Текст книги "Исцеление мира. От анестезии до психоанализа: как открытия золотого века медицины спасли вашу жизнь"

Результатом расширения железнодорожного сообщения стало нечто, на что большинство людей в повседневной жизни не обращало внимания, но что было остро необходимо при поездках на большие расстояния. Во многих европейских странах установили стандартное время. До этого в бесчисленных населенных пунктах было свое, местное, время, в зависимости от высшей точки солнца в полдень. То, что над фермером недалеко от Херфорда в Восточной Вестфалии оно поднималось на несколько минут раньше, чем над пастбищами крестьянина в Нижнем Рейне близ Клеве, никого не беспокоило. Даже работа почтовой кареты не страдала от того факта, что в Дрездене, откуда уезжал экипаж, часы показывали другое время, нежели чем в тот же момент в пункте назначения в Лейпциге. Эпоха железных дорог изменила положение дел, поскольку потребовалось согласовывать расписания и маршруты. С появлением однопутных железных дорог точное хронометрирование стало в прямом смысле слова жизненно необходимым. Дороги таили в себе потенциальную опасность, которую старались контролировать прежде всего с помощью телеграфной связи, устанавливаемой вдоль рельсов. С помощью этой технологии одна станция могла «обсудить» со следующей, какой поезд ждать и какая линия будет занята. Тесное сосуществование в едином пространстве железной дороги и телеграфного провода, которое до сих пор является нормой на многих маршрутах, напоминало современникам физиологию живых существ. «Телеграф, – так описывает увиденное Вольфганг Шивельбуш в своей определенно стоящей прочтения книге об эпохе железных дорог, – становится неотъемлемым элементом машинного ансамбля железной дороги, которая без него, по словам сына композитора и знатока философии железных дорог Макса Марии фон Вебера, была бы словно организм без нервной системы: „…как мышцы человеческого тела являют собой безжизненную плоть без пронзающих их нервов, так мышцы, что даровали человечеству изобретения Уатта и Стивенсона, обладали бы лишь половиной своей силы, если бы их не озаряла направляющая мысль нервов телеграфных проводов”» [4].

Впервые гринвичское время, изначально утвержденное в XVII веке для мореплавателей (на него настраивались хронометры британских кораблей, курсировавших по мировым океанам), было введено в Великобритании в качестве стандартного для железнодорожных перевозок. В Германии в 1893 году с принятием «Законодательного акта об определении времени» для всей Германской империи от Эмдена до Бреслау, от Саарбрюккена до Кенигсберга, было введено единое время – на час меньше времени по Гринвичу. Эта разница сохраняется по сей день, щекоча нервы все новым и новым авиапассажирам, которые, скажем, вылетают в 11:50 из аэропорта Дюссельдорфа и, если полет проходит хорошо и отсутствуют какие-либо промедления, приземляются в Хитроу в 11:40 утра.

 На международном уровне, еще до принятия немецкого законодательного акта об определении времени, на конференции в Вашингтоне в 1884 году мир был разделен на актуальные по сей день часовые пояса.

Чувства людей в Европе по отношению к технике, внезапно открывшей перспективу достижения горизонта, изложили на бумаге многочисленные современники. Самыми красноречивыми были слова жившего в Париже поэта Генриха Гейне: «Открытие двух новых железных дорог, одна из которых ведет в Орлеан, а другая – в Руан, вызывает здесь напряжение, которое ощущает каждый, кто не стоит на социальной изолирующей подставке[64]64
   Речь идет о диэлектрической подставке, применяемой в помещениях с повышенной опасностью соприкосновения с токоведущими частями. – Прим. пер.


