Текст книги "Физическое воспитание"

И вот через какие-то несколько месяцев Каталина опять оказывается в такой же ситуации: с вытянутым пальцем, вся на виду на обочине шоссе. Она снова думает про похищения на картинах и спрашивает себя: среди всех этих пропавших или похищенных девушек, включая мифологических героинь на греческих вазах, которые она так любит рассматривать, – была ли среди них хоть одна, которая действительно сбежала из дома или покинула родные края совершенно одна и по своей воле, без всяких двадцатипятилетних женихов и мужчин вдвое старше нее? Худшим случаем, самым беспросветным, ей кажется миф о Персефоне: сначала ее похищает бог подземного царства, а в итоге она должна полгода проводить со своим похитителем, а другие полгода – с матерью. Каталина вдруг понимает, что, даже когда побег самый что ни на есть настоящий, как у Париса и Елены (Елены-не-Элены, Елены Троянской), его все равно называют похищением. Женское тело представляется как повод к началу войны, как украденный товар – как нечто принадлежащее кому угодно, только не самой Елене. В мифах говорится, что Елену уже похищали до этого, когда она была еще девочкой, Тесей и его друг Пирифой. По пути они бросили жребий, кто будет насиловать ее первым; победил Тесей, тот самый герой картин, росписей, скульптур и фильмов, одолевший Минотавра и Критского быка. Женщины и быки – главные трофеи античной культуры, думает она. Елену потом освободили – точнее, снова похитили – ее родные братья, которые хотели поскорее выдать ее замуж за Менелая. А от него она позже сбежала с Парисом. Но в книгах всегда говорится, что женщину похитили, а если она возлегла с мужчиной сама, то оказывается, что ее побудило к этому чье-то колдовство. Каталина приходит к выводу, что так было принято в то время, в античной литературе: женщина не наделена чувствами, если только она не богиня, – остальные никогда не проявляют инициативы и не испытывают никаких желаний. Каталина тоже не чувствует ни к кому сексуального влечения, но считает, что должна его испытывать, как мальчики, и гадает: это она как бы кастрирована или просто у нее такой способ выжить?

Она не помнит, чтобы по телевизору говорили о похищении, когда случилась та история с тремя девочками, впрочем, папа не разрешал дома смотреть бесчисленные программы, в которых обсуждали исключительно это происшествие. Но благодаря новостям, тому, что несколько месяцев в школе оно было главной темой для обсуждения, и беспрестанным маминым разговорам с соседками Каталина и так оказалась в курсе всех самых непристойных подробностей. Иногда ей кажется, что это бесконечная негласная война, троянский конь, полный канцерогенной информации, предназначенной только для одной группы населения, – ни в классических сказках, ни в истории искусства, ни в общедоступных зрелищах нет таких сюжетов, где не подчеркивалось бы, что они – девочки и женщины – находились не дома, а в темном лесу, или купались в реке, или шли по шоссе, и что самое страшное не случилось бы, если бы они избегали этих мест, в то время как мужчины там ходят совершенно спокойно. Каталина пытается найти хоть одно исключение и вспоминает только про нимфу Дафну, ей удалось ускользнуть от Аполлона, но пришлось для этого обернуться деревом. Может быть, изменить облик своего тела, добавить или убавить ему плоти – единственный способ защититься в этой жизни. Каталина спрашивает себя, не это ли пытается сделать мама.

Она хотела бы прокричать на весь мир, как ей ненавистно, что родилась с таким телом, которое не дает ей права ничего сделать. Возможно, она молчит, потому что боится, что никому это не интересно, или что ее не поймут, или что никто не будет ее любить со всеми ее странностями. Она думает, что лучше считаться паршивой овцой, чем белой вороной. А белой вороной ее могут счесть, потому что ее душевные состояния, желания или порывы недопустимы, как и у смертных женщин в античной мифологии.

Этот эмоциональный корсет жмет ей так же, как пояс-бандаж, который мама заставляла ее носить, когда она пошла в школу. Каталина отделалась от него в восьмом классе благодаря своей подруге Амалии. Однажды Каталина попросила ее посторожить у сломанной двери кабинки в туалете, потому что ужасно стеснялась – вдруг дверь откроется и кто-нибудь увидит какую-то часть ее тела выше колен. Амалия спросила ее, что она там так долго делает, и Каталина, словно это было в порядке вещей, ответила просто: бандаж. Удивленная подружка приоткрыла дверь, заглянула к ней и увидела, как Каталина подтягивает этот невыносимый предмет одежды, который так муторно надевать и снимать.

– А зачем ты носишь бандаж?

– Не знаю. А ты разве не носишь?

