Текст книги "Закат Старой Москвы"

Глава I

В пределах Садового кольца, на третьем этаже старого большого дома живёт юноша по имени Матвей. Происходит он из семьи потомственной научной интеллигенции, так что, казалось, его будущее, в некотором смысле, предопределено.

Матвей рос рафинированным мальчиком, так что, даже войдя в подростковый возраст, не особенно стремился бунтовать, а даже наоборот осуждал хулиганящих сверстников, используя при этом слова «современная молодёжь», будто бы не относясь к ней. Отчасти это следствие влияния семьи, а отчасти не по годам развитого сознания.

Отличником он при этом был с большой натяжкой. Никакой особенной тяги к учёбе не испытывал, а был скорее на «хорошем счету». Такая специфическая известность способна ввести в заблуждение некоторых учителей. И они посылали его на олимпиады – каждый уверенный в том, что их предмет – самый любимый.

В душе Матвею было наплевать на школу и на учителей, да и вообще на всё, но бунтовать он не смел. Не известно, по какой причине – просто считал это глупым или стеснялся, он и сам точно не знал. Конечно, со временем такое внешнее послушание стало привычкой и сильно отягчило ему жизнь.

В школьной жизни его не было. Был хороший мальчик Матвей, отвечал на уроках – ничем особенным не выделялся, не хулиганил и не хватал звёзд с неба. Глубоко внутри ему хотелось во что-то влиться, может даже похулиганить, оторваться со сверстниками, но странное сочетание природной лени и страха не вписаться в компанию не позволяли преодолеть барьер замкнутости. Молодой человек как будто плыл в море событий, но не мог повлиять на них, даже в мелочах. Поэтому, если он и оказывался в компании, то становился тем кто всегда появляется не к месту и говорит что-то не то.

Произошла и школьная любовь, но привычка пускать всё на самотёк и хроническое безволие похоронили и это светлое юношеское чувство.

Родители Матвея были профессорами: отец, Сергей Петрович – физик, мать, Валентина Петровна – лингвист. После Перестройки, как и многие интеллектуалы в России, они в поисках себя бросились в гущу новых веяний и идей. Не известно, кто оказался в более тяжёлом положении: простые безыдейные граждане или накрепко привязанные к душной советской парадигме интеллектуалы, захлебнувшиеся в водовороте новых граней самовыражения.

Отец предавался возлияниям в обнимку с книжками Алистера Кроули и прочей метафизикой, более консервативная мать увлеклась общественной жизнью, участвуя или возглавляя движения, вроде борцов за отмену языковой реформы большевиков или запрета инфернальной лексики.

Матвей в определённый момент оказался предоставлен сам себе. Он был окружён заботой и вниманием, но головы родителей были заняты не им. Он рос даже не с лозунгами, а под гнётом абсолютной уверенности, что вольётся в родительскую среду. Такая молчаливая убеждённость давит сильнее любого открытого давления – просто нечему противиться. Если открытому принуждению можно сказать «Нет», то, как возражать перманентному убеждению, как бы парящему в воздухе? Разговор в таком роде, только выставит его дураком перед самим же собой, но слов принуждения, которым можно сказать «Нет», он так и не услышит.

При таком раскладе остаётся одно: маргинальное декадентство с наркотиками и депрессивной музыкой, но Матвей считал это ниже себя, предпочитая уходить в себя.

Но это не значит, что наркотиков в его жизни не было. Напротив – он подсел на, пожалуй, ещё более опасный, чем традиционные наркотики способ забыться – компьютерные игры.

Матвей проводил там бессчётное количество часов, растворяя свою волю и сжигая эмоции в машине. Не сказать, что семье это было безразлично, но и особого значения увлечению сына они не придавали. Отец – потому, что был очень занят расширением сознания, а мать… «Ну, по крайней мере он на виду», – рассуждала она.

