Текст книги "Физическое воспитание"

Заметив собаку, Каталина сразу огляделась в поисках следов, ведь след – это тоже часть тела, хоть и отдельная от него, и она тоже меняется и разлагается. Эта мертвая собака, попавшаяся ей на дороге, еще какое-то время пробудет не только на этом маленьком кусочке пространства, но и во всем, что успела съесть, потрогать, облизать, обнюхать с тех пор, как появилась на свет. Каталина не заметила бы ее, если бы мухи, кружившие около, не жужжали так громко. Ей пришло в голову, что так должна звучать смерть – как рой живых существ, как дребезжание гитары с выкрученными на максимум усилителями, как сотни парней и девушек, отрывающихся под «Smells Like Teen Spirit»[9]9
  «Пахнет подростковым духом» (англ.).


[Закрыть], и сам подростковый дух, который после уроков физвоспитания отдает луком. Вонь совсем иного рода, чем тут, – вонь жизни. Ощутив запах гниения, Каталина тоже унесла с собой, в носу, частичку мертвой собаки. Как легко, оказывается, умирать вот так, зная, что никто никуда не исчезает, что тела просто рассеиваются вокруг, преобразуются и непрестанно смешиваются друг с другом, что смерть – лишь очередной процесс трансформации тела или самый щедрый этап в цикле нашей жизни. «Мы начинаем умирать с самого момента зачатия», – сказала Каталина мертвой собаке, но философского просветления хватило ненадолго. Снова проведя палочкой по собачьей спине, она вспомнила, как мужские руки гладили ее по коротким волосам, как его пальцы спустились от затылка к шее, как ей хотелось позволить отцу подруги обнять ее, вспомнила, как шепнула ему на одном дыхании: «Я насовсем осталась бы тут жить с вами всеми». Услышав «всеми», он мог бы догадаться, что, возможно, неправильно истолковал все эти знаки – то, как она на него смотрела, когда они посадили семена, или как по-детски смеялась над самыми дурацкими его шутками, или как постоянно приходила к ним в гости делать уроки вместе с Сильвией, – но он не пожелал остановиться, а приблизил лицо к лицу Каталины, прижал губы к губам Каталины, взял своей рукой руку Каталины… Нет, хватит. Первое слово, которое она после всего этого выдавила из себя, не открывая рта, было «предательство», хотя кто ее предал, она и сама не знала. В тот момент ей хотелось исчезнуть, испариться, пропасть. Но мертвая собака вернула ее к реальности, заставила вновь почувствовать себя живой.

Если бы Каталине предложили суперсилу, она выбрала бы умение останавливать время – чтобы никогда не опаздывать домой; она одна могла бы двигаться, а все остальные стояли бы на месте; и ничего, что эта способность сократит ей жизнь, – все равно ведь, если останавливать время, ее последний час настанет раньше, чем у остальных. Мысль о смерти ей не чужда: папа с мамой тыкают ее в это носом с тех пор, как ее впервые выписали из больницы. Тем более что она, как любая девочка-подросток, знает, что ее подстерегает куда больше смертельных опасностей, чем мальчика. Однако, невзирая на все усилия родителей, телевизора и вообще всего мира, где надо следить за каждым своим шагом, Каталина так и не разбирается, что или кто конкретно может ей угрожать. Она привыкла действовать импульсивно и потом сбегать из любой ситуации, как совсем недавно, не способная ни настоять на своем, ни даже повысить голос, ни в целом совладать со своим телом. Ей удалось только убежать прочь после нескольких минут ступора, которые сейчас кажутся бесконечно долгими. Поэтому она теперь оказалась одна в ожидании какого-нибудь шанса, который спасет ее шкуру, как уже бывало столько раз, ведь до этого момента весь ее опыт говорил о том, что она понятия не имеет, как предохранить себя от проблем, но, так или иначе, сумеет из них выкрутиться. Ее особый дар – это удача, та самая, которой она себе желает, чтобы поймать машину на дороге; та самая, что помогла ей, когда она в начале прошлого лета залезла на чужой участок.

