Текст книги "Заклание-Шарко"

ЛЕША. Центр Евразии вроде в Семипалатинске. Там и знак памятный стоит. Вычислить же географически не сложно: где центр, где не центр.

АНТОН. Логически – да. Но Василичу кто-то сказал, что такое серьезное место, как Центр Евразии, никто напоказ выставлять не будет, что просто так его не вычислишь и все такое. Кто-то знакомит Василича с сильно продвинутым астрологом и тот ему эти вычисления делает. И подтверждает, что Центр Евразии как раз на территории этого завода находится. Василич узнает у Губернатора нашего, сколько это все стоит. Оказывается – копейки. Соответственно, все это сразу же и покупается вместе с прилегающим лесом. Вот тут-то начинается самое интересное. Через месяц Губернатор прибегает к Василичу, падает в ноги и говорит: «Верни мне обратно завод, а я тебе за это что хочешь сделаю». Выясняется, что на Губернатора кто-то так надавил, что тот со страху аж дар речи потерял, и все бубнил – отдай, мол, завод, и все. Игорь Василич наш непрост оказался, стал выяснять: что да как. Ему объяснили, что, если проблем не хочешь, отдай завод и зарабатывай дальше денег, сколько сможешь, а он им говорит, типа, пошли все на фиг, я крутой. После этого всё и завертелось. Отобрали и в городе, и в области всё. Уголовные дела. Статьи в прессе. Телепередачи по ТВ. Ну, вы знаете… Потом все иностранные счета арестовали. Такого вообще никогда раньше не было. Иностранные фирмы вообще кристально белыми были. Тут он понял, что его какая-то запредельная сила мочит, и сдался. Говорит, отдам вам завод, только дайте там день рожденья справить. Там люди посоветовались и говорят: «ОК, справляй, отдавай завод – и все у тебя хорошо будет. Всё отдадим. Уголовные дела позакрываем, фирмы пооткрываем. Всё будет по-прежнему». Только мне кажется, Василич выкинет какой-то фортель напоследок.

ФЕДЯ. Так может, опасно ехать туда?

АНТОН. Нет. Не опасно. Всё уже договорено, обговорено. Сегодня Василич все бумаги по купле-продаже подписал. Тем более если бы опасно было – Васи на полкилометра не подошли бы. Они два месяца, пока проблемы были, носа на улицу не показывали. Толик в больнице, типа с язвой, лежал, Лёха вообще пропал, – думали, убили его. А как все закончилось, прибежали сразу: «Василич, чем помочь надо?». Козлы!

ЛЕША. А мы то что, в связи с вышесказанным, делать будем?

АНТОН. Я в Америку поеду. Вы со мной?

ВАСЯ. Антон, шутишь?

АНТОН. Нет, не шучу. Здесь делать через месяц будет нечего. Люди, которые на Василича наехали, ничего ему, естественно, не отдадут. Начнется серьезная буча. Так что нам валить надо.

ЛЕША. А чего в Америку? Давай в Ебург, снимем офис и вперед. Нам для нашей работы нужны компьютеры и ничего больше не нужно. Даже интернет не нужен. Я не поеду в Америку если серьезно. Зачем мне туда ехать? Не люблю я Америку. Народ там какой-то непонятный. Да мне ничего там не нравится. Фильмы, музыка, язык – всё не мое.

ФЕДЯ. Мне тоже Америка не нравится. Я Родину люблю.

ВАСЯ. (Внимательно смотрит на экран). Я тоже не поеду. Я бы поехал, если бы мне там что-нибудь поручили взорвать. Небоскреб, например. Или базу военную. Лучше ракетную часть с ядерными боеголовками. Враги там наши живут, Антон, их убивать надо, а не работать на них.

АНТОН. Жаль мне вас. Да и всех, кто здесь живет, жаль. Чего здесь может нравиться? Что в тюрьму могут посадить, что убить могут или избить в любую секунду? Что отобрать все могут? Выборов нет. Воруют все безбожно, бухают. Угрюмая, страшная страна. Вспомните, как в «Приюте» на бандюков нарвались. Ничего не делали, сидели спокойно. Просто пьяным ублюдкам развлечься захотелось. Если бы Толик случайно тогда не зашел, убили бы нас, как котят.

ЛЕША. В Америке что, лучше? Там всего того же самого хватает с избытком.

ФЕДЯ. И пристрелить могут, и в тюрьму.

