Текст книги "Тайны митрополита"

– И так расскажет, – хмуро проворчал Милован. – Не таким языки развязывали.

– Расскажет, конечно, – оскалился в ответ пенсионер, – только с перепугу чего напутает, приврет или с ног на голову перекрутит. Или ты о чем спросить запамятуешь. Знаем мы ваши методы, – вздрогнул пенсионер, почему-то снова вспомнив Аввакума.

– Ты, Никола, опять за свое, – насупился в ответ Милован. – Ох, язык до беды тебя доведет! Князь не укоротил, так, думаешь, теперь все дозволено!

– Ты мне князем не тычь! – огрызнулся в ответ Булыцкий. – Князю я пока нужен был, так и почет мне был и вера. Беду как упредил, так и все: забыли, да и облаяли еще. А я вам как лучше говорю! То, о чем вы и знать не можете.

– Так-то оно, так, – усмехнулся в ответ Милован, – а что скажешь сейчас, когда не в почете у Дмитрия Ивановича стал, а?

– Так и не моя в том вина, что князь от меня получить хочет то, не ведаю чего я и сам!

– Ты, Никола, поаккуратней, когда с ратником княжьим беседу ведешь! – зло оскалился бородач. – Словеса выбирай как следует.

– Что, отведал славы, – подался вперед Николай Сергеевич, – голова хмельной стала от вкуса сладкого?! Так только помни того же Михаила Тверского! Ему тоже сердце власти да славы желание обожгло. А кто он теперь, а? Да никто!

– Ох, не вводи в грех, – откашлявшись, рыкнул Милован.

– Оба не грешите в доме Божьем, – мягко, но в то же время решительно вклинился в спор Сергий Радонежский. – И ты, Никола, не прав; горяч шибко, и ты, – обратился он к Миловану. – Гордыни грех – тяжкий. Ослепляет, да так, что и земли не видать под ногами.

– Твоя правда, – встряхнув головой, проговорил Милован. – Есть грех, – перекрестившись, он поклонился сперва Сергию, а потом Булыцкому. – Прости, отче. И ты, Никола, прости. Твоя правда; слава да власть – что мед хмельной.

– Бог простит, – мягко отвечал Сергий.

– И ты прости меня, коли обидел. – Булыцкий в ответ также поклонился товарищу. – И за мной грешок водится: горяч иной раз больно.

– Раз так, то пусть по-Николиному в этот раз будет, – рассудил Радонежский. – Я братию предупрежу, чтобы ухи держали востро, да и вы поглядывайте, – предостерегающе поднял палец старец. – Схимники – народ смирный, обидеть – всякому по силам.

– Благослови, отче, – поднялись со скамьи мужи.

– Благословляю на дела богоугодные.

На том и закончили. Булыцкий с Милованом отправились к Некомату, Сергий удалился на молитвы.

Вокруг купца уже вовсю хлопотали свободные от молитв схимники. Наслышанные о злоключениях путника, они предлагали кто краюху, перекусить чтобы, кто соломы, чтобы было удобней лежать, а кто и просто охал, сетуя на лихих.

– Здрав будь, Некомат. – Милован подошел к телеге, с которой так и не слез несчастный. – Ты уж прости, что оставили тебя; уж больно строг настоятель. Мирские беды чужды Сергию, вот и не хотел, чтобы покой братии его нарушал.

– Мож, тогда я сам ответ держать буду? Оно уже, вон, ночь на дворе. Укрыться хоть бы до утра, а там и дальше, с помощью Божьей? – поднял тот бровь. – Теперь до Москвы как добраться, знамо, – оскалился он. – До утра бы перемочься как-то, да хвалы Богу воздать, что люди добрые не перевелись, да живот что в лесу дремучем уберег.

– Богу как угодно, так и будет, – наставительно поднял палец Милован. – Строг, хоть настоятель, да все одно, – душа чистая. Позволил остаться, пока сил горемычный не наберется. Оно три дня без харча – не шутки. Иной схимник не сдюжит, а тут – мирянин. Не тревожь покой Сергия. Не надобно от молитв его отвлекать смиренных; не лепо это.

– Раз так, то и слава Богу, – кивнул купец.

– Ходить можешь? – заботливо, как отец, поинтересовался дружинник.

– Да вроде, – прислушавшись к ощущениям, отвечал заблудший.

– Ну, так пошли в келью. Сергий повелел, сказал: «Пусть отдохнет путник». Небось и не почивал, пока по лесу блукал. – Некомат скорчил унылую физиономию. – Отдохни с дороги дальней, а там, гладишь, и на баньку сподобимся. – Поддерживая пострадавшего, Милован довел его до кельи Николая Сергеевича. – Отдохни, не кручинься почем зря. Бог дал, Бог взял, – увещевал тот, пока Булыцкий готовил гостю топчан.