По мере того, как он всё больше привязывался к этому наркотику, его внимание и вкус к жизни слабели. Среди друзей и сверстников остались только те, кто разделял его виртуальные увлечения, и то, только в своих виртуальных ипостасях. Краем сознания он чувствовал, что идёт в неправильном направлении, что вся жизнь течёт за бортом его существования, но как туда вырулить и что такое это «туда», он не понимал.

Интерес к жизни молодого человека угас, не успев разгореться.

В итоге Матвей стал видеть в каждом сверстнике недоброжелателя и необоримого конкурента, не понимая мотивов окружающих и оттого подозревая в каждом злые намерения.

Каждый контакт с человеком, не только со сверстником, превратился в пытку и ожидание окончания диалога. Исключение, которое позже довёл до сверхидеи, он сделал только для разговоров «по делу» – ведь он парень, а значит должен решать проблемы. При этом разговоры «ни о чём» он счёл ниже своего достоинства». Матвей превратил такой способ общения в фетиш, не понимая, что нормальное общение между людьми как раз и подразумевает обмен информацией, которая им в первую очередь интересна и только потом, в потоках лингвистических конструкций, может появиться что-то стоящее, ведущее к результату.

Но всё это частный случай неуважения ко всем людям, их неприятия и неприятия самой жизни. Также он относился и к родителям.

Матвей само собой ничего этого не осознавал. Изолированность от общества, может, в какой-то степени и даёт интеллектуально одарённому человеку возможность оценить общественные явления со стороны, но только под узким углом: человек просто не воспринимает информацию, которая уже не нашла отражения в его психике и потому остаётся глух к тому что видят глаза и слышат уши.

Закрытость и грубость по отношению к родителям стали нормой, но родители, приняв это за обыкновенный подростковый бунт, старались предоставить отпрыску как можно больше свобод, полагая себя продвинутой семьёй.

Из всех кружков, что посещал Матвей или по своему желанию, или по настоянию родителей, ни один не приносил ему удовлетворения и эмоционального выхода. Наоборот, не реализовав там личные амбиции, он чувствовал эмоциональные зажимы ещё сильнее, а комплексы становятся частью его личности.

Выхода из этого состояния он не видел и не искал. В конце концов, когда живёшь в выдуманном мире, устанавливаешь в нём свои законы и ничто внешнее не способно поколебать сложившиеся критерии оценки жизни.

Мысленно побеждая врагов и приписывая себе выдуманные достоинства, он успокаивался.

Нельзя сказать, что он совсем не учился, хотя часто лишь делал умное лицо, но это развитие было очень однобоким – сродни врастанию древесных веток в собственный ствол.

Попади он в руки нормального психолога или просто в здоровую компанию, а последнее иногда случалось, и всё могло бы исправиться. Но где в средней российской школе начала двухтысячных можно встретить нормального психолога, или хотя бы саму должность? И кто возьмёт в компанию замкнутого молодого человека, с адским высокомерием во взгляде и неприятной способностью высказываться не к месту?

Так, однообразно, не смотря на косметические усилия родителей такие, как вывоз заграницу, шло развитие молодого человека.

Чужая душа – потёмки, правда, но кто бы мог подумать, что столь юный человек, может быть таким закрытым и расчётливым, что, осознавая свои проблемы и пути их решения, он таился, вынашивая мстительные планы, которые впрочем, кроме его собственных нервов, никому вреда не наносили: он был просто неспособен приводить желаемое в исполнение.

Так проходили месяцы и даже годы. Молодой человек рос, но не менялся. Оставались прежними мотивы его поступков, его желания и потребности. Наверное, главная человеческая черта – социальность, то есть потребность хоть по какому-нибудь поводу входить в контакт с другими людьми в нём почти омертвела. Не осталось ничего, что бы могло связать его с миром. Вокруг менялись люди, одноклассники, общественные события, но не Матвей. Он оставался прежним, но не как солнце, которое всегда греет землю, а как мёртворождённый, которому не суждено стать чем-то большим, чем просто материя.

