Это крайнее место.

– Но мне некуда, – пытался Иван, запуская каплю сквозь стекло, понимая, что это маловероятно.

– У человека должно произойти что-то существенное, – звучал голос философа, как радиопередача, имеющая только одно ограничение – лимит эфира, – например, сгорел дом, или предали близкие.

– Я… – пытался сказать Иван, но пытливый старик его опередил:

– Что ты? – крикнул философ. – Я, я…да что ты? Что у тебя произошло такого? Обиделся на родителей? Не купили тачку на день рождения? Вместо этого подарили пса, а ты его выбросил с моста. Затем ты бросился его спасать, но было поздно. Так?

– Нет, но… – робко прошептал парень.

– Никаких но, – воскликнул старик, – все это молодость. Все радуются, вспоминают о ней, с сожалением, что она прошла, а я рад этому. Вряд ли у тебя сгорел дом или взлетели на воздух отношения с близкими…

– У меня как раз такой случай, – прервал парень, напряженно дергаясь, как капля в окне, нашедшая возможность проникнуть внутрь дома, и уже наполовину покоилась в толще стекла, не имея возможности сдвинуться.

– Ну да, ну да, – услышал философ. – Документы, дом, некуда поехать?

– Есть куда, – нервно вскрикнул молодой человек. Капля затрепетала.

– Вот видишь, – серьезно сказал философ. – Есть куда ехать, но амбиции. Игра. Как только хлебнешь половником кипятка и проглотишь горячую жижу, тогда вся твоя прыть растворится и ты на первый поезд до своего хутора, где тебя всегда ждут?

– А если…? – неуверенно сказал Иван.

– Что если? – повторил философ.

– Если я выдержу и стану частью этой системы, – таинственно произнес Иван.

– Блин, – засмеялся философ, – Систему выдумал. Да нет никакой системы. Что, глаза открыл? Не думаю. Люди выживают, всего то. Слабые мрут, сильные живут, средние становится либо сильными, либо слабыми. Вот и все. Друг друга едят, так как каждый сам за себя. Если хочешь, то, конечно, можешь называть это системой. Хотя разве система это не там, где все правильно, но разве это нормально, когда из-за куска хлеба братья перестают быть братьями, а из-за того, что твои ноги не ходят, оставляют тебя гнить, не спрашивая о том, какую бы смерть предпочел? Нормально? Лежи уж, баста, и не ерничай.

Он гоготал как подорванный, как будто до него дошел смысл всего того что происходит – вся нелепость этой ситуации, когда обычный бомж учит парня быть человеком, а тот напрашивается к нему в ученики. Философ широко открывал свой большой рот, в котором сохранился верхний ряд зубов, хотя нижний был намного реже.

– Не думал, что он может смеяться, – прозвучало в голове у парня.

– Стоит мне посмотреть на человека, и я вижу, – серьезно сказал мужчина, прекратив смех, вытирая рукавом выступающие слюни. – Вот ты, если не обращать внимания на твой наряд, конечно, молодой человек, адепт.

– Кто? – удивился Иван.

– Приверженец одного учения, – растолковал он. – Но, в чем и парадокс, таковым не являющийся.

– Отчего же? – спросил Иван.

– Потерпи, – сказал старик. – Ты сегодня адепт одного учения, завтра другого. Такие люди уже не адепты, а скорее дикари просто.

Это слово тоже прозвучало немного вычурно. Философ заслонял собой солнце, светившее сегодня ярко, проведя вчерашний день в мареве. Иван смотрел на него снизу вверх, хотя тот был на полголовы ниже его.

– Что же ты в банкире симулянта не признал? – спросил Иван.

– Он бы мог остаться, но родился ребенок, – ответил старик. Банкир не знал, когда уходил. И женщина, которая его оставила, не знала что на сносях. В общем, частный случай. Пришлось отправить.

– То есть он не сам ушел? – удивился молодой человек.

– Нет, конечно, – возразил философ. – Он хотел остаться. Ведь эта жизнь – она привлекательна. Свободой, независимостью во всем. В выборе пути, еды, собеседников, крыши над головой. И это все есть и лежит приготовленное для тебя. Только надо знать место. Я знаю много мест для целого поколения, чтобы они не знали нужды.

– Ты что, богатый человек? – спросил Иван, внутренне посмеиваясь.

– Можно сказать и так, – согласился старик. – Только богатство – не монеты, а умение приспосабливаться к этой жизни, использовать ее ресурсы на полную катушку.

– Я бы хотел научиться этому, – сделал еще одну попытку парень, но внутри у него уже появилось тонкая лимонная долька сомнения, заставляющая морщиться.

– Не все выдерживают испытательный срок, – сказал старик. – Они ведь не понимают сладости не потому что не сдерживаются, а потому что осознают, что это не их, что перегорело, вся злость ушла и осталось то, что действительно правильно – дом, семья, работа, прочие шаблоны, которые выстроили перегородку в их голове.

– И вы меня не сможете взять даже на испытательный срок? – спросил Иван, скорее из желания завершить начатую тему.

– Нет, первый вступительный тур ты не прошел, – произнес философ. – Ты поел, выпил и не смог выкрутится в ситуации. А это…

– Я научусь, – прокричало в нем, и молодой человек нервно задергал пальцами, как пианист перед выступлением.

Голос, движения вобрали в себя всю амбициозность и нрав, которые впитывает в себя детство, отрочество, в котором он еще пребывал, не зная, когда сможет переступить на следующую ступень взросления.

– Учись в другом месте, – отреагировал философ и стал торопливо собираться. – Извини, я спешу. И тебе советую здесь не оставаться. Интересный костюм, но не слишком простой, вызывающий на разговор.

Он посмотрел на парня, улыбнулся мягко, почти по-родственному, и своим взглядом потрепал его по макушке, на которой за сутки образовалась темная насыпь растительности, пожал руку, вручил денег, билет на самолет, в один конец, до того места, где ждут…одним только взглядом, не переводя в действие.

– Документы верните, – ответил парень.

– Не я их взял, – спокойно сказал философ. – Не мне их отдавать. А у нас принято так – каждый за себя.

– Верните хотя бы документы, – настаивал Иван. Ему казалось, что этот человек сейчас все устроит: найдет ему приличную одежду, сменные вещи, деньги, позвонит хозяйке, чтобы та его вернула, наговорит, конечно, с три короба. И не говоря уже о документах – те наверняка преспокойненько лежат в одном из многочисленных карманов его комбинезона и вот, закончив этот пустой диалог, ни приведший ни к чему существенному, он отдаст ему, поблагодарив за хорошую игру.

– Знаю, я этот прием, – подумал Иван. – Откуда у интриги ноги растут. Но меня не проведешь. Ну, ладно, поговорить ты горазд, но на деле-то что?

И Иван подошел вплотную к старику и теперь стал намного выше его. Он смотрел ему в глаза, словно говорил:

– Ну, и с какого кармана начнем? Тот, что на груди, или на мягком месте? Может быть ты сам отдашь?

– Не думаю, что они их сохранили, – сказал философ, понимая поведение парня. – Наверняка, бросили в мусорный бочок, – и все, – нет фамилии.

Иван отступил и снова стал маленьким, жалким. Он присел на камень, не смотря вниз, и теперь философ вновь показался крупным, как колона, являющаяся одной из важных составляющих чего-то более крупного и целого.

– До встречи на небесах, – весело произнес старик, – так как на этой земле мы вряд ли пересечемся.

– Почему? – удивился Иван.

– Я уезжаю на юг, – сказал философ. – Там мои корни. Хочу, под старость лет вернутся. Что-то мне подсказывает. Интуиция, наверное, – засмеялся он и пошел в сторону подъема, где проходит граница между сырой оконечностью и сушей.

В небе появились белые пятна облаков, как в телевикторине, в которых мигали вопросы, и давалось некоторое время, чтобы успеть ответить и заработать призовые очки.

– Как хорошо родиться человеком и умереть им, – звучало у Ивана на уровне глаз и лба. – Как хорошо вырасти на лугу ромашкой, и завянуть ею. Не быть съеденной или сорванной, чтобы засохнуть. Вот философ родился на улице, так и умрет…но он хочет вернуться домой. Зачем?

В небе загалдели чайки, пытающиеся осадить набежавшую волну – одна из них задела крылом неспокойную накипь на воде и не ожидав холодного прикосновения и плотности, взмыла вверх, забыв о своей команде. Она превратилась в жирную белую размазанную точку в голубом небе и, пятясь куда-то назад, стала то увеличиваться, то уменьшаться под взоры судачащих птиц.

– Или эта птица. Испугалась первых трудностей. Хотя сама первая рвалась, чтобы окунуться всей тушкой в воду, а теперь маячит в небе, снимает стресс. Не думаю, что в скором времени, она приблизится к воде. Тут нужен мощный психотерапевт, способный ее убедить в безопасности процесса.

Философ шел по мосту, держась за поручень, как за большую собаку, которая знала направление. Он крутил головой и только сейчас, когда их разделяло около пяти сотен метров, Иван обратил внимание на его походку, двигающиеся при ходьбе руки и тик, хотя ничего подобного не мог заметить на расстоянии вытянутой руки.

Неожиданно птица, совершившая зигзаги, прокричала в небе что-то нечленораздельное, как-то нестандартно, необычно для чайки, любого пернатого, а приближенно к человеку – с гаммой чувств, драматическим порывом, вселенским размахом – и упала камнем вниз, пробуравив толщу воды своим хрупким телом.

– Вот это да, – прокричало в голове у молодого человека, в унисон птичьему реву. – На верную гибель. Она – супротив своему я…

И через мгновение на поверхности воды показалась ее взъерошенная головка, которая будто вылезая из вязкой массы, как при рождении, закинув голову, прикрывая глаза, устремилась в ту чистоту, которая зовется воздухом.

– Безумная, – шептало подсознание.

Тройка птиц ошарашенных поведением этой вольницы, отлетела в сторону и присев под своды моста на широкие жерди, молча взирали, как их соплеменница боролась со своим страхом.

– Безу…да она их делает! – работал мозг. – Сама выбирает себе роль. Ну на…черт! Вожак сказал лететь всем вместе, и она послушалась, но только поначалу. Вот дает! Мирно летела, и так, наверное бы, и летала, если бы не внутренний позыв, твердивший «ну давай, что же ты!». И она поняла, что та роль, в небе, правильная шаблонная, принадлежит им всем. То есть они все – те, кто машет крыльями на пару, играют одинаковую роль в этой птичьей пьесе. И если одна не выйдет на сцену, то, в сущности, ничего не изменится. Они также будут летать, вместе замирать над мостом и плюхаться в воду за призрачной рыбой. И это маленькое слабое только с первого взгляда существо прокричало «хватит», хлопнуло крыльями, и решало преобразовать себя в зримого персонажа. Незаменимого. Создающего конфликт. Какая умница!

Чайка, словно почувствовав эти лестные волны похвалы, взлетела еще выше и повторила свой подвиг, совершив пике под другим углом немногим дальше от берега. Сидящие на жерди издали крик непонимания, возмущения, сострадания, но в глубине позавидовали ей, так как никогда не решились бы на то, хоть им и казалось это самоубийством, верной гибелью. А пойти на верную смерть и ради чего? Непонятно, но ведь одна из стаи пошла. Значит было чего ради.

– Как умный режиссер, раздающий роли, – завертелось в голове с легким скрипом. Барабан завертелся, нанизывая на себя лоскутки идеи.

Вдалеке показалось несколько силуэтов. Их было семь. Как в американском вестерне про семерых, ищущих золото. Они шли как призраки, перепутавшие ночь с днем, сливаясь в одну размазанную полосу, у которой было четырнадцать ног, и эта гусеница приближалась, увеличиваясь в размерах, но не становилась от этого четче. Ее словно поглотил сумрак и держал за полупрозрачной щекой, как лекарство для больного зуба.

– Теперь я смогу, – сказал Иван вслух, понимая, что у него взошел росток, который, как оказалось, не медлил, а назревал все это время.