– А это чего? – кивнул купец в сторону неуклюжего нагромождения камней; то, что раньше было печью. – Теплая, гляди-ка! – забыв даже про свои беды, поразился бородач.

– Да печь, – сплюнул под ноги Булыцкий.

– А чего страшная такая? – вставил Милован. – Или то – как твой… как там его? Арбалет… Эрзац-арбалет? – вспомнил он непривычное для себя слово. – Эрзац-арбалет? Князю-то показать да перебиться время какое-то, покуда скопом ладные делать не научимся?

– Эрзац? – живо насторожился купец, бросая острые взгляды по сторонам. – Это тот, что ль, что против Тохтамыша?

– Он самый, – нарочито равнодушно отвечал Милован. – Тоже страх божий, что и печь эта. А что с нее толку, раз по каменьям рассыпается то и дело? – Булыцкий в ответ лишь развел руками. – Эх, Никола! Как дите малое, – закашлявшись, Милован двинул из кельи. Все за тобой приглядывать. Принесу сейчас кой-чего. Погоди меня.

– А ты, что ль, тот самый чужеродец? Пророк? – едва лишь за бородачом захлопнулась дверь, подался вперед Некомат.

– Выходит, – да.

– Из грядущего?

– Из грядущего.

– И про всех, что ль, наперед знаешь все? И судьба как сложится, и Богу душу отдать когда суждено? – в упор уставившись на хозяина кельи, вкрадчиво поинтересовался тот.

– Наперед только Богу ведомо, – уклончиво отвечал Николай Сергеевич. – У него и вопрошай. Я – лишь раб Божий, за грехи свои, видать, в прошлое попавший.

– Не рад, что ль? – оскалился в ответ пришелец.

– А чему радоваться-то?

– Да как чему? Тут собака каждая грезит себя поближе к князю подсесть да славы испить вволю, а тебе – дорога прямая, хоть бы и к боярину, хоть бы к князю, а хоть бы и к Патриарху самому Вселенскому. Наперед знать, что да как сложится, не власть, что ль? Да никакому золоту с таким знанием не тягаться! Тебе бы, чужеродец, в палатах княжьих, а не в конуре этой, – он, оскалившись, презрительно оглядел убогий быт кельи, – ютиться. Да что там палаты княжьи?! Тебе хоть в Сарай Ордынский, а хоть бы и к дожам![51]51
  Дож (итал. doge, от лат. dux – «вождь, предводитель»; того же корня слова «дукс», «дукат», «дука», «дуче») – титул главы государства в итальянских морских республиках – Венецианской, Генуэзской и Амальфийской.


[Закрыть] Выше тебя Бог только и будет! Не радость, что ль?!

– Что-то не пойму, к чему клонишь? – Николай Сергеевич в упор посмотрел на собеседника.

– А к тому и клоню, – выдержав этот взгляд, спокойно отвечал Некомат, – что с твоими знаниями от князя далече быть – грех! Что ль не слыхивали все, как ты во славу Создателя тех выхаживал, кого уже и отпевать начали? Иль про нити рвущие; те, что против конницы, иль про фрукты-овощи невиданные? Вон, печь твоя! Поди сыщи по Московии таковую! А у тебя – вот она! И что? Сладко тебе, что ль, живется? Князь, что ль, милостью одарил, да вон хотя бы за Москву спасенную?! Гордыня – грех! А не гордыня, что ль, спасителя не отблагодарить, а?

– У князя хлопот нынче, что ни тебе, ни мне не снилось, – спокойно отвечал преподаватель. – Ему вон Москву по новой отстраивать.

– Отстроит! На то и князь. А что ль, не твоя бы помощь, было бы чего отстраивать, а? Забыть – оно всегда ловчей, чем отплатить добром.

– От добра добра, сам знаешь: не ищут, – Некомат, потупившись, промолчал. – К чему разговор затеял этот?

– К тому, что здесь – никто ты. – Путник оскалился вновь.

– И с того что? Где-то лучше будет?

– А ты сам подумай, – прищурился в ответ тот, – слушок-то уже потек. Не зверь, в клети не запрешь. Сейчас много охочих от чужеродца услыхать про грядущее. Генуэзцы с венецианцами да с Царьградом в разладе. Уж они-то не поскупятся на дары, за то лишь, чтобы от тебя услышать; как им в битве той одолеть всех.