АНТОН. Только я, в отличие от вас, пожил в Америке год. И я могу сказать, что более свободной страны я не видел. И, если ты не бандит, наркотиками не торгуешь, налоги платишь, то все хорошо будет. Живи – жизнью наслаждайся. Короче, вы как хотите, а я туда по рабочей визе через месяц-другой уеду. Если кто передумает, я готов помочь. Фирма одна есть «Один ГээМбэХа», у нее представительство в Штатах, работают по нашей теме, люди нужны. Так как я и немецкий, и английский в совершенстве знаю, а с владельцем компании Людвигом уже пять лет знаком, он меня туда зовет. Так что…

ЛЕША. Антоний, так ты чего, не шутишь?

АНТОН. Какие шутки. Все всерьез.

ФЕДЯ. А мы?

АНТОН. Так я же вас с собой зову. Вы чего!

ВАСЯ. У меня дружок один был, Глеб Федоткин. Обычный раздолбай. Вообще ни к чему не приспособленный пацан. Но была у него одна способность. Мог сказать, не открывая кошелька, сколько в нем денег. Неважно даже, где деньги лежат. В портфеле, в ящике стола. Все равно мог точную сумму назвать. Даже если, например, деньги в банке стеклянной, а банка в огороде зарыта. Так он точное место банки этой зарытой укажет и точную сумму назовет.

АНТОН. Он, наверное, в ночь на Ивана Купалу цветок папоротника в лесу нашел.

ВАСЯ. Наверное. Ну, так вот. Особенность эта его только на рубли распространялась… правда, потом уже выяснилось, что и на доллары. Золото там, бриллианты он рентгеном своим видеть не мог. И жил здесь припеваючи. По карманам шарил, сумочки резал, клады всякие в городе нашел, заначки все подчистую выгреб. Как-то бухал он с московскими бандитами и по пьяни рассказал им о своем таланте. Те не поверили, он им показал пару фокусов – определил, то есть, сколько денег у них с собой. А они тысяч сто долларов везли из Владика в Москву. По тем временам – сумасшедшие деньги. Предложили ему парни в Москву перебраться. Расписали роскошную жизнь, сколько в Москве денег крутится, как можно с помощью Глеба денег нажить. И пообещали ему десять процентов. Он, не думая даже, согласился и уехал. Через два года у него все было – мерин последний, дом в Подмосковье, квартира на Тверской. Один раз он мужика одного отследил, что тот с чемоданом полным денег в машину залез и поехал куда-то. В чемодане тысяч четыреста долларов было. Глеб в машину и за ним, а по дороге звонит своим подельникам и все рассказывает. Мужика, короче, где-то в тихом переулке отловили, деньги отняли, а самого застрелили. А через месяц всех, кто в деле этом участвовал, стали убивать, причем вместе с родственниками ближайшими. На фоне тех криминальных разборок на эту связь никто внимания даже не обратил, а пахан их обратил. Вызвал Глеба к себе и говорит, что сначала думал: кто-то на его банду наезжает; выяснять начал: кто бы это мог быть, но потом понял, за что убивают и по какому списку. И посоветовал Глебке уехать домой и затаиться, предупредил, что убийца – одиночка и с садистскими наклонностями. Короче, через месяц убили всю семью: Глеба, брата его и отца с матерью. Зверски убили. Вот так вот.

АНТОН. Вась, ты к чему это рассказал?

ВАСЯ. А к тому, Антоний, что слишком дорого себя продавать иногда себе дороже выходит.

АНТОН. Всё. Давайте собирайтесь. Поехали.

Все неохотно начали подниматься с тайными стонами, охами и с желанием хотя бы на миг продлить это волшебное состояние бездействия блаженного, которое гарантировало сиюминутное существование и полную неизменность будущего иллюзорного. Очень хотелось вечного продления этого мига, но колесо с усилием провернулось, и все пошло по проторенной дорожке бытия видимого, неизменного. И, хотя даже окружающий, абсолютно неподвижный воздух кричал об опасности лютой невидимой, никто не внял очевидным предостережениям и знакам в сотый раз, наверное, за сегодняшний день повторяющимся. Все почти одновременно поднялись со своих стульев и гуськом вслед за Антоном прошли к двери, спустились с лестницы и мимо охранника, преобразившегося мгновенно, вышли во входную волшебную дверь. Охранник смотрел на них закатившимися глазами, так, что в зеркале отражалось его исказившееся лицо, смотревшее на свое отражение в зеркале одними белками. Охранник спал.

АНТОН. Давайте, залезайте. Поехали. А то опоздаем, а опаздывать нехорошо.