[Закрыть]. В этот момент все население Парижа как бы образует цепь, где один человек проводит электрический ток другому. Но в то время как большая толпа недоуменно и ошеломленно смотрит на внешний облик великой движущей силы, мыслитель охвачен необычайным страхом, какой мы всегда испытываем, когда случается самое чудовищное и неслыханное, последствия чего колоссальны и непредсказуемы. Мы ощущаем лишь то, что все наше естество движется вперед по новым путям, мечась из стороны в сторону, что нас ждут новые условия, радости и невзгоды, а неизведанное проявляет свое зловещее очарование, притягивая и пугая одновременно. Наши предки, должно быть, чувствовали то же самое, когда была открыта Америка, когда изобретение пороха ознаменовало их первые выстрелы, когда печатный станок отправил в мир первые листы со словом Божиим. Железные дороги – это еще одно провиденциальное событие, дающее человечеству новый поворот, меняющее цвета и образ жизни; начинается новая глава в мировой истории, и наше поколение может похвалиться тем, что оказалось ее частью. Какие изменения должны произойти теперь в нашем взгляде на вещи и в наших идеях! Пошатнулись даже элементарные представления о времени и пространстве. Железные дороги убили пространство, и у нас осталось лишь время. Если бы у нас только было достаточно денег, чтобы окончательно изничтожить и его! Теперь дорога до Орлеана занимает четыре с половиной часа, и столько же времени требуется, чтобы добраться до Руана. Что же будет, когда проложат линии в Бельгию и Германию и их соединят с местными железными дорогами! Мне кажется, горы и леса всех стран приближаются к Парижу. Я уже чувствую запах немецких лип; Северное море бушует перед моей дверью» [5]. Но у прогресса была и обратная сторона.

 Как и любую новую технологию, железную дорогу сопровождали несчастные случаи, тем более в первые годы, когда представление о мерах безопасности было еще весьма ограниченным.

Практически сказочное чувство безопасности, которое знаменитая лондонская актриса Фанни Кембл испытала на пути из Манчестера в Ливерпуль в 1830 году, длилось недолго: «Закрыв глаза, я испытала чувство полета, которое было довольно приятным и неописуемо странным, и все же я чувствовала себя в полной безопасности и нисколько не боялась» [6]. Несчастные случаи, сопряженные с новой техникой, стали проблемой для общественности, которая знала о катастрофах, связанных с мобильностью, только из новостей о случайных кораблекрушениях. Однако для большинства читателей газет эти события представлялись вестями из другого мира, так как лишь немногие когда-либо в своей жизни всходили на корабль. Железная дорога же, напротив, быстро превратилась из объекта восхищения в норму, и путешествие по ней – а значит, и подверженность потенциальным опасностям – стало чем-то повседневным.

Автор ранней французской энциклопедии о железных дорогах, опубликованной в 1844 году, высказался об этом крайне метко: «Все, что человек может сделать руками, способно привести к несчастному случаю. Из-за своего рода уравновешивающей силы чем совершеннее делается механизм, тем более масштабными становятся аварии. Именно по этой причине самые мощные и совершенные промышленные устройства, паровые машины и железные дороги, могут привести к наиболее ужасным катастрофам, если не будут тщательно контролироваться. Массы, которые они приводят в движение, их скорость и способность развивать силу имеют в целом ужасающий разрушительный эффект, если они внезапно останавливаются или отклоняются от цели. Сила пара открывает людям новые, ранее неизвестные пути. И, по-видимому, она ставит их в ситуацию, которую, пожалуй, правильнее всего будет сравнить с положением человека, движущегося по краю пропасти: всего один неверный шаг способен обернуться для него падением. Это ситуация аналогична тому, что механики называют неустойчивым равновесием, которое может быть нарушено малейшим воздействием» [7].

Именно во Франции крупная железнодорожная авария на раннем этапе показала, что эта технология также не может быть всецело подвластна людям. После всенародного праздника в Версале 8 мая 1842 года поезд, который из-за большого количества пассажиров тянули два локомотива, вез множество путешественников обратно в Париж. У первого из двух локомотивов при приближении к границе Парижа сломалась ось; он соскользнул с небольшого склона и после падения взорвался. Это привело к возгоранию трех сошедших с рельсов вагонов. Одно то, что они были сделаны из дерева, уже представляло собой смертельную опасность. Но что еще хуже, железнодорожники запирали купейные вагоны незадолго до отправления[65]65
   У каждого купе был свой вход, обычных коридоров с отсеками еще не существовало. – Здесь и далее прим. автора, если не указано иное.


[Закрыть]. Пассажирам в запертых вагонах не удалось спастись. По официальным данным, в результате аварии сгорело 50 человек, по другим же оценкам, погибло около 200. После этого во Франции купе больше не запирали; тем не менее в других местах эта практика сохранялась до тех пор, пока не произошла еще одна ужасная катастрофа. Во время самой страшной железнодорожной аварии в истории Ирландии возле Армы 12 июня 1889 года локомотив оказался слишком слабым, чтобы вытянуть на подъеме все вагоны специального поезда с 800 пассажирами, по большей части школьниками, ехавшими с экскурсии. Некоторые вагоны отделились и покатились вниз, где столкнулись с другим поездом. 81 человек, в большинстве своем дети, погиб в закрытых купе, более 250 получили травмы.