– Кто мне генуэзцы твои да венецианцы? Родственники, что ли?!

– Все людины – братья да сестры. Одним Творцом созданы по образу да подобию Бога.

– Хочешь, сам родственникам расскажи. Желаешь сам к дожу вхожим быть? Так я подсоблю!

– А то не хочу?! Хочу, конечно. А ты, что ль, – нет?!

– А я уже нарассказывал, что пустобрехом зваться стал, да в поруб чуть не угодил, на казни русичей гостем главным стал!

– Предателями они были!

– А ты не суди!

– Горяч ты, Никола, – сбавив обороты, угомонился Некомат.

– Так хочешь сам рассказать дожам генуэзским про грядущее их?

– А то!

– Так слушай, – оскалился в ответ тот. – Недолго осталось Генуе владычицей морей быть. Скоро забудут про ее величие, отъедят и Сардинию, и земли Палестинские, и в Лигурию французы да миланцы наведываться начнут. Корсика – так вообще взбунтуется.

– Брешешь!

– Еще чуть, и забудут все про величие былое! Еще чуть, да сами коленья склонят!

– Пустое… Пустобрехство то!

– Что, еще не раздумал в Геную с вестями идти, а? К дожам за благодарностию?! За почетом да за золотом!

– Да как возможно такое, чтобы пала Генуя? Осадит, что ль, кто?

– Сама рухнет, бо руки вороватые. Что у фрязов, что у венецианцев. А Царьград – османы возьмут.

– Слышь, чужеродец, ты напраслину свою мне не городи! Генуя – сила! Не может она так просто пасть!

– Ага, сила. Оттого, наверное, и дожи правят, а не князья. Сила там, голова где одна, да на постоянке! А когда один пришел[52]52
  В Генуе к тому времени работала система выборных дожей, которые избирались на пять лет.


[Закрыть], потом – другой, так ни порядку тогда, ни силы, ни уважения!

– Оттого, что ль, с боярами и советы держат князья, а? Оттого, что ли, все поперву с боярами снюхиваются, а потом только к князю. Оттого, что ль, чехарда с князьями-то, а?! Пока все живы, так и ладно, а как кто Богу душу отдает, так и начинается замятня! Каждый на Русскую Правду[53]53
  Русская Правда – свод законов, регулирующий основные сферы жизни на Древней Руси.


[Закрыть] киваючи, сам повыше метит![54]54
  На Руси того времени система передачи власти не предполагала переход власти от сына к отцу, но переходила из рук в руки между потомками великих князей по старшинству (Лествичная система). Первый из князей, передавший власть старшему сыну, – Дмитрий Донской.


[Закрыть] Это, что ль, уважение?! Это, что ль, сила?! Так пусть лучше дожи правят, чем так!

– И так будут, – усмехнулся в ответ трудовик. – Да Генуе твоей от того уже ни жарко ни холодно будет. – Разошедшийся было Некомат осел разом, словно скукожившийся шарик, и лишь молча перекрестился. – Ну, еще что сказать, или досыта наелся?

– Пощади, чужеродец, – взмолился буквально купец. – Довольно. Мочи нет слышать такое! Оно, что ль, правда? – жалобно посмотрел на хозяина кельи Некомат. – Или… или, – словно утопающий, отчаянно цепляясь за соломинку, просиял тот, – упредить возможно?

– Упредить… – усмехнулся Николай Сергеевич. – Тут свои чуть в поруб не бросили едва, а то чужим докажи попробуй, что лихо идет! Так как прознает кто, что с княжества Московского гость про беду вещает, так и поруб кущами райскими покажется! – Келья погрузилась в тишину. – Еще чего знать хотел? – первым нарушил ее Булыцкий.

– Довольно, чужеродец, – покачал головой купец. – Прав ты; оно лучше бы и не знать такого, а тем паче к друзьям с вестью такой и не соваться, – горестно закончил тот, не заметив даже оговорки своей. – Ты прости, – помолчав, продолжил визитер. – Умаялся, да время позднее.

– Мир тебе, – поднявшись на ноги, отвечал Николай Сергеевич. – Я тоже завошкался с тобой; дел уйма осталась несделанных. – И, распрощавшись, Николай Сергеевич оставил ошарашенного гостя наедине со своими мыслями.

– Вона как, – задумчиво почесал бороду Милован. – Из чьих других уст услыхал бы, не поверил бы. Прости, – поймав недоуменный взгляд товарища, пояснил бородач. – Я потому и вышел, чтобы тебя оставить с Некоматом; что скажет, интересно было. Да уж больно вы разошлись, что и на улице слышно стало, о чем да как талдычите, – закашлялся он.