ЛЕША. Да уже все внутри сидим.

АНТОН. Ну, тогда поехали с Богом, а я вам сейчас очень интересную музыку поставлю, сегодня дома скачал.

ФЕДЯ. Что, новый диск Радиохеда?

АНТОН. Нет, сегодня всем повезло. Сегодня Шостакович.

ЛЕША. Такого ди-джея я что-то не слышал.

АНТОН. И, тем не менее, плэй.

Музыка родилась из тишины. Сначала негромко, на грани беззвучия, потом все громче простой, но тревожной мелодией начала приводить с собой нечто механистически-безжалостное, грозное, непобедимое и оттого страшное до безумия, отчего все клеточки любого живого организма трепетали на максимальной амплитуде. Хотелось немедленно убежать, раствориться в пространстве, лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать этого кромешного ужаса. Появлялось желание неустанно просить Бога спасти, забрать отсюда в такое место, где мрачная тень грядущего не настигнет нигде и никогда. Но Бог не спешил выполнять эти коварные мольбы. А музыка все продолжалась. И, хотя она почти не изменилась, а стала всего лишь громче, настроение стало меняться на противоположное. Страх пропал, улетел, и в сознание постепенно начала приходить мысль безумная непропорциональная: уничтожить эту силу могучую. Изничтожить до последней вражеской клеточки, отомстить за все дела злобные, за погибель людей невинных. И только после этого пришла уверенность в правоте своей, в силах своих и неотвратимость победы над силами Зла несуществующего. А включившаяся в первой трети драм-машина и синтезаторы адские давали уверенность в том, что место подвигу есть и в наши дни. А изменяющийся за окнами пейзаж подтверждал, что время подвига вот-вот наступит.

АНТОН. Ну, что, посильнее будет, чем «Фауст» Гете?

ЛЕША. Не знаю, я Фауста не слышал.

ВАСЯ. Что это такое?

АНТОН. Это ведь Ленинградская симфония Шостаковича. Он ее в сорок втором году в блокадном Ленинграде написал…

ВАСЯ. Странно, что я ее не слышал никогда. Я ведь симфоническую музыку неплохо знаю. Чайковского, например.

ЛЕША. Чайковский – это немного другое, Вась. Антоний, а кто ее сыграл сейчас?

АНТОН. Не знаю. Группа какая-то английская анонимная. По-моему, классно сыграли. Драйв такой нереальный.

ЛЕША. А чего этот Шостакович в блокадном Ленинграде свою симфонию писал? Не мог, что ли, вместе с другими деятелями культуры эвакуироваться?

ФЕДЯ. Потому что он нигде в другом месте не смог бы ее написать. А ему очень надо было. Вот он и остался. Неужели не понятно?

АНТОН. Федя – мужик… Только чего мрачный такой, а?

И вот уже три машины мчались настойчиво навстречу беде. Только машина Антона выехала раньше и будет на месте намеченном, по всем расчетам, раньше всех остальных.

БЛЭК. (Орет). Кость, выключи нахрен свой рэп! Мы сейчас с матерью уедем – да хоть обслушайся! Уши мои пожалей!

КОСТЯ. Пап, это не рэп – это скримо.

БЛЭК. Один хрен! Выключи!

КОСТЯ. (Выключает музыку). Пап, а тебя дед также гонял, когда ты свой Блэк Сабат слушал?

БЛЭК. Нет! Я при родителях громко музыку не слушал. Я или в наушниках, или к своему товарищу уходил. Там у него мы и отрывались. Отец у него на кухне водку пил, а матери было все равно, громко там музыка играет или тихо – она подглуховатая была. Соседи сверху, правда, нервные были. Постоянно скандалы устраивали. Один раз даже дрались с ними.

КОСТЯ. Так здесь у нас до соседей десять метров расстояние до любых. Да и звукоизоляция нормальная.

БЛЭК. Да здесь соседи не причем. Я сейчас про себя говорю.

МАРИНА. (Из кухни). Блэк, кончай к ребенку приставать. Не так уж громко музыка играет. Ты, вот, на той неделе пьяный пришел, музыку поставил, так чуть все окна не вылетели.

КОСТЯ. Спасибо, мама.

БЛЭК. Ополчились демоны. Эх. Кость, да если бы ты хоть нормальную музыку слушал, а то все хрень какую-то.

КОСТЯ. Пап, да мне твоя музыка тоже не нравится. Блэк Сабат твой, к примеру. Тягучая, медленная музыка с козлиным вокалом… и не тяжелая вовсе.

