Текст книги "Расколотое «Я»"

Часть вторая

4. Воплощенное и невоплощенное «я»

До сих пор я пытался охарактеризовать отдельные тревоги, свидетельствующие о базовой онтологической уязвимости. Эти тревоги возникают в конкретной экзистенциональной обстановке и являются функцией этой обстановки. Когда личность уверена в собственном бытии, тревоги не возникают с такой силой и постоянством, поскольку для них нет возможности возникнуть и досаждать далее.

При отсутствии подобной базовой устойчивости жизнь тем не менее должна продолжаться. Вопрос, на который теперь нужно попытаться ответить, таков: какую форму отношений с самим собой развивает онтологически уязвимая личность? Далее я попробую показать, что некоторые подобные личности, по-видимому, не обладают ощущением основополагающего единства, которое способно уцелеть даже в сильнейших конфликтах с собой; они как будто начинают воспринимать себя расколотыми – расщепленными на разум и тело. При этом обычно они отождествляют себя прежде всего с «разумом».

Именно определенным последствиям этого базового способа, каким собственное бытие человека может организовываться внутри себя, в основном посвящены оставшиеся главы настоящей книги. Это расщепление будет описано как попытка справиться с основополагающей подспудной уязвимостью. В ряде случаев возможно изыскать способы эффективно жить с этой уязвимостью или даже ее преодолеть; но также подобная попытка, вполне вероятно, приведет к сохранению тревог, защитой против которых она в какой-то степени служит, и в итоге мы окажемся на исходной позиции, откуда ведет прямая дорога к психозу. Последняя возможность всегда наличествует, если индивидуум начинает отождествлять себя исключительно с той своей частью, которая ощущается невоплощенной. В текущей главе я сначала противопоставлю схематически и в более общих выражениях воплощенное и невоплощенное «я»; далее, в следующих главах, я оставлю в стороне все те варианты такого конфликта, которые не приводят пациента к психиатру, и достаточно подробно прослежу те последствия конфликта, которые чреваты кризисом цельности индивидуального бытия и потому могут перерасти в психоз.

Каждый человек, даже самая невоплощенная личность, воспринимает себя как нечто, каким-то образом связанное с телом. При обычных обстоятельствах, в той степени, в какой человек ощущает свое тело живым, реальным и субстанциональным, он и самого себя считает живым, реальным и субстанциональным. Большинство людей чувствуют, что начинаются вместе с телом и что они закончатся тогда, когда тело умрет. Можно сказать, что подобная личность воспринимает себя как воплощенную.

Впрочем, о таких людях нет необходимости говорить. В отличие от них от «обычных» людей, которые ощущают в моменты стресса частичное отделение от тела, существуют индивидуумы, которые проходят по жизни без погружения в тела; им кажется, что они всегда, с первого осознания себя, были так или иначе отстранены от тела. О подобном человеке можно сказать, что «он» так и не воплотился полностью, что он вправе мнить себя более или менее невоплощенным.

Здесь перед нами принципиальное различие в жизненных позициях «я». Фактически, если воплощение и невоплощение достигали бы полноты в обоих направлениях, мы имеем два разных способа человеческого бытия. Большинство людей сочтут первый способ нормальным и здоровым, а второй – аномальным и патологичным. Для нашего исследования такая оценка лишена содержательности. С определенных точек зрения можно считать воплощение желательным. А с другой точки зрения вполне допустимо предположить, что индивидуум должен попытаться разорвать телесные узы и тем самым достичь желаемого состояния невоплощенной духовности[50]50
  Скажем, Бультман в своей книге «Первобытное христианство» дает превосходное краткое описание гностического идеала разъединения души (реального «я») и тела. Спасение толковалось тогда как полный разрыв с идеей уничтожения души и тела. Он цитирует следующий гностический текст: «[Тело есть] темница, живая смерть, ощущающий труп, могила, коею носишь на себе, могила, коею ты обременен, вороватый спутник, прельщенный тобою в ненависти и завидующий тебе в ненависти». Подробнее о расщеплении разума и тела с психопатологической точки зрения см. работы Клиффорда Скотта и Винникотта. – Примеч. автора. Клиффорд Скотт (1903–1997) – канадский психоаналитик. См. Библиографию в конце книги.