Несмотря на громкие заголовки, возвещающие о несчастных случаях, железнодорожные перевозки превратились в средство передвижения, которое в связи с быстро растущим числом пассажиров в целом было довольно безопасным, и его стандарты безопасности на протяжении столетия неуклонно улучшались во многих странах. Вероятность несчастного случая со смертельным исходом на заводе в эпоху очень низкого уровня развития охраны труда была намного выше, чем шанс попасть в серьезную железнодорожную аварию. Тем не менее известия о таких катастрофах все принимали близко к сердцу. По словам одного английского журналиста, дело было не только в количестве жертв, но и в «близости к жизни каждого из нас. Мы все передвигаемся по железным дорогам, и поезда, их столкновения, станции и локомотивы – это не расхожие слова, произносимые нами в определенных ситуациях, они являются частью повседневной жизни» [8].

Не столь критичным, как аварии, но все же ощутимым недостатком поездов по железной дороге было неблагоприятное воздействие на здоровье многих путешественников – иногда объективное, но зачастую, правда, субъективное, однако от этого не менее обременительное для пострадавших.

 В англоязычном мире для обозначения симптомов после поездок ввели понятие «Railway Spine»[66]66
   Железнодорожный позвоночник (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] и «Erichsen’s Disease»[67]67
   Болезнь Эриксена (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] – в качестве синонима.

Джон Эрик Эриксен был одним из самых известных хирургов Англии. Он родился в Копенгагене в 1818 году в обеспеченной семье, после учебы в Париже и Лондоне остался в городе на Темзе. В возрасте 32 лет его назначили профессором хирургии в местном университетском колледже. В далеком будущем Эриксена ждало немало почестей: пост президента Королевского медико-хирургического общества и звание выдающегося личного хирурга королевы Виктории. Все это сложно было представить в 1866 году, когда Эриксен опубликовал содержание нескольких своих лекций в 114-страничной книге под названием «On Railway and Other Injuries of the Nervous System»[68]68
   О железных дорогах и других травмах нервной системы (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть]. На первый взгляд это истории болезни 31 пациента с травмой позвоночника, а у некоторых из них имелись поражения и других органов. У девяти из них было нечто общее: все они пережили железнодорожные аварии.

Однако в случаях с некоторыми из этих и других пациентов, обследованных Эриксеном, зачастую речь шла не о повреждении позвоночника – или даже вовсе не о позвоночнике. Маленькая книга положила начало полемике между учением об исключительно физическом (соматическом) происхождении болезней и мнением, что истоки болезни могут иметь психологический характер, когда человек ощущает себя больным. Симптоматика «Железнодорожного позвоночника» также означала усиление страха перед безудержной механизацией, царившего в подсознании многих современников; наблюдения Эриксена стали ранним вкладом в исследование психосоматических заболеваний. При этом позвоночник не обязательно должен был быть поврежден, что доказывает крайне трагическая судьба одного человека из другой книги Эриксена: «Шестидесятилетний джентльмен в добром здравии отправился в город [Лондон] 24 марта 1866 года по одной из линий, ведущих в пригород. Его палец попал между дверью [в купе] и ее рамой, вследствие чего оказался придавлен. Несчастный случай вызвал сильную боль и небольшую потерю крови. Бледный, измученный, шокированный пациент вернулся домой. Обрабатывавший палец доктор Вайтман увидел на конечности значительные ссадины и следы ушиба, однако повреждения костей не обнаружил.

 Рана заживала медленно, но удовлетворительно. Несмотря на это, прежде крепкий пациент постепенно начал терять вес и, похоже, так и не смог полностью оправиться от шока.

В течение месяца рука стала дергаться, появились стреляющие боли и судороги, похожие на тетанические сокращения мышц. 29 апреля у него случился легкий судорожный припадок. За ним последовало онемение, ощущение покалывания, будто маленькие иглы вонзались в кожу руки и кисти, подергивание лица, а также чувство усталости и слабость. До аварии он был сильным мужчиной, теперь же не мог вынести и малейших физических нагрузок, мгновенно начиная чувствовать усталость и изможденность. Тем не менее он вернулся к своей профессии агента по недвижимости и работал в течение шести месяцев, хотя и с перерывами. Затем ему пришлось оставить работу. Дела у него пошли под откос, и 13 сентября 1867 года он умер от осложнений, связанных с размягчением мозга[69]69
   То была энцефаломаляция – отмирание тканей мозга. К типичным причинам этого заболевания относятся недостаточное кровоснабжение в результате инсульта, проявление сифилиса в центральной нервной системе (нейросифилис) и травма – головного мозга, а не пальца.