Каникулы тогда только-только начались. Она гуляла с четырьмя мальчиками, с которыми познакомилась вне школы. Каталина еще не оказалась в одном классе с Сильвией и Гильермо. Мальчики уговорили ее пойти с ними, сказав, что в том доме живет двоюродный брат одного из них. Дом был огромный, белого цвета, и стоял посреди внушительного участка с бассейном. Увидев его вблизи, она еще подумала, что вряд ли может быть знакома с людьми, которые живут в таком красивом доме. Несколько минут они просто ошивались вокруг участка, и только когда мальчики тихо-тихо полезли через забор за домом, Каталина заподозрила, что никакого брата, пожалуй, и нет. Но все-таки полезла следом. Развалившись на лужайке, они достали из рюкзаков пиво. Она глотнула из литрашки, но только разок: пиво она не любила, тем более оно согрелось и горчило. Поначалу они шепотом напоминали друг другу, что нельзя ничего трогать или подходить к дому, а то сработает сигнализация, но потом двое сняли кроссовки, уселись на бортик бассейна и опустили ноги в воду. Еще один мальчик тоже разулся, но остался сидеть рядом с Каталиной. Он как раз ей нравился больше других; они почти не разговаривали, может, поэтому с ним было легко. Мальчики, мочившие ноги в бассейне, что-то со смехом ему крикнули, но Каталина не стала слушать и немедленно выбросила из лобной доли то, что все-таки уловил ее слух, как будто они говорили на другом языке. Тот, что сидел с ней, поднялся и тоже пошел к бассейну, а ее не позвал. Она так и не решилась снять кеды (тогда еще новые, без единого намека на дырку). Наконец повисла полная тишина, как будто на всех вдруг накатила тоска – как будто все они надеялись, что у них в жизни произойдет что-то более интересное, как будто ждали чего-то другого, когда решили забраться на чужой участок. Последний мальчик, единственный, который не разувался, углядел в траве баскетбольный мяч и пошел с ним ближе к дому, туда, где не было газона. Остальные просто наблюдали, как он бросал мяч об землю, а потом изобразил, будто закидывает его в баскетбольную корзину. Каталина, так и не спросившая ни о мнимом брате, ни о том, что они вообще тут забыли, встала и произнесла свое первое слово с того момента, как оказалась на участке: «Пойдемте». Те трое, что были у бассейна, вытащили ноги из воды и стали их сушить, перед тем как обуться. Прислушиваются к моим желаниям, подумала Каталина и почувствовала себя очень важной, но тут один из ребят спустил штаны и принялся мочиться в бассейн. Еще один последовал его примеру. «Пойдемте», – повторила она громче, чтобы мальчик с мячом тоже услышал. Тот глянул на нее, замахнулся мячом в ее сторону, и она неохотно расставила руки, чтобы его поймать. В последний момент мальчик развернулся и со всей силы запустил мяч в самое большое окно дома. Стекло не разбилось, а грохот удара потонул в визге сигнализации. Так разом было покончено со злосчастной тишиной, которую Каталина безуспешно прерывала своими словами. Теперь ребята вскарабкались на трехметровый забор с куда большей поспешностью, чем по пути сюда. Услышав лай нескольких собак, они заподозрили, что в соседних домах, несмотря на сезон отпусков, кто-то мог быть. Там тоже заорала сигнализация, будто шум передавался подобно вирусу, к ней присоединились крики соседей, грозивших вызвать полицию. Их приняли за воров. Взрослых воров. Четверо мальчишек ловко перемахнули через забор, как будто всю жизнь только этим и занимались. Каталине же, которая бегала медленно, через трехметровые заборы до этого не лазила и вообще могла целый день просидеть, не вставая с места, пришлось приложить небывалые усилия, лишь бы убраться оттуда поскорее, и она чуть не сломала лодыжку, неуклюже спрыгнув с такой высоты. Приземлившись по ту сторону забора, она не сразу смогла пошевелиться и только смотрела, мучаясь от боли, вслед убегающим вниз по улице мальчикам, пока они не скрылись из виду.