Часто в нём просыпались какие-то смутные желания и устремления, но ничего, что могло бы зацепить его юное сознание всерьёз. Может в глубине души ему хотелось славы, часто он представлял, как спасает людей из пожаров, выручает девушек, которые попали в беду, за что его чествовали и любили. Но всё это было продолжением мира фантазий – ничего из этого он не мог реализовать. В конце концов, он просто плохо владел своим рыхлым телом.

Отдельным пунктом стояла его восприимчивость к женскому вниманию. Каждый раз, когда Матвей незаслуженно, то есть никак себя не проявив, оказывался в поле внимания девушки, внутри у него всё сжималось, что бесило – он желал попадать под чужое влияние и отказываться от своего маленького душного мирка.

Девушкам он был интресен: всегда хорошо одетый, задумчивый парень с голубыми глазами, которые всегда были как-то застенчиво опущены, вполне мог подходить на роль романтического мечтателя в их глазах. Матвей интересовал девушек, причём девушек, что составляли элиту коллективов, где он иногда оказывался. По причине неспособности выражать мысли в присутствии других, а тем более противоположного пола, Матвей невольно брал на себя роль недоступного парня: а-ля герой из японских комиксов, картинным жестом поправляющий очки, и отвергающий девчонок из-за их неинтересности. Но это было совсем не так, и он отлично это понимал.

Матвей не боялся людей, но напрягался в их присутствии, все его эмоции были зажаты и оттого он становился неприятен.

В каждом мужчине молодой человек видел соперника, но ничего не мог с этим сделать, кроме глупого кривляния: примера мужественного поведения ему никто не подал.

Внутренне молодой человек стремился к свободе, но ничто во внешнем мире не могло её дать.

Глава II

Возвращаясь летним вечером домой с какого-то кружка, Матвей решил сократить обычный путь и свернул в небольшой кирпичный переулок. Проходя под аркой, и распутывая провода наушников, он не обращал внимания на окружающую обстановку. Не прошло минуты, как до его слуха долетел смех – Матвей поднял голову. Перед ним стояло четверо парней, одетых в спортивные костюмы, с засунутыми в карманы руками и наглыми улыбками.

Один из парней крикнул:

– Эй, кудрявый, что встал-то? Иди сюда.

– Иди сюда, кому говорю! – после короткой паузы прибавил парень, изображая злость.

Матвей сделал несколько шагов, а потом подумал: «Что я делаю?» Его взяло бешенство: каждая клетка в теле дрожала, а сознание сузилось до одной белой точки, которая сходилась на лице крикуна.

Он бросил сумку и кинулся на стоявшие впереди фигуры. От неожиданности парни не успели среагировать и первый, призывно кричавший, получил удар в лицо.

– Блядь, да он, сука, бешеный! – заорал один.

Потом они окружили его и сбили с ног.

Били они его долго, до той степени, когда уже есть риск забить человека до смерти.

Потом один из них произнёс:

– Всё, хорош, хорош, пацаны! Пошли отсюда, пусть лежит тут.

…

Придя в себя в больнице, Матвей сразу ощутил болезненное чувство, которое испытывает любой мужчина, проигравший в драке. Что-то неприятное, живое царапало внутренности, и из глаз у него покатились слёзы. Нет ничего отвратительней, чем осознавать свой проигрыш и не иметь возможности отыграться. Потом до его сознания докатилась боль, и Матвей беззвучно заплакал. Кулаки его сжались, а конвульсирующее в рыданиях тело отзывалось сильной болью.

Через несколько часов в палату вошла мать. Вместе с ней вошли ароматы разных духов, как будто она прибыла из тесного помещения с множеством людей. У Матвея возникло ощущение, что она его навещает по долгу материнства. Валентина Петровна, сразу заметила его слёзы и принялась причитать, как будто выученным наизусть книжным монологом:

– Ну что же ты шляешься по подворотням? Ты же знаешь, что там опасно, что там могут быть хулиганы, зачем ты туда пошёл?!