БЛЭК. Сынок. Ты что, с ума сошел? Блэк Сабат не тяжелая музыка? Эх ты, столица Норвегии. Осло, понимаешь! (После паузы). Сейчас на самом деле всей стране надо начинать Блэк Сабат и Лед Зепелин слушать.

КОСТЯ. Это зачем?

БЛЭК. Времена такие.

КОСТЯ. Не понял я тебя.

БЛЭК. Вырастешь – поймешь.

КОСТЯ. Пап, давай в мою комнату, я тебе дам послушать запись нашей группы, ты ведь обещал заценить.

БЛЭК. Ну, ладно, пошли.

Блэк и Костя идут через огромный холл, увешанный сами понимаете какими картинами. Поднимаются по широкой деревянной лестнице на второй этаж и заходят в Костину комнату, где кроме кровати и внушительного вида горы аппаратуры ничего нет, даже плакатов на стене, – что очень удивительно, учитывая юный возраст Кости. Костя, как заправский шаман, колдует около катушечного, поражающего своим космическим видом магнитофона, размахивая руками, приседая и насвистывая очень необычную песню, предположительно – шведскую народную.

БЛЭК. Не свисти – денег не будет.

КОСТЯ. Ага. Ну, все готово, слушай.

Пошла песня.

 
«Нету денег, нету еды,
А все остальное – выпили жиды,
Вот ты, например, Арамис, ты – Атос, а ты – Портос,
А я всего лишь четырнадцатый матрос».
 

Под повторяющийся через равные промежутки речитатив, музыка, исполняемая громкими гитарами, медной духовой группой симфонического оркестра и волынкой, все расходилась и расходилась волнами по комнате, заполняя ее удивительно-завораживающей какофонией. Мелодия же, завывая скрипкой, напоминала ту самую шведскую или норвежскую народную песню, насвистываемую Костей. Все резко оборвалось, и наступила тишина, но скоро стало понятно, что она – звенящая. Звон этот почему-то напомнил Блэку его недавнюю поездку в Непал.

БЛЭК. Ну… (Пауза). Насчет музыки я ничего говорить не буду. Я все равно в вашей современной дребедени не разбираюсь. Но насчет слов… Кослик. Скажи. Причем здесь жиды? У тебя бабушка по маминой линии, между прочим, чистокровная еврейка. Кстати, я вторую часть понимаю абсолютно. Это крик, понимаешь, маленького человека, пронумерованного и обезличенного современной цивилизацией, который обращается за поддержкой к великим, пускай даже и литературным героям прошлого. Но первая часть! Ладно. «Нет денег. Нет еды». Это нормальное состояние подавляющего числа людей, замордованных современной реальностью. Но потом следует цитата, хоть и немного переделанная. Но она катастрофически не в тему. То, что евреи виноваты во всех смертных грехах, так сейчас думают, мне кажется, только бритоголовые. А у тебя вроде волосы длинные. (Пауза). Зато ум короткий. Так что или придумайте что-то по накалу близкое к первой, третьей и четвертой строфам. Или вставьте нейтральную цитату. Что-то типа «А мы слыхали, как поют дрозды». Тогда гарантия – через Василича вас на эМТиВи поставим. Это я тебе как выпускник филфака обещаю.

КОСТЯ. Причем здесь филфак? Пап. Текст нам, на самом деле, написал дядя Петя Шарко. Всем очень понравилось. Долго смеялись. Мы ничего такого, что ты сейчас сказал, даже в мыслях не держали. Ни про каких бедных землян ничего не думали. И не собирались моих родственников и неродственников евреев обижать. Просто спели песню, потом записали. И уже месяц нас от этого прет. Понимаешь? И убирать мы ничего из песни не собираемся. Да и не имеем право. Текст-то не наш.

БЛЭК. Послушай совета старого папки. Никогда не пой то, что сочинил Петя Шарко. Просто добрый совет. А так… Захотите пластинку издать – все уберете как миленькие. Так всегда было в подлунном мире. Правила диктует издатель.

КОСТЯ. Не захотим. Мы реализовались уже. Все остальное – жесть.

БЛЭК. Сынок. Кослик… Чего я сказать-то хотел? Склероз. Вообще, если чего со мной и с мамой твоей случится, так дядя Слава все до твоего совершеннолетия делать будет. Ну, а после восемнадцати все твое будет.

КОСТЯ. Пап, ты чего? Ты чего такое говоришь? Что с вами случиться может?