В то время она считала их своими друзьями и всюду ходила с ними, как в книжках Энид Блайтон, хотя сама не понимала, кто она – Джордж или песик Тим[10]10
  Персонажи серии детских детективов Энид Блайтон «Великолепная пятерка»: девочка Джорджина (которая любит мальчишеские развлечения, носит короткую стрижку и предпочитает, чтобы ее сокращенно называли Джордж) и ее собака.


[Закрыть]. Каталина познакомилась с ними за несколько месяцев до этого на дополнительных занятиях для отстающих. Она как-то сразу с ними сошлась и начала впутываться в истории, которые ей на самом деле совсем не нравились, вроде того, чтобы скинуться на универсальный пульт для телевизора и ходить по барам, переключая каналы посреди футбольного матча, или воровать чипсы из бакалеи. Мальчишки постоянно находили новые дурацкие затеи. Каталина видела свое участие в этих безумных приключениях как некий обряд посвящения; она жаждала быть частью чего-то большего, стать единым целым с ними – с парнями из другого района, которые писают в чужие бассейны и ходят друг к другу в гости смотреть фильмы, когда родителей нет дома.

Однажды зимой, вскоре после знакомства, мальчики позвали ее посмотреть кино. Она с радостью согласилась, вообразив тихий вечер, когда они никого не будут донимать, а спокойно посидят перед телевизором, греясь у электрокамина. Она была не единственная девочка, которую пригласили: пришла еще соседка, чуть постарше них. Каталина впервые оказалась в доме у мальчика, и это было историческое событие – раньше она дружила только с девочками, впрочем, как и большинство учениц в женских начальных школах. Ее школа была из тех, где полагается ходить в форме и молиться перед началом урока. Там не было ни одного мальчика, но все наперебой старались им подражать, лишь бы заполучить главные роли в школьном театре, так что одна учительница в конце концов решила переделать все пьесы, чтобы там были только женские роли. «Девочка-с-пальчик», «Храбрая портняжка», «Кошка в сапогах».

В гостях у мальчика Каталина с любопытством оглядывала все вокруг, выискивая сходство с собственным домом. Перед ней была гостиная, увешанная разномастными семейными фотографиями. Все остальное, кроме этих фотографий, было бежевое, только разных оттенков: стены – светло-бежевые, кресла – темно-бежевые, стулья того же цвета, что и кресла, шторы – просто бежевые. Два дивана, тоже бежевые, были составлены под прямым углом друг к другу напротив телевизора, поменьше размером, чем дома у Каталины, а между диванами стоял маленький круглый столик с жаровней для обогрева ног, накрытый бежевой бархатной скатертью. Еще один диван, самый большой, стоял вдоль стены, а дальше был проход в коридор, ведущий к спальням. Над ним висели громадные фотографии первого причастия. Это ее не удивило – дом был очень похож на ее собственный, только с тем отличием, что у них фотографии с первого причастия Паблито занимали больше места на стене, чем Каталинины.

Соседка облюбовала себе кресло в сторонке, двое мальчиков сели на один диван, двое на второй, а Каталина устроилась одна на оставшемся. Ребята стали обсуждать, какой фильм посмотреть; все названия напоминали Каталине те переделанные пьесы с женскими ролями, которые придумывала ее учительница в начальной школе. Наконец мальчики, пересмеиваясь, определились с выбором и поставили кассету. Соседка то и дело возмущалась – что за гадость они смотрят.