[Закрыть].

Итак, у нас две базовые экзистенциальные позиции. Различие между ними вовсе не препятствует тому, чтобы любой основополагающий вопрос, будь то добро и зло, жизнь и смерть, индивидуальность, реальность и нереальность, проявился как в одном контексте, так и в другом, но радикально различные контексты, в которых эти вопросы возникают, определяют основные направления их «проживания». Две эти крайние возможности требуется изучить с точки зрения способа, каким индивидуум, чья позиция тяготеет к той или иной возможности, будет воспринимать свои отношения с другими личностями и с миром.

Воплощенная личность ощущает себя человеком из плоти, крови и костей, она биологически жизнеспособна и реальна, она знает о своей субстанциональности. В той степени, в которой человек «встроен» в собственное тело, он скорее всего ощущает личную непрерывность времени. Он воспринимает себя как субъекта, подверженного опасностям, что угрожают телу, – опасностям нападения, уродства, болезни, старения и смерти. Он руководствуется плотскими желаниями, зависит от телесных удовольствий и расстройств. То есть индивидуум в качестве отправной точки обладает восприятием своего тела как основания, на котором он может стать личностью вместе с другими людьми.

Впрочем, хотя его бытие не расщеплено на «разум» и тело, он при этом может разделяться внутри себя множеством способов. В некоторых отношениях его позиция выглядит даже более рискованной, чем позиция индивидуума, который как-то отделил свое тело, поскольку в первом случае нет ощущения телесной скверны, порой присущего частично воплощенным личностям.

Например, человек с шизофреническим расстройством, дважды долгое время лечившийся в психиатрической больнице, рассказал мне о своей реакции на нападение на него ночью в переулке, когда он еще был совершенно здоров. Он шел по переулку, а навстречу ему шагали двое мужчин. Когда они поравнялись с ним, один из них внезапно ударил его дубинкой. Удар вышел не слишком точным и лишь оглушил его на мгновение. Он пошатнулся, но достаточно быстро пришел в себя и напал на обидчиков, хотя сам был без оружия; после короткой схватки те убежали.

Интересно здесь именно восприятие этим человеком данного инцидента. Когда его ударили, первой реакцией было удивление; затем, будучи отчасти оглушен, он подумал, насколько бессмысленно этим людям на него нападать – у него с собой не было денег, они ничего не могли с него получить. «Они бы лишь избили меня, но не причинили бы никакого настоящего вреда». То есть любой ущерб, нанесенный телу, этого человека ничуть не заботил. Конечно, при определенном отношении подобное восприятие может показаться вершиной мудрости: вспомним, к примеру, слова Сократа, что добродетельному человеку невозможно нанести урон. В этом случае сам человек («он») и его «тело» были разъединены. В такой ситуации он боялся гораздо меньше, чем можно ожидать, поскольку, с его точки зрения, он не мог потерять ничего, принадлежавшего ему на самом деле. Но, с другой стороны, его жизнь была полна тревог, неведомых обычным людям. Воплощенная личность, целиком принявшая желания, потребности и поступки своего тела, подвержена чувству вины и тревогам, которые сопутствуют этим желаниям, потребностям и поступкам. Она подвержена телесным расстройствам и плотским наслаждениям. Бытие в теле не избавляет от потенциально уничтожающего самопорицания. Воплощенность как таковая не спасает от ощущения безнадежности или бессмысленности жизни. За пределами своего тела человек по-прежнему вынужден осознавать, кто он такой. Его тело может восприниматься как стареющее, отравленное, умирающее. Коротко говоря, телесное «я» – не нерушимый оплот против отравы онтологических сомнений и неопределенностей: само по себе оно не служит защитой от психоза. И наоборот, раскол в восприятии собственного бытия на невоплощенную и воплощенную части указывает на латентный психоз ничуть не точнее, чем полная воплощенность – на душевное здоровье.

Впрочем, хотя из сказанного никоим образом не следует, что индивидуум, подлинно приверженный своему телу, и в остальном будет единой, цельной личностью, это означает, что у него есть отправная точка, неотъемлемая, по крайней мере, в этом отношении. Такую отправную точку можно толковать как условие формирования иерархии возможностей, отличной от тех, что доступны людям, которые воспринимают себя с точки зрения дуализма «я» и тела.

