Текст книги "Вечный. Точка сингулярности"

Глава 2. «Таймлесс»

«В начале было Слово».

Библия

– Здрасьте, кого не ждали. Эй ты, лысенький в очочках, подойди-ка поближе. Да ты не бойся, не бойся. Где-то я тебя уже видел. Старый я уже, не припомню ни фига. Ну-ка, повернись-ка вокруг себя разок. Хорош, хорош. Апчхи. Правду говорю. – Черный дракон, судорожно глотая воздух, разинул пасть и опять резко мотнул головой.

– Апчхи.

Белый мелкий песок, больше похожий на пыль, тонкими струйками ссыпался с его широкой, увенчанной шипастым гребнем спины на землю, точнее, на такой же песок, но только лежащий у него под ногами.

– Вот тож гадость какая, силиконовый сквозняк, не, циркониевый ветерок, да не, как же это, а… песчаная буря. Аж на зубах скрипит. Тьфу.

Дракон хитро прищурил левый зеленый глаз и не торопясь, не моргая, стал осматривать еще двух пришлых, стоящих чуть поодаль за «лысеньким в очках».

– Жаль, что я таких не ем. Очень жаль.

Черный манерно вздохнул, наморщив лоб, и задумчиво почесал огромной когтистой лапой у себя за ухом.

– Но ничего. Все когда-то бывает в первый раз. Гы-гы.

* * *

Молочная белизна стенок сферы начала быстро бледнеть и тускнеть, а потом прямо в лицо путешественникам ударил удушливо-горячий ветер, играющий струями мелкого песка, словно тысяча маленьких чертей, скачущих в мучном амбаре. Стремительная круговерть безжалостно хлестала по лицам, забивалась в рот и ноздри, путалась в волосах и бороде Тома. Ни говорить, ни что-либо видеть, ни тем более куда-то идти было просто невозможно. Даже верх и низ угадывались с трудом, и казалось, что ноги вязнут, наступая подошвами десантных ботинок на очередную вихревую струю, обволакивающую совершенно растерянных путников, судорожно хватающих друг друга за одежду.

Жалобные завывания песчаной бури стихли так же неожиданно, как и набросились на незваных гостей. Постепенно оседающая вниз серая стена приоткрыла кусочек равномерно освещенного зеленоватого неба, потом Пантелеймон разглядел своих друзей, неподвижно стоящих всего в двух метрах от него, и только после этого все они увидели странное строение, резкими очертаниями выделяющееся на фоне белоснежных девственно гладких дюн. Строение было похоже на невысокую, в два-три этажа каменную башенку с плоской крышей и стенами, испещренными узкими щелями бойниц. Вместо двери или ворот в башенке чернел провал, обрамленный сводчатым перекрытием из крупных серых неотесанных валунов. Не задумываясь, Хоаххин направился к этому провалу. Черным, как оказалось, он выглядел, только если смотреть на него снаружи. Полутьма просторного зала не скрывала его абсолютной пустоты, лишь в самом центре идеального внутреннего круга каменных стен, наполовину утопленное в песок, возвышалось изваяние дракона, выполненное из гладкого, полированного, блестящего черного камня, напоминающего обсидиан. Друзья, оставляя на топкой поверхности песка рифленые отпечатки подошв своих ботинок, обошли зал и вновь вернулись к входной арке. И именно в этот момент они услышали за своими спинами негромкие шорохи и недовольное урчание:

– Здрасьте кого не ждали…

Ожившее изваяние, фыркая и отплевываясь, словно вымокший под дождем дворовый пес, затряслось всем телом, сбрасывая с себя остатки песка.

* * *

Хоаххин провел руками по бедрам, пытаясь нащупать рукоятки обычно висевших на этом месте десантных тесаков. Оба ножа остались там, за порогом черной сферы, один застрял в шлеме «тролля»-охранника, а второй, возможно, до сих пор торчал из глазницы Алого Князя. Вооружен был только Том, он так и не выпустил из рук плазмобой, ствол которого теперь медленно поднимался вверх в направлении головы обсидианового болтуна.