Каталина не возмущалась, но потихоньку сползала по дивану, пряча из виду груз ответственности – свое тело, – пока за столиком с тяжелой скатертью не скрылось все, кроме головы. Она никогда раньше не видела ничего подобного и понимала не все из того, что происходило на переднем плане; ее зачаровала механика однообразных движений. Одним глазом она смотрела на экран, а другим – на мальчиков на диване под фотографиями с первого причастия. Они заслонились большой подушкой как ширмой, каждый придерживал ее одной рукой, а свободной, похоже, мастурбировал. Каталина задумалась, как это мальчикам удается вот так легко настроиться на разврат и завестись с пол-оборота. Она такой способностью не обладала и даже сомневалась, есть ли у нее вообще либидо; и фильм никакого желания у нее тогда не вызывал – это было бы все равно что возбудиться, наблюдая за работой машины, которая делает сахарную вату. Однако лицо у нее стало как раз такого ярко-розового цвета.

Соседка, заметив, чем заняты мальчики под прикрытием подушки, потребовала, чтобы они прекратили; те игнорировали ее жалобы, пока она не произнесла ключевые слова:

– Вы как педики, дрочите тут все вместе в одной комнате.

Один из них заступился за мужскую честь, отметив, что в комнате и девочки есть, но соседка моментально уколола его в ответ:

– А я сейчас уйду. Меня от вас тошнит, а подружка ваша – вообще мужичка.

Тогда мальчики остановились, застегнули ширинки, выключили телевизор и поспешили направить разговор в такое русло, чтобы не подвергать сомнению свою гетеросексуальность. Например, обратить внимание на пылающее лицо девочки, утонувшей в диване. Кое-кто расхохотался, глядя на нее.

– Это из-за жаровни, – стала оправдываться Каталина.

– Так мы ее не зажигали. – Снова смех. – Ты что, порнушку никогда не видела?

После обличительных речей по поводу ее неопытности все пошли на улицу и больше не возвращались к этой теме, как будто ничего и не было, как будто Каталина не услышала в свой адрес характеристику, которая в тот момент ей показалась полезной: она решила, что про «мужичку», как про девчонку-сорванца Джордж из «Великолепной пятерки», уж точно никто не скажет, что она такая же, как остальные девчонки, и что теперь она выгодно отличается от занудной соседки, которой лишь бы чем оскорбиться. Но, конечно, она ни за что не смогла бы даже пописать при этих мальчиках, не то что мастурбировать. Ей неловко было осознавать, что у нее не такое тело, как у них. Что она будет делать, когда наступит лето и ей придется волей-неволей появиться перед ними в купальнике? Выяснять не пришлось: несколькими месяцами позже, когда они забрались на тот участок с бассейном, мальчики обратили внимание, что в майке заметно, как у нее подросла грудь. Разувшись и расслабившись, они, будто Каталины там не было, стали обсуждать, как у нее тряслись сиськи, когда она лезла через забор. Один из ребят тогда вынес вердикт, что мужичка ничего такая и он бы ей вдул.

После падения с забора Каталина немного посидела на земле, ожидая, не вернется ли за ней кто-то из мальчиков. Потом заставила себя встать и сделать несколько шагов, но поняла, что лодыжка уже распухла и не факт, что она дохромает до дома или хотя бы до автобусной остановки – до ближайшей было идти полчаса. К счастью, ее подвезла пожилая пара из дома неподалеку. Увидев, как она одна ковыляет по району, где пешком никто не ходит, муж с женой забеспокоились и подобрали ее. Каталина назвалась чужим именем, но похожим на свое (Кристина), и рассказала, что ходила навещать больную подругу в частную клинику, что выше по улице, а на обратном пути захотела прогуляться, но вдруг мимо пробежали какие-то мальчишки, толкнули ее, и она подвернула лодыжку. Бедненькая. Каталине казалось, что эта история более правдива, чем случившееся на самом деле. Деточка. Старички, наверное, подумали, что это как раз и были те самые вандалы, которые залезли к соседям. Душенька. Они сразу пожалели ее, будто родную внучку. И им даже не пришло на ум, что девочка четырнадцати лет, того же или почти того же возраста, что и мальчишки-хулиганы, могла сделать то же или почти то же самое, что они.