В данной позиции индивидуум воспринимает свое «я» как более или менее отделенное или отстраненное от тела. Тело ощущается больше как объект среди других объектов этого мира, а не как ядро собственного бытия индивидуума. Вместо того чтобы быть сердцевиной истинного «я», тело ощущается как ядро ложного «я», на которое отстраненное, развоплощенное, «внутреннее», истинное «я» взирает с нежностью, изумлением или ненавистью – в зависимости от ситуации.

Такое отделение «я» от тела мешает невоплощенному «я» непосредственно участвовать в любых проявлениях жизни этого мира, который опосредуется исключительно благодаря телесному восприятию, чувствам и действиям (способам выражения, жестам, словам, поступкам и т. п.). Невоплощенное «я», сторонний наблюдатель всей деятельности тела, ни во что прямо не вовлекается. Его функции сводятся к наблюдению, контролю и критике того, что тело воспринимает и делает; об этих операциях обычно говорят как о сугубо «ментальных».

Невоплощенное «я» становится гиперсознательным.

Оно пытается постулировать собственные имаго[51]51
  В аналитической психологии имаго – образ какого-либо объекта / человека / предмета в сознании воспринимающего.


[Закрыть].

Оно развивает взаимоотношения с самим собой и с телом, причем взаимоотношения, способные стать крайне сложными.

Существует множество исследований по психопатологии воплощенной личности, однако сравнительно мало написано о личности, бытие которой радикально расщеплено. Разумеется, изучались временные состояния разъединения «я» и тела, но, как правило, такие разъединения рассматриваются как возникающие из начальной позиции, когда «я» воплощается, затем под воздействием стресса на время отделяется и возвращается в исходное воплощенное положение по завершении кризиса.

Ниже я прямо изложу историю Дэвида с минимальными комментариями, потому что хочу прояснить для читателя: такие люди и подобные проблемы существуют в действительности, это не моя выдумка. Вдобавок этот случай может служить основой для более общего обсуждения далее.

Когда я познакомился с Дэвидом, ему было восемнадцать лет. Единственный ребенок в семье, его мать умерла, когда ему было десять. С тех пор он жил с отцом. После средней школы он поступил в университет на философский факультет. Его отец не видел смысла в консультациях сына у психиатра, так как, на его взгляд, консультации юноше не требовались. Но у университетского наставника было иное мнение, ему казалось, что Дэвид страдает галлюцинациями и вообще ведет себя порой довольно странно. Например, он являлся на лекции в плаще, накинутом на плечи; ходил с тростью; его манера поведения выглядела нарочитой, а речь состояла преимущественно из цитат.

Отец отозвался о сыне предельно скудно. Дэвид с раннего детства был совершенно нормальным, и отец считал, что нынешняя эксцентричность объясняется периодом взросления. Юноша сызмальства делал все, что ему велели, и никогда не доставлял никаких хлопот. Мать очень сильно его любила, и они были неразлучны. Когда она умерла, Дэвид держался «мужественно» и во всем помогал отцу. Он трудился по хозяйству, готовил еду, покупал большинство продуктов. Он «занял» место матери или «перенял» его до такой степени, что начал выказывать интерес к вышиванию, вязанию и украшению дома. Отец хвалил сына и отзывался о нем крайне лестно.

Внешне юноша производил поистине фантастическое впечатление – этакий молодой Кьеркегор в исполнении Дэнни Кея[52]52
  Дэнни Кей (1911–1987) – американский актер, певец и комик, обладал характерной «комедийной» внешностью.


[Закрыть]. Чрезмерно длинные волосы, слишком широкий воротник, брюки слишком короткие, ботинки слишком большие, а сверх всего – подержанный сценический плащ и трость! Он был не просто эксцентричен; я не мог избавиться от ощущения, что этот юноша играет в эксцентричность. Все вместе создавало эффект манерности и надуманности. Но зачем кому-то добиваться подобного эффекта?[53]53
  Отчасти он походил на Терциана из блестящего рассказа Лайонела Триллинга. – Примеч. автора. Имеется в виду рассказ Л. Триллинга «Об этом времени, о другом месте» (на русский язык не переводился).