Клыкастая рожа их собеседника не только не выражала страха перед бойцами с плазмобоем в руках, но казалось, вот-вот разразится хохотом.

– Лысенький, а я тебя вспомнил!!! Точно! Ты намедни скакал через пространственные переходы туда-сюда.

Хоаххин показал рукой Тому, чтобы тот не торопился с выстрелом.

– Что, не помнишь меня? А вот если так…

Пространство вокруг, казалось, превращается в прозрачный кисель, который покачивается от каких-то своих внутренних вибраций. Обсидиановая чернота, словно чернильное пятно в воде, начала медленно растворяться в этом подвижном мареве, а вместо нее алыми прожилками шлифованного гранита перед ошарашенными друзьями уже поблескивали влажные высокие каменные своды с перекрестиями потолочных балок. Под ногами вместо вездесущего песка расстилались каменные же плиты, и каждое неосторожное движение, рождавшее нечаянный звук, отдавалось многократным глухим эхом.

Голова Хоаххина закружилась, как и тогда, когда он проходил через этот зал, выбираясь неизведанным путем из подземелья проклятой планеты. Легкие сжимались, но не смели сделать вдох, казалось, вот сейчас он умрет от удушья, но нет. Ручищи Пантелеймона коснулись его, слегка придерживая за плечо, и воспоминания отпрянули.

Где-то с испещренной прожилками породы стены упала капля воды, звонко шлепнувшись о гранит… Сухой треск старческого фальцета речитативом разорвал наступившую тишину:

– Узнал, узнал, вижу, узнал. Не быть мне богатым… бооогаааатыыыым…

Фальцет менял тональность, растягиваясь, как свисающее с ложки сгущенное молоко, переходил в бас, наполненный вибрациями низких обертонов.

– боооооооггггааааааааггггоооооооббббббббб. Мыытагоб енм тьыб ен…

Окончание фразы звякнуло веселым заливистым колокольчиком, и, словно повинуясь невидимому путникам взрыву мегатонной бомбы, высоченные каменные стены брызнули во все стороны водопадами уже привычного белого песка. Который по традиции закружился приставучим, медленно оседающим роем вездесущих песчинок.

* * *

– Что это было?

Пантелеймон, слегка наклонив шею, подпрыгивая на одной ноге, словно начинающий пловец, шлепал ладонью себя по уху, наивно полагая, что песчаная пыль высыплется из его головы.

– Вот именно. Что. Это. Было.

* * *

Штурмовой «броневик» Тома был хорош, он пер по сыпучему песку как танк, оставляя за собой «колею» глубоких осыпающихся следов, по которым Хоаххин с Пантелеймоном едва успевали за неугомонным доном. Но все хорошее когда-то кончается. И ровно через сутки (если верить хронометру Хоаххина) после того, как друзья выбрали направление и двинулись в путь, псевдомышечная гидравлика «броневика» сдохла. Это было плохой новостью. Хорошая же новость состояла в том, что двойной дневной рацион в тяжелом десантном бронекомбинезоне Тома, в отличие от галет и содержимого термофляги Пантелеймона, оказался почти не тронут. Однако таскать за собой эту двухсоткилограммовую дуру даже ради пайка и четырех литров воды было неразумно. Съестное решили располовинить на ужин и завтрак, и «переночевать» возле кучи металла, которая последним усилием батареи удалила из задницы Тома трубку жизнеобеспечения и окончательно застыла в позе брошенного в чулан манекена. Четыре часа сна на каждого в порядке живой очереди, завтрак из остатков высококалорийной пасты и несколько хороших глотков воды ненадолго оживили атмосферу.

Ровное зеленоватое сияние небосвода, видимо, понятия не имело о том, что в некоторых мирах существуют день и ночь, а обитатели этих миров склонны время от времени отдыхать, кто-то в темное, а кто-то в светлое время суток. Тем не менее с одной стороны свечение было интенсивнее, а север, соответственно, предполагался с обратной стороны небосвода. Вот в этом направлении путники и двинулись, воздавая хвалу Творцу за то, что хоть полевой медицинский блок отстегивался от брони. Стимулирующие и обезболивающие капсулы были аккуратно уложены в самопальный узелок, скрученный из тонкой термоткани, добытой из внутренностей все того же «броневика». Из неприкосновенного запаса аптечки решили использовать только акваблокатор, впрыснули подкожно (Хоаххину подчешуечно) одну капсулу на троих, пока еще в организмах было достаточно влаги.