– Слышал, значит, что сулил змий, а? – задорно усмехнулся пенсионер. – Смотри, а ведь как умахну от князя к генуэзцам. Оно и море поближе, и солнца побольше, и зим нет. Научу, чего делать надобно, а там и, глядишь, – хоромы каменные в дачу получу от князя-то местного. А то князь-то Дмитрий уж больно недобр стал. Вон, даже с глаз долой погнал в последний раз.

– Ну-ну, – усмехнулся в ответ тот. – Сам же сказал: свои вон, пока уверовали, сколько времени прошло. А ты тут чужих поучать рвешься. Нет, Никола, здесь сиди. Не забыл про тебя князь, да за походом последним здоровьем худ стал, вот и не едет.

– Чего стряслось? – Про обиду свою тут же позабыв, Булыцкий вздрогнул, вспоминая приступ на поле боя. Тогда Дмитрий Иванович едва не отдал богу душу; лишь чудо да вечная непоседливость трудовика спасли его, а вот сейчас… Таблеток осталось – кот наплакал. Капель – на дне пузырька.

– Хворь одолела. По осени старухи наведались: Простуда, а с нею Знобуха да и Трясуха.

– Чего? – не понял Булыцкий.

– В горячке свалился Дмитрий Иванович, – пояснил лихой.

– Давно?

– День шестой тек, когда я ушел. А еще три дня – в пути. Что сейчас – так и Бог один ведает. Никола, ты, мож, и сестер спровадишь тех, а? Вон, на сече, тогда, с Тохтамышем, живот князя уберег.

– Мож, и спроважу, – тяжело вздохнул тот.

– А охаешь чего?

– Ты, может, не понимаешь чего, Милован, так я поясню, – в упор на товарища поглядел Николай Сергеевич. – Я хоть и из грядущего явился, так не Бог всемогущий, а человек, как ты, да как любой другой! Да, знаю то, что вам неведомо, да не потому, что наперед заглядывать умею, а потому, что с высоты веков уже известно все! Знал, что ли, я, – начал распаляться Булыцкий, – как Дмитрий Иванович с Тохтамышем рассудит? Знал, что ли, что поверил словам моим, а не за пустобреха держал?! Мне, что ли, ведомо было, что ты почет при дворе князя обретешь, а?!

– А на ноги не ты люд ставил?

– Ну, ставил. Да не от того, что духом силен или калик перехожий[55]55
  Калики перехожие – старинное название странников, поющих духовные стихи и былины. Часто – слепые. В былине про Илью Муромца именно калики ставят на ноги богатыря.


[Закрыть], – уже пер он на Милована и не замечая даже, как глаза вспыхнули собеседника его, – а от того, что так только и будут врачевать в грядущем! И то, что я тогда сделал, – тьфу, с тем по сравнению, что ведомо человеку будет! Машины такие будут, что человека насквозь просветить можно будет. Раскрыть его, как свиток берестяной, лишнее подтереть да снова закрыть. Тебе небось и не снилось такое-то, а?!

– Раскрыть да подтереть, говоришь, – усмехнулся вдруг Милован. – Ох, как у тебя в грядущем просто все, Никола, – убийственно-спокойно продолжал тот, да так, что Булыцкий мало-помалу успокаиваться начал. – Помнишь, сказывал тебе про блаженного одного? Того, кто врачевать умел да вещи дивные рассказывал про хвори да про то, что тело человеческое – что княжество доброе?

– Ну, помню чего-то, – опешил от такого поворота. – Это к чему ты.

– Да к тому, что все понять не мог я; чего его с нами держит-то?[56]56
  См. первую книгу – «Исправленная летопись. Спасти Москву!».


[Закрыть] Уж сколько раз утечь мог, да все ни в какую! Как-то его и спросил: «А чего ты, мил человек, с лихими-то все тетешкаешься? С нами ж все не слава Богу: то худо, то лихо, то холодно, то голодно. В город бы шел: и почет и достаток». Знаешь, ответил что?

– Мне-то почем знать? – пожал плечами трудовик.

– А то и сказал, что хвори – и за грехи за наши наказание, а паче – из грядущего наказ: не должно так быть! – закашлялся дружинник.

– Ох, и завернул ты, – аж присвистнул пенсионер. – Ох и мудрено.