[Закрыть]

Можно сказать, что он был опытным актером, поскольку играл ту или иную роль по меньшей мере со смерти матери. Раньше же, по его словам, он «просто был таким, каким меня хотела видеть она». О смерти матери он сказал так: «Насколько помню, мне было довольно приятно. Наверное, чуть погрустил; во всяком случае, мне нравится так думать». До кончины матери он был просто тем, кем хотела его видеть она. После ее смерти стать самим собой для него оказалось ничуть не легче. Он сызмальства привык принимать как само собой разумеющееся тот факт, что его «я» и его «личность» никак между собой не связаны. Он никогда всерьез не воображал иной возможности и равным образом принимал как само собой разумеющееся, что все остальные люди устроены сходным образом. Его взгляд на человеческую природу в целом, основанный на восприятии самого себя, убеждал, что всякий человек – актер. Важно понимать, что это устойчивое убеждение или предположение в отношении человеческих существ руководило всей его жизнью. Такое мировоззрение значительно облегчило для него возможность быть кем угодно по желанию матери, поскольку все его действия принадлежали той или иной роли, которую он играл. Если и рассуждать о том, что они принадлежали его «я», то это справедливо для ложного «я», того «я», которое действовало по воле матери.

«Я» Дэвида никогда не проявляло и не раскрывало себя прямо в его поступках. По всей видимости, дело в том, что он вышел из детства, с одной стороны, наделенный собственным «я», а с другой стороны, вырос тем, «кем хотела его видеть мать», с особой «личностью». Он начал с этого и сделал своей целью и идеалом стремление как можно окончательнее отделить собственное «я» (известное ему одному) от того, которое видели другие люди. В дальнейшем ему пришлось вести себя так вследствие того, что вопреки себе он всегда ощущал себя робким, застенчивым и легкоранимым. Вечно играя какую-то роль, он обнаружил, что может в какой-то степени преодолеть свою робость, застенчивость и ранимость. Он обрел уверенность, считая, что за любыми его действиями сам он не прячется. То есть он использовал ту же форму защиты, которая упоминалась выше: в стремлении избавиться от тревоги он усугублял условия, ее провоцировавшие.

Для него было важно – и об этом он всегда помнил, – что он играет роль. Обычно он мысленно играл роль кого-то другого, но иногда и разыгрывал часть самого себя (своего собственного «я»), то есть не становился вдруг, просто и спонтанно, собой, а играл себя. Его идеалом было «никогда не выдавать себя другим». Поэтому он по отношению к другим практиковал самые уклончивые двусмысленности в выбранных ролях. Правда, по отношению к самому себе он ставил идеалом предельную искренность и честность.

Вся организация его бытия основывалась на разъединении внутреннего «я» и внешней «личности». Показательно, что такое положение дел длилось несколько лет, но его «личность», то есть образ поведения с другими, не казалась необычной.

Внешний облик не раскрывал того обстоятельства, что «личность» Дэвида была не подлинным самовыражением, а преимущественно набором воплощений. Роль, которую, по его мнению, он главным образом играл в школьные годы, была ролью довольно развитого ребенка с острым умом, но несколько равнодушного к учебе. Впрочем, как он сказал, в пятнадцать лет он осознал, что этот персонаж становится непопулярным из-за своего «злого языка». Соответственно он решил выбрать иную роль, более приятного персонажа, и добился «хорошего результата».

Отмечу, что его усилия поддержать такую организацию своего бытия подвергались угрозам с двух сторон. Первая угроза его не слишком пугала. Речь о сиюминутности и спонтанности перевоплощений. Как актер, он всегда желал отстраниться от роли, которую играл. Тем самым он ощущал себя хозяином ситуации, полагал, что полностью контролирует свои выразительные средства и поступки, точно рассчитывает их воздействие на других. Быть спонтанным просто глупо. Это означает отдавать себя во власть другим людям.