В ее район они приехали рано, и жена настояла на том, чтобы проводить Каталину до самого дома. Каталину очень тронуло, что та так переживает о совершенно незнакомой девочке, и ей стало стыдно за свой обман. Но тут старушка сказала, что хочет поговорить с ее родителями и потом отвезти ее в больницу. Каталина пошевелила ногой как ни в чем не бывало и, втайне мучаясь от боли, заверила, что в этом нет необходимости. «Уже почти совсем прошло», – убедила она ее. Но на случай, если кто-то из соседок увидит, как она выходит из машины вместе с незнакомой женщиной, и доложит маме, Каталина всю дорогу придумывала, какую историю рассказать дома.

Она уже сама не знает, как быть со всеми накопившимися выдумками, которые позволяют ей безнаказанной выходить из таких ситуаций, какие в любой другой семье показались бы абсурдными и совершенно незначительными. Каталине кажется, что она сама уже состоит не столько из плоти и крови, сколько из вымысла. Наверное, пора начать записывать все, что она говорит родителям, иначе никакой памяти не хватит, чтобы удержать весь этот хлам в голове. Иногда она фантазирует о том, что будет, если мама спросит ее о каком-нибудь прошлогоднем событии. В своем воображении Каталина совершает астральное путешествие в огромное здание, где на каждом из множества этажей стоят ряды шкафов кедрового дерева с ящиками; миновав несколько обширных залов, она попадает в нужный, идет к шкафчику в стиле рококо и выдвигает ящик номер два, на котором значится шифр. Внутри уложено много-много карточек, как в библиотеке: на каждой название, индекс из букв и цифр и дата. Потом Каталина выходит из зала и направляется в другой, еще более обширный, уставленный стеллажами; она взбирается по лестнице к четырнадцатой полке шестого стеллажа слева и достает листок плотной бумаги, скрученный в свиток, как старинный пергамент. На нем этикетка: Кин-Си-3/11. «Ходила в кино с Сильвией». Сказано в субботу, 13 ноября.

Хуже всего, что она уже не помнит, где на самом деле была в тот день, настолько крепко она держится за свои выдумки. В тот день, когда ее подвезли старички, у Каталины сразу сложилась история.

– Я была в гостях у одноклассницы, и ее родители меня подвезли на машине прямо до дома, потому что я подвернула лодыжку. Ее мама хотела зайти поздороваться, но очень спешила.

– Ой, дочка, ну что же ты такая неуклюжая! У тебя ноги как будто пластилиновые. Кто, говоришь, тебя подвез?

– Родители Марии Хосе. – Имена она тоже выдумывает ловко, такие, чтобы маме не запомнились, и сама представляется ненастоящими именами, но похожими на ее настоящее, чтобы легче было замести следы, если понадобится. – Из моего класса.

– Ну и слава Богу, что она не стала заходить, а то наши полы стыдно людям показывать.

Через два дня после этой авантюры Каталина снова встретилась с мальчиками на дополнительных занятиях. Она не стала ждать, пока ее спросят, как она провела эти дни, а сразу пошла в лобовую, изображая себя смелой, сообразительной, самодостаточной: рассказала, как ее отвезли домой на машине незнакомые люди, однако умолчала о лодыжке, уже щедро покрытой противовоспалительной мазью, и нанесла толстый слой еще более действенного средства – забвения – на мысль о том, как остальные убежали, бросив ее одну, беспомощную, будто сломанную игрушку. Так она освобождает место в памяти, выметая прочь то, что произошло на самом деле, и заполняет ее тем, что могло бы произойти. Но такой реакции на свой рассказ она совсем не ожидала:

– Конечно, как тебя не подвезти, с твоими-то сиськами.