– Я тоже так и казал, – Милован зло сплюнул под ноги. – А он только улыбнулся. Грехи, говаривал, тоже разные бывают. Что-то – тьфу, а не грех. Иной раз и не худо вовсе, да люд за серостью своею поперекрасил да в одежки черные вырядил. А другое-то, что благодетелью считается – паче греха лютого самого. Оно и не отличишь иной раз. – Собираясь с мыслями Милован замолчал, а пораженный Николай Сергеевич просто не нашел, что сказать, так поразили его слова товарища. – Оно людям-то и не различить иной раз, а у Господа мерка едина. Вот за спиной-то у каждого копится, что мешок тяжелый. Что худого сделал да подумал, – камень в суму эту. Что ладного да доброго – так груз прочь.

– Что, суму как наполнил, так и хворь? – поинтересовался пенсионер.

– Суму как наполнил, так и к Богу через мать сыру землю, – чуть подумав, ответил его собеседник. – Оно на то и знаки из грядущего приходят; чтобы уберечь. Упредить людине, чтобы ясно, что день божий, стало: нельзя так дальше; торба уж тяжела как становится. Одумайся, мол!

– Да ну?

– Вот тебе и «да ну», – проворчал в ответ бородач. – Оно шибко как в душу засело. Так, что и бражничать перестал с ватагой своей. А потом и старика этого Бог прибрал к себе; он, бедовый, братию хмельную поучать да наставлять начал, да те под головы мутные и сгубили. Потом уже я за все воздал; и за души моих, и за блаженного этого и за животы всех убиенных разом. Никого не пощадил! От злобы глух и слеп был, что до сих пор не упомню, как с ватагой той сладить разом ухитрился. Тело старика того в могилку какую-никакую уложил, чтобы зверье дикое не пожрало, да поковылял куда глаза глядят. И сгинул бы в лесах тех, кабы на Калину не наткнулся. Он хоть и ворюгой был, что иной раз паче лихого, а все равно приютил; руки нужны были крепкие ему да голова смекалистая. Да и Осташка – сердобольная, слово замолвила. Выходили, на ноги поставили. Там и к земле вновь вернулся. Вспомнил, как оно… А там и злоба мало-помалу ушла. А с ними и язвы, коими полтела обмело.

– Какие язвы? Какая злоба? Ты вообще на что мне про это все рассказываешь сейчас?!

– А на то, что ты ведь тоже из грядущего знаком прислан. Мол, торба с каменьями за спиной Московии уж больно велика становится. Вот-вот вниз потянет.

– Я? Знак?

– А кто еще? – пожал плечами Милован, да так, словно говорил о само собой разумеющихся вещах. – Чьи-то сердца умягчил, чьи-то души от греха уберег, наставлениями чему научил… Оно по песчинке да по камешку, а сума-то и легче та стала.

– Один грех упредил, а другой – взрастил, если по-твоему получается. – Вон Дмитрий Иванович учудил чего с походом своим да казнью русичей.

– Если по-моему, то – да, – вздохнул Милован. – Да только, знать как, дальше-то что? Кто знает, грехом тем, знать, большие упредил. Смертоубийства в склоках междоусобных? Вон, земли князей, меж собой лающихся, объединил Дмитрий Иванович. Бояр приструнил, тех, которых не повырезали в сечах тех, да дружины с холопами боевыми держать запретил, чтобы и мысли, и мечи против друг друга не точили.

– Как запретил? – встрепенулся Булыцкий. – А беда как?!

– Воеводы теперь княжеские на граничных постах стоят. Им что воля князей поместных да бояр строптивых теперь – ничто. Князю Московкому теперь только и кланяются. Оно теперь своевольничать ни одна шельма не полезет. Особенно супротив Московского князя воли, – задавливая очередной приступ кашля, согнулся Милован.

– Ох, мудро! – восхитился Николай Сергеевич. – Кто же научил?

– Ты и научил, – удивился в ответ Милован. – Сам же сказывал: как кулак должно всем быть. Все разом! Все – плечом к плечу! А как тут кулаком единым быть, если у каждого – воля своя, да дружина, да мошна, да меч? Нет уж! Один князь! Остальные все: бояре да воеводы – при князе, да не над ним!

– А кто ударить вздумает? Ольгерд тот же, а? С дружиной со своей отбиться – милое дело, а теперь как?

– Так то другую твою загадку разгадали, – расплылся в довольной улыбке Милован.

– Какую еще загадку? – вновь поразился пенсионер.

– А не ты ли, Никола, сказывал про то, как князья с воеводами в грядущем о бедах друг другу вещать будут? Оно хоть и в княжестве другом, да как мы с тобой сейчас разговариваем.

– Ну, наверное, говорил. – Николай Сергеевич задумчиво почесал затылок. – Так и что?