БЛЭК. Ну ладно, ладно. Это я так сказал, на всякий случай. Мало ли что. Конечно же, с нами ничего не случится. Пошел я. Нам с мамой собираться надо и ехать уже.

«… типичной ошибкой любого мыслящего человека, является естественная мысль о том, что с ним ничего плохого не может случиться. На самом деле может и, обычно, случается…»

ВЕРА. (Разговаривает по телефону). Меня не волнуют ваши проблемы. Вы обещали, что доставите билет еще час назад, вы говорили, что билеты уже на руках. Сейчас мне рассказывается какая-то непонятная сказка про заблудившегося курьера. Про то, что у него телефон отключен. Не вол-ну-ет. Понятно? Значит, так. Находите курьера. Забираете билет. И в течение часа он должен быть у Сережи, водителя Игоря Васильевича. Если этого не случится – пеняйте на себя. Отбой.

Верина комната маленькая, но пронзительным светом светлая. Инь-яневское равновесие всемирное здесь естественным образом сдвинулось в сторону Ян. И это, конечно, повлияло на жизнь Веры, живущей в квартире этой 29 лет, даже после внезапной смерти матери. Вера была прирожденной резко-сильной секретаршей-помощницей руководителя, стервой. От одного вида которой вся прежняя империя Игоря Васильевича Дворянского трепетала, как крылья колибри, к цветку медленно приближающейся. Отчего вся империя-колибри устойчиво двигалась в нужном направлении непреклонно устойчиво. И Игорь Васильевич до последнего момента это очень ценил. Внешне же Веру можно было описать фразой одного ее одноклассника, который был безумно в нее влюблен и один раз даже пытался вскрыть себе неумело вены (сказано это было в минуты острой ненависти к объекту своего обожания): «Самое красивое тело во Вселенной, очень некрасивое лицо и полное отсутствие души».

ВЕРА. (Сидит перед зеркалом). Вот так любишь-любишь одного человека… Ах… А он еще одновременно и твой начальник. И ты с ним четыре года каждый день. С перерывом на его нечастые командировки. И в отпуск он почти не ходит. И еще мой отпуск – один месяц в году, разбитый на два раза. И Саша мой, необходимый лишь для того, чтобы заглушить эту боль. И остальные любовники, заполняющие пустоту, когда меня периодически бросает Саша. Вот жизнь. Никчемная, пустая жизнь. Когда его вижу – живу, когда не вижу – тоже вроде живу. Но какая-то ниточка, связывающая меня с чем-то важным, на это время обрывается. И ведь один раз он пригласил меня в ресторан. У меня сердце от радости оборвалось. И я не знаю, кто это сказал, но не я точно. Кто-то вместо меня. «Нет. Извините. Но мне сейчас надо в другое место. У меня встреча». Тогда он предложил подвезти меня. И опять мой враг моими губами сказал. «Нет, извините. Вам, наверное, неудобно. Я быстрее доберусь. А вы езжайте, пожалуйста, без меня». (Закрывает лицо руками, плачет). И все эти его любовницы. (Смеется). Для этого пришлось подружиться с платонически влюбленным в меня водителем Сережей. Хорошо хоть не переспать. Сережка-болтун рассказывал мне абсолютно все, что знал о его жизни, а ему абсолютно все, что знал о моей жизни. Такие вот перетекания. Хотел ли он со мной переспать? Мне кажется, да. Я даже абсолютно уверена, что научилась его провоцировать. Я чуть-чуть оголяла свой животик. Свитера, футболки всегда подбирала так, что они по длине были чуть-чуть ниже пупка. Всегда была видна полоска моего животика. И он всегда туда смотрел. Автоматически. Я знаю – он хотел меня. А я – его. И ничего не получилось. А сейчас я его единственный сотрудник, но ненадолго. Он сказал мне, что я ухожу работать к новым акционерам, те со мной уже провели беседу. Даже зарплату в полтора раза повысили. Боже, как мне его жалко. Неужели он завтра улетит из города, и я никогда его больше не увижу? А зачем тогда дальше жить? Зачем жить тогда?

Верина комната была маленькой, старомодно, но с любовью обставленная мебелью середины прошлого века. Серванты, комод, стол, загромождавшие комнату, были заботливо накрыты скатерками и заполнены разного рода гжельской посудой. Со всем этим спокойствием интерьерным контрастно дорисовывалась кровать железная. На которую все гости Верины мужского пола на следующую же секунду после осмотра комнаты решали для себя железно схватить Веру и с размаху бросить на кровать эту железную, гипнотическую. И телевизор плазменный, и ноутбук, и центр музыкальный, которые были похожи каким-то нездешним космическим дизайном друг на друга. И поцелуи, и стоны, и шепот. Лживое все…

Звонок.