[Закрыть]» [9].

Столь осторожные формулировки в приведенном обширном анамнезе симптомов, появившихся в результате относительно незначительной травмы, позволяют допустить вероятность того, что к моменту несчастного случая у пациента уже имелось заболевание центральной нервной системы, никак не проявляющееся. В коллекции случаев Эриксена это стало исключительным примером преимущественно психосоматического патогенеза. У многих других пациентов Эриксена обнаруживалось фактическое повреждение анатомической структуры, которая долгое время была центром его исследований, – позвоночника. В своей статье лондонский хирург описал ход несчастных случаев, теперь называемых «хлыстовой травмой». Однако разница в том, что в XXI веке поезд редко становится транспортным средством, в котором получают травмы; чаще всего это происходит в автомобилях: «При столкновениях на железной дороге, когда человека с большой силой перебрасывает с одной стороны вагона на другую, голова многократно резко двигается вперед и назад. Кажется, что голова движется сама по себе, а пациент временно теряет контроль над мышцами шеи и затылка. <…> Масштабы повреждений, полученных из-за железнодорожной аварии, на мой взгляд, не просто распознать или оценить. Видимые нарушения в функционировании конечностей или жизнедеятельности в целом, о которых мы так много читаем и которые высвобождают в нас эмоции ужаса, – это лишь часть страданий, переживаемых несчастной жертвой. В масштабах аварий на железных дорогах, помимо обычных травм, есть нечто влияющее на состояние нервной системы» [10].

То, что Эриксен описал и почувствовал у многих из своих пациентов, но, конечно, не у всех, – это комплекс симптомов, который полтора столетия спустя назовут посттравматическим стрессовым расстройством, на английском языке PTSD (post-traumatic stress disorder). Как и в случае с некоторыми пациентами Эриксена, пострадавший не всегда имел физическую травму. Болезнь могло породить и сопереживание другому пострадавшему. Как бы то ни было, количество жертв войн и кризисов, террористических атак и повального насилия среди некоторых народов XXI века затмило число людей, пострадавших в XIX веке от Railway Spine – предшественника PTSD.

9. Карта смерти

После своего звездного часа – применения хлороформа во время родов королевы Виктории – Джон Сноу снискал королевскую благосклонность. Он наслаждался ею, несмотря на то, что королева довольно быстро становилась ворчливой. Теперь Сноу мог бы вести зажиточную жизнь врача лондонской элиты. Такая высочайшая форма признания позволяла ему ограничиться клиентурой высшего сословия, его практика стала бы заветным Элизиумом[70]70
   Элизиум (Элизий) – в древнегреческой мифологии аналог рая, обитель блаженных. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] лордов и банкиров, коммерсантов и парламентариев – и, прежде всего, их жен. Последние всеми правдами и неправдами боролись за то, чтобы их следующие роды прошли à la reine[71]71
   По-королевски (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть], то есть чтобы боль была значительно ниже той, на которую их извечно обрекала природа.

Дальнейшую цепочку событий инициировала женщина с противоположного конца социального спектра. И именно эти события закрепили фигуру Джона Сноу в медицинской и социальной истории человечества куда более прочно, чем это сделало бы новаторство метода избавления от боли. Одна лишь прогулка в отдалении от его лондонской квартиры перенесла Сноу в совершенно другой мир и превратила в основателя современной эпидемиологии – науки о происхождении и распространении болезней, которая в 1850-х и 2020-х годах возымела колоссальное значение в борьбе с эпидемиями и пандемиями.

Знаменательное событие произошло немыслимо банально. 28 августа 1854 года молодая женщина по имени Сара Льюис стирала пеленки дочери, которой было лишь несколько месяцев. У маленькой девочки, чье имя затерялось в тумане истории, была диарея, сопровождающаяся лихорадкой. Сара Льюис, жена полицейского, слила грязную воду в сточную яму перед своим домом по адресу Брод-стрит, 40 в Сохо, в Лондоне. В нескольких шагах от ямы располагался насос для питьевой воды.

