Текст книги "Книжица наших забав"

II. О мешках, гробах, кроватях и всякого рода емкостях, а также о том, что с ними и в них происходит

1

В одной церкви клирики пели звучно, но без благоговения, а один монах видел, как некий демон, держа шуйцею объемистый мешок, десницею ловил голоса поющих и сгребал в мешок. Когда пение кончилось, монах сказал клирикам, гордящимся собой: «Хорошо пели, да напели на целый мешок» (Caes. Dial. IV. 9). Что потом демон сделал с полным мешком мелодий и ритмов зарубежной эстрады, не сообщается.

2

Ландграф Людвиг, человек без меры жестокий, умирая, велел своим друзьям, чтобы по смерти надели на него цистерцианский куколь. Так и сделано. Один рыцарь, видя умершего в иноческом облачении, молвил сотоварищам: «Кто сравнится с господином моим во всякой доблести? когда был мужем брани, никому его было не превзойти; когда сделался монахом, никто прилежней его не хранит молчание!» По расставании с плотью душа ландграфа явилась ко князю бесов, сидевшему поверх тартарийского кладязя с чашею в руке. «Добро пожаловать, любезный друг, – молвил владыка тьмы, – покажите ему (обратясь к своим клевретам) наши пиры, наши закрома, наши погреба да приведите обратно». Ландграфа отвели в места мук, где плач и скрежет зубовный, а затем вернули к сатане, сказавшему: «Испей, друг мой, из моего кубка». Несчастный противился, но, крепко принуждаемый, пригубил поневоле, и тотчас серный пламень хлынул из его глаз, ушей и ноздрей. «Теперь, – примолвил сатана, – ты увидишь и мой колодезь, с бездонною его глубиною». С колодца сдвинули покрышку, скинули туда ландграфа и затворили жерло вновь (Caes. Dial. XII. 2)^[11].

#И_Сатана_привстав_с_веселием_на_лике

3

Где-то в северной Ирландии лежал в доме один человек, мучимый болезнью по бесовскому действию. Ночью он слышал, как бесы говорили меж собой: «Смотри, как бы этот убогий не дотронулся до постели или подстилки того лицемера, не то ускользнет из наших рук». Он уразумел, что речь о святом Малахии, которому недавно довелось переночевать в этом доме. Подстилка была на прежнем месте; больной пополз к ней. «Держи его, держи! – завопили в воздухе, – уходит подранок!» Но, чем громче они кричали, тем упорней он работал коленями. Он добрался, взобрался на кровать и давай возиться на подстилке, а кругом раздавался плач: «Сами себя одурачили; улизнул!..» Тут ушел страх, который терпел он от бесов, а с ним и болезнь (Bern. Clar. V. Mal. 20).

4

Один епископ, путешествуя, остановился на речном берегу отдохнуть. Вдруг ему послышался голос из речного русла: «Час пришел, человек не пришел». Встревоженный епископ, мысля, что здесь не без тайны, ждет, что же за этим последует. Смотрит: вот показался некий клирик, скачущий со всей поспешностью. Он шпорит коня, торопясь перебраться через реку, епископ же велит своим людям не мешкая преградить ему дорогу. Юноша мчится, стремясь на полном скаку въехать в реку, а люди епископа принуждают его сдержать бег. «Расступитесь, прошу, – говорит он, – пропустите; королевский приказ меня гонит. Это дело неотложное; королевская тайна настоит, неодолимая нужда повелевает». Но удерживают юношу силой, а епископ заставляет его разделить с собою ночлег. Когда епископа одолел сон, юноша нашел сосуд с водой, сунул в него голову и захлебнулся насмерть (Petr. Dam. De var. mir. 8).

5

Иные считают, что звезда волхвов, свершив свою службу, упала в колодец в Вифлееме, и там внутри ее видно (Gerv. Tilb. Ot. imp. I. 5).

6

Капеллан одной знатной дамы, человек мирских привязанностей, паче всего преданный забавам охоты, умер и был погребен в монастыре Мелроуз. Дальнейшие события яснее ясного открыли его порочность: он начал подниматься из гроба, а как блуждать по монастырю ему мешала святость места, он избрал поприщем для своих затей дом своей бывшей госпожи и прогуливался вокруг ее спальни с воплями и бормотаньем. А поскольку не все любят этот жанр, дама, удрученная и встревоженная, поведала о происходящем одному из монахов, прося молиться за нее усердней обычного. Дама щедро благотворила монастырю, и монахи привыкли ее уважать, потому ее собеседник обещал ей скорое избавление по милости Божией, а сам, вернувшись в монастырь, взял себе в помощь одного решительного монаха и двух крепких парней и ночью стал с ними сторожить на кладбище. «Уже миновала полночь, а ничего ужасного не появилось», – с оттенком разочарования замечает автор. Наконец они решили, что организатор вечеринки останется, а остальные трое пойдут в ближайшее жилье погреться. Так и сделали. Дьявол счел этот момент удачным и немедленно пробудил труп в гробу. Завидев его издали, монах сперва оцепенел от мысли о своем одиночестве, но потом ободрился и уметил приближающегося мертвеца топором. Тот застонал, оборотился и кинулся назад, а монах, совсем развеселившись, пустился следом. Могила зевнула, приняла жильца и затворилась. Тем временем отогревшиеся участники мероприятия вернулись и с досадой услышали, что все пропустили. Тогда они решили выкопать преступного мертвеца из могилы, немедля взялись за дело, и на рассвете он предстал их очам, с большой раной на теле и в полной кровью могиле. Его вынесли из монастырской ограды и сожгли, а прах развеяли (Will. Newb. Hist. Angl. V. 24).

7

Похожая история, тоже рассказанная Вильяму человеком, заслуживающим всяческого доверия, произошла в замке Аннантис. Пришел туда из йоркских краев один человек дурного поведения, знакомый владельцу замка, поселился и женился. О жене его ходили сплетни, и он терзался ревностью. Чтобы испытать ее нравственность, человек дурного поведения однажды притворился, что отправился в дальний путь, а сам тайком вернулся в дом и спрятался на балке над кроватью жены. Недолго пришлось ему ждать: он увидел, как она распутничает с юношей-соседом, и от негодования так завозился, что рухнул с балки, как карающее правосудие, и громко пал наземь рядом с их ложем разврата. Последний немедленно прекратился, уступив место иным формам бесстыдства. Прелюбодей убегает, оставив свою подругу улаживать это щекотливое дело, а та заботливо соскребает человека дурного поведения и нежно за ним ухаживает. Едва очнувшись, он начинает попрекать и угрожать. – Бог с тобою, – отвечает жена, – что ты такое говоришь? это, друг мой, не ты, а твоя болезнь заставляет тебя извергать такие нелепости. – Ему советуют исповедаться и причаститься, но он, хотя жестоко разбитый, занят лишь тем, что с ним случилось и что сказала его жена, и откладывает свои христианские обязанности на завтра – день, до которого он не дожил.

Его почтили приличным погребеньем, но, лишенный благодати и терзаемый заслуженными злосчастьями, он не упокоился в гробу и принялся по ночам блуждать по улицам, преследуемый стаей лающих собак. Все запирались накрепко, никто носа не казал из дому до рассвета, чтобы не встретиться с этим неистребимым ревнивцем, но всякое попеченье было тщетно: его тлетворные странствия заразили воздух, и в округе начался мор. Поминутно мертвых носят, а уцелевшие торопятся перебраться в безопасное место. В Пальмовое воскресенье монах, от которого наш автор услышал эту историю, ободрил оставшийся народ приличною речью и созвал совет из мудрых и благочестивых людей. Пока они сидели за беседой и обедом, двое юношей, потерявших отца в этом поветрии, решили вырыть покойника, пока он не уморил тут всех, и сжечь; никто им нынче не помешает – весь город прячется по домам, а мудрые люди еще обедают^[12]. Взяв заступ, юноши пошли на кладбище и начали копать. Вскоре обнажился труп, непомерно разбухший, с багровым лицом, в почти разодранном саване. Бесстрашные от гнева, они нанесли ему рану, из которой вытекло много крови, и сложили костер, а потом заступом пробили бок мертвецу и вытащили его сердце. Когда тело уже занялось, они пошли сообщить неспешно обедавшим мудрым людям о своем занятии, и те, бросив салфетки, прибежали смотреть. Когда труп истлел, прекратилось и поветрие, словно пламя, истребившее мертвеца, очистило воздух (Will. Newb. Hist. Angl. V. 24). «Изложив это, вернемся к порядку нашей истории», – говорит Вильям и с некоторым облегчением переходит к осаде Омаля^[13].

8

Была одна девица хорошего рода, столь гневливая, сварливая и крикливая, что, где ни обретается – дома ли, в церкви ли – всегда вокруг нее ссоры и неприязни, и счастливым почитал себя тот, кого миновал бич ее языка. Наконец она умерла и была погребена в церковном атрии. Поутру придя в церковь, люди увидели, что могила ее, словно печь, дымится. Испуганные и любопытные, они разрыли землю и нашли, что верхнюю половину ее тела пожрал огонь, а все, что от пупа и ниже, цело (Caes. Dial. IV. 22).

9

В императорском городе Дуйсбурге одна вдова варила и продавала пиво^[14]. Однажды в городе начался большой пожар и подступал уже к ее дому. Вдова вынесла все кувшины и кружки, какими отмеряла пиво покупателям, и, поставивши их у дверей, против подступающего огня, взмолилась: «Господи Боже, праведный и милосердый! если я когда-нибудь обманывала людей этой мерой, пусть мой дом сгорит дотла; если же я поступала праведно в очах Твоих, призри на нужду мою и пощади меня и мою утварь». И Господь, рекший: «Какою мерою мерите, возмерится вам», внял молитве вдовы: огонь, пожиравший все кругом, не тронул ее дома, хотя там было чему гореть (Caes. Dial. X. 31).

10

Генрих из Вайды был человек богатый, могущественный и знатный, министериал герцога Саксонского. Однажды зашла у него с женою беседа о грехе Евы. Жена сильно осуждала невоздержность нашей прародительницы, которая ради одного малого плода ввергла род людской в такие злосчастия. «Не осуждай ее, – говорит муж. – Возможно, и ты бы уступила такому искушению. Вот я прикажу тебе кое-что – так, мелочь, однако ты ради любви ко мне и этого не исполнишь». – «Это что же такое?» – спрашивает жена. – «В день, когда ты купаешься, не смей входить босыми ногами в лужу, что у нас на дворе. В другие дни – сколько тебе угодно».

Лужа была гнилая и зловонная, со всего двора стекали в нее нечистоты. Жена засмеялась и ужаснулась самой мысли нарушить такой запрет. «Давай назначим штраф, – прибавляет Генрих, – если ты соблюдешь мой наказ, получишь от меня сорок марок; а коли нарушишь, заплатишь мне столько же». Условились. Втайне от жены Генрих посадил при луже дозорных. С сего часа честная и стыдливая женщина не могла пройти по двору, не покосившись на лужу. Всякий раз, как она принимала ванну, мучило ее желание. Однажды, выйдя из мойни, она сказала служанке: «Если не войду в эту лужу, умру». И тотчас, оглядевшись и никого не увидев, она подобрала платье, забралась в эту смрадную жижу по колено и, бродя туда-сюда, утолила свое желание. Она еще на берег выбраться не успела, как мужу донесли о ее занятии. «Хорошо ли нынче помылась?» – спрашивает он ее при встрече. «Изрядно», – говорит она. «В бочке или в луже?» Она конфузится и молчит, видя, что ему все известно. «Где же, – говорит муж, – стойкость твоя, послушность твоя, похвальба твоя? Слабее Евы искушаемая, ты малодушней противилась, позорнее пала. Ну, сорок марок с тебя». А как заплатить ей было нечем, муж отобрал все ее дорогие одежды и роздал разным людям, знатно ее помучив (Caes. Dial. IV. 76).

III. О животных, включенных в эту классификацию, и некоторых других

– Но что же это такое? – взволнованно повторил Морис.

– След ядовитой многоножки.