ВЕРА. Да, пап, привет. (Трубка неразборчиво говорит на марсианском языке). Да, я буду дальше работать в компании. (Трубка…). Нет, Игорь Васильевич улетает завтра. (Трубка…). Зарплату повысили. (Трубка…). Наверное, хорошо. (Трубка…) В отпуск поеду. (Трубка…). Нет, не с Сашей. Саша женился. (Трубка…). Нет, я ее не знаю, и не видела ее никогда. (Трубка…). Нет, пап, я абсолютно не переживаю. (Трубка…). В отпуск поеду, я же говорила. (Трубка…). В Грецию. (Трубка…). С Ленкой. (Трубка, возомнив о себе что-то, выдала фразу на языке обитателей Юпитера). Не поняла тебя, пап. (Трубка еще раз на юпитерианском). Тебя не слышно. Давай попозже созвонимся.

«Вот вы, девушка, говорите, что, мол, не хочу ни с кем ссориться, – сказал бородатый геолог, подсаживаясь ближе к костру, – что причем здесь моя красота, я, мол, хочу со всеми быть в хороших отношениях. Только при такой позиции вы очень скоро познакомитесь с самым дружелюбным существом во Вселенной – с Сатаной».

Звонок

ВЕРА. Да, Игорь Васильевич.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Вера. Спускайся. Я подъехал к твоему подъезду. Выходи.

ВЕРА. (Поправив свитер на животе). Да, Игорь Васильевич. Выхожу.

ВАСИЛЬЕВИЧ. (Кто-то в трубке громко поет пьяным голосом песню «По дону гуляет»). Жду.

 
«Пьяное застолье в домике моем,
Пьяное застолье – щас мы всех убьем,
Всех порежем ножичком, всех покрошим всласть,
Чтоб росла и крепла коммунистов власть».
 

ВАСИЛЬЕВИЧ. Вера, садись на переднее сидение. А то сзади сидит пьяное животное. Животное зовут Сергей. Оно из Москвы. Ты, по-моему, его знаешь. Это мой партнер.

СЕРГЕЙ. (Поет). О чем, дева, плачешь?..

ВЕРА. Игорь Васильевич. Вы же тоже выпили? Давайте я сяду за руль. Зачем вам ко всему еще и эти неприятности.

СЕРГЕЙ. (Поет). О чем, дева, плачешь?

ВАСИЛЬЕВИЧ. Нет, Вера. Ты не понимаешь. У нас на Руси нищих и юродивых любят. Я сейчас как раз нищий и юродивый. Я за собой на этом джипе могу установку «Град» возить – все только стыдливо будут глаза отводить. А уж сесть мне пьяным за руль – самое милое дело. Наоборот. Если я буду трезвым по городу разъезжать – никто не поймет. Вот мы сейчас с Серегой в «Центральном» были…

СЕРГЕЙ. (Поет).

 
О чем, дева, плачешь?
О чем слезы льешь?
О чем, дева, плачешь?
О чем слезы льешь?
 

ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот и я о том. Нас там с ним как родных приняли. Всех из зала выгнали. Оркестр только для нас играл. Серега два раза спел «Издалека долго течет река Волга…».

СЕРГЕЙ. (Поет). А мне тридцать восемь лет.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Вот и я о том. Директор ресторана вышел. Подарков надарил. Выпил с нами. Да. Это мы с утра были. Потом в «Горку» поехали. Это в обед уже. В обед там битком. Приезжаем – пустой ресторан. Да и город как будто вымер весь. Заметила? (После паузы). Ты сегодня опять меня самая первая с днем рожденья поздравила.

ВЕРА. Игорь Васильевич. Вы же раньше в этот день всегда просили себя разбудить в шесть утра. А сегодня как-то по привычке.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Спасибо.

СЕРГЕЙ. Вера. Выходите за меня замуж.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Сиди, жених.

СЕРГЕЙ. Игорек. Не мешай. Я личную жизнь устраиваю. Вера. Пересаживайся ко мне. Игорь, останови машину.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Серег, будешь бузить – высажу. Пешком прогуляешься. Может, протрезвеешь.

СЕРГЕЙ. Злые завистливые люди. (Находит бутылку виски, пьет из бутылки, ложится на заднее сиденье, мычит неразборчиво какую-то песню).