Эта мысль его окрылила. Он не думал о гусенице, выбирающейся из за щеки и показывающей свои неприятные наросты. Его совершенно не волновало, кто приближается, удаляется по горизонту, падает и поднимается по вертикали и мало интересовали эти люди – те, что под мостом, над и вне этой территории, думающие о насилии, наживе, решающие свои проблемы силой. Они не знали секрета. И не узнают, вероятно, так как ходят, едят, идут на преступление вместе. Они не знают о…а он знал. Эта потрясающая мысль открыла ему новые горизонты. Массивная дверь, около которой он ходил каждый день и не думал, что она открывается, предполагая, что не по его силам, да и ключ не подобрать, слишком много неясного…теперь стала такой реальной, такой живой, что ее можно было пощупать.

– Что ты делаешь? – услышал он неприятный голос одного из семи, что сейчас распался на смутные образования, встав друг от друга примерно на одинаковое расстояние. Он не смотрел на них, только видел блеклые пятна на солнце, которое оправлялось в зенит.

– Как умный, – произнес он.

– Чего? – ответил еще один грубый голос в унисон первому.

– …режиссер, – продолжил Иван.

– А? – не понял первый, решив самостоятельно решить эту каверзную задачу.

– …раздающий, – говорил уверенно парень.

– Ы? – кто-то обнажил зубы, чтобы рассмеяться.

– …роли, – твердо сказал Иван.

– Э? – и снова первый неприятный тембр произнес одну из букв алфавита, выражая эмоции человека отнюдь не нашей эры.

– Как умный режиссер, раздающий роли, – произнес молодой человек. – Как умный режиссер. Раздающий роли.

Он это увидел. Подмостки. Щиты, доски, все просто. Кулисы, занавес, можно без них. Но главное то, что происходит на сцене. Фурор. Диалог, броские взгляды, драматические моменты и много актеров, которые актерами и не являются, но хотят и, что не маловажно, с деньгами в карманах. Вот пышный человек, нефтяной магнат, признается в любви директору холдинга, неловко, неумело, с зажимом, но это тоже не важно. Билеты будут проданы. Кому – подчиненным раз, родственникам – два, да мало ли.

– Ты чего свихнулся, – прозвучал грубый голос.

Теперь он их увидел. Семь, не больше и не меньше. Одетые одинаково, в синих робах, как строители или уборщики. Почти одинаковые, глаз узкий, рот маленький, не понятно чего хотящий. Нормальный принцип подмостья.

– Да пошли вы! – прорвался он из закулисья, пройдя несколько планов, минуя оживших персонажей его идеи, прыгнул на землю, на камни и взял один, средний по размеру, припоминая на кого тот похож. Он вспомнил своего первого учителя по физкультуре – длинный тощий, один выступающий нос и увидел в трещинах истории его юморной профиль, который, как живой, говорил «хотите быть как я, жуйте капусту и бегайте». Всегда возникал вопрос куда.

– Ты чего это? – воскликнул старший, чем-то напоминающий вчерашнего толстяка в шароварах. Только у него, в отличие от вчерашнего персонажа с плохим вкусом, была несколько нестандартная фигура – худые ноги и полный живот. Он был похож на желудь, в которого вставили со всех сторон спички – снизу для устойчивости, сбоку для того, чтобы он мог показывать сказанное, так как голос его звучал глухо в этот звучащем пространстве.

– А ну разойдись! – задорно сказал Иван. Его рассмешили пришедшие. Казалось, что их специально отбирали кастинг-менеджеры для съемки. У одного косил глаз, другой держал в руках колесо от велосипеда так растеряно, словно у него угнали этот велосипед, оставив только одну деталь, третий был одет в странного цвета робу, которая, казалось, прошла семь кругов ада, жеванная, обугленная. Также был одноногий с деревянной кеглей вместо ноги и долговязый ребенок.

– Он того, – с иронией прозвучало в толпе. – Не в себе. Вы с ним осторожно. Знаю я таких. Грохнет как мух. Зараз семерых. Не нарывайтесь. Нас семь. А семеро одному не друг.

Толпа загудела.

– Это вы не нарывайтесь, сосунки, – пропел молодой человек. Он чувствовал себя на концерте, окруженный звездами. – Скоро я вас всех сделаю.

– Чего? – закашлялся один, чем-то напоминающий управляющего из зоопарка.