С тех пор как Каталина узнала, что у нее трясутся сиськи, что ее грудь существует все более явно, она начала морально готовиться к каждому своему выходу в скверик, где они с ребятами встречались на одной и той же скамейке, как сопрано, ждущая за кулисами окончания увертюры. Точно так же надо было настраиваться, когда ее вызывали к доске или когда предстояло идти мимо какой-нибудь группы мальчиков-подростков, но особенно мимо строителей, шоферов, вообще взрослых мужчин, потому что она знала, что неизбежно услышит комментарии по поводу своего тела, которое доставляло ей столько хлопот. Если Каталина была уверена, что комментарии окажутся чересчур жестокими, она разворачивалась, делала крюк или переходила на другую сторону улицы. Иногда вердикт касался того, как мало выделяется в ее фигуре бюст, казавшийся «судьям» недостаточно большим. «Ты пловчиха, что ли? Плоская что спереди, что сзади!» – говорили ей, когда она подходила на метр. Бывало, что в центре внимания оказывалось отсутствие на ней бюстгальтера, хотя ей почти нечего было туда класть: судя по крикам, мужчин невероятно возбуждали ее соски. «На лицо ты страшная, ну хоть сиськи есть», – заявил ей однажды какой-то тип в военной форме. Каталина приучилась держать себя в руках, по возможности не придавать значения таким словам и делать вид, что ей наплевать, а заодно сутулиться и прятаться в футболках – это было до того, как она открыла для себя гранж, а ее мама признала, что дочери все-таки нужен лифчик.

А с мальчиками из скверика ее ждали новые испытания. Как-то раз она осталась наедине с одним из них – остальные специально так подстроили. И вот они уселись вдвоем на свою обычную скамейку, и мальчик начал что-то бормотать про свои чувства к Каталине. Стоило ей это услышать, у нее тут же начался приступ сухого кашля, достаточно сильный, чтобы положить конец объяснению. Она сложилась пополам, обхватила руками живот и, сославшись на самочувствие, ушла домой, лишь бы не слушать его больше. С тех пор рядом с этим мальчиком ей всегда делалось плохо, и она старалась выглядеть болезненной и скучной: Каталина могла предугадать не только романтические фразы, которые он произнес бы в дальнейшем, но и его реакцию на отказ. Да, он нравился ей больше других, но никакого влечения к нему она не испытывала. Каталина еще ни разу не целовалась и, в отличие от некоторых девочек из ее первой школы, не особенно-то хотела, ей даже не было любопытно попробовать. Она предпочла бы тысячу раз перелезть через двадцать трехметровых заборов, чем приблизиться хоть еще на сантиметр к этому мальчику или любому другому. Ее раздражало, что все остальные ребята были заодно, а ее никто не поддерживал, но она не обижалась – логично, что они приняли его сторону, ведь она не так давно присоединилась к их компании. И она не говорила ни слова, когда некоторые в его интересах пытались донести до нее то, чего она так избегала: жужжание, напоминавшее, как чужое личное пространство расширяется и вторгается в ее собственное, будто розовая пена, которая заполняет ее сознание при температуре. «Ты нравишься такому-то», – говорили ей, но сам Такой-то не замечал, как она старается его избегать с того момента, как поняла, к чему он клонит. В конце концов он с кучей запинок, красный, как небо перед грозой, напрямую объявил ей свои намерения:

– Будешь со мной гулять?

– Мы же и так гуляем, ты о чем? – спросила она, прикинувшись наивной.

И тогда он продолжил объясняться: «Ты не такая, как другие девчонки» – а чем не такая? – «Ты мне нравишься, потому что ты как парень» – а если я ему нравлюсь, потому что я как парень, из этого логически следует, что ему нравятся не девчонки, а парни, так ведь? Замучившись это выслушивать, она не нашла ничего лучше, как сказать, что ей очень жаль, что она с тяжелым сердцем это говорит, но надеется, что он на нее не будет обижаться, и заранее просит прощения сама не зная за что, просто он ей нравится только как друг – очень хороший друг, лучший на свете друг. «Давай останемся друзьями, хорошо?» Мальчик, похоже, не ожидал отказа, и это удивило Каталину еще больше, она ведь всеми способами давала ему понять, что скажет нет. Тишина, необъятная, как заросшее крапивой поле, покончила со слепотой мальчика.

– Ты обиделся? – нарушила молчание Каталина. – Ты же обещал, что не будешь на меня обижаться.