ВАСИЛЬЕВИЧ. Кто в итоге будет?

ВЕРА. (Загибает пальцы). Значит, так. Петя, Васи, Блэк с Мариной, режиссер Могилянский, Лена, Катя, Вика, Таня, Антоний, Леша, Федя, Вася. Да, еще Павел с Зоей будут.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Точно?

ВЕРА. Сегодня звонил лично. Подтвердил.

ВАСИЛЬЕВИЧ. Немцам заплатила?

ВЕРА. Американцам. Сполна. Еще вчера все счета оплатили. И официантам, и повару, и ди-джею уже заплатили. Там обслуживать будут два официанта, и повар горячее готовить будет. Аппаратурой и сценой Васи занимались. Я их напрямую с Шоном и Арчи соединила. Там вроде все нормально. Спиртное еще вчера завезли. Сережа… А где Сергей, где охранники?

ВАСИЛЬЕВИЧ. Серега заболел. Охрана сзади на «Мерседесе» едет.

ВЕРА. Ой. А билет же должны Сергею привезти!

ВАСИЛЬЕВИЧ. Да Бог с ними, с билетами. Я, может, и не полечу завтра.

ВЕРА. А как же…?

ВАСИЛЬЕВИЧ. Если наступит завтра… Завтра решим – лечу или не лечу. А вообще, Вера, ты же у меня с сегодняшнего дня уже не работаешь. Так что расслабься. Я тебя пригласил на день рожденья потому, что ты – Вера, просто Вера, а не моя помощница.

ВЕРА. (Посмотрев пристально внутрь себя). Хм.

СЕРГЕЙ. (Поет). Бывали дни веселые. (Кричит). Музыку включи. (После паузы). А давай к Петьке заедем?

Четыре уже машины едут навстречу смерти лютой ненавистной.

ПЕТЯ. (Отвечает на телефонный звонок). Привет, Павлик. Как дела?

ПАША. Ничего. Сам как?

ПЕТЯ. Не жалуюсь.

ПАША. Как жизнь в захолустье? Не устал еще?

ПЕТЯ. Москва – тоже захолустье, только в красивой упаковке.

ПАША. Так мы только ради упаковки там и живем. Нас упаковка только и привлекает. Как родители?

ПЕТЯ. Нормально. Только мать все переживает, что ты не звонишь. Ты бы, брат, позвонил бы ей…

ПАША. Петь, ты же знаешь – скрывался. Потом, когда все уладилось, бизнес восстанавливал.

ПЕТЯ. Не так это много времени занимает: набрать несколько цифр.

ПАША. Да. (Пауза). Вот и поговорили.

ПЕТЯ. Паш, повиси на телефоне. (Наливает стакан, выпивает). Ну, чего в Москве хорошего?

ПАША. Все бухаешь? Ну-ну. Ты о Любке, что ли, узнать хочешь?

ПЕТЯ. (Наливает стакан). Почему это?

ПАША. Да потому что я тебя лучше всех знаю. Лучше, чем отец и мать. Вот ты меня попрекаешь, а сам, брат, когда последний раз сыну звонил? Или жене своей бывшей? Как они живут? Все ли у них в порядке? Не голодают ли?

ПЕТЯ. (Выпивает стакан). Ты же у них есть.

ПАША. Да. Я у всех есть. У тебя, у родителей, у жены твоей с сыном. А вы все сидите на моей шее и деньги сосете.

ПЕТЯ. А чего ты? Не помогай.

ПАША. Какая же ты скотина, Петь.

ПЕТЯ. Ну ладно, ладно. Давай, про Любку рассказывай. С кем она сейчас трахается?

ПАША. Не пойму я тебя, брат. Вот стонешь, стонешь. Люблю, жить без нее не могу. Фотографии ее на всех стенах у тебя дома висят. И продолжаешь в то же время гадости про нее говорить.