– Так и то, что сполохи[57]57
  Сполох – конкретно в данном случае – смотровая вышка. В более широком – тревога, набат, порух; общий вызов на помощь при опасности, пожаре.


[Закрыть] велел рубить Дмитрий Иванович! – расхохотался в ответ Милован. – А на каждом – поленница, просмоленная как следует, да вон на каждый по билу[58]58
  Било – ударный инструмент на Руси, предшественник колокола. Металлическая доска, из которой, путем удара палицей, извлекался звук.


[Закрыть] стянули. Беда случись где на границе, так и до Москвы весть стрелой донесется, хоть бы и ночью, а хоть и днем! Ну, каково?

– Ох и ладно! Ох и мудро!

– То-то же!

– Слышь, Милован, – переменился в лице Николай Сергеевич.

– Чего?

– А ты ведь не зря мне про хворь княжью рассказал, так?

– Ну, так, – насупился в ответ тот.

– Чего от меня хочешь-то?

– К князю тебе надо. Верней, ему нужно, чтобы ты пришел.

– Князь еще в прошлый раз вспылил, – невесело усмехнулся Булыцкий. – Мол, только харч на тебя изводится почем зря! Не было, что ли, такого?

– Было, – с готовностью подтвердил Милован.

– И в поруб грозился кинуть, так или нет?

– Не было такого! Это уже ты сгоряча сейчас!

– И с глаз не велел гнать?!

– Да, было, – из-за приступа очередного коротко отвечал дружинник.

– И теперь надобно, чтобы я к князю на глаза явился, верно? Так, чтобы прямиком да в поруб гнить?!

– Ты да князь – два сапога пара, – закашлялся в ответ лихой. – Своевольничать – мастера, да буянить почем зря. Как дети малые; чуть что не по-вашему, так ножонками топать. А как «бес попутал» сказать, так – кукиш. Ну, повздорили. Оба нелепо поступили. Так и что теперь? Дуться? Князь там, в палатах у себя, ты – здесь! И ведь оба разумеете, что неладно получилось, да ждете друг друга. Одному – гордость советчица, другому – стать княжья. А вам бы замириться да вновь рука об руку идти!

– Князь прислал, что ль, замиряться?

– Сам пришел, ибо оба – дурни, – проворчал Милован. – Князь на тебя наорал, камень в суму забросивши, лежит в трясучке теперь. Он да малец его. Не ровен час, богу души отдадут. Ты на князя проорался, – вот тебе и Некомат… тот еще змей. Не простишь ежели, так и Бог его ведает, что в твоей суме появится.

– Совсем, что ли, с князем худо сейчас?! – оборвал его Николай Сергеевич.

– Совсем, – коротко кивнул дружинник. – Вон бояре уже за спинами шепчутся; примеряют, кого бы лучше им на княжение: Владимира Андреевича, Михаила Тверского или Василия Дмитриевича. Осмелели, стервецы! – Рассказчик с досадой сплюнул. – Им-то Дмитрий Иванович – врага теперь лютее, ибо место им указал их! Радость теперь хворь эта, – зло продолжил дружинник. – И митрополит уже наряды примеряет. Ему оно – своя радость; грозен Дмитрий. При нем не развернешься. Сегодня так захотел – Митяя на митрополитство двигать начал, завтра по-другому – Пимена. А как неугоден чем – в ссылку, да Киприана позвал. А потом что будет, Богу одному ведомо. Да и Киприан – не Сергий. Ему славы надо. Недаром ведь умен! А какая тут слава, если все Дмитрием-то Ивановичем вершится?

– И чего раньше молчал-то?! – взбеленился Николай Сергеевич. – Резину тянул чего?

– Чего я тянул? – изумился Милован. – Какую такую резину?!

– Да не знаешь ты, – в сердцах буркнул пенсионер. – Молчал чего, спрашиваю?!

– Того, что неведомо, тебя Бог один знает, что учудишь, – пробурчал в ответ тот.

– Завтра едем к князю!

– Ну, слава Богу, – выдохнул Милован. – Только ты это, – остановил он собравшегося уйти товарища, – Некомату – ни гугу!

– Твоя правда, – чуть подумав, согласился пенсионер. – Чего удумает еще. Сергий знает?

– А то как же? – удивился Милован. – Он и сам вызвался тебе рассказать да попросить за князя, да я вперед, вишь, влез.

– А влез-то чего, – усмехнулся Николай Сергеевич. – Все меня попрекаете, что, мол, поперек всех да в самое пекло, а тут…

– Ты бы Сергию не отказал, – мрачно отвечал дружинник. – И не потому, как за здоровье княжье радеешь, да потому что настоятелю за добро отплатить решил бы… но не князю. Отказать не смог бы Радонежскому, и только-то. А я – кто? Так, лихой бывший. Мне и не согласить мог.