Детям Гнева не впервой топать сутками с полным боекомплектом на горбу, а вот Том к исходу вторых суток похода расклеивался на глазах. Хоаххин старался занять его сознание приятными воспоминаниями, отвлекая от боли и усталости, Пантелеймон трещал без умолку, пересказывая старые армейские анекдоты, и время от времени легонько поддавал Тому под зад, восстанавливая темп движения колонны. Хоаххин зафиксировал момент, когда Том окончательно отключился, потеряв его взгляд. Еще Пантелеймон, наконец, заткнулся и только продолжал ритмично пыхтеть. На его шее болталось совсем не маленькое поникшее тело бородатого дона. Ничего не менялось. Ну совершенно ничего. Ни яркость, ни склонение этого размытого источника света, ни пейзаж вокруг. Хоаххин резко остановился на месте. Пантелеймон почти врезался в напарника, лишь в последний момент, бросив тело на колени, ухнулся в горячий песок.

– За двое суток мы прошли по прямой километров семьдесят-восемьдесят, это минимум. Ни на одной планете, а я их немного повидал, я не сталкивался с полным отсутствием малейших ориентиров на местности в течение такого отрезка дистанции. Только в океане, да и то облака, звезды… блин!

– Ты что, командир, лекцию из курсантского прошлого вспоминаешь? Ты это смотри! Я вас двоих так быстро тащить не смогу, – прохрипел Пантелеймон, с трудом ворочая деревянным языком в пересохшем горле. А затем, аккуратно приподняв голову Тома, легонько похлопал его по бледным щекам и подергал за кончик бороды.

– Смотри зубы ему не выбей, он еще молодой.

Пантелеймон, недовольно бурча, прервал реанимационную процедуру. Хоаххин «отключился» от взгляда отца-настоятеля и погрузился во тьму. Он представил себе заросли тропических джунглей на Светлой, журчащий по камням ручей, резкие гортанные крики пучеглазов и дождь, проливной ливень, который черные пузатые тучи расплескали, почесывая свое брюхо о плоскую вулканическую верхушку каменного острова…

Что-то холодное и мокрое шлепнулось ему на затылок, потом еще, на нос, и еще, и еще, за шиворот. Хоаххин «открыл» глаза Пантелеймона и обомлел. Песка не было и в помине. Тугие струи воды падали с неба, разбиваясь о листья деревьев на тысячи хрустальных холодных брызг. Шум льющейся воды заполнял все окружающее пространство. Батюшка не торопясь стягивал со ступни зубастый армейский говнодав, вторая, уже разутая ступня его по щиколотку утопала в быстро наполняющейся луже кристально чистой дождевой воды. Том продолжал лежать с закрытыми глазами и широко разинутым ртом пытался ловить тяжелые и холодные капли проливного дождя.

– Ты что сделал?

Шум ливня заглушал слова. Пантелеймон почти орал, он разомкнул ладони, из которых маленький водопад устремлялся в его зубастую пасть. Остатки искусственного «водохранилища» упали ему на голову и оттуда скатились под распахнутый ворот скафандра.

– Я? Я ничего не делал!

– Господи, как же хорошо получается у тебя ничего не делать! А пожрать у тебя случайно так же не получится? Все равно ведь делать ничего не надо…

* * *

– Да ты не стой, садись, как у вас говорится, в ногах правды нет. Вот на краешек, рядышком, только не прижимайся, не прижимайся.