Майн Рид

1

Воин по имени Геральд, живший в деревне недалеко от Конка^[15], возвращался из Рима, когда мул, взятый им взаймы у брата, начал слабеть. Вспомнив о чудесах святой Фе, своей соседки, Геральд обещал ей за выздоровление мула свечу длиной с его хвост. Мул, однако, издох. Геральд думал продать шкуру человеку, у которого жил, но тот давал за нее сущие гроши, рассудив, что Геральду некуда будет девать эту падаль, так что шкура ему и даром достанется. Тогда Геральд, раздосадованный, давай полосовать мертвого мула вдоль и поперек, чтобы хозяин его не радовался целой шкуре, а потом схватил свой посох, вышиб мулу глаз и пробил хвост, приговаривая: «Худо ли было бы святой Фе, кабы она получила от меня эту свечу? А мне теперь две беды разом: я остался пеший на дороге, а когда доберусь, буду должен брату сто солидов за подохшего мула». Едва он выговорил эти слова, как мул вскочил на все четыре ноги. А чтоб никто не усомнился, что он был мертв по-настоящему, шкуру его отныне расписывали следы нанесенных ран, не кровавые, но как бы полоски светлой шерсти. Обрадованный Геральд поспешил домой, благодаря Бога и святую и повсюду разглашая совершившееся чудо, которому разграфленный мул был непререкаемым свидетельством (Bern. Ang. De mir. 3).

#день_рождения_Иа #И_ветхие_кости_ослицы_встают

2

Генрих фон Форст сказывал, что у одного его знакомого была незаживающая рана в боку и очень его мучила. Однажды он заснул где-то на природе с обнаженным боком; приползла змея и стала лизать его рану. Он проснулся и сперва от испугу, конечно, ушиб ее маленько, но потом, приметив, что ему стало лучше, стал туда ходить на постоянной основе и подставлять змее свои пораженные места. Когда он так вылечился амбулаторно, змея столь его полюбила (in tantum a serpenti coepit diligi), что, где он ни ляжет спать, змея сразу шасть туда и давай подле него увиваться. У него от этого сон портился и настроение нерабочее. Он переехал в другую область и полгода змеи не видал. Вернулся – и опять она: в спальню ей войти не дают, так у дверей отирается. Ему говорят: да убей ты ее уже. Как это, говорит, она меня вылечила, а я ее убью. Но потом не вытерпел и убил все-таки (Caes. Dial. X. 70).

#придешь_домой_там_ты_сидишь

3

Подле одной деревни волк похитил взрослую девицу, прихватив ей зубами руку, пресек ее попытки кричать и уволок в темный лес, где их поджидал другой волк. Первый заставил ее сунуть руку в пасть второго; оказалось, что там застряла кость; девица вытащила ее, и исцеленный волк вместе со своим сослуживцем (cum suo collega) вернули девицу в ее деревню.

Новиций замечает на это, что видел юношу, который в детстве был похищен волками и ими воспитан, так что впоследствии умел бегать по-волчьи, на четырех конечностях, и выть (Caes. Dial. X. 66).

4

В одной деревне Кельнского диоцеза жил некий Дитрих по прозвищу Рак. Однажды в молодости, возясь на поле, он зашиб большую жабу. Видя, что она подымается перед ним на задних лапах, словно драться хочет, он в раздражении убил ее суком. Вскоре он, однако, увидел, как мертвая жаба ползет за ним следом. Он снова проткнул ее, а потом спалил, но убедительного успеха не добился. С той поры не было места, где бы он мог спать безопасно^[16]. Он вешал щит на потолочную балку и, примостясь, дремал, и снились ему там, надо полагать, всякие глупости. Однажды ехал он с приятелем, жалуясь ему на свои невыносимые чудеса, как вдруг – вот она, вцепилась в хвост его коня и ползет вверх. «Берегись! – вопит товарищ. – Этот черт на твоего коня взмостился!» Дитрих спешивается и снова убивает неугомонную жабу. В другой раз сидит он с товарищами – и вот она, на дверном косяке. «Вот где этот черт, – говорит Дитрих. – Верно, не избавиться мне от него, покамест не отомстит». И, обнажив ляжку, подставляет жабе: на, постылая!.. Та его кусает, Дитрих ее отшвыривает и, бритвой, которую держал под рукой, отхватив укушенное место, бросает его подальше. Смотрят: отрезанный лоскут мяса, зараженный ядом, вздувается с кулак и лопается.

Так Дитрих избавился от своей жабы (Caes. Dial. X. 67).