– Ничего я не обещал, – ответил тот, – и ничего я не обиделся. Мне вообще по барабану, я не то чтобы прям серьезно на тебя запал.

Каталина больше ничего не сказала, а мальчик ушел от нее на другую скамейку, где его ждал один из приятелей. Тот похлопал его по плечу. К ней они больше не подходили. Ничего, скоро это у него пройдет, подумала Каталина, жалея мальчика, оправдывая его и гадая, чем таким она вдруг его привлекла, с ее-то длинными руками, огромными ладонями, жирафьей шеей, спутанными волосами и маленькой грудью.

Несколькими днями позже Каталина, придя в скверик, не застала никого из мальчиков на привычном месте, а еще через день там появилась надпись во всю скамейку. Надпись была адресована ей: имя, которым она назвалась несколько месяцев назад на занятиях, не совсем настоящее, но довольно похожее, и еще одно слово. Ката сосет.

Ей стало больно от этой фразы, от подлежащего, от сказуемого. Немного утешало только, что прямое дополнение опустили и оно лишь подразумевалось. Еще ее расстроило, что мальчики так запросто отказались от ее дружбы и наказали ее своей властью, данной им неведомо кем. Навешенный ярлык низводил ее до того, что для мальчиков было оскорблением, а для девочек – оскорблением и проблемой. И все-таки она не заплакала, не обиделась, не пошла с ними разбираться, а только почувствовала стыд из-за того, что кто-то о ней подумает такое, – ведь что написано пером (даже если не пером и вообще на скамейке), не вырубишь и топором.

Каталина нашла прибежище в обществе мамы на все оставшееся лето и кусочек осени: всюду ходила с ней вместе, но ни словом не обмолвилась о случившемся. Мама наверняка догадывалась, что у нее не все ладно, но то ли не знала, как ее расспросить, то ли просто предпочитала молчать, радуясь, что дочь снова рядом, хоть и меланхоличная, разочарованная и еще много других прилагательных, которые она не давала себе труда назвать, – главное, что ребенок вернулся и вновь придал смысл ее существованию. Во всяком случае, больше смысла, чем вечные диеты.

Однажды по пути из магазина они с мамой увидели тех мальчиков. Каталина глянула на них искоса и не поздоровалась, думая о том, как одна надпись навек перечеркнула все, что было прежде. Когда они с мамой прошли мимо и отдалились метра на четыре, мальчики крикнули ей вслед «шлюха» и «динама» и еще «мужичка». Каталина не обернулась, надеясь, что мама не заподозрит, о ком речь. Однако и мама, и другие женщины, шедшие по улице в этот час, начали оборачиваться; правда, Каталина не поняла, возмутились они сквернословию или приняли эти слова на свой счет. В глубине души ей было безразлично, как мальчики ее обзывают, она боялась только, как бы мама не рассердилась на нее за несоответствие родительским пожеланиям, причем независимо от того, исполняет ли Каталина какую-то из этих ролей на самом деле; точно так же она намного больше боится опоздать домой, чем вовсе не вернуться.

У Каталины не осталось друзей, от которых можно было бы научиться вести себя не по-девчачьи, но она ни секунды не дала себе погоревать, поплакать или задуматься, почему так произошло, а решила исправиться как можно скорее. За каникулы она превратилась в прилежную (то есть менее ленивую) ученицу, чтобы никогда больше не ходить на занятия для отстающих. Так ей не придется возвращаться в тот район и видеть кусок своего имени на скамейке, откуда его уже не стереть. Из памяти она его тоже стереть не смогла, но теперь старается видеть то хорошее, что извлекла из всей этой истории: свои оценки.