Вечный осторожно присел на корточки, и, придерживая рукой тяжелый эфес, опустил в висящую перед ним бездну сначала правую, а потом левую ногу. Говорить ничего не хотелось. Хотелось молча, затаив дыхание сидеть и смотреть перед собой на расстилающийся под ногами первородный хаос. Такой податливо жадный, буквально ловящий на лету каждый твой шорох, кажется, готовый из штанов выпрыгнуть, лишь бы успеть высосать из тебя бит за битом всю твою скудную сущность. И такой циничный, такой безжалостный, хлестко выплевывающий обратно любую неверную, любую лживую вибрацию, нарушающую эту нулевую стадию гармонии пустоты.

– Бросить камень еще не значит развернуть реку… Да что я тебя учу, ты все это в первом классе проходил!

– Я знаю другую поговорку: «Делай что должно и будь что будет».

– Эх… Что будет… Каждый из вас это капля огромной реки, и для того, чтобы изменить ее течение, недостаточно бывает ни мудрого правителя, ни дел его, ни слов, ни мыслей. Отравили, переврали, объяснили как захотели и опять давай лупить друг друга по мордасам. За «правду», за «веру», за «свободу и демократию»… Видишь, превращаюсь в моралиста на глазах изумленной публики. А река течет… и каждая ее капля – это вы. Разум. Который все может. У которого нет ни границ, ни берегов. Ты что-нибудь слышал о вероятностном потоке? О причине, действии и следствии?

– Слышал.

– А зачем тогда пришел?

– Сам позвал.

Подобие легкой грустной улыбки тронуло светлое лицо собеседника Вечного. Он поправил льняной поясок на длиннополой рубахе и где-то в кромешной мгле, на самом краю видимости, словно сверкнуло марево зарницы, на миллионную долю мгновения осветив бездну холодным отблеском невысказанной мысли.

– Да? Ну слушай тогда еще раз. То, что вы называете судьбой, в смысле неизбежностью, это всего лишь вероятность. Она начинается с малого. С будильника, который прозвенит ровно в восемь утра. С теплой одежды, которую нужно купить до холодов. С детей, которых нужно заставлять делать то же самое, что заставляли делать вас, даже при том, что сами вы своей жизнью недовольны, а как ее изменить, не знаете. А если не заводить будильник и проснуться не потому что нужно, а потому что хочется увидеть зарю? А если не покупать пуховик, а уйти, уехать, улететь на другой материк, на другую планету? А если признать, что те, кто не успел совершить еще ваших ошибок, имеют шанс и право совершать собственные? Тем более что заставить быть умным, добрым или счастливым никого невозможно. Реке удобно течь там, где глубже. Попробуйте метнуться в сторону, и вас тут же объявят идиотом, но единицам иногда везет, и через три-четыре поколения их объявляют гениями, опередившими свое время. Это когда река, заложив огромную петлю, оказалась по другую сторону горы, лишь тогда все соглашаются с тем, что по прямой было короче. Капли изо дня в день толкают друг друга в спину и называют это жизнью. Но вот нечто бросает в русло скалу, и бурный шипящий возмущенный поток ищет новые пути, разбивается на десятки, сотни ручьев. Кто-то вырывается на поверхность, кто-то идет ко дну. Вот в этот момент каждому предоставляется реальный шанс выбрать свой путь…

Словно теплая упругая волна ударила «оттуда». Складки черного плаща парашютом отпрянули от границы миров, пытаясь оттащить своего хозяина подальше от этого опасного места. Но Сидящий на Краю не боялся, спокойствие и благодать постепенно заполняли его, словно любопытная прозрачная речная вода, нашедшая дырочку в резиновых сапогах рыбака. Казалось, пустота вот-вот примет его за своего и выплеснется на берег, тяжело подбоченясь, а потом усядется рядом, дрыгая короткими толстыми волосатыми ножками.

– И я был камнем…

– И он теперь твой камень. Умело брошенный камень. Этого у тебя не отнимешь. Но знай – река сильна и упряма. Она желает течь вниз. Это один из законов Создателя. Пройдет время, и все может вернуться в старое русло. Уж поверь опыту многих поколений. История неудач – это качели. И если новая вероятность не найдет должного и естественного продолжения… Все качнется назад, да так качнется, что мало не покажется…

Но нет. Нет у нее, у пустоты, ни своих, ни чужих. Ее единственное всепоглощающее превосходство в том, что она всегда готова… Готова на все что угодно. Вопрос только в том, Кому Угодно.