5

В овернском краю один крестьянин держал ульи и, боясь, что его пчелы улетят или перемрут, затеял сохранить их кощунственным способом. Он пошел в церковь и, приняв от священника Тело Господне, не проглотил его, но удержал во рту, а потом направился к своим ульям. Наклонясь к одной из скважин, он принялся дуть на пчел, уверенный, что из пчел, если обдуть их таким образом, ни одна не улетит, ни одна не подохнет, но все будут здоровы и прилежны. И так он, радуясь будущему прибытку, усердствовал, что выронил изо рта Тело Господне, и оно упало подле улья. Тут пчелы, разом вынесшись из улья, как разумные создания, благоговейно подняли Тело Господне с земли и понесли в свое жилище на глазах хозяина. А тот, почитая это дело маловажным, поглядел да пошел к своим делам. Но по дороге великий страх его поразил; он опомнился и понял наконец, в какое нечестие вдался. Кинулся он назад, залил улей водою и, умертвив пчел, обнаружил Тело Господне в виде прекрасного ребенка, лежащего меж сотами. Остолбенел он и не знал, что делать, но потом, вынув его, понес в церковь, чтобы тайно похоронить; едва, однако, прибежал он к церковному порогу, Тело Господне вырвалось из недостойных рук и исчезло (Petr. Ven. De mir. I. 1)^[17].

6

Один человек, в чьем доме было много ласточкиных гнезд, поймал одну ласточку, привязал ей к лапе грамотку со словами: «Ласточка, где ты живешь зимой?» – и отпустил, зная по опыту, что ласточки возвращаются на прежние места. Улетев с другими в Азию, она свила гнездо в доме некоего Петра. Заметив грамотку на ее лапе, тот поймал птицу, прочел и приписал: «В Азии, в доме Петра». Когда ласточки воротились, человек прочел ответ и потом рассказывал эту историю как чудо (Caes. Dial. X. 59).

7

Один монах спал в хоре, а вокруг него видели бродящих с хрюканьем свиней. Цезарий держится мнения, что они кормились стручками, падавшими из его уст. «Это что же за стручки», – спрашивает новиций. – Когда человек бормочет псалмы в дреме, без усердия, его слова без силы – пустая оболочка, словно кожура от гороха или бобов, которой эти свиньи, то есть демоны, всласть наедаются (Caes. Dial. IV. 35)^[18].

8

Редкий случай произошел с неким Вассом, когда тот ехал мимо мельницы. С этих пор Васс надолго зарекся ездить мимо мельницы, потому что явилось ему существо, у которого уши и хвост были ослиные, а все остальное – медвежье, за всем тем уверявшее Васса, что они знакомы, хотя тот оживления, даже неискреннего, не выказывал и всячески пытался от дальнейшего знакомства уклониться. Наконец когтистый зверь, докучный собеседник, растолковал Вассу, что он бывший папа Бенедикт IX, а ныне справедливо осужденный небесным судом, а поскольку он жил по-звериному, то по смерти получил звериное обличье; кара же его состоит в том, что он в ожидании Судного дня без остановки влачится по тернистым, серным, смрадным и кипящим местам, а после Страшного суда его тело и душу поглотит гееннская прорва без всякой надежды на избавление. С этими словами он исчез. Уши ослиные, говорит автор, были ему даны из-за его сладострастия, медвежье тело – из-за плотской жизни, и лучше бы ему было оставить епископство (Helin. Chron. XLVI; PL 212, 935).

IV. О чудесных статуях и головах, и среди прочего – о браках с языческими божествами

 
Найду ли краски и слова?
 

Пушкин

1

Один юноша из знатного римского рода справлял пышную свадьбу. После пира он с друзьями вышел на поле поиграть в мяч, а между тем надел обручальное кольцо на палец медной статуи. После игры, желая забрать кольцо, он обнаружил, что палец согнут. Юноша силился, но не умел ни стянуть кольцо, ни отломить палец и втихомолку ушел, скрыв все от товарищей. Ночью он вернулся со слугами и обнаружил, что палец вновь разогнут, а кольца нет. Юноша, беспечно забыв об этом, поспешил к жене, но, когда хотел лечь с нею, увидел некую туманную преграду, вращавшуюся меж ними, и услышал голос, говоривший: ляг со мною, ведь мы нынче обручились; я Венера, ты мой, и я тебя не отдам. – Устрашенный, он провел ночь в безмолвных раздумьях. Тем несчастье его не кончилось: всякий раз, как он хотел обнять жену, он ощущал эту преграду, во всем остальном будучи вполне здоров. Наконец жалобы жены вынудили его поведать свою тайну родителям, а те решили просить помощи у Палумба. Это был священник, искусный в некромантии. Он потребовал богатой награды, если соединит супругов, и, сочинив некое письмо, подал его юноше, говоря: «Иди в такой-то час ночи на перекресток четырех дорог, стань и смотри молча: пойдут мимо людские обличья обоего пола, всякого возраста и сословия, одни в унынии, другие в надмении, иные радостные, иные горестные; ни с кем не заговаривай, даже если к тебе обратятся. За этим роем последует некто, величественней прочих, на колеснице: молча отдай ему письмо, и все сделается, как ты хочешь, только не теряй мужества». Так и вышло. Среди толпы, бредущей мимо, приметил юноша женщину верхом на мулице, разубранную, как блудница, делавшую бесстыдные жесты. Наконец юноша протянул письмо тому последнему, кто, восседая на колеснице, с грозным видом спросил его, что он тут делает. Демон узнает печать, читает грамоту и, воздев руки к небу, говорит: «Боже всемогущий, долго ли Ты будешь терпеть непотребства Палумба?» Он посылает своих клевретов отнять кольцо у Венеры: та отбивается, но отдает. Юноша наконец добился своего и вкусил отрад супружеской любви, а Палумб, услышав вопль демона к Богу, понял, что это предвестье его гибели, и, исповедавшись папе пред всем римским народом в неслыханных гнусностях, умер, добровольно истерзав свое тело ради покаяния (Will. Malm. Gesta reg. II. 205)^[19].

2

В конце XII – начале XIII века несколько латинских авторов рассказывают странную историю, в которой обломки классической мифологии и мотив некрофилии сочетаются с точной географической привязкой.

Роджер Ховеденский в своей «Хронике» рассказывает, что греческий остров Кастелоризон получил свое имя («Замок Изо») в честь одной девушки. Ее, говорят, любил некий рыцарь, она же не оказывала ему склонности. Когда девушка умерла, рыцарь пришел и лег с нею, примолвив: «Чего не мог сделать с живой, сделал с мертвой». Тогда в нее вошел сатана и сказал рыцарю, что он зачал сына и в свой срок его получит. В должный срок у нее родился сын. Принеся его рыцарю (рассказ Роджера приходится понимать так, что мертвая девушка пришла к рыцарю сама), она сказала: «Вот твой сын, отсеки ему голову и храни у себя, когда же захочешь победить своего врага или разорить его землю, открой лицо отрубленной головы и дай ей поглядеть на врага, он тотчас погибнет; захочешь это прекратить – закрой ее снова». Рыцарь так и сделал. По долгом времени он женился. Жена допытывалась, каким искусством он уничтожает врагов без оружия, а рыцарь бранил ее, веля молчать. Однажды в его отсутствие она подошла к ларцу, обнаружила в нем чудовищную голову и вышвырнула ее в залив Саталии. Всякий раз, как голова смотрит вверх, залив начинает так бурлить, что переплыть его никак нельзя, а когда голова опустит глаза, тогда кораблям можно выходить безопасно (Rogerius de Hoveden III, 158–159).

Гервасий Тильберийский в «Императорских досугах» замечает: между Родосом и Кипром есть опасное место, что зовется заливом Саталии; говорят, здесь была утоплена голова Горгоны. Это была блудница, своей красотой лишавшая мужчин разума; Персей бросил ее голову в море^[20].

Если бы мы предположили, что Гервасий передает эту трактовку, чтобы принести положенную жертву здравому смыслу, мы бы глубоко ошиблись. Гервасий тут же начинает рассказывать новую вариацию происходящего в заливе Саталии, на фоне которой старая добрая история о том, как один рыцарь отрубил голову блуднице, выглядит вполне допустимой в средних классах общеобразовательных школ. Версия Гервасия в нескольких пунктах отличается от версии Роджера Ховеденского: в час зачатия рыцарь слышит голос: «Порожденное ею истребит своим взором все, что узрит»; рождается не ребенок, а сразу «чудовищная голова», и забирает ее сам рыцарь, по истечении девяти месяцев открыв могилу. Дальнейшая его военная карьера совершается так же, но однажды, плавая по морю, он засыпает на коленях своей возлюбленной, а та, полная любопытства, втихомолку берет ключ от ларца, бросает взгляд на голову и тотчас погибает. По пробуждении рыцарь видит, что стряслось, в скорби взглядывает на голову и тоже погибает вместе с кораблем. «С тех пор, говорят, голова каждые семь лет обращает взор кверху, и от этого на море возникают опасности для мореходов» (Gerv. Tilb. Ot. Imp. II. 12).

Но самая ранняя и своеобразная версия сюжета обнаруживается в «Забавах придворных» Вальтера Мапа.

В Константинополе, говорит Мап, жил юный башмачник необычайной искусности; стоило ему увидеть любую ногу, он тотчас делал на нее башмак и работал не иначе, как поглядев на ногу заказчика. Среди столичной знати у него была обширная клиентура. Однажды прекрасная девица с большой свитой подошла к его окошку и показала обнаженную ногу, чтобы он ее обул. Несчастный взглянул и влюбился: «начав с ноги, он принимает в свое сердце всю женщину». Он непоправимо отравлен; он бросает наследственное добро и идет в солдаты, чтобы удостоиться от своей возлюбленной хотя бы более мягкого отказа. Его военная карьера идет счастливо («он становится меж ратников тем, чем был меж башмачников»); он делает попытку сватовства, но отец девушки отвергает его домогательства; тогда, воспаленный гневом, он собирает шайку пиратов, чтобы взять силой то, чего ему не дают низость рода и скудость имения, и, неизменно преуспевая, делается ужасом земли и моря. В разгаре его пагубных успехов доходит до него весть о смерти возлюбленной; он добивается перемирия и спешит на похороны; ночью он раскапывает могилу и соединяется с мертвой, как с живой. Поднявшись из гроба, он слышит голос, велящий ему вернуться в срок родов и унести то, что породил; он повинуется и, в урочный час разрыв могилу, принимает от мертвой человеческую голову, а с нею – запрет показывать ее кому-либо, кроме врагов, которых захочет уничтожить. Он укладывает ее в ларец и начинает невиданную войну. Города и деревни перед ним гибнут, «узрев ужас, Медузе подобный»; все в страхе признают его своим господином; никто не понимает причин внезапной смерти, одни называют его волшебником, другие – богом.

Император Константинопольский умирает, оставляя демоническому башмачнику в наследство свою дочь; тот на ней женится. Вскоре жена начинает допытываться, в чем его сила, и не отстает, пока не узнаёт правды. Рассказав ей свою историю, он беспечно засыпает, а когда просыпается, в глаза ему глядит ужасная голова, поднесенная женой.

Так погиб даровитый башмачник, ступивший на кривую дорожку. Жена же, избавившись от него, велела вывезти проклятую голову на середину Греческого моря и там утопить. С тех пор море в этом месте кипит, то силясь изблевать страшный груз, то отступая от него в ужасе; «А как имя девице было Саталия, то и это место, всеми избегаемое, зовется водоворотом Саталии, а в просторечии – Пучиной Саталии» (Walter Map. De nug. IV. 12)^[21].

3

О Герберте Реймсском^[22] много чего говорили. Например, что в начале своей карьеры, будучи преподавателем школы монастыря Св. Ремигия в Реймсе, он общался с демоном, и тот предсказал ему будущее: «Герберт перейдет из Р. в Р. и будет папой в Р.». Темное это прорицание стало понятно лишь позже, когда Герберт из Реймса перебрался на архиепископскую кафедру в Равенне, а оттуда – на папский престол в Рим (Ord. Vit. Hist. eccl. I. 27).

Вильям Мальмсберийский рассказывает, что Герберт в молодости был монахом в аббатстве Флёри, но бежал оттуда в Испанию с намерением учиться у сарацин астрологии и прочим подобным вещам. Все науки он превзошел; и арифметику, и музыку, и астрономию с геометрией, и умение гадать по птичьему полету и вызывать тени из преисподней, и искусство абака он первым перенял у сарацин. Жил он у одного сарацина, многому учившего Герберта за щедрую плату; была у него одна книга, содержавшая в себе все его искусство, которую Герберт, как ни старался, не мог выманить. Тогда он напоил учителя допьяна, вытащил книгу, которую недоверчивый сарацин держал под подушкой, и бежал. Сарацин пробудился и пустился вдогонку, пользуясь показаниями звезд, читать которые он был большой искусник. Но Герберт, такой же искусник в этом деле, спрятался под деревянным мостом, уцепившись так, что не касался ни земли, ни воды^[23]. Сарацин, впустую прогонявшись, пошел восвояси, а Герберт спустился к морю. Там он заклинаниями призвал сатану и обещал принести ему оммаж при условии, что всемирный враг избавит его от преследований сарацина и переправит через море. Так и сделалось.

Кто-нибудь скажет, что чернь вечно подозревает в чародействе человека сколько-нибудь образованного и что даже Боэций жалуется на такие обвинения, – однако почему Герберт перед смертью изуродовал свое тело столь позорным образом, если не знал за собою неслыханного преступления?.. Нет, тут дело нечисто.

Вернувшись в Галлию, он сделался школьным наставником, потом архиепископом Реймса и наконец – папой Римским. Дьявол не оставлял ему благодетельствовать. Помощью чернокнижия Герберт отыскивал клады, некогда зарытые язычниками. Была на Марсовом поле статуя с вытянутым указательным перстом правой руки; на голове у нее было начертано: «Бей здесь». Многие, неверно понимая надпись, били невинную статую почем зря топором по лбу, но прибытка в том не находили. Герберт один правильно понял загадку: в полдень он заметил место, куда падает тень от вытянутого пальца, и воткнул там колышек, а ночью пришел со светильней и доверенным слугою. Разверзнув землю своим искусством, он нашел пространные палаты с золотыми стенами, золотыми потолками, золотым всем; золотые рыцари тратили там время золотое, бросая золотые кости, а король с королевой, тоже из драгоценных материалов, сидели за столом, с едой на пышных блюдах и слугами вокруг. Во внутренней части дворца обнаружился карбункул, сияньем своим превращающий ночь в день, а в противоположном углу – отрок, натянувший лук. Словом, роскошь нестерпимая. Но тронуть ничего было нельзя: казалось, все эти изваяния бросятся на того, кто захочет чего-нибудь коснуться. Герберт, устрашенный, отказался от своего намерения, но его слуга не удержался стащить со стола ножик чудной работы. Во мгновение ока все статуи с ревом поднялись, а отрок, пустив стрелу в карбункул, погрузил всю сцену во тьму, и, если бы слуга по приказу господина не выронил тут же ножик, не сносить бы им обоим головы. Они выбрались наружу, унося с собой лишь неутоленное корыстолюбие (Will. Malm. Gesta reg. II. 167–169)^[24].

4

Тот же Герберт, улучив благоприятный момент в расположении звезд, отлил голову, способную говорить, но только «да» или «нет». Спрашивает он: «Буду ли я папой Римским?» – «Да», – отвечает голова. «Умру ли я раньше, чем отслужу мессу в Иерусалиме?» – «Нет», – говорит. Этот ответ обольстил его, отвлекши от мыслей о покаянии и дав надежду на долгую жизнь: разве бы помыслил он идти в Иерусалим, чтобы ускорить свою кончину? Но он не подумал о том, что в Риме есть церковь, нарицаемая Иерусалимом^[25]. Герберт готовился служить в ней мессу, как вдруг был сражен болезнью; он обратился к чудесной голове и уразумел, как она его обманула. Тогда он призвал кардиналов и оплакал пред ними долгую чреду своих грехов, а потом велел им, безмолвствующим от изумления, раскромсать его тело на мелкие кусочки и вышвырнуть один за другим. «Пусть довольствуется моим телом, – кричал он, – тот, кто хотел моего оммажа: мой ум в этой клятве не участвовал» (Will. Malm. Gesta reg. II. 172).