Боязнь заразных болезней – один из основных человеческих страхов. С древних времен человечество снова и снова настигают эпидемии, поражающие большие территории вроде городов или целых стран, и пандемии, во время которых инфекция распространяется во все уголки мира. Почти всегда они сотрясали общественный порядок, системы правления и экономические сферы; иногда даже меняли мир, по крайней мере, в сознании и восприятии выживших. Столкновение с этой напастью много говорит о силе затронутых государств и обществ: сохранят ли они свои ценности и культуру, преодолеют ли угрозу, став более сильными, или же перестанут хранить верность основополагающим принципам из-за распространяющейся инфекционной болезни. Быть может, это произойдет в большой степени из-за страха перед ней, и они поставят суеверия и панику выше знаний и разума, а инициированные властями репрессии и принуждение выше личной свободы и права принимать решения.

На этом фоне стоит воздать должное Римской империи в период ее расцвета, во втором столетии после Рождества Христова. Примерно в 165 году нашей эры эпидемия распространилась по империи, простиравшейся в то время от Британии до Египта и контролировавшей земли до Рейна и Дуная, в регионе, жители которого впоследствии будут говорить на немецком.

 Речь идет о названной в честь правившей тогда династии Антониновой чуме. Однако, если основываться на симптомах, описанных в текстах той эпохи, есть множество оснований предполагать, что речь идет не о легочной или бубонной чуме, а о разновидности оспы.

По оценкам, которые для тех времен едва ли могут быть точными, число жертв составляло от пяти до десяти миллионов умерших, что примерно соответствовало 10 процентам (или даже больше) людей, живших в части Европы, которая находилась под римским управлением. Тем не менее это не привело ни к внутренним волнениям, выходящим за рамки считавшихся нормальными в то время, ни к проблемам с управлением гигантским государством. С тяжелым кризисом Римская империя столкнется только в следующем, третьем, веке, когда к экономическим и политическим потрясениям – последние были частично вызваны чередой слабых императоров, чья жизнь насильственно завершалась после непродолжительного периода правления, – добавились еще и внешние факторы, как, например, угрожающее снабжению населения изменение климата [1].

В последующие века эпидемии регулярно обрушивались на Европу. В эпохи, когда голод был скорее правилом, чем исключением, патогены, будь то вирусы или бактерии, в основном нападали на популяции с ограниченной иммунной защитой. На протяжении веков стремительное распространение эпидемий сдерживала слабая урбанизация. Города, процветавшие во времена Римской империи, – в Германии это были, скажем, Трир, Майнц, Кельн и Регенсбург – во многих областях пришли в упадок между V и X веками. А города, особенно густонаселенные, способствуют распространению инфекции. Патогены способны быстро переходить от одного «хозяина» к другому в переполненных жилых домах, на оживленных рынках и во время поездок – не имеет значения, идет ли речь о воздушно-капельной инфекции, при которой, например, вирусы выдыхаются или выкашливаются, или об инфекции, передающейся с загрязненной водой или зараженной пищей. Переносчиком не обязательно должен быть человек: блоха также может служить патогену временным хозяином, и вместе они с легкостью переходили от одного человека к другому, веками распространяя чуму.

С экономическим и культурным подъемом, ознаменовавшим Высокое Средневековье, города во многих частях Европы снова начали расцветать. Обращенные к небу соборы, возведенные в XI–XIII веках, служат таким же свидетельством этого расцвета, как и средневековые городские центры Европы, популярные среди туристов, особенно из Азии и Америки. Многие сохранили первозданный вид благодаря хорошему уходу и реставрации – например, в Брюгге, в шведском Висбю и английском Честере; в других городах, таких как Аугсбург, Любек или Хильдесхайм, возвели псевдосредневековые соборы после того, как оригиналы были разрушены во время войны в XX веке. Именно в этих городах нашла большую часть своих жертв апокалиптическая эпидемия, ставшая переломным событием в историографии континента и навсегда укоренившаяся в сознании Европы как экзистенциальная угроза, разрушающая жизнь в ее привычном виде. Вопреки многолетним предположениям и опасениям верующих христиан, это произошло не в 1000 году. Три с половиной века оставалось жить Европе до появления болезни, чье имя стало символом конца света, – чумы.