– Мало подобрать камень. Мало бросить его куда надо. Мало найти тот самый, нужный тебе ручеек, который умудрился наперекор всему двинуться вверх. Мало этого. Но думаю, ты уже готов сыграть в эту игру. Ты ведь Счастливчик?! В общем, Бог вам в помощь…

– Неужели поможешь?

– Совесть у вас есть, уважаемый? Это речевой оборот, а не публичная оферта. Твоя грядка, ты и паши. У меня вона, своего поля не пахано…

Широкий просторный рукав длиннополой рубахи махнул в сторону клокочущей черноты.

Правильная собака отличается от неправильной тем, что до тех пор, пока у нее остается хоть малейший шанс ухватить вас за штаны, она будет пыхтеть и, тихо поскуливая, молча подкапывать забор, и лишь когда до нее окончательно дойдет, что «жертва» вне досягаемости, окрестности будут наполнены злобным душераздирающим лаем. Шанс, надежда, сомнение, не суть ли это ипостась одного уровня? Тот, Кто Знает, подобными играми слов давно переболел. Пустота – это правильная собака. Наконец удостоверившись в том, что ловить ей возле «обрыва» больше нечего, она оглушила собеседников тем, что имела, – бездонной тишиной.

– Яблоки будешь грызть?

– Нет.

– Ну и дурак. От них десны укрепляются и витамины… Поверь на слово, лучше быть камнем, чем дубом.

Стройная фигура Сидящего на Краю выпрямилась, потянулась так, что звук хрустнувших позвонков вогнал Первородную Тьму в неописуемый экстаз, и, совершенно не нуждаясь в дополнительной опоре, неторопливо шагнула вперед, в ее объятия. И уже совсем глухо, словно стук колес уходящего за горизонт паровоза, откуда-то донеслось:

– Кстати, ваша легенда про то, что «Черная Сфера» – это корабль, ну просто из серии «яржунемогу». И что интересно, ваши все купились! Да и не только ваши…

* * *

– Да какая это, к чертовой матери, планета! И каким образом ты собрался отсюда взлетать? Откуда взлетать? Куда взлетать? На чем взлетать?

Слова гулко отражались от каменных стен и купола пещеры, как две капли воды похожей на Храм Веры, в котором на Светлой когда-то, может быть, уже миллион лет назад, встретились настоятель храма и его ученик. Весело потрескивающий искрами костер обдавал жаром длинную тонкую жердь с висящими на ней тушками ночных летунов, аккуратно выпотрошенных и завернутых в собственные кожистые крылья. Трое бойцов, окончательно прешедших в себя после изнурительного марш-броска по песчаным дюнам, вымокшие до нитки, но при этом пребывающие в приподнятом настроении, с подачи Пантелеймона, обсуждали окружающую их действительность и пытались строить планы на наступающий день. Да, именно день, потому что буквально через полчаса их полосканий в струях проливного дождя стали очевидны странные изменения, происходящие вокруг них. Дождь замедлился. Нет, он не ослаб, он именно замедлился, капли стали падать вниз заметно медленнее, каждую из них стало возможно рассматривать в отдельности, можно было даже, не торопясь, подойти к одной и подставить ладони, на которые эта капля опускалась, сливаясь на них со своими бесчисленными сестрами. В какой-то момент показалось, что весь мир вокруг состоял из неподвижно висящих блестящих вытянутых шариков дождя, а потом они начали дружно подниматься вверх. В темных, грозных, закрывающих горизонт тучах тут же образовалось несколько просветов, сквозь один из которых в лица обалдевших путешественников ударил слепящий оранжевый луч заходящего или, может быть, восходящего светила. Хоаххин, полностью погрузившись в себя, вспоминал детали интерьера Храма Веры, он понимал, что чем точнее он выстроит свои и чужие воспоминания, тем больше шансов получить то, о чем он так усердно думал. Потом Том, вооружившись единственным имеющимся в распоряжении команды ножом и несколькими тонкими бамбуковыми стеблями, пошел охотиться на спящих еще в отрогах грота летунов, висящих там вверх ногами. А светило, не успев закатиться, вновь высунулось из-за горизонта и, двигаясь теперь в противоположном направлении, ознаменовало, возможно, первый в этом мире рассвет.