– Мам, я хотел…

– Нет, конечно, ты уже большой, почти взрослый юноша, но пожалей нас с отцом!

– … срезать дорогу, это…

– Я с собрания общества «Моя любимая Россия» к тебе приехала! Ну, уж заставил ты нас попереживать!

– … нормально. Люди сокращают дорогу при возможности, не думать же постоянно, что за поворотом стоит какой-нибудь придурок.

– Конечно, ты прав, но всё-таки стоит быть осторожным. Как ты себя чувствуешь?

– Примерно так же, как выгляжу, – с сарказмом ответил Матвей.

Но мать, похоже, этого не заметила.

– Я скажу доктору, чтобы дал тебе болеутоляющее.

– Ага.

– Не беспокойся, полиция найдёт этих негодяев.

– Мам, московскую полицию набирают из провинциалов, у них самих почти маргинальный тип мышления – для них это будни. Наше правительство специально…

– Дорогой, мне надо идти. Там будет выступать профессор Никулин, в прошлый раз он предсказал, что через полгода Россию развалят на семь частей, а профессор Агарков потребовал от него доказательств. Сегодня он должен их представить. Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Ладно, пока, сынок. Вечером к тебе заедет отец…

– Попроси, чтобы не заезжал.

– Он позвонит тебе, и вы с ним договоритесь.

– Мам, пока.

– Пока, Матюша.

– Не называй меня так, в который раз прошу!

– Ой, не будь таким серьёзным, ты же ещё такой молодой. Я поехала. Если что-нибудь будет нужно, звони мне или папе.

«Бляааа», – произнёс Матвей, когда дверь захлопнулась. Рука дёрнулась, чтобы сделать фейспалм, но тут же опустилась из-за боли, пронзившей мышцы.

Последними мыслями, прежде чем он отключился, были фантазии о том, как он побеждает ублюдков и лёгкое сожаление, что он так далёк от своей семьи.

Всё последующее время выздоровления он провалялся один, испытывая глубокое чувство фрустрации. Что-то внутри, что обычно спало в нём, успокоенное мирной жизнью и компьютерными играми, пыталось прорваться наружу.

Часто приходили размышления о своей никчёмности.

Но ни разу он не вспомнил о родителях или о чём-то таком, что у человека должно вызывать теплые чувства. Ни разу он не обиделся на отца или мать за то, что они почти не навещали его. А в продолжение их редких визитов ему хотелось поскорей от них отделаться.

В это же время он увидел, что не такая это уж и зависимость – компьютерные игры, если разобраться. Он просто направлял туда энергию, не имея другой возможности дотянуться до окружающего мира, но сейчас, когда жизнь функционально связала его с докторами и медсёстрами, когда у него был живой контакт, играть совершенно не хотелось. Наоборот – было желание что-то читать и развиваться.

И он читал.

Однажды ночью, читая с поднятым над головой одеялом, чтобы не увидели хамоватые дежурные медсёстры, он добрался до места в романе Достоевского «Бесы», где персонаж Кириллов убивает себя выстрелом в голову. Перед этим Кириллов разговаривал со своими товарищами и в разговоре заметил, что подумывает заниматься литературой. В этот момент тело Матвея пронзил электрический разряд. Литература. Вот, чем ему стоит заняться!

Мозг молодого человека тут же затмился роем мыслей о литературной славе, пьедесталах и прочем таком, что туманит разум фрустрированного человека, который ещё не рессентимент – раз сохранил способность мечтать, пусть о тщеславном, но о хорошем. Это не он выбрал литературу, а она его, рассудил Матвей. Но потом вспомнил клоунов из телевизора, несущих метафизическую чушь о магии искусства и других видах магии, чего терпеть не мог. Собрав волю, Матвей отбросил эти привлекательные образы, как не хотелось ему ещё помечтать и стал вспоминать детство: а были ли у него когда-нибудь литературные наклонности?