В детстве он очень любил разыгрывать разные роли перед зеркалом. Повзрослев, он продолжил это занятие, но теперь позволял себе погружаться в роль, то есть становиться спонтанным. Он чувствовал, что так развоплощается. Роли, которые он разыгрывал перед зеркалом, всегда были женскими. Он одевался в платья матери, репетировал женские роли из великих трагедий. Но потом обнаружил, что уже не в силах остановиться и не играть роль женщины. Он поймал себя на том, что вынужден ходить по-женски, говорить по-женски, даже видеть и думать так, как могла бы видеть и думать женщина. Таково было его нынешнее положение, и этим он объяснял свой фантастический наряд. По его словам, он понял, что должен одеваться и действовать в теперешней манере, ибо это единственный способ избежать поглощения себя женской ролью, которая грозила не только его поступкам, но и собственному «я»; он испугался, что утратит свой лелеемый контроль и владение своим бытием. Почему он был вынужден играть эту роль, которую ненавидел и над которой, как он знал, все смеялись, – этого он объяснить не мог. Но такая «шизофреническая» роль была единственным убежищем, которое он знал, от полного поглощения женщиной, находившейся внутри него и, как казалось, стремившейся выйти наружу.

Таков тип личности, которая будет обсуждаться на последующих страницах. Очевидно, что нельзя понять тип личности, самым «типичным» представителем которой является Дэвид, без более подробного рассмотрения такого вида шизоидной организации. В случае Дэвида нам пришлось бы детально описать природу его собственного «я», отношение этого «я» к «личности», важность состояний «застенчивости» и «ранимости», значение осознанных преднамеренных перевоплощений и способ, каким чуждая (женская) «личность» начинает вторгаться в его «личность», автономно и без его ведома, угрожая существованию даже его собственного «я».

Основной раскол пролегает между тем, что Дэвид называет собственным «я», и тем, что он называет своей «личностью». Эта дихотомия встречается снова и снова. То, что индивидуум по-разному определяет как «собственное», «внутреннее», «истинное», настоящее «я», воспринимается как отделенное от всей деятельности, наблюдаемой другими, то есть, повторяя слова Дэвида, от «личности». Для удобства такую «личность» можно назвать ложным «я» или системой ложного «я» индивидуума. Причина, по которой я предлагаю говорить о системе ложного «я», состоит в том, что «личность», ложное «я», маска, «фасад», личина или персона – все это «облачения» подобных индивидуумов – представляют собой амальгаму всевозможных частичных «я», ни одно из которых не развилось столь полно, чтобы обладать собственной всесторонней «личностью». Близкое знакомство с такой личностью показывает, что ее наблюдаемое поведение может объединять полностью обдуманные перевоплощения с различными вынужденными поступками. Ясно, что мы видим не единичное ложное «я», а огромное число частично развитых фрагментов, осколков потенциальных личностей. Именно поэтому мне представляется, что лучше называть совокупность подобных элементов системой ложного «я» или системой ложных «я».

При такой шизоидной организации «я» обычно остается более или менее невоплощенным. Оно воспринимается как ментальная сущность и находится в том состоянии, которое Кьеркегор называл «закрытостью»[54]54
  В работе «Понятие страха» С. Кьеркегор рассуждал о том, что «демоническое – это и несвободно открываемое. Оба эти определения обозначают, как это и должно быть, одно и то же. Ведь закрытое – это как раз нечто немое, а когда ему все-таки приходится выражать себя, это происходит не по доброй воле… Демоническое не закрывается от всех с чем-то, нет, оно закрывается в себе самом, в этом и заложен глубокий смысл наличного бытия: несвобода как раз сама и делает себя пленницей…» (перевод В. Исаевой).


[Закрыть]. Поступки индивидуума не считаются выражениями его «я». Его поступки – все то, что Дэвид называл своей «личностью» и что я предложил обозначить как систему ложного «я», – становятся разобщенными и частично автономными. Нет ощущения, что «я» участвует в делах ложного «я» или ложных «я», а поступки последних кажутся все более ложными и тщетными. С другой стороны, «я» закрывается внутри себя и считает себя истинным «я», а персону – ложным. Индивидуум жалуется на тщету, на отсутствие спонтанности, но, возможно, он на самом деле взращивает это отсутствие спонтанности и тем самым усугубляет свое ощущение тщетности бытия. Он говорит, что нереален и находится вне реальности, что он не совсем жив. Экзистенциально он совершенно прав. «Я» предельно осознает себя и наблюдает за ложным «я», как правило, чрезвычайно критично. При этом характерной чертой организации ложного «я», или персоны, является тот факт, что она обычно несовершенна в рефлективном осознании. Но «я» может чувствовать себя в опасности из-за всеобщего распространения системы ложного «я» или какой-то ее части (ср. ужас Дэвида от перевоплощения в женщину).