– Ну, ты же можешь придумать какой-никакой небольшой кораблик? Мы же ведь здесь не собираемся навсегда оседать?

– Вот сам возьми и придумай. А лучше сразу придумай, что мы дома, и задание выполнено, и все доны живы-здоровы… Пока мы не поймем, где мы, – не сможем выбраться отсюда. Хватит с меня бесцельных скитаний по пескам. Хватит бегать туда-сюда. Нужно думать. Мир, в котором дождь льется то сверху вниз, то снизу вверх, светило не подчиняется законам физики, фантазии, которые воплощаются в реальность… это точно не в нашей вселенной, если вообще имеет какое-либо отношение к понятию «вселенная».

Светило, словно испугавшись, услышав упоминание о себе из посторонних уст, почти мгновенно скакнуло по небосводу и из положения в зените оказалось в положении на закате. Холодный пронзительный порыв ветра, ощутимо пробирая до костей, ворвался в узкий зев пещеры, чуть не задув импровизированный очаг.

– Не удивлюсь, если жареные летуны сейчас вспорхнут с твоей жердочки и умчатся в лес, ловить длинноногих комаров.

Хоаххин потянулся за лежащим в стороне скафандром.

– Давай еще раз и с начала. Наш шустрый лабораторный «электрик» совсем как живой руководит дружной эскадрой «летучих голландцев». Такие «мирные» последнее время Могущественные почти уже упаковали нашу «Сферу». И все это на ничейной территории, в совершенно «случайном» секторе. Бррррр. Дальше. Нас забрасывает черт-те куда. И в этом черт-те где, нас совсем не ждут. Или ждут, но не нас? Или им вообще все по фигу. Прилетели, ну и тьфу на вас, выпутывайтесь сами. Или наоборот, «вы тут потопчитесь, а мы посмотрим, а потом решим, что с вами делать»… Дальше. Старый сводчатый зал, с прожилками красного гранита. Живой, говорящий, каменный. Я его встречал раньше. Хотя и думал, что он мне привиделся, но нет. Видимо, не привиделся. Совсем далеко. А может, мы просто погибли и теперь путешествуем по мирам, по мирам собственных воспоминаний? Я помню одного змеепода, адмирала, так вот для него умереть было – все равно что погрузиться в самого себя, уйти в собственный мир, уйти и замуровать дверь за собой. Навсегда.

– Интересная мысль, вот только если начать развивать именно эту версию нашего текущего положения, то недолго и в самом деле слететь с катушек. Покинув бренное тело, душа должна быть принята в иную семью. Уж поверь моему знанию христианских воззрений на этот процесс. Все что угодно, но только не бросать нас незнамо где и незнамо зачем.

Пантелеймон вытащил из костра тлеющую головешку и незаметным жестом ткнул ее горящим концом в шею Хоаххину. Тот вскочил на ноги и чуть было не приложил батюшке по затылку.

– Ты совсем очумел? Эзотерик-экспериментатор!

С очередной партией съестного вернулся Том. Молча присел на корточки и стал потрошить добытых летунов.

– Есть еще тема массовой галлюцинации. От газового отравления, например… Или если башкой хорошо приложило…

Пантелеймон раздал каждому по прожаренной тушке из первой партии и сам смачно приступил к трапезе, хрустя тонкими костями и капая жиром себе на колени.

Ужин был практически завершен, когда гравитация в одно мгновение поменяла низ и верх местами. Угли костра посыпались с пола пещеры на ее свод вместе с насытившимися путниками и их немногочисленными пожитками. Больно треснувшись головой о свод пещеры, Хоаххин успел-таки на лету поймать открытую флягу Пантелеймона и спасти драгоценную влагу набранных в нее струй давешнего дождя. При этом он был вынужден на лету развернуть корпус и ощутимо лягнуть в живот пастыря божия.

– Вот тебе еще новые ощущения! Мог ведь придумать камни помягче, и разуться тоже мог, изверг.

Пантелеймон потирал ушибленный бок, собирая разбросанные пожитки. Том, стоя на четвереньках, сжимал зубами недоеденный ужин.

– Спать нужно.

Пантелеймон уже ворочался между острых выступов свода, нащупывая телом приемлемое положение.

– Утро вечера мудренее. К утру с голодухи посетит нас здравая мысль. А если еще раза два перевернет туда-сюда, то, может, и раньше…

* * *

После испытанного «веселья», длившегося по самым скромным подсчетам Хоаххина несколько суток, за которые песчаные пейзажи сменились тропическим ливнем в джунглях и пещерой в каменном отроге, никакой кошмар не смог бы удивить бывшего императорского десантника шестого флота Детей Гнева. Так, по крайней мере, он полагал, прижимаясь спиной к спине уже посапывающего Пантелеймона и проваливаясь в темную бездну беспокойного сна.

Чей-то пристальный взгляд настойчиво постучался в то самое место, которое, бодрствуя, обычно считает себя разумом. Если бы у Хоаххина были собственные глаза, он бы непременно их потер жесткой ладонью и… перевернулся на другой бок. Но ни первого, ни второго по ряду причин ему сделать не удалось. Попытка изгнать из головы образ собственного скрюченного на камнях тела категорически провалилась. Тело, отчаянно зевая, приподнялось и присело на корточки, и только в этот момент проснулся, наконец, натренированный боец, который теоретически и практически в подобных обстоятельствах обязан был просыпаться мгновенно. Он молниеносно отпрыгнул в глубину перевернутой пещеры, пытаясь скрыться в ее черной утробе, но и это не удалось. Наблюдателю совершенно не мешала кромешная темнота. Утешало одно: теперь их разделяли как минимум пять-шесть метров далеко не гладкого пространства.

– От себя не убежишь.

Спокойный полушепот, казалось, вливался прямо в мозг, минуя уши, то есть примерно так же, как Хоаххин привык «рассматривать» окружающий его мир. Вместе с шепотом, а может, параллельно ему боец отчетливо различил такой до боли (в прямом смысле) знакомый шелест огромных крыльев, увенчанных острыми келемитовыми когтями.

– Уже очухался? Слава Творцу, да укажет он мне путь к твоему разуму, блуждающему впотьмах.

Разум, блуждающий впотьмах, все понимал, все осознавал, но никак не мог поверить в происходящее. Скачущее светило и переворачивающийся потолок были куда естественнее происходящего. Могущественный, терпеливо ожидающий пробуждения своего смертного врага, это так же неестественно, как крокодил, долго и нудно уговаривающий антилопу положить свою шею ему в пасть.

– Полагаю, что хладнокровный убийца обойдется без истерики? Идущий за Чертой приветствует тебя, Хоаххин саа Реста Острие Копья.

– Это бред. Пантелеймон прав. Сплошной, умопомрачительный бред.

Осознание беспомощности перед поражением от собственного разума почему-то успокаивало. Даже убаюкивало.

– И это все, что ты можешь мне ответить на мое приветствие? Бред – это крайняя стадия. До нее еще далеко. Впрочем, последнее понятие не имеет никакого значения для существа, оказавшегося по ту сторону времени. Там, где ты находишься, нет ни будущего, ни прошлого, есть только незначительные корреляции этих понятий. А наш мир, из которого волей судеб, подвластных Творцу, ты выпал, видится всего лишь плоской цветной проекцией на белой простыне зыбкого утреннего тумана.

– …И ты всего лишь порождение моего бреда, и незачем морочить мне голову байками про плоские миры.

– Могу рассказать байку про плоские мозги.

Хоаххин выполз из-за каменного укрытия и, нащупав задницей место поровнее, присел, вытянув ноги вперед, и приготовился к тому, что вместо спокойного сна придется препираться с собственным, окончательно сбрендившим рассудком.

– Я тебя расстрою: я не бред и не рядом. Просто у тебя есть одна полезная особенность, которая позволяет некоторым общаться с тобой вне зависимости от тех или иных свойств пространства-времени. Впрочем, на данном этапе все это совершенно неважно.

– А что может быть важнее, чем счастье лицезреть моего Господина?

Хоаххин воздел руки в сторону нависающего над ним пола пещеры.

– Нет надобности паясничать. Я, как ни странно тебе это слышать, а мне произносить, тебе не только не враг, я с тобой одно целое. Помогать тебе – все равно что помогать себе самому. Впрочем, мы еще вернемся к этому разговору, а сейчас будем считать, что начало его прошло успешно. Первый совет: постарайся вспомнить как можно больше разных событий из своей прошлой жизни, особенно то, что позволило тебе испытать наиболее сильные чувства.

– Эдак я все время буду вспоминать именно эту ночную беседу.

– Юмор первый признак силы. Шутить может только существо, будучи в своем уме, надеюсь, в нем ты и задержишься еще некоторое «время».

Последняя произнесенная опасным собеседником фраза была, несомненно, издевательской. Причем не столько про ум, сколько про время. А может, и про ум…

* * *

Тонкие утренние лучи, словно чьи-то длинные несмелые пальцы, дотянулись до спящих на потолке подобно трем бескрылым летунам-переросткам путешественников. Осторожно потрогали их скрюченные фигуры и, осмелев, запрыгали по стенам пещеры. Пантелеймон пошевелил затекшими конечностями и высунулся на воздух. Прямо под его ногами вниз уходил острый заснеженный пик горы, а над головой простирались зеленые заросли джунглей, из которых все еще продолжал высыпаться всевозможный растительный и животный мир. С тонким писком в пещеру ворвалась стая черных крылатых хозяев и, не обращая внимания на загостившихся пришельцев, рассыпалась по дальним темным углам. Пантелеймон вернулся в грот и растолкал приятелей.

– Командир. Снаружи полная белиберда. Все через одно место. Надо с этим что-то делать. Иначе вообще делать больше ничего не придется.

– Очень доступно объяснил обстановку, прапорщик. А внутри, значит, все в порядке, хоть это радует. Давайте-ка подтягивайтесь поближе к потолку и меня подстрахуйте, будем принимать меры по мере сил. А сил у нас, как говорится…

Хоаххин расслабился и начал вспоминать белую пургу, караван, войсковые сухпайки, нагруженные тюками на медленно ползущие по насту сани.

* * *

Холодные, редкие, острые как бритва снежинки медленно сыпались под ноги друзьям, они опять шли, шли на север от предгорий в сторону «Черной Ромашки», шли укутанные в арктические оранжевые пуховики, обутые в теплые, мохнатые унты и в таких же мохнатых рукавицах. Хоаххин помнил каждую строчку, каждый кармашек и молнию на арктической одежде, собственно, тут и вспоминать было нечего. Как говаривал святой отец, помешивая, бывало, заварку ложкой в стакане: «наливай да пей». Почему к «Ромашке»? Этого никто не знал, даже Хоаххин. Это получилось как-то само по себе. Блестящая кромка горизонта ослепляла, еще немного, километров пять-десять, и «Ромашка» перевалит через него черным пятном, таким же уродливым, как и клякса в тетрадке первоклашки. Хрум, хрум, хрум, хрум…

– Если бы не наш бородатый друг, присутствие которого не дает мне забыть о том, как мы сюда попали, я бы включил аварийный маячок и уселся ждать дисколет планетарщиков.

– А что? Это идея. Насчет маячка. А ледяных воров ты не хочешь подождать?

– Типун тебе на язык.

– На язык я бы предпочел чего-нибудь тепленького и вкусненького…

Снегопад совсем затих. Небо отчетливо отдавало голубизной. Белая пелена дрогнула, и по самому ее краю чиркнула тонкая ниточка инверсионного следа.

– Отче наш, Иже еси на Небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земли…

Пантелеймон провожал взглядом умчавшийся дисколет, упав на колени, вцепившись в снег и истово шевеля губами.

– Он не вернется. Пошли, пошли.