Вспомнились школьные сочинения, а также то, что в средних школах почему-то принято называть эссе, о которых учительница запросто может сказать, что оно «неправильно». Тогда всё было гладко: он получал 4-5, но никто никогда не говорил, что вещи очень хороши. Хотя он вообще не мог припомнить, чтобы их учителя русского и литературы хоть кому-то это говорили.

Матвей попытался самостоятельно оценить свой потенциал. Да, писать в школе ему нравилось. Не так нравилось, как если бы его хвалили, но он помнил, что ему всегда хотелось написать больше, чем позволяло время. Эта мысль вселяла надежду, что он просто не знал о своём потенциале. Затем он вспомнил о том, как он написал эротический рассказ для одной девушки. Впоследствии он давал почитать этот рассказ и другим людям, и каждый сказал что-то ободряюще. Из этого Матвей сделал вывод, что рассказ был не так уж плох, а факт, что он использовал текст, чтобы выразить свои чувства к той особе, просто вознёс его до небес – ведь если он выбрал именно этот способ самовыражения неосознанно.

Под такие рассуждения Матвей заснул крепким сном эгоцентричного домашнего мальчишки, впервые утрудившего себя принятием важных решений.

Глава III

Выписавшись из больницы, Матвей вернулся к рутине будней. Каждый день был похож на предыдущий. Приятные открытия продолжали кружить голову, но никаких шагов к реализации мечт на практике Матвей не предпринял. Он просто окунулся в привычное болото уже известных ролевых моделей и привычек.

Тем временем шёл второй год обучения в колледже при гуманитарном университете – Матвей шёл по стопам матери. Нельзя сказать, что его там не знали или не уважали, но всё-таки молодой человек чувствовал, что может больше.

Сама учёба была рулеткой: вскроют его преподаватели или нет. Он учил предметы ровно настолько, насколько это нужно, чтобы показать преподу, что он знает, но если копать глубже – обнаруживалось полное незнание предмета, похлеще, чем у ребят с галёрки.

Лучшим времяпрепровождением по-прежнему было сидение у компьютера, и никакая сила не могла выдернуть его из этого полузабытья.

Шли месяцы, две сессии рассосались как дым в лёгких начинающего курильщика. Однажды, возвращаясь из колледжа по освещённой солнцем летней аллее, когда тополя вот-вот должны были разродиться белым пухом, он осознал своё полное ничтожество. Не были никаких внешних факторов, ничего, что могло бы навести на такую мысль – она просто пришла. Чего в этом было больше: самоуничижения эгоцентрика или реального раскаяния закостенелого лентяя и маминого сынка – не известно. Но одно Матвей уяснил: если не теперь – то никогда. Никогда не выберется из болота собственной лени, никогда не сможет стать смелой и свободной личностью, никогда не сделает счастливыми тех, кого он мог бы полюбить. Сейчас он ведь никого и не любит, так как, в сущности, не любит самого себя. Да и как можно любить то, что настолько бесформенно, что почти не живёт?

Окрылённый такими мыслями Матвей пришёл домой.

К его облегчению, дома никого не оказалось: наверное, мать ушла на какое-нибудь собрание любителей любить родину, а отец отправился на добычу очередной порции бредовой литературы, ведущей к райской жизни и вечному блаженству уже в этом перерождении. По крайней мере, так он однажды выразился.

Облегчившись после литра выпитой газировки, Матвей сел за компьютерный стол… Там на «рабочем столе» было множество красочных иконок, запускающих главный источник его удовольствий – видеоигры, но он, хоть и с трудом, поборол желание запустить одну из них.

Что он собирается делать, Матвей и сам не знал. Главное, как ему казалось, он смог не включить игру – уже поступок. Что дальше?