– Нет. Такое только старушки носят, и то не все. Даже моя бабушка не носит бандаж. Он же уродский и к тому же наверняка страшно неудобный.

Каталина залилась краской, как будто внезапно вскрылся обман, в который ее вводили годами. С минуту она поколебалась: то ли все-таки подтянуть бандаж, как учила мама, то ли снять и швырнуть в огонь (и маму заодно). В конце концов она заставила себя его надеть под хохот Амалии, которая уже готова была забыть об этой мелочи и переключилась на их излюбленную психомагическую игру с номерами машин.

– Клянусь тебе, я вчера видела номер с четырьмя нулями. А ноль – это джокер, значит, сбудется мое желание.

Каталина не спешила верить ей на слово, но порадовалась, что они перестали говорить про бандаж, а тут еще и увидели машину с номером, который кончался на 7070, так что она загадала желание. То же, что и всегда.

Ей нравилась эта игра, но гораздо больше она любила играть в «или – или».

– Если тебя собираются насиловать, – начала Амалия, – ты притворишься мертвой или обкакаешься?

– И то, и другое, – ответила Каталина, – потому что иногда после смерти кишечник расслабляется. Мама рассказывала, так с моим дедушкой было.

– А если какать не хочется?

– Тогда блевану. Главное – вызвать отвращение. Говорят, это самое верное.

– Ну а если блювануть не хочется?

– Так это же устроить можно, Амалия. У меня мама иногда так делает. Сует пальцы в рот и блюет, вот так вот просто.

– Фу, гадость. Ладно, твоя очередь.

– Хорошо. Ты кем лучше стала бы после смерти: зомби или привидением?

– Привидением, они красивее. Белые, светятся и к тому же плывут по воздуху, потому что у них ног нет. А ты?

– Тоже привидением. Хотя у зомби свои преимущества, они больше вызывают страх и отвращение.

– Ну Ката, чего ты у всех подряд хочешь вызывать отвращение? – спросила Амалия.

– Не у всех подряд, а у тех, кто нас достает.

– Я хотела бы вызывать страх и отвращение только у отца…

Эта фраза, казалось, готова была разбередить глубокую рану. Каталина помолчала на случай, если Амалия продолжит, но посмотрела на ее поникшую голову и предложила другой выход.

– Что выберешь: огонь или воду? Сгореть или утонуть? Я все время мерзну, – Каталина все время мерзнет, – так что лучше бы умерла в огне.

– А я жару терпеть не могу. Я лучше утону, это точно быстрее будет. Моя очередь. Слепота или глухота?

– Смотря как, – ответила Каталина. – С рождения?

– Хм-м. Хороший вопрос… Допустим, вот сейчас, на днях, либо ослепнешь, либо оглохнешь.

– Тогда слепота, без вариантов.

– А почему без вариантов?

– Потому что у нас одна соседка стала глухая, и когда она хочет что-то тебе сказать, то все время орет, а когда ты ей что-то говоришь, она переспрашивает: «Чего?» Ты повторяешь, а она опять: «Чего?» – и так всю дорогу чевокает. И уже не хочется ни спрашивать у нее ничего, ни разговаривать. Готова поспорить, она уже всех бесит. А вот если ослепнуть, не придется никого просить, чтобы подошли поближе, если тебе не видно, понимаешь? И можно нормально разговаривать с людьми, и никто не будет злиться, что ты зря тратишь их время, потому что тебе все надо повторять по несколько раз. А еще музыку слушать можно. Представь, никогда больше не услышать «Que me parta un rayo»[13]13
  «Разрази меня гром» (исп.). Альбом испанской рок-группы Christina y Los Subterráneos.


[Закрыть] – я бы лучше умерла! И в автобусе, когда увидят тебя с белой тростью, будут уступать место, а глухим не уступают, потому что думают, что тело без глаз устает больше, чем без ушей.

– Ты же одеваться будешь, как светофор дальтоника! Правда, учитывая твой бандаж телесного цвета… Ха-ха-ха!

– Дура! Ха-ха-ха!

Цвет на самом деле называется «желто-красный неаполитанский», подумала тогда Каталина, смеясь над собой с помощью подруги. И все же она почти неделю собиралась с силами, чтобы сказать маме, что в жизни больше не наденет бандаж. Случай представился, когда они с мамой вдвоем складывали белье, снятое с веревки. «Мам, мои бандажи не складывай». (Мама как раз держала в руках свой, побольше размером.) «Я больше не буду их носить, никто из девочек их не носит, они мне жмут, я больше не хочу их надевать». Спросить, почему их носит мама, Каталина не решилась. Она боялась, что мама разозлится или ударит ее по лицу, но ничего такого не случилось, мама просто ответила: «Делай что хочешь». В ее голосе был какой-то новый оттенок, сухой и непонятный.