Гладя подошвой кеда гравий на обочине, Каталина задается вопросом: можно ли извлечь что-то хорошее из всего, что произошло с ней сегодня, помимо того, что она узнала, как ставить сигнализацию. Сигнализация у въезда на участок перестала работать, и отец Сильвии хотел ее наладить, пока не кончился летний сезон. Сильвия и ее мама остались прибираться на кухне, а потом устроили сиесту. Каталина уже давно не спала днем, так что вызвалась помочь хозяину. Ремонт таких устройств был для него привычным делом. Он забрался на стремянку, а она снизу подавала ему инструменты. Закончив, он показал Каталине сломанный механизм в тени фигового дерева. Он все разобрал, показал разные провода, объяснил, какой не работает, и, бросая его на землю, сказал какую-то глупость, над которой Каталина посмеялась. И тогда он шагнул к ней вплотную, а она позволила себя обнять. Он ее долго не отпускал, так что объятия успели стать мутными, а потом безрадостными.

Когда ей наконец удалось от него отстраниться, он, увидев слезы в ее глазах, попросил прощения. «Прости…» – сказал он, но затем добавил несколько слов, которые разрушили все, что до этого казалось ей таким прекрасным. «Прости…» – но Каталина не хочет и не может простить; она желает только забыть. Забыть тот поцелуй, забыть его шутки, забыть то, что она считала его привязанностью к ней в ответ на ее привязанность и восхищение. Вот же я дура, говорит она себе, он ведь просто говорил со мной как с живым человеком. Очевидно, это ласковое обращение было истолковано неправильно. «Прости… – сказал он и добавил: – Но ты сама во всем виновата».

За последние минуты мимо промчалось всего четыре машины, причем две из них не в ту сторону. Солнце печет ей спину. «Ради всего святого, сними ты уже толстовку, если тебе в ней душно», – говорит она вслух, как будто несет внутри себя кого-то еще. Весь мир варится на медленном огне, думает она. В новостях постоянно говорят об озоновой дыре, но мама по-прежнему вовсю пользуется лаком для волос, хоть и знает, насколько вредны такие аэрозоли. Она даже накупила флаконов про запас и выставила их строем на шкафу, потому что в новостях сказали, что с января такие снимут с продажи. Каталина ее этим не попрекает, веря, что проблему еще удастся решить. Она думает, что у молодого поколения, к которому она принадлежит, впереди еще полно времени, чтобы исправить все ошибки родителей и сделать мир лучше, а пока ее единственный вклад в экологию – это не бросать жвачки на землю. Несколько лет назад, до перехода в среднюю школу, Каталина вносила еще одну лепту: собирала окурки, которые взрослые, как ее папа с мамой, бросают без разбора на тротуарах и в парках. Когда она при родителях говорит что-нибудь об экологии или окружающей среде, по их лицам понятно, что этот аспект будущего ни капельки их не волнует. В том виде, как его представляет Каталина, будущее для них не существует. Они по-прежнему тащат на себе прошлое с отголосками послевоенной поры, в котором были лишены даже возможности улыбаться, и теперь единственным известным им способом обеспечивают выживание своего вида, путая убийственную серьезность с хорошим воспитанием. Как раз в такой серьезности находят прибежище невежды. Ладно еще, что у них в семье заведена строгая экономия, но она сопровождается такой беспросветной скупостью, что Каталине то же самое растворимое какао, кусочек хлеба или простая яичница кажутся гораздо вкуснее в гостях у Сильвии или Гильермо, чем дома, и эта скупость в конечном счете порождает больше мрака и чудовищ, чем полная нищета. Папа с мамой стараются копить и экономить на всем подряд: никаких дней рождения, никаких праздников, никаких фотоальбомов, где заранее запечатлено трупное окоченение, – лишь бы в будущем, когда им самим уже ничего не будет нужно, потому что они к тому времени окочурятся, их дети ни в чем не нуждались. Так что Паблито с Каталиной смогут, как положено брату с сестрой, передраться из-за прав на квартиру (которую оба ненавидят всей душой). А до тех пор мама так и будет называть сливочным маслом маргарин, масло из выжимок – оливковым и покупать самые безвкусные помидоры. Папа тоже будет вносить свой вклад в экономию, призывая всех летом мыться холодной водой, потому что так полезнее для иммунитета (и потому что так медленнее расходуется газ в баллоне). Сам он, разумеется, круглый год моется под горячим душем.