– Мог, – кивнул в ответ пенсионер. – Так чего же ты ко мне, а не Сергий Радонежский.

– Через душу то сделано должно быть, чтобы камень с торбы – прочь, – чуть помолчав, начал Милован. – Ты ведь на князя обиду затаил, верно?

– Затаил. Верно.

– Обида – грех, – так же спокойно продолжал лихой, – да тебе переступить надобно было через гордыню свою. А за тобой, глядишь, и князь. Так, помалу, помалу, да добрее стали бы оба, на радость Богу. Да и сумы ваши легче теперь уже, знамо дело.

– Ох, и мудрен ты стал, – покачал головой Николай Сергеевич. – То про хвори заладил, то теперь про грехи. С чего бы то?

– Свои грешки, мож, замаливаю да суму свою опорожняю, – насупился в ответ лихой.

– Ладно, не кипятись, – примирительно отвечал пенсионер. – Утром и выходим.

– К Сергию пойдем. Благословит пусть на дело доброе.

– Так ночь на дворе-то! Чего тревожить?!

– Сергий – в молитвах, за умягчение сердец. Не меньше, а может, и больше моего ратует за княжье здоровье-то. Ждет он. Пошли.

На том и порешили и сразу же направились в келью настоятеля. Тот действительно истово молился, да так, что и не сразу стук услыхал. Поняв, кто эти ночные гости, улыбнулся и, пригласив товарищей войти, прикрыв глаза, выслушал Булыцкого о планах его идти в Москву.

– Сильный духом – кто над страстями своими властен, – негромко начал он. – В тебе хоть и огонь кипит нешуточный, да ты все больше властвуешь над ним, а не он над тобой. – Задумавшись, старец снова замолчал, и теперь надолго. – Человек хоть и грешен от рождения, да Бог его по образу своему да подобию создал, частичку себя вложив в тело бренное. Так, стало быть, в каждом из нас – частичка эта светлая. Людин нынче – что звезд на небе, а все одно: в каждом – животворящий свет Божий. В ком ярче, а в ком и совсем утлый, а все равно есть. Так, в себе свет Божий разжигая, не только о своей душе печешься, но и о всех разом душах. Как пуд[59]59
  Пуд – неравноплечные весы римской конструкции, которые поначалу использовались на Руси. В XIV веке также активно использовалось название «безмен».


[Закрыть] оно все, – вздохнув, негромко продолжал старец, – между диаволом и Богом. Свет – одна чаша, тьма – другая. И от того, чего на земле больше: добра или худа, ведомо – кто верх возьмет. Оно, получается, что сами мы выбираем, то и вокруг нас.

– Выходит, – посмотрел на него Булыцкий, – Тохтамыша казнили бы если, то и ладно было бы: дело благое, и света на весах больше.

– Не света больше, да тьма сильнее, – с печальным вздохом отвечал Сергий. – Ты да князь – души светлые. Сгубили бы ворога, так и по греху взяли бы. А чем душа светлее, тем пятна на ней – виднее. Отпустили его, окаянного, еще чище стали. Вот ведь оно как: жизнь – что испытание.

– Кому?

– Душе чистой. Душа, она к свету рвется. Любая. А вот тело бренное – во блуд тянет; во мрак. Вот и душе каждой время отводится на то, чтобы путь свой пройти к Богу. Как должно… Или ко дьяволу, как пороки наши понукают. Вот ты, Никола, к Богу тянешься, – подняв глаза, проговорил старик. – Вот только ухабист путь этот да непрямой. Ступайте, – и благословление мое вам в придачу.

– Спасибо, отче, – поклонился Милован.

– Спасибо, отче, – последовал его примеру Николай Сергеевич.

Уже подойдя к келье, чертыхнулся Булыцкий, запамятовав, что в ней гостя разместил. А раз так, то в соседней келье поселил настоятель Николая Сергеевича и товарища его.

– Почивать пора, – поеживаясь от промозглого ветра, прогудел Милован. – Завтра в путь с утра самого.

– Иди, – отвечал тот. – Охотки пока нет. Иди, иди; нагоню я.