Индивидуум в таком положении неизменно до ужаса «застенчив», «самоскрытен» (см. главу 7) в том смысле, в каком это слово употребляется для обозначения прямо противоположного, а именно для ощущения, что другой наблюдает за тобой.

Эти изменения во взаимоотношениях между различными сторонами восприятия личностью самое себя неразрывно связаны с ее межличностными взаимоотношениями. Они сложны и никогда не бывают одними и теми же у разных личностей.

Взаимоотношения индивидуума с «я» становятся псевдомежличностными, и «я» обращается с ложными «я» так, словно они являются другими людьми, которых оно деперсонализирует. К примеру, Дэвид о роли, которую он играл и которая, как он обнаружил, вызывала неприязнь, сказал, что та имела «злой язык». «Я» изнутри смотрит на сказанное и сделанное и презирает говорящего и делающего, как если бы тот был кем-то еще. Во всем этом видится попытка создать внутри индивидуума взаимоотношения с личностями и предметами без обращения к внешнему миру личностей и предметов. Индивидуум конструирует внутри себя микрокосм, но, разумеется, этот аутистский, частный, интраиндивидуальный «мир» не является подходящим заменителем единственного мира, который существует реально, то есть общего мира. Будь такой проект осуществим, психозы бы не понадобились.

Подобный шизоидный индивидуум в одном отношении пытается стать всемогущим, заключая внутри собственного бытия, без обращения к творческим взаимоотношениям с другими, образы взаимоотношений, которые требуют фактического присутствия других людей и внешнего мира. Он хотел бы оказаться – нереальным, невозможным способом – всеми личностями и предметами для самого себя. Воображаемыми преимуществами здесь выступают безопасность истинного «я», изолированность и ее следствие – свобода от других, а также самодостаточность и контроль.

Действительные же недостатки, которые можно и нужно перечислить, заключаются в том, что такой проект невозможен и, будучи ложной надеждой, ведет к постоянному отчаянию; во-вторых, постоянное, преследующее ощущение тщетности бытия станет равно неизбежным результатом, поскольку тайное, скрытое «я», при отрицании соучастия (разве что, о чем напоминает случай Дэвида, возможно появление в качестве новой персоны) с квазиавтономной деятельностью систем ложных «я», живет только «ментально». Более того, такое закрытое «я», будучи изолированным, не способно обогащаться внешним опытом, и потому весь внутренний мир тяготеет к большему и большему обнищанию, пока индивидуум не начнет думать, что он – просто вакуум. Ощущение способности сделать что угодно и чувство владения всем и вправду существуют бок о бок с чувством бессилия и пустоты. Индивидуум, который когда-то мог ощущать преимущественно «снаружи» протекающую вовне жизнь, которую он усиленно презирал как мелкую и банальную в сравнении с богатством у него внутри, теперь жаждет снова проникнуть во внутреннюю жизнь и обрести жизнь внутри себя – настолько ужасна его внутренняя омертвелость.

Определяющей чертой шизоидного индивидуума такого типа, которую мы должны понять, является природа тревог, которым он подвержен. Мы уже обрисовали некоторые формы таких тревог, употребляя термины «поглощение», «разрыв» и «страх потерять внутреннюю автономию и свободу» (если короче, быть превращенным из человека с субъектностью в предмет, механизм, камень, то есть – окаменеть).

Но нам предстоит изучить, как такие тревоги возникают вследствие развития шизоидной организации.

Когда «я» частично отвергает тело и его действия, сосредотачиваясь исключительно на ментальной деятельности, оно воспринимает себя как некую сущность, локализованную, быть может, где-то в теле. Мы предположили, что такой уход отчасти является попыткой сохранить свое бытие, поскольку любые взаимоотношения с другими воспринимаются как угроза индивидуальности «я». Последнее чувствует себя в безопасности, только когда оно скрыто и изолировано. Конечно, подобное «я» может изолироваться в любое время, присутствуют рядом другие люди или нет.

Но это не срабатывает.