ПЕТЯ. Я на самом деле для нее о… очень много сделал. Когда она к нам пришла – кем она была? Секретарем в стоптанных туфлях. А сейчас? Заместитель генерального директора по эротическим вопросам. Во как. Машина – БээМВэ. Загородный дом. И это за четыре года. Павлик, Павлик. (Наливает, выпивает стакан). Ты думаешь, мне нужна Любка? Мне нужна Дульсинея Тобосская. Прекрасная Дама. На которую надо молиться. И совершать ради нее подвиги. Недостижимый идеал. Так-то. Но вот если бы мы потрахались – вместо бесплотного идеального существа в моей кровати материализовалась бы обычная баба, со своими специфическими запахами, недобритыми колющимися волосками в разных местах, с глупыми разговорами. И все. Все, понимаешь, Павлик? Поэтому, если вдруг так случилось, что по извращенной кибернетической панковской логике нашего проклятого века Прекрасная Дульсинея – твоя подчиненная, надо как можно чаще с ней общаться. И любую сказанную ею фразу сразу логически переводить в гениальные. А любую улыбку – в улыбку Моны Лизы. Ты с ней о финансовом плане на следующий квартал, а она – богиня. Ты с ней о ликвидности, а она – богиня. Ты с ней о финансовых потоках, а она – богиня. Так что, можно сказать, что испытание Дульсинеей выдержано, за исключением пары досадных проколов. За это надо выпить. (Наливает, выпивает стакан).

ПАША. После твоего позорного бегства из Москвы она через месяц чуть было за тобой не рванула. Тогда бы, я думаю, конец мифу о Дульсинее пришел. Я отговорил ее от глупости этой.

ПЕТЯ. Спасибо, брат родной. А ты знаешь, что она меня приворожила? В Египте есть каменное изваяние Паука одного. И есть поверье, что, если семь раз обойти по часовой стрелке это изваяние, то любое, предварительно загаданное желание, сбудется. Любка тогда очень злилась, что я на нее вообще внимания не обращаю. Загадала желание, чтобы я безумно влюбился в нее. Обошла семь раз Паука. И на следующий день обо всем забыла. А я уже четыре года на грани смерти мучаюсь.

ПАША. А ты откуда знаешь?

ПЕТЯ. Во сне приснилось. (Пауза). Сейчас на самом деле светлый Любкин образ постепенно вытесняется Ленкой. Но с Ленкой вообще секс исключен. Ленка – сестра-подруга.

ПАША. Петь. А ты можешь со своими бабами по-простому разбираться? Без этой дешевой драматургии.

ПЕТЯ. А зачем ты мне вообще-то позвонил? Жизни поучить? Рассказать мне как я низко пал? Поддержать меня, так сказать, морально, на краю пропасти?

ПАША. Нет. Просто так. Мы же с тобой через полчаса-час увидимся.

ПЕТЯ. В смысле?

ПАША. На дне рождения.

ПЕТЯ. Прилетел? Специально на день рождения. Решил поддержать однокурсника в трудную минуту? Круто. С кем придешь?

ПАША. Почему ты решил, что я приду с кем-то?

ПЕТЯ. Потому что ты мой родной брат, и я тебя тоже очень хорошо знаю.

ПАША. С Зоей.

ПЕТЯ. С кем? Ха-ха-ха. Брат. Это стало уже доброй традицией. Ты после меня со всеми моими девушками спишь. А ведь ты меня на год старше. Несолидно.

ПАША. Один раз было исключение.

ПЕТЯ. Да. Одно из самых неприятных в жизни…

ПАША. Ладно, брат, давай, до встречи.

Во время всего телефонного разговора Зоя, сидя на корточках, не мигая, смотрела в глаза Павла, как будто не было ничего важнее этого разговора шутливого, происходящего в парке городском обычном, красиво облетающем умирающими желтыми с проседью листьями. Рядом с постаментом, где когда-то царствовал памятник Ленину, теперь явно чувствовалась дыра смысловая, готовая в любую минуту материализоваться в образе тех хулиганов, что сняли памятник вождю революции и выбросили его в реку. Но не случилось, ибо даже они, обычные безмозглые машины разрушения истории местной-всемирной, затаились в предвкушении развязки неоднозначной, теперь уже после телефонного разговора этого. Колесо истории, стоявшее неподвижно, скрипнуло вдруг, но… так и осталось стоять неподвижно.

ЗОЯ. Что он сказал?

ПАША. Какая разница? Пьяный он. Не пойми, что несет.

ЗОЯ. Как он отреагировал на то, что мы с тобой вместе будем?

ПАША. В свойственном ему юмористическом ключе.

ЗОЯ. (Закуривает сигарету). Тебе не жалко его? Убить ведь могут.

ПАША. (Нервно). Нас всех убить могут. Ты что, предлагаешь мне позвонить Пете и сказать, мол, Петя, не ходи к Василичу, там заварушка будет, могут подстрелить, а точнее – наверняка убьют… ты так предлагаешь? Чтобы Петя пьяный начал трезвонить всем или выдал все это на вечеринке?