– Но ты все-таки положи их в шкаф, – добавила она, – еще сама захочешь носить, когда разжиреешь, как я.

Каталина оглядела маму с головы до ног.

– Ничего ты не жирная, мам, – возразила она.

– Еще какая жирная. Смотри! Нет, ты посмотри!!! – воскликнула мама, щупая себя за бока и бедра. Каталине в этот момент показалось, что мамина жизнь по своей сути напоминает тряпку, которую выжимают в раковину. Как же ей ухитриться не стать такой, как мама?

Маме согревало душу ходить взвешиваться в аптеку на углу, потому что она утверждала, будто весы дома в ванной прибавляют лишние килограммы. Амалии согревало душу играть в автомобильные номера и в «или – или». Сильвии и Гильермо согревали душу лето и хорошие отметки. А Каталине согревало душу совсем другое, прежде всего мечты и витание в облаках. Когда ей было шесть лет, она узнала, что ее троюродный брат осиротел и теперь ему приходится жить у дедушки с бабушкой, а они его, похоже, страшно балуют. С тех пор Каталина перед сном фантазировала о том, что папа с мамой (и иногда Паблито вместе с ними) тоже вдруг погибают в автокатастрофе. В отличие от того троюродного брата она почти ничего не знала о своих дедушках и бабушках, но на всякий случай понемногу заполняла воображаемый автомобиль родственниками, чтобы ей не пришлось жить ни с кем из них. В итоге машина превратилась в автобус, куда поместились все-все.

В одиннадцать лет Каталина перестала мечтать о том, чтобы остаться круглой сиротой, и начала фантазировать в духе фильмов и книг, которые ей тогда нравились: например, что она встречает существо с другой планеты, дружелюбное, но без какого-то конкретного физического облика, возможно, со сверхъестественными способностями, как И-Ти из «Инопланетянина» – ей не особенно интересно тут было выдумывать что-то свое, – только более изящное, не такое неуклюжее и с волшебными силами, и вот она сбегает с этим существом и живет на лоне природы в доме, как в американских фильмах. Она помнит до сих пор, каким представляла это место: деревья, озеро, водопад, гора вдалеке. Там ее окружали бы разные зверюшки: кролики, барсуки, лисички, белочки, всевозможные птицы. Людей там не было, ни взрослых, ни детей ее возраста; когда фантазия достигла своего предела, пропало даже сверхъестественное существо, с которым она убегала. В нем не было необходимости. Она отбросила его, как одежду, потому что там ходила совершенно голая либо в ее распоряжении были совсем другие наряды. Например, трусы, которые не врезаются в попу, удобные штаны (а не такие, как те узкие в бедрах джинсы, в которых она в последнее время ходила в школу) и никаких колготок по пятницам, от которых пережимает кровоток на уровне пояса. У носков там не было резинок, впивающихся в икры, а обувь, боже, обувь… Каталина не помнит, чтобы за шестнадцать лет на этом свете у нее была хоть одна пара по-настоящему удобной обуви; ей нормально только в кроссовках, но мама покупает ей не фирменные, как у Сильвии, а какие-то страшные, и они к тому же воняют горелой пластмассой, так что Каталина надевает их исключительно на физкультуру. Наконец, в этом изводе ее фантазии не существует поясов-бандажей никакого вида и цвета и вообще ничего похожего на одежду, которую она носит зимой. Лето – другое дело, там она дорвалась до бермудов и свободных футболок, которые дают ей передышку. Жутко подумать, что Каталина, невзирая на все муки, на самом деле была бы только рада, если бы могла каждый день носить чулки с юбками, каблуки, облегающие блузки и приталенные платья, как другие девушки, но она однажды вышла так на улицу и вернулась настолько рано, что даже мама спросила, не случилось ли чего. Каталине так неудобно, когда она втиснута в эту одежду, что находиться на людях в таком виде, пусть даже с друзьями, для нее сущая пытка. А еще в подобном наряде у нее нет сил думать ни о чем, кроме своей внешности. Не слишком вызывающе она выглядит? А не подумают, что она вырядилась как шлюха? А что, если чулки уже поехали? А трусы не просвечивают? Вдруг кто-то еще догадается, что она просто маскируется под кого-то, кем не является? Еще вопрос, кем тогда является Каталина.

Она не понимает, почему одноклассницам удобно в такой одежде, а ей – нет. Или, может быть, им тоже неудобно, но они не хотят это признавать. Она убеждена, что у всех остальных, худеньких и полненