Текст книги "На ночь глядя"

Дисторсия

Конкретный диагноз меня не удивил, не испугал. Я ждал его точной формулировки уже очень давно, и вот – он у меня. Рак толстой кишки. Ну, теперь знаю наверняка. Хоть немного успокоения. Наверное.

Брат плакал больше всех. И мне его больше всех жаль, даже больше, чем самого себя. В каком-то смысле я и не хотел жить больше сорока двух лет. Теперь имею полное право сказать, что отбыл своё. Думается мне.

Меня положили в главную больницу страны, и на кой хрен? Терапия не смогла ничем помочь, и я просто трачу своё и чужое время, пока еду́ превращаю в дерьмо, которое сам даже не в состоянии убрать из-под себя. Отвратительное дело – наблюдать и встречаться глазами с санитарками, вытирающими твою отощавшую костлявую задницу. Потом привык, даже шутить пытался, но быстро перестал, так и не найдя в уставших санитарках и медсёстрах публики.

На экране опять репортажи о нём. Надоел уже, честное слово. Я позвал медсестру, чтоб переключила передачу на телевизоре. И почему мне не дали пульт от него? Молодая девушка вбежала, держа в трясущихся руках пульт. Я попросил её сменить канал, но она долго смотрела на меня пустыми глазами, не желая ни в коем виде выполнять мою просьбу. Я немного разозлился, но не позволил себе накричать на молодую медсестру. Она не виновата, что его определяют в ту же больницу, где и она сама работает. Надеюсь, меня больше не потревожат в этой палате и отдадут пульт лично мне.

Не дали, но программу сменили, и на том спасибо.

Вчера приходила мама. Брат остался дома, сказав заранее матери, что он не может видеть меня таким. А что не так? Я всего лишь похудел, даже лучше от этого выглядеть стал. Подумаешь, облысел, всего-то подгузники, но они же под халатом! Я на брата обиделся. Пусть мама так и передаст этому засранцу, что я на него в обиде. Хотя зла не держу, конечно. Увидеться бы ещё до моих похорон, а после них пусть делает что хочет.

В коридоре столпотворение. Даже за закрытой дверью слышно, как носятся туда-сюда работники больницы. В каком-то смысле даже приятно, что никто не заходит ко мне каждые полчаса спросить, всё ли у меня хорошо. Как бы сказать, кроме рака – дела у меня отлично. Только по телевизору опять надоевшие морды, но это ничего – уже привыкли, стерпим. Я уж стерплю точно. Есть у меня, скажем так, и другие заботы.

Сегодня вечером огласят новую информацию о моём недуге. Немного смешно его так называть, будто говорю о лёгком кашле или ячмене под глазом. Брату я говорил – ничего такого, лишь рак задницы. Он всего один раз посмеялся, – первый, – а потом ругал меня за подобные выходки. А я и правда хотел над этим пошутить, мне больше ничего и не оставалось. Чешется только постоянно и жжётся, и в последнее время особенно сильно. Лежать спокойно и спать уже не получается. Думал, что на пенсии высплюсь, а как бы не так, сударь. Не вам спокойно отдыхать, уж извольте извинить.

За дверью в мою палату точно кто-то стоял, отбиваясь от внимания десятков людей. Клянусь, сначала я подумал, что показалось, но потом понял, что нет – вспышки фотокамер и голос, его голос. Нет, Господи, только не это. Если ты там, Боженька, и слышишь меня! Чёрт бы с этим раком, только не подселяй этого надменного типа со мной в одну палату! Я обещаю, что прекращу сквернословить и шутить про рак задницы! Но не дай совету больницы определить его на соседнюю койку!

Ответ, само собой, не прозвучал. Я глянул на пустую койку. Так бесит её прилежность. Идеально заправленное одеяло поверх идеально ровной прямоугольной подушки. Слишком яркий свет солнца ударял в слишком большое и просторное окно. Хорошо, что я додумался попросить доктора поставить между мной и этим блядским окном перегородку. Так лучше спится и думается, будто остаёшься наедине только с собой. И раком. Раком задницы.