Чума, занесенная из Крыма на итальянских кораблях в 1347 году, распространялась по континенту в течение следующих четырех лет, оставив нетронутыми лишь несколько регионов. Люди и не подозревали, что переносили смертельный микроб на своей одежде, на коже и в волосах. Блохи, служащие переносчиками возбудителя Yersinia pestis, распространялись повсюду из-за крыс, в то время живущих практически в каждом доме и на каждой ферме. Таким образом зараза разносилась по континенту на товарах и одежде торговцев.

 За пять лет чума убила около трети населения Европы, оставив после себя опустошенные земли и безлюдные города.

Религиозный фанатизм и заблуждения, ненависть и истерия охватили многих выживших, нападения на евреев вылились в целую волну убийств в результате «черной смерти». Вспышки чумы, которую Альбрехт Дюрер на одной из своих самых известных гравюр изобразил в виде одного из всадников Апокалипсиса, возникали в Европе более трех столетий, нередко сопровождая политические кризисы и войны, такие как Тридцатилетняя война.

В 1665–1666 годах на Лондон обрушилась двойная катастрофа: Great Plague – Великая эпидемия чумы и последовавший за ней Great Fire – Великий лондонский пожар, уничтоживший большую часть города и бушевавший в течение четырех дней в сентябре 1666 года. Вторая катастрофа, возможно, положила конец первой, ведь грязные, кишащие крысами дома сокрушило пламя.

В XIX веке чума в Европе канула в Лету. «Пестиленцией», высшим проявлением смертельного мора, современники считали другое заболевание азиатского происхождения – холеру. Прибыв из Индии через Россию, она впервые нанесла серьезный удар по немецкоязычному региону и Западной Европе в 1831 году.

 Холера не просто уносила десятки тысяч жизней – ее симптомы шокировали людей того века, ведь тогда не слишком охотно обсуждали функции организма.

А человеческий кишечник, книги о котором сегодня в списках бестселлеров, был однозначно табуированной темой. Тем временем в кишечнике возбудители холеры выделяли токсин, обладающий ужасным воздействием, который врачи называли «поносом, похожим на рисовый отвар». Непроизвольное выделение литра (или более) подобной жидкости могло настигнуть инфицированного буквально в любом месте: в экипаже на дороге или во время похода в церковь в воскресенье. Холера вызвала отвращение и стыд, по своей силе, вероятно, намного превышающие любой всплеск эмоций, который люди более ранних эпох могли испытывать во время вспышек чумы.

Большинство европейских государств пытались изолировать себя от соседних стран и в целях защиты от распространения инфекции использовали элементарные меры дезинфекции, такие как окуривание почты. Некоторые обозреватели предостерегали от правительственных мер вроде закрытия границ. «Самое большое несчастье, с которым может столкнуться Германия, – сказал врач и писатель Фридрих Александер Симон, – запрет на торговлю; это гораздо большее несчастье, чем сама холера» [2]. Однако болезнь невозможно было сдержать: она забирала и богатых, и бедных, не останавливаясь перед по-настоящему громкими именами. Ее жертвами стали философ Фридрих Вильгельм Гегель, военный теоретик Карл фон Клаузевиц и, во время более поздней пандемии 1840-х годов, даже глава государства, Джеймс Полк, одиннадцатый президент Соединенных Штатов. Эта участь постигла его в 1849 году после истечения пономочий; Полк был поспешно погребен без каких-либо пышных церемоний.

Для крупнейшей торговой державы той эпохи, Англии, самоизоляция из-за пандемии не представлялась возможной. Летом 1831 года смерть в виде вибриона, возбудителя холеры, сошла на берег в северном английском портовом городе Сандерленд. Первой зафиксированной жертвой стал некий Уильям Спраут; несколько месяцев спустя, в феврале 1832 года, умер первый житель Лондона – некий Джон Джеймс. К тому времени, когда в конце 1833 года утихла первая эпидемия холеры, за ними в могилу последовали более 20 000 британцев. В Англии, как и в других странах, холера оставалась постоянным спутником жизни людей, способным в любой момент вновь заявить о себе. Это могли быть небольшие локальные вспышки, новые волны эпидемии или пандемии. В политически неспокойные 1848–1849 годы безвременная кончина после встречи с холерой ждала около 50 000 человек в Англии и Уэльсе.