Пальцы рук легли на клавиатуру и мышь, и машина прогрузила несколько сайтов с обсуждениями современной литературы, рекомендациями что почитать и прочим окололитературным контентом.

Медленно, как ледокол, продирающийся сквозь льды, молодой человек, двигался сквозь тонны информации, выискивая неизвестные ему пока области знания. В процессе он начал грустить о том, что за всю жизнь ни разу не целовался.

Два часа поисков «не знаю чего» дали довольно скудные плоды. Нашлось несколько глупых статеек начинающих писателей о том, как они ценой неимоверных усилий «пристроили» свои творения в «насквозь коррумпированных» издательствах.

Удовлетворившись поиском, его обленившийся мозг подавал примерно те же сигналы, что мозг учёного, только закончившего долгое исследование.

Затем он решил удовлетворить свою плоть. На рабочем столе засветились голые груди и иные обнажённые части тела актрис, что изображают удовольствие, и молодой человек приступил к мастурбации. При этом он старался чересчур не увлекаться и не делать звук громко, чтобы не пропустить приход родителей или чтобы не услышали соседи, которые, как ему чудилось, могут услышать и сообщить предкам.

…

Литературные эксперименты длились около полугода. Миновала осень и дело шло к зимней сессии, но отпрыск старинного интеллигентского рода по-прежнему продолжал плавать в фантазиях о литературных лаврах. Собственно работе он уделял времени примерно нисколько, остановившись на мечте о результате, и не делая ничего, что бы к нему привело.

Мать им очень гордилась. Её мальчик, наконец, оторвался от компьютера и стал трудиться. Точнее за компьютером-то он и сидел, что часто отвлекало непривыкший трудиться разум, но сосредоточенный вид Матвея окрылял её.

Первый свой опус – «Из дебрей разума» Матвей отправил активной и бойкой девушке Матильде, выросшей примерно в том ж супе, что и он, но деятельной и, по всей видимости, очень любящей жизнь.

Вообще, такие «посылки» были часты на их факультете, поэтому её это особо не удивило. Удивило то, что этот замкнутый парень отправил работу именно ей.

С точки зрения Матвея всё было просто: он счёл нужным поделиться, ничего больше не имея ввиду.

Матильда же решила отнестись к критике серьёзней обыкновенного. Нет, она не была преисполнена романтических чувств к Матвею, но рассудив, что такой закрытый парень не мог отправить свою работу кому ни попадя, с большим вниманием принялась читать его опус.

На прочтение ушло двадцать минут, в течение которых Матильде хотелось то спать, то плакать от набора наивных фраз, что как персонажи компьютерных игр, перемещались со страницы на страницу, совершая ломаные телодвижения.

По сути, весь рассказ сводился к тому, что некий молодой человек, примерно ровесник Матвея, бродит в коридорах своего сознания, пытаясь отыскать там своё потерянное «я» или, как Матвей это назвал «самость», чтобы через это нести людям правдивые знания и бороться с темнотой предрассудков.

Не считая того, что главный герой рассказа был откровенно списан им с самого себя, что в художественной литературе допустимо только в особых случаях, о чём им сообщили на первых лекциях, весь текст, всё произведение было испещрено таким количество ошибок, как синтаксических, так и чисто художественных, что Матильда хлопнула себя по лбу и так и осталась сидеть, глядя в экран широко открытыми глазами.

В её голове металось удивление и смущение за коллегу по цеху: «Ладно, оставим содержание на откуп авторской задумки, каким бы банальным оно ни было. Но чем он слушал все эти полтора года в колледже? Это же просто ужасно!» И Матильда принялась добросовестно править огрехи матвеевого текста, стараясь минимально повредить художественной составляющей его шедевра.

Когда она закончила, текст значительно уменьшился и «мысли», изложенные в нём стали ясней и отчётливей. Нельзя сказать, что это стало интереснее читать, но по крайней мере взгляд больше не спотыкался на каждой фразе.

С мыслью, что она сделала всё, что могла, Матильда решила распечатать текст и в таком виде показать его Матвею.

…

Негодование Матвеясквозило в каждом жесте, в каждой судорожно сжатой черте лица. Такое лицо может быть у человека, получившего пищевое отравление и ожидающего скорой рвоты. Парня буквально распирало от желания доказать, что он имел ввиду совсем не это, и что вот здесь и вот здесь Матильда совершенно неправильно поняла его авторский замысел.

Матильда, конечно, предвидела попытку самозащиты и приготовила слова, смягчающие её критику. Но полившееся в ответ, было настолько детским и противным, что её передёрнуло, как будто перед ней тарантул. В словах Матвея было столько гордыни и жалких попыток защитить себя, что Матильде стало жаль его. Она решила ничего не объяснять, а молча выслушала его и кивнула.

– Слушай, Матвей, давай пройдёмся после занятий сегодня, – немного менторским тоном сказала она.

– Сегодня не могу. Я занят почти всё время.

– Ну хорошо, когда ты свободен?

– Я не знаю, почти каждый день чем-то занят.

– Слушай, давай так: сегодня ты выкроишь из своего драгоценного времени один час для прогулки со мной, не забывай, я всё-таки помогла тебе.

– Да ты порезала мой рассказ, ничего себе помогла! – воскликнул Матвей.

– Я сделала то, что нужно было сделать, – спокойно ответила Матильда.

– Хорошо, давай пройдёмся, – после паузы проговорил Матвей.

– Отлично. Тогда у выхода сразу после занятий.

– Хорошо.

Когда Матильда вышла из аудитории, Матвей вдруг крикнул ей вслед:

– А сколько у тебя пар сегодня?!

Девушка выглянула из-за двери и ответила:

– Три.

– А у меня четыре, – сказал Матвей. Давай тогда на Никольской в шесть.

– Где?

– Да разберёмся там. Посиди где-нибудь в кафе, я подойду.

– Хорошо, – ответила Матильда и, не прощаясь, решительной походкой скрылась за дверью.

Матвей, занимая своё любимое место на первом ряду, подумал: «Как-то я осмелел. Раньше бы духу не хватило крикнуть через всю аудиторию. Вот что самовыражение делает с человеком!» – и самодовольно улыбнулся.

В течение оставшегося учебного дня Матвей ни разу не вспоминал о Матильде. В его мозгу засел только осадок от её критики, который он пытался вымести.

В то же самое время Матильда почти до самого окончания пар думала об этом кудрявом рыхловатом парне. С одной стороны, его нарциссизм и абсолютная закрытость раздражали, а с другой – цепляла искренность и непосредственность, вытекавшие из этих же черт. Матвей просто не понимал, как его работа может быть несовершенна и любую критику воспринимал как наезд на свою персону.

У девушки разыгралась фантазия: она представила как спасает парня из клетки его пороков. Это тешило её собственное тщеславие и возбуждало призрачную надежду на его благодарность.

Пары закончились и Матильда вышла из аудитории, быстро окинув взглядом мраморный холл. Пройдя через турникеты, девушка очутилась на улице. Проходя мимо толпы знакомых и незнакомых фигур, она быстро двигалась в сторону красной колокольни, с которой начиналась нужная улица.

Шагая по мостовой, она думала о том, как вытащить этого молодого человека из его скорлупы. Программой максимум было превратить Матвея в нормального человека, но чтобы он сам это осознал в последний момент – когда это уже произойдёт. Его личная благодарность не особо интересовала Матильду, её главное удовольствие было в достижение благородной цели. В этом был, как она про себя это называла, её «прайд».

Чтобы достичь цели, она решила сблизиться с ним. Пару раз, правда, пришла мысль о циничной расчётливости её поступков, но взвесив всё, она решила, что действует правильно.

Выйдя на Никольскую, она выбрала подходящее кафе и зашла туда, расположившись с ноутбуком за уютным угловым столиком напротив входа.