Никто не ощущает себя более «уязвимым», более открытым взгляду другой личности, чем шизоидный индивидуум. Если он не осознает обостренно свою видимость для других (если не «застенчив»), то он временно избавляется от тревог, «проявляясь» в мире посредством одного или второго из следующих двух методов. Либо он превращает другую личность в предмет и деперсонализирует или объективирует собственные чувства по отношению к этому предмету – либо демонстрирует безразличие. Деперсонализация личности и (или) позиция безразличия тесно связаны, но все-таки не совсем тождественны. Деперсонализированной личностью можно воспользоваться, в нее можно играть. Как мы утверждали выше (в главе 1), существенным признаком предмета в противоположность личности является то, что предмет не обладает собственной субъектностью и, следовательно, не может иметь интенций взаимовыгодного свойства. При безразличии с личностью или предметом обращаются небрежно или даже бесцеремонно, словно они не имеют значения, в конечном счете словно они не существуют. Личность без субъектности может быть важна. Предмет может иметь значение. Безразличие лишает личностей и предметы их значимости. Мы помним, что окаменение было одним из способов Персея убивать врагов. Посредством глаз в голове Медузы он превращал врагов в камень. Окаменение – один из способов убийства. Конечно, ощущение, что другая личность обращается с тобой или рассматривает тебя не как личность, а как предмет, само по себе не должно пугать, если человек достаточно уверен в собственном существовании. То есть «превращение» в предмет в чьих-то глазах для «нормальной» личности – не катастрофа, но для шизоидного индивидуума всякая пара глаз есть глаза в голове Медузы, и ему мнится, что эти глаза могут убить или умертвить в нем нечто драгоценное живое. Поэтому он пытается предвосхитить собственное окаменение, обращая в камень других. Тем самым он ощущает, что может достичь определенной степени безопасности.

Вообще говоря, шизоидный индивидуум не возводит оборонительных сооружений против потери части своего тела. Все его попытки направлены скорее на сохранение своего «я». Как мы уже указывали, это рискованное дело: он подвержен боязни собственного исчезновения в «ничто», в то, что Уильям Блейк называл последним прибежищем «хаотического небытия»[55]55
  Образ из «профетической» поэмы У. Блейка «Иерусалим»: гигант Альбион, олицетворение человечества, в некий «предначертанный миг» встает на краю обрыва, готовый впасть в «хаотическое небытие».


[Закрыть]. Его автономии угрожает поглощение. Ему приходится охранять себя от потери субъектности и ощущения собственной жизни. Раз он ощущает себя пустым, полная, субстанциональная и живая реальность других видится ему покушением на его права; она грозит вырваться из-под контроля, стать взрывоопасной, грозит растоптать и уничтожить его «я», как газ уничтожает вакуум или как поток воды заполняет пустое пространство за запрудой. Шизоидный индивидуум боится живых, диалектических взаимоотношений с реальными, живыми людьми. Он может устанавливать отношения только с деперсонализированными личностями, с фантомами собственных фантазий (имаго), пожалуй, с предметами и, возможно, с животными.

Поэтому мы предполагаем, что описанное нами шизоидное состояние можно трактовать как попытку сохранить некое слабо структурированное бытие. Позднее мы выдвинем допущение, что исходная структуризация бытия на базовые элементы происходит в раннем детстве. При нормальных обстоятельствах она протекает таким образом, что оказывается вполне стабильной в своих основных элементах (например, непрерывность времени, различение «я» и «не-я», фантазии и реальности) и впредь считается само собой разумеющейся: на таком стабильном основании возможна значительная пластичность того, что мы называем «характером» личности. С другой стороны, в структуре шизоидного характера наблюдаются ненадежность, шаткость «фундамента» и уравновешивающая ее жесткость надстройки.

Если все бытие индивидуума нельзя защитить, индивидуум отводит свои оборонительные линии до тех пор, пока не оказывается в главной цитадели. Он готов отдать все, чем он является, за исключением своего «я». Но трагический парадокс заключается в том, что чем сильнее защищается «я» таким образом, тем сильнее оно разрушается. Явное конечное разрушение и исчезновение таких «я» при шизофрении происходит не вследствие внешних атак врага (настоящих или мнимых), не снаружи, а из-за опустошения, вызванного самими внутренними оборонительными маневрами.