Умы многих образованных людей занимали причины появления холеры и других эпидемий, а также механизмы их распространения. Большинство из них пришли к выводу, что верна традиционная теория миазмов, которой много сотен, даже тысяч лет. Согласно ей, в воздухе циркулируют гнилостные патогенные вещества, которые, в зависимости от интерпретации, появляются из земли, воды или под влиянием луны и звезд. Это заблуждение восходило к отцам-основателям медицины, вследствие чего оно и не могло подвергаться сомнению. Сам Гиппократ основал это учение почти две с половиной тысячи лет назад – весомый аргумент в пользу правильности этого объяснения. Гиппократ, как пишет современный биограф Сноу, «был настолько одержим проблемой качества воздуха, что некоторые из его медицинских трактатов читаются как инструкции для начинающего метеоролога» [3]. В итальянском языке для вдыхаемого и выдыхаемого людьми вещества, распространителя пестиленции и смерти, надолго закрепилось понятие «malaria» (плохой воздух). Слово сохранило свое место в медицинской терминологии, только сегодня обозначает болезнь, связанную не с воздухом, а с комарами.

Описания гнилостного воздуха повсеместно встречались в публикациях современников. Социолог Генри Мэйхью, в основном исследовавший бедность лондонского населения и условия жизни непривилегированных слоев общества, описал свои впечатления во время посещения района Бермондси в 1849 году так: «Ступив на этот остров чумы, вы буквально ощутите запах кладбища; тошнота и тяжесть переполняют любого, кто не привык дышать этим затхлым воздухом. Не только нос, но и желудок чувствует, насколько отягощен здесь воздух сероводородом» [4]. The Times предложила обширную теорию миазмов, включавшую в себя различные виды воздействия, «теорию теллурических [= земных] токов, согласно которой яд выделяется землей», «электрическую теорию», предполагавшую влияние состава атмосферы, а также озонотерапию, основанную на ограничении попадания в организм молекул кислорода в воздухе и различных вредных веществ, таких как «гнилостные дрожжи, испарения, исходящие от канализаций, могил и тому подобного». В статье мельком упоминалась другая теория, согласно которой микроскопически маленькие существа, animaculae, могут вызывать холеру, однако большого значения этому объяснению не придали [5].

Даже Флоренс Найтингейл считала воздух единственным возможным передатчиком и предостерегала от его потенциально пагубного влияния: «Впуская воздух в комнату или палату пациента, очень немногие задумываются о том, откуда он берется. Воздух может поступать из коридора с единой вентиляцией с другими отделениями, из непроветриваемого зала, полного паров газа, еды и различных видов затхлости. Он может исходить из кухни в подвале, сточной ямы, прачечной, туалета или даже, в чем я сама убедилась, из сточных каналов, переполненных нечистотами» [6]. И все же: несмотря на то, что сточные воды, выгребные ямы и мусорные свалки считались яркими примерами зон со зловонным воздухом, кишащим миазмами, некоторые исследователи, такие как Генри Мэйхью, замечали, что в группе людей, наиболее подверженных риску согласно этой теории, смертность отнюдь не выше, чем у остального населения. Речь шла о так называемых тошерах, пытавшихся найти что-то более или менее ценное в невообразимой грязи на дне лондонской жизни и в канализации. Если бы теория миазмов подтверждалась доказательствами, то представители этой профессиональной группы, изо дня в день вдыхающие тошнотворные и нередко легковоспламеняющиеся испарения, должны были бы сигнализировать об опасности своей смертью, словно канарейки, оказавшиеся в угольных шахтах. Мэйхью, однако, отметил, что эти занятые незавидным делом профи были преимущественно крепкими и – исходя из стандартов того времени – здоровыми на вид мужчинами, некоторые из которых доживали до 60–80 лет – по меркам той эпохи практически библейский возраст.

В Лондоне, казалось, смердящий воздух распространялся до небес, а тот факт, что по большей части именно бедняки страдают холерой, сторонниками теории миазмов воспринимался как вполне логичный. В городских кварталах, населенных стремительно растущим пролетариатом, было во всех отношениях намного грязнее, чем в жилых кварталах богатых коммерсантов, не говоря уже о загородных имениях аристократии за пределами мегаполиса. Миазмы, поднимающиеся ли с земли, вызванные ли магнитными потоками или небесными телами, встречали в этих кварталах население с ослабленной физической конституцией (недоедание и предшествующие болезни пострадавших обычно ослабляли иммунную систему) или недостаточно твердыми (по сравнению с буржуазной элитой) моральными устоями.