– Сделаю вас, – продекламировал парень. – И вас. И вас. Мне так этого хочется. Ну, кто первый. Ципа, ципа.

Иван протянул руку и в позе кормящего птиц, но не подпуская к себе близко, застыл в ожидании.

– Когда? – испуганно сказал первый.

– Скоро, – пропел Иван, и фанфары позолотили его лоб, отчего он стал похож на Будду, который явился наказать грешников.

Он стоял на камне, и этот здоровый булыжник, который он чудом поднял, начинал напоминать о своем весе. Физрук смотрел на него исподлобья и чеканил «раз-два, раз-два».

– Вот малец, – ворчала толпа несуразных. – Коротки руки. Удумал. Сказочник. Он решил научить нас. Что будем делать? Может, милицию позовем? Она нас защитит. Или в службу спасения. Или доверия? Фараон, он в меня пукнул. Мне больно.

Это их раззадорило. Большая гусеница вновь соединилась своими частицами, перепутав местами последовательность, от чего стала выглядела еще гротескней, нежели была.

– Новое поколение людей, – подумал Иван. – Этой ночи. Более агрессивных, чем вчера. Хотя уже не знаешь, кто более опасен – те, которые сразу дают понять, кто он, или же одетые в искусственную шкуру. Среди них могли быть, хорошие люди. Например, этот верзила. Глаза не глупые. Интересно, среди этой челяди есть родитель? Может этот, покалеченный. Или тот, что на голову. Стоит только не сделать одного шага в ногу, тогда все...

– Ловите, – спокойно сказал Иван, приподнял на несколько сантиметров камень, задержал дыхание и бросил его в толпу, заставив их разойтись.

– Примерно так, – сказал Иван, стряхивая с ладоней пыль.

Толпа рассредоточилась как упорядоченные атомы, в которых попала частица инородного вещества. Зашевелилась, стала более агрессивной и от того более непредсказуемой.

– Вот сволочь! – закричал верзила, который казался Ивану собратом по уму. – А ну мордуй его.

– Без устали! – поддержал человек с колесом.

И стена двинулась. Гусеница выпучила свои бугорки, и стала похожа на стену из подушек, образованные выпуклыми лбами, щеками, животами и грудью, которая выпирала объемной дугой. Она издавала чавкающий звук, как будто уже разминала вершинный край жвала, где располагались суровые зубцы.

– А ну стоять! – закричал Иван. – Остановились!

Стена замерла, чавкающий звук прекратился. Ветер трепал одежду и был единственным в тот момент одушевленным. Мост, казалось, качнулся и потревожил серый поток с грубым металлическим стуком.

– На колени! – продолжал неистовствовать парень.

– Что? – едва ли не хором прошуршала толпа.

– Я за себя не отвечаю, – горланил он, не сходя с места – Лежать, мать твою!

Трое из толпы упали на камни, четверо присели. Остальные смотрели на них, не понимая их трусости, хотя у самих дрожали поджилки.

– Вы должны лежать, – раздавался голос. – И никто, слышите никто не будет вякать. Лежать!

Те, кто лежал, потянули за собой сидящих, а те, в свою очередь, стоящих, хотя те уже тоже стали приближаться к земле, чувствуя нездоровый климат и подступивший к горлу страх, мешающий дышать.

– И если кто сдвинется, – рвал связки Иван, – запомнит меня надолго. Я буду его…

– Не надо, – закричал долговязый ребенок.

Народ лежал на берегу, как отдыхающие, примостившие свои усталые тела в тень под мост, и только напряженность в их телах ломала равновесие послеполуденного времени, когда солнце устает жарить и висит в небе, заглядывая в циферблаты прохожих, ожидая своего вечернего побега.

– Хорошая была пьеса, – пронеслось в голове у Ивана. – Спасибо, драматург. Кто же это написал? Ей богу не помню. Наверное…не помню.

Иван шел и чувствовал, как мост приглашает его пройтись, а небо приказывало своим подданным не дуть слишком сильными порывами, чтобы легкий налет свежести создавал положительные эмоции. Но в его груди рокотала та энергия, которая была сегодня запущена, и подожженный фитиль прошел часть пути, сгорая с удовольствием, выделяя максимум возможного, не оставляя ни капли.