На том и расстались. Милован, кашляя и ворча что-то под нос, ушел в келью, а Булыцкий направился в свою сокровищницу – в инструменталку, а по совместительству и библиотеку. Аптечка-то все; ку-ку. Никак не рассчитанные под хранение в условиях вечных сырости и холода упаковки покорежились и отсырели, и Булыцкий сам бы не рискнул подсовывать их больному. Герметично же упакованные порошки типа колдрекса решил оставить на крайний случай; по своему опыту толку не видел он от них никакого, но по запаху и вкусу вполне мог потянуть он на очередное безоговорочно исцеляющее средство, хотя и непонятно было, как отреагирует на него организм Дмитрия Ивановича. Да и потом: подействуй они, и князю – а Булыцкий в этом был уверен свято, – захочется наладить производство таких же снадобий. Из этих соображений решил трудовик на самый крайний случай оставить их. Ну, если совсем худо будет.

Сейчас же, в тусклом свете лучины разбираясь с берестяными свитками, он выискивал: а что там у него есть из жаропонижающего, попутно для себя решив, что ближайшим же шагом займется вопросами книгопечатанья; уж больно неудобны свитки эти – коробятся, место занимают. А тут еще и с лучинами все; искра любая, и вспыхнут так, что никакой пиротехнике и не снилось. И все, пропали труды.

Добросовестно порывшись на полках, Булыцкий, наконец, отыскал что нужно. Настой коры ивы, – наипервейшее средство. Еще записано было, что надобно бы отвар делать из весенней коры, а еще – что и от головной боли, и от усталости и хороший очищающий (дезинфицирующий?) эффект дает она, что тоже могло бы использоваться. Знать бы только, где иву эту сейчас найти-то, посреди ночи. Или в Москве уже клич кликнуть? А как худо все будет и поздно искать?

Тяжело вздохнув, Николай Сергеевич взял нужный свиток и, неловко повернувшись, зацепил плечом полку с «диковинами». Раздался противный стеклянный звон опустошенных банок. Чертыхнувшись, пенсионер полез подсветить лучиной; а все ли цело? Оно хоть и не было звука стекла бьющегося, да все равно, – лучше проверять вещи такие. Хоть и пустые склянки те, да все равно – диковины. И хоть не видел пока, как применить их возможно было бы, а все равно, как нутром чувствовал: пригодятся ведь еще. Порывшись как следует, трудовик вздохнул с облегчением. Вроде целые все.

Загасив лучину, Булыцкий вдруг заметил блики света, игравшие на полу худой кельи. Нервные, взбудораженно скачущие, как в какой-то шаманской пляске. «Чтоб тебя!» Нервно сглотнув, трудовик вылетел из халабуды и обалдело замер. Выделенная ему келья полыхала, занявшись от самой двери. «Милован!» – молнией пронеслось в голове у пенсионера. Тело действовало быстрее мысли. На бегу наматывая рясу на голову, он подлетел к двери и попытался ее распахнуть. Дверь дернулась, но, заботливо подпертая суковатой веткой снизу, не распахнулась. Мощный пинок, и обуглившаяся деревяшка улетела прочь, а матерящийся Булыцкий шумно ворвался в задымленное помещение.

– Милован! – увидав распростертого на полу товарища, бросился Николай Сергеевич на помощь. – Милован! – проорал, кашляя от режущего дыма. Потом, не теряя уже времени, подхватив и взвалив на плечо обмякшее тело, пошатываясь и прикрывая голову от падающих сверху углей, выскочил наружу. – Милован! – уложив бородача на землю, пенсионер наотмашь жахнул его по щеке; тот никак не отреагировал.

– Воля на все Божья! – легла на плечо чья-то рука. Обернувшись, Николай Сергеевич наткнулся взглядом на подошедшего Сергия. – Отдал богу душу. Отмаялся. – Перекрестившись, старец перевел взгляд на полыхающую келью, вокруг которой уже вовсю суетились монахи. – Утек, Иуда, – беззлобно, но как-то отрешенно прошептал он. – Наши души от греха уберег, но на свою пятно поставил.

– Проклят будь, предатель, – зло сплюнув в сторону кельи Некомата, Булыцкий размотал с головы своей рясу, накинул ее на лицо товарища. Сергий, неправильно поняв этот жест, скорбно перекрестил мужчину, читая какие-то свои молитвы. Впрочем, вникать в их смысл пенсионеру было некогда. Чуть натянув ткань, так, чтобы были понятны очертания лица пострадавшего, – он, набрав побольше воздуху, склонившись над другом и, зажав товарищу нос, припал к устам и резко выдохнул, наполняя им легкие мужика. Раз, два, три! Оторвавшись, он, под удивленным взглядом схимника, приступил к непрямому массажу сердца, то и дело чередуя с искусственным дыханием. Рывок! Натужно захрипев, Милован закашлялся, сгибаясь пополам.