Снаружи всё стихло. Шаги удалились, звуки фотовспышек растаяли, и я выдохнул спокойно, положив лысую голову на подушку. Она такая мягкая, полюбилась с первого прикосновения. Хотя бы умру с ощущением комфорта, если и не во всём теле, то хотя бы в голове. Она одна здорова осталась, если так посудить.

Давно ли смотрел на свои руки? Я ими почти ничего не делал уже долгое время. Кормили меня медсёстры, портки менял тоже не сам. Каналы и то переключать мне не доверяли. Сам могу только громко пердеть, каждый раз боясь, что придётся звать сестру, ведь подгузники снова загажены. Повезло им, что я и до болезни был не особо толстым, а теперь вообще как тростинка, и переворачивать меня проще простого.

Говорят, у него тоже рак. Забавно. Как он, интересно, отнёсся к этому диагнозу? Мне и правда любопытно. Это же ничего не меняет в его жизни, ну вот совсем. Маленький прыщик, не более, царапина на ладони, которую замечаешь только тогда, когда она начинает пощипывать, если вспотеешь. Дискомфорт? Не, даже не так. Лёгкое недоразумение, как и то, что я тоже заболел одновременно с ним, если верить сводкам новостей. Знал бы брат, что он будет в этой больнице, так мигом бы примчался, забыв про меня. Я его понимаю. Но не совсем.

Я попытался перевернуться на бок, спиной к входной двери, но сил в себе не нашёл и уставился в одну точку рядом с телевизором. Там что-то поют, кривляются, скачут. Весело им, небось. Им же не вытирают чужие… ай да ладно.

В палату открылась дверь. Вошёл мой врач. Хотел бы я назвать его лечащим, но с моей болезнью ему не справиться, ну вот и получается, что просто врач. Он не посмотрел даже на меня, когда я поздоровался с ним. Невысокий мужчина в халате проводил внутрь пациента, семенящего маленькими, но уверенными шажками к койке у окна. В его руках капельница, а на лице тупая ухмылка. И его сраное родимое пятно.

* * *

В детстве я думал, что это и есть Бог. Но сам он отрицал это всеми силами. Человек с родимым пятном на весь правый глаз шатался по Земному шару сотни и даже тысячи лет в бесконечном цикле перерождений, прежде чем открыл себя миру. Прежде чем поселился со мной в одной палате. Ну это после, а до этого… до этого он кем только не был. Мама с самого детства лишь о нём и говорила, ставила в пример. Я этот пример никак не мог постичь. Даже в детстве я осознавал свою смертность, однажды чуть не погибнув в воронке озера, а он! Он буквально бессмертен, и каждая его попытка что-либо сделать имеет тучу шансов повторной пробы. Это нечестно, это халтурно, я считаю.

Сам он рассказал о себе многое, когда впервые поведал человечеству свою тайну. Никто ему не верил поначалу, само собой, но потом, ещё в позапрошлом веке, когда появился младенец в Европе, помнящий свою предыдущую жизнь, никто не остался в сомнениях. На планете существовал всё это время человек, перерождающийся из раза в раз в новом теле, но с прежней памятью! Многие религии пропали, ведь этот человек сказал, что после смерти ничего нет. Можно ли ему было верить, он же по итогу и не умирал, если так подумать? Но этот вопрос просто остался проигнорированным. Христианство ещё бултыхалось на пыльных полках библиотек, Мусульманство сохранилось каким есть, но где-то на задворках стран третьего мира. Все боготворили того, кто просил его не боготворить. Мне это с давних лет казалось смешным. Рассказал бы хоть, что видел между жизнями, а то ведь нет, молчок! Засранец.

Хотел бы я пожить до него. В смысле до того, как он открылся миру. Как люди относились к смерти? Я не знаю. Как люди вели себя, думая, что существуют Рай или Ад? Или их аналоги, да что угодно? Мир будто опустел и достался мне уже таким – обнищавшим, бессмысленным. Кому-то вручили вечность – мне же подарили смертельную болезнь и сорок два года, ну или сорок три, если протяну ещё пару недель до дня рождения. Но не мне судить о справедливости, ведь так?

Помню, мама рассказывала, что однажды она его видела вживую. Я не поверил, ведь в маленьком городе даже наш же мэр не появлялся, но я побежал на главную площадь посмотреть на чудо и противоречие природы. Никого там не увидел, само собой, кроме пьяной компании у фонтана. Ни у кого из них не было пятна на глазу. Разве что синяки, но это не считается. На маму я не обиделся. Вдруг, от скуки он и правда пробежался мимо, зарулив через нас куда-нибудь в Италию пешком.

Интересно, он может умереть от старости? Он же погибал как угодно, но только не от возраста. Природные и автомобильные катастрофы, глупые стечения обстоятельств, убийства, войны, которые ещё имели, если так можно выразиться, смысл. Мир притих в гонке вооружений, когда понял, что одного человека никогда не получится истребить, и он даёт слишком большое преимущество стране, в которой родился. Туз в рукаве, счастливый билетик, длинная спичка из коробка обрубышей. Думал ли он о том, как изменил весь мир и будущую его историю? Простые слова, обычные буквы, а сколько влияния в одном человеке и его рту. Уму непостижимо. Вот бы и мне немного такой власти. Того гляди и несчастный пульт от телевизора бы не уносили каждый раз с собой, прибегая по первому моему зову переключить канал или выключить ящик с идиотами внутри.

Я думал о подобной вечности. Надоела ли она ему? Я б прожил пару жизней в бесконечном кутеже. Наверное, он и сам так делал, а как иначе? Не страшна любая болезнь, ни СПИД, ни туберкулёз. Радиация как щекотка – завтра уже проснёшься в новеньком теле. Каково матерям, которые родили его? Воспитание отпадает, любовь к нему тоже не проявишь, ведь ему самому она и не особо-то нужна. Предатель, родившийся из твоего тела. Я б его в угол за такое поставил, когда это ещё представляется возможным. Наказывали ли его в детстве за провинности? И ругался ли он, получая по заднице ремнём, на других языках, чтоб не бесить своих новых родителей? Хотел бы и я выпороть вечность. Смешно, как по мне. Даже рак жопы не так забавен. Ну ага, типа того.

Брат вешал постеры с ним над койкой. Меня они нервировали. В то время он решил стать актёром, и парочка его фильмов действительно возымела успех, но он увлёкся наркотиками, не попробовав этого за все свои жизни. Я опять же не поверил, слишком неправдоподобно для всемогущего существа.

* * *

Лет двадцать пять назад в роддоме где-то в фавелах Бразилии родился мальчик с родимым пятном на лице, с трёх лет уже знающий все языки мира в совершенстве, и вот он здесь – передо мной. Поджарый юноша с тёмной кожей и точёными кубиками пресса, показывающимися в разрезе больничной накидки. Мне это кажется просто клоунадой, и зачем ему лечение? Со дня на день он подохнет и родится где-нибудь ещё! А ведь налоги и мои, и мамы, и брата, они же… да ладно, не мне причитать. Я сам скоро того, фьють, и нет меня. А что там будет после, уже не волнует. Пусть хоть все переродятся по сто раз, я уже нажился, наелся, напился. Выспаться бы ещё.

Я слышал о нём по телевизору, радио, читал в газетах, в интернете. Везде было его разное, но в то же время одинаковое до омерзения лицо, с этим родимым пятном, как шматок грязи на надменной роже. Он будто существовал всегда рядом, но так далеко, что казалось, что он вымышленный. Как герой сказки на ночь, не серьёзнее, чем хлебобулочный шар с самосознанием. Никогда не думал, что встречу его вживую, и вот он – нарисовался, зашёл в мою палату так, словно в ней никто до него не жил и не умирал. Конечно, ему ведь плевать, он ведь…

– Здравствуйте! – его слишком слащавый голос вызвал у меня отвращение. Я не виноват, моё тело само так сделало. Я бы поздоровался, если б мои губы не искривились в подобии дуги с кончиками вниз. Всё, что я смог сделать, это кивнуть. С него хватит, уж больно много чести и без того.

Доктор проводил его на койку и помог улечься. Будто ему нужна помощь. Он выглядит как чёртов футболист в расцвете лет! Длинные чёрные волосы свисают до жилистых плеч, а на ногах такие мышцы, которых я никогда в жизни не видел. Наверное, этот раз он посвятил своим ногам. Что ж, имеет полное право. Я же отдал остаток жизни своей заднице, так почему нет?

Они там долго сидели и болтали. Доктор, наверное, вообще забыл про меня, и говорил так громко, смеялся так наигранно, что я и правда подумал, не бздануть ли, да посильнее, чтоб меня заметили и перестали игнорировать. По телевизору ряженые прыгают до сих пор, и мне это неинтересно. И что прикажете делать? Я б с удовольствием встал и вышел. Покурить бы. Сейчас даже сигаретка представляется чем-то особенно вкусным. Ощутить бы вновь то приятное лёгкое жжение, когда скуриваешь папироску до самого фильтра, гоняя дым из носа в рот и обратно. Мама говорит, что у меня из-за этого рак. Не помню что-то, чтоб сигареты я засовывал… ну да ладно.

– Сделайте телевизор, пожалуйста, погромче.

Доктор даже ухом не повёл, продолжая свою тираду о благодарностях и восхвалении. Я все мысли сконцентрировал в надежде, что он сейчас договорит и выполнит мою просьбу, но прошло время, и меня уже потряхивало. Невозможно отвлечься от их разговора, невозможно заглушить отвратительный деревенский говор доктора, и я попросил ещё раз. Ну, как попросил – просто крикнул.

– Сделайте, будьте так добры, телевизор погромче!

Могильная тишина окутала палату. До этого птицы щебетали в полуоткрытое окно, и они даже притихли после моего короткого вопля, для которого я набрал полные лёгкие и выгнул спину, потратив еле накопившиеся силы.

Он встал и вышел в коридор. Доктор всё это время сидел неподвижно. Я наблюдал за его силуэтом за ширмой, словно разглядывая театральную куклу, оставленную без хозяина. Он вернулся, уже держа пульт в руках. Он сам добавил громкости ящику с придурками и протянул пульт мне. Наши взгляды пересеклись, и я ощутил себя оскорблённым, будто капризному ребёнку, устроившему бесплатное представление в супермаркете, наконец-то купили конфеты. Я выхватил из жилистых рук пульт и положил себе под ногу так, чтоб торчала половина кнопок. Если попытаются забрать, когда усну, то почувствую это и не позволю отнять единственный символ власти над своим положением.

Их разговор продолжился. Точнее, это был монолог врача. Уже два силуэта были на соседней койке, но их голоса приглушены, и слава Богу. Меня уже одолевала приятная дрёма, я взглянул на часы, стоящие на прикроватной тумбе, и увидел 17:45. Через пятнадцать минут ужин. Прекрасно, и даже настроение улучшилось. Если не путаю, должно быть пюре и немного свинины. Выпросил, таки, у врача хотя бы усладу для своего рта, а то хотели меня одной овсянкой кормить да водой. Немыслимо, дайте хоть почревоугодить перед отправкой в никуда!

Врач вышел, и его тут же заменила медсестра с подносом, полным разной еды. Фрукты, напитки, и что-то ещё на большом блюде под крышкой. Запах обнял меня, как тёплый шарф, и пропал за ширмой. Я машинально носом потянулся туда, но другая медсестра меня осекла и поставила мне на подносе пюре и свинину. Вроде, так и хотел, но уже что-то не то. Надоели и пюре, и свинина.

На соседней койке звонкий женский голос хохотал без умолку, пока точёная тень на ширме постоянно двигала руками и опустошала поднос с едой. Что за анекдоты он там травит? Надо будет спросить перед сном, того и гляди сам засну с хорошим настроением.

Медсёстры нас покинули и оставили наедине. Я убавил немного телевизор, не было надобности в повышенной громкости. На экране новости – новый урожай, новый губернатор области, новые митинги в маленьких городах, старые сводки автоаварий и прочая чепуха. Нашли бы уж лучше таблетки от рака, ну или свечи для моего случая.

– Как тебя зовут? – его голос проникал намного глубже ушей, словно прозвучавший только в моей голове. Я вздрогнул, до этого погружённый в свои мысли и притянутый глазами к мелькающему телевизору.

– Григорий.

Он молча вышел из-за ширмы, остановившись у невидимой границы между нашими койками. Его улыбка была беспричинной, наивной и занимающей всю нижнюю часть лица, в то время как верхняя была покрыта огромным родимым пятном. Как у собаки, ну ей Богу.

– Меня зовут Дио́гу. Зовут в этом теле. Можешь обращаться ко мне, если потребуется помощь.

Меня взбесило его знание русского языка, и что он вообще забыл здесь? Почему он не на другой стороне планеты, не бегает по зелёным лугам и не купается в реке? Или что там бразильцы обычно делают, кроме как гоняют мяч сутками?

– Ага, спасибо.

Я не увидел, но услышал, как он улыбнулся. Ну да, именно так. Я краем глаза проследил, как высокое туловище пропало за ширмой, и мне стало опять спокойнее. Неприятно находиться рядом с ним, он для меня как обидная детская дразнилка. Вроде бы и сам давно вырос, а чувства задевает всё равно. Попрошу доктора при возможности перевести его в другую палату, пусть эту жизнь доживает где-нибудь ещё, но не рядом со мной, уж потрудитесь уважить мою одноразовую душу.

День клонился к завершению, когда он вышел из палаты и оставил меня на часик другой в одиночестве. И дышалось как-то спокойнее, и думалось. Я потянулся, ощутив приятную тяжесть в уставших мышцах. Весь день провалялся, но организм боролся с болезнью и уставал лишь от этого. Сражается до смерти буквально, молодец. Я б на его месте сдался. Хорошо, что мозг принадлежит мне, а не телу. Знало бы оно, какие хохмы я отпускаю о его недуге, так давно бы отключилось самовольно.

Я проводил солнце за горизонт, наблюдая за ним через ширму. И глазам не больно, и тягучая атмосфера полумрака успокаивает. Сегодня я что-то разнервничался, и не стоит, думаю, слишком бередить измученную память, вспоминая из раза в раз, что оставляю после себя в сорок с лишним лет. Я ж даже не подарил…

Он вошёл быстро, почти прыжком очутившись в палате. Чёрные волосы пропали за перегородкой и слились с плоскостью кровати. Кажется, он немного худее, чем мне поначалу показалось. В этот момент, когда с его стороны не исходит ни звука, мне почему-то его становится жаль. Крошечная мысль скользнула на передовой и тут же рассосалась, и я опомнился – кого жалеть? Уж точно не его.

Мой мир сузился до койки и телевизора перед ней. Я забыл обо всех, кто существовал вокруг, и в темноте только экран светился, заставляя меня поверить в то, что я действительно остался один. Я переключил новости на фильм, с фильма на передачу о животных, с передачи на футбольный матч. Может, его это развеселит, отвлечёт? Есть ли ему интерес до обычного занятия его нынешних собратьев по расе и национальности? Спрошу при возможности, если завтра оба проснёмся. Какая у него стадия рака? И рак чего? Вряд ли задницы или чего-то подобного. Не по чину.

– Можешь немного убавить громкости? Хочу вздремнуть.

Он уткнулся лицом в подушку, судя по глухости его слов. Я быстро достал из-под худой ноги пульт и уменьшил громкость на пару делений. Тут же послышался тихий храп, такой невинный и лёгкий, словно ребёнок заснул на руках у родителей. Я убавил ещё, почти прекратив различать звуки со стороны телевизора, ну и ладно. Новости мне уже неинтересны, а экран пусть горит, мне не мешает, а ему и тем более.

Из лёгкой дрёмы я очнулся уже перед отбоем. Медсёстры обходили палаты, нашу посетив последней. Две девушки сидели у нас очень долго, и я не был против – мне позволили посмотреть телевизор чуть дольше обычного, и мне удалось воспользовался этим случаем сполна. Я старался вообще не издавать звуков и тем самым не привлекать внимания к своей персоне.

– Сколько вам лет? Только честно!

Девушки почему-то хихикали, задавая этот вопрос, но я особенно навострил уши, желая тоже узнать ответ. Страшно даже случайно скрипнуть койкой, лишь бы не оказаться тем, кто случайно всё прослушал.

– Мне двадцать шесть.

Снова девчачий сдвоенный смех. Он ехидничал. Уверен, его лицо сейчас растянуто в вымученной улыбке, он знает, что может играться людьми как ему вздумается. Хотя, всё ещё ситуация вполне невинна.

– Имею ввиду, вообще сколько вам лет? Я понимаю, что этот вопрос вам задавали уже сотни раз, но вы никогда точно не отвечали. Это правда, что вы не помните?

– Верно, воспоминания о первой жизни и правда затерялись где-то в моей…

Он осёкся. Думаю, он это тело не хочет называть своим, так же, как и главную её часть – голову. Его нынешнее тело болеет, и болеет очень сильно. Я знаю, каково это, когда стыдишься той оболочки, в которой живёшь, из которой не можешь выйти, если не хватает сил сделать это самолично.

– Помню Египет. Помню пирамиды и пустыни…

– Это так интересно, вы об этом не рассказывали в интервью! – второй женский голос, высокий и неприятный, отделился от первого и гудком просвистел на всю палату.

– Говорил, но не на телевидении. Его ещё не существовало.

– Когда же это было?

– В шестнадцатом веке, но мне никто не поверил, и ещё пару столетий я не предпринимал попыток раскрыть свою тайну.

Тайна? Уверен, он каждую свою жизнь старался похвастаться как можно более обширному количеству людей. Его надменная… всё, всё его надменное естество просто не выдержало бы столь огромного повода бахвалиться. Я уверен, хоть ставку сделаю, что девушки во все времена реагировали одинаково – мочили нижнее бельё. Или набедренные повязки. Кто знает, когда он появился вообще?

– А мамонтов видел?

Я задал свой вопрос, попав в резко образовавшуюся секунду тишины. Каким-то образом угодил в самое яблочко безмолвия, и все резко смолкли. За ширмой загорелась настольная лампа, и только сейчас стало понятно, в какой мрак уже погрузилась вся палата. Ожидая ответа, я полностью отключил звук на телевизоре, и диктор, наконец-то, заткнулся, сидя в своём отвратительном бежевом пиджаке.

– Я их не помню, правда. – Послышалась в его голосе нотка оправданий.

– Но мамонты, насколько мне известно, ещё существовали во время древних Египтян! – добавил я, закрытый ширмой, подняв указательный палец кверху непонятно для кого.

– Но вряд ли сами египтяне на них ездили. – Вставила свои две копейки одна из медсестёр и натужно усмехнулась. Её поддержала и вторая. Я добавил громкости на телевизоре так, чтоб не слышать их бесполезного трёпа.

Я сверялся со временем. Уже одиннадцать, почти полночь. Если б не сосед, телевизор бы мне выключили без моего спроса часа два назад, а сейчас я не только до сих пор не спал, но и имел пульт при себе. Какое-то детское наслаждение наполняло меня, успокаивало и даже радовало. Давно не ощущал подобного. Что там мерцало на экране – не столь важно. Само выпрыгивание из давно надоевшего расписания будто оживило меня, и я остался в хорошем настроении, когда медсёстры пожелали ему спокойной ночи и вышли, вообще забыв, что я до сих пор лежал перед включенным ящиком с ряжеными.

Несколько минут тишины. По ту сторону ширмы погас тусклый свет лампы. Его мерное, медленное, но тяжёлое дыхание было различимо поверх еле доходящих до нашей палаты гудков машин из внешнего мира.

– Я видел мамонтов. Они были не такими большими и мохнатыми, какими их рисуют в учебниках и энциклопедиях. – Он говорил будто сам с собой, но достаточно громко, чтобы его можно было расслышать.

– Ты охотился?

– Приходилось. Я тогда ещё не понимал, почему вижу смерть своих потомков, даже не задумываясь, каким наделён талантом.

– Таланты развивают, а ты это просто получил.

– Ты прав. Но и даром его назвать не могу.

Я не стал развивать эту тему. Конечно он будет распинаться, что это не дар, а проклятие, а мне эти речи тошны до ужаса.

– Часто ты умирал?

– Поначалу очень часто. Потом научился продлевать каждый отдельный жизненный цикл, учась новому и не забывая старое.

– Каково это?

– Перерождаться?

– Умирать…

В моём голосе промелькнула дрожь. Ужас резко подступил к горлу, и я резко отвлёкся от разговора с ним на безмолвный телевизор, чтобы немного успокоиться.

– Страшно каждый раз. Завидую даже тебе, что ты не появишься вновь…

– Извини, но тут мы друг друга не поймём, так что не будем.

– Это ты меня прости. И правда, что-то я забылся.

Я не мог из головы выкинуть мысль, будто он клоуничает там, спрятанный за ширмой как за театральной кулисой. Все его слова какие-то наигранные, словно заученные, опостылевшие ему самому. Но он так привык говорить одно и то же, что просто уже не способен перестать. Мне что, пожалеть его? Бедняга изучал мир вдоль и поперёк сколько душеньке было угодно, и вот он устал, страдалец, теперь ищет утешения у таких, как я. Мои сорок два по сравнению с его тысячелетиями выглядят как пшик, мимолётный сон, который на утро забываешь начисто.

– Что у тебя? – сменил он тему, и опять неудачно. Я не захотел отвечать, как подобает.

– Рак.

– Я знаю, а чего?

– Какая разница?

– Просто интересно. У меня самого хордома.

– Соболезную.

Хотя, чему я там соболезную? Я даже не знаю, что такое эта хордома. Что-то редкое, наверное. И тут решил отличиться, лишь бы не заболеть каким-нибудь тривиальным раком лёгких.

Тут мне резко надоело само слово «рак».

Он промолчал, перевернулся на своей скрипучей койке и тут же захрапел. Везёт ему, так легко засыпает! Я выключил телевизор и спрятал пульт под подушкой. Гнетущая тишина меня обняла как надоедливая слюнявая старуха. И до этого было негромко, а сейчас кроме шума в ушах ничего не слышу, и просто противно от этого. Я думал, что от усталости быстро отключусь, но мысли зароились в голове, как сотня другая маленьких, но настырных муравьёв.

Каково это, когда не боишься очнуться однажды в новом теле, в новой стране, в новом времени? Он видел рассвет человечества и, вполне вероятно, увидит его закат. За такое время вполне можно научиться мириться с такой ношей и засыпать спокойно, привыкнув к тому, что дни больше не кажутся долгими, сливаясь в ровное течение времени, тоже утратившего всякую ценность.

А он ещё строил вид, что ему есть дело до моей болезни. В следующей жизни он и не вспомнит обо мне, до сих пор храня в своей голове отпечатки глубокой древности. Мне даже как-то стыдно перед ним. Наверное.

* * *

Я проснулся от звуков воды. Он умывался в ванной, не закрыв за собой дверь. Он так громко елозил зубной щёткой во рту, что я от каждого звука вздрагивал как от скрипа разбитого стекла. Скоро придёт медсестра, последние несколько недель меня умывают другие люди, потому что уже нет сил вставать и всё делать самому. И умывальник в палате этим утром использовался впервые за долгое время, пока я здесь.

– Доброе утро, – сказал он с набитым пастой ртом, словив мой взгляд в отражении зеркала, – как спалось?

Он громко и мерзко сплюнул и набрал воды, прополоскав и горло, после чего вышел, наспех вытершись маленьким вафельным полотенцем, висящим на крюке у двери ванной.

– Неплохо. А тебе?

– Тоже. Приснилось, что я в Сибири охочусь на кабанов.

– И насколько это правда?

– Сон – вымысел. Но когда-то я жил в Сибири и был охотником. Неудачливым, кстати говоря. После этого переместился в аристократию Франции восемнадцатого века.

Я был уверен, что он уже где-то ошибся, упомнив восемнадцатый век, но рассказав совершенно о других вещах. Стоило бы на этот раз точно запомнить его слова или даже записать. Надо будет попросить блокнот и ручку у медсестры, когда та придёт с умывальными принадлежностями и холодной уткой. Её что, специально держат в морозилках, чтоб я боялся каждый раз за свою задницу? И без того непросто даётся процедура в присутствии других людей, так ещё и жопа сжимается от мороза.