В процессе ожидания девушка успела сделать всё домашнее задание на ближайшие дни, изучить краткий курс психологии подростков и пробежаться по эссе Фридриха Ницше «К генеалогии морали», где она надеялась выловить причины возникновения таких обломанных персонажей, как Матвей.

Когда, по её расчётам, пары уже полчаса как закончились, а подопытного ещё не было, Матильда написала ему в ВК. «Иду», – ответил Матвей. Она дала ему точный адрес.

В это время Матильда ощутила, что напряжена. Это её удивило, потому что раньше она не испытывала проблем с общением. «Наверно, не доводилось ни с кем общаться так близко по такому специфическому поводу», – быстро пришло объяснение.

Матвей вошёл в стеклянные двери, и его угрюмое, выражающее перманентную обиду, лицо выражало утомление. «В принципе, оно всегда его выражает, – подумала Матильда – но сейчас как-то особенно». «Ничего, и тебя вылечим», – с самоиронией подумала она и улыбнулась про себя.

– Где ты так долго был? Тут идти десять минут.

– Собирался, где был… – отвернувшись, он вешал куртку на спинку стула.

– Ладно, слушай. Я тут хотела… – и тут она забыла, что хотела сказать. То есть главная цель была по-прежнему ясна – это вытащить парня из «дебрей разума», а вот конкретные шаги в её голове поглотила пустота. И самое главное – такое случилось впервые. Матильда не могла сделать первый шаг – самый важный, то есть не могла втянуть Матвея в диалог и расположить к себе для дальнейшей работы. Мысль о том, что если в ближайшие две секунды, она не решит что делать, то весь процесс будет похерен, пульсировала в голове и не давала сосредоточиться.

– Ты любишь марш-меллоу? – спросила она.

– Я даже не знаю что это, – грубовато, с возмущением, ответил Матвей.

– Это зефир поджаренный. Ну ладно, ты будешь что-нибудь заказывать?

– Чай у них есть?

– Вот, посмотри.

Он долго разглядывал меню, как будто выбирая блюда на свадебный стол и наконец, заказал чай с облепихой и клюквой.

Матильда попросила карамельный капучино с марш-меллоу.

– Что ты обычно делаешь в это время? – спросила Матильда, прервав возникшее молчание, после того, как они сделали заказ.

Матвей понял, что стесняется ответить праву: сидит за компьютером, играет в игры и воображает себя смесью Наполеона, Петра I и Гендальфа.

– Читаю, пишу, – ответил он.

– Что сейчас читаешь?

– Да Чехова сейчас закончил – как-то он мне не очень, легковат что ли не знаю. Не берёт, что называется. Сейчас думаю за Галковского взяться.

Он действительно собирался читать «Бесконечный тупик», сам, правда, не знал зачем.

– Странный переход, – удивилась Матильда. Может что попроще сначала, что бы дало что-то в плане слога, художественных образов?

– Образами у меня и так голова переполнена, – отмахнулся Матвей. – Хочется понять настоящее положение дел.

– Значит, ты решил писать не фантастику, а в духе русского реализма?

– Я не решил ещё, но ведь надо понимать что происходит вокруг, чтобы отделить выдумку от реальности. Фантастам это особенно необходимо, как я думаю.

– Умно, – Матильда искренне согласилась с этим выводом.

Им принесли стаканы.

Матвей как-то неловко помешал листья и ягоды, которые плавали в его оранжевой жиже, именуемой чаем, а Матильда принялась снимать сверху взбитые сливки вместе с марш-меллоу и отправлять себе в рот.

Она смущённо усмехнулась, встретившись глазами с Матвеем, а он, не поняв комичности ситуации, когда двое говорящих, резко переключаются на что-то у себя под носом, желчно посмотрел на неё и положил ложку на блюдце. Матильда кашлянула, как человек, которому шутка не удалась, и опустила глаза к своему стакану.