А теперь и он здесь будет. Стыдно перед ним показывать ещё бо́льшую слабость поверх той, что и так виднеется снаружи. Ощущаю себя обнажённым перед церковным хором. Что-то типа того. Хотя я никогда не был голым перед хором, никаким, и перед церковным тоже. Кажется, что люди что-то подобное ощущают. Или нет. Мне просто противно.

Сегодня проводить процедуры пришла другая медсестра. Пожилая тучная женщина с короткими волосами, еле проглядывающимися под больничным колпаком. Она принесла утку, гремя ею об ведро, и пакет, шуршащий слишком громко. На этот звук, наверное, прибежали все, чтоб посмотреть, кому там понадобилось столько барахла лишь для того, чтобы банально начать день.

На её объёмном бюсте поверх халата виднелся крестик, иногда пропадающий между веснушчатых грудей. Медсестра бросила утку на пол, потом отнесла ведро в ванную и подошла ко мне плотную. Её взгляд будто обязывал меня всё сделать самому и предоставить ей всю больничную утварь обратно в уже помытом виде. Чего она ждёт? Думает, я сам сейчас всё сделаю и сальто ещё прыгну от радости? Будьте добры, женщина…

Она грубо меня перевернула и подставила мне под задницу холодную утку. И вот опять, приехали – холод заставляет моё тело сжаться, не могу ничего из себя выдавить, и даже ругательства – все отверстия будто закупорились. Я сжал зубы, сомкнул глаза в натуге, но ничего. Из-под меня вытащили утку, словно в наказание за непослушание. Я всхлипнул, надеясь, что никто этого не услышал. Сам перевернулся обратно на спину, и снова на глаза попался крестик, свисающий с шеи наклонившейся медсестры. Она что-то долго искала в пакете, грозно и невнятно мыча про себя.

– Вы верите в Бога? – голос из-за ширмы словно прозвучал из моих уст, но чужим голосом. Он придал форму моим мыслям, взяв на себя смелость и не промолчав, когда не стоило.

Медсестра выпрямилась, кряхтя, и посмотрела сначала на меня. Я помотал головой, в страхе слишком явно дав понять, что не хочу говорить, да и прозвучавшие слова мне не принадлежат. Массивная женщина обернулась и отодвинула ширму. В глаза ударил свет вставшего солнца, попытавшись выжечь мою бледную, тонкую словно бумага, кожу.

– Вы с кем разговариваете? – у неё неприятный голос. Визжащий, старушечий, наполненный пренебрежением в каждой букве.

– С вами со всеми.

Медсестра явно подумала, что даже в таком случае обращаются не к ней, и бросила взгляд на меня, отвернувшегося в эту же секунду к потолку. Я хотел бы избежать её глаз, хотел бы не слышать его слов и вопросов. Пожалуйста, оставьте меня вот так.

– Верю ли я? – медсестра вопрос восприняла как вызов и набрала воздуха, готовясь оборонять свои мысли от посягающих на её вероисповедание. Думаю, у неё имеется огромный опыт в подобных баталиях. Не зря она носит крест столь открыто, как знак победы над каждым атеистом, попавшим в стены этой больницы. – Конечно верю, иначе и быть не может!

– Почему это? – его голос был полон спокойствия. Он и правда общался со всеми нами, обращаясь к каждому лично и одновременно ни к кому, говоря будто лишь с самим собой.

– В смысле «почему»? Вы что, книг не читали? Кто вас воспитывал? В детстве не водили вас родители в церковь? У вас в школе не преподавали… – и прочие заготовленные вопросы, улетевшие в пустоту, в форточку и дальше.

– Я давно в школе не был. Очень давно.

Меня посетила еле заметная улыбка. Мы оба поняли, что медсестра его не узнала, и теперь он решил, видимо, немного поиздеваться над надменной женщиной. Но стоит ли глумиться над её верой? Я терялся во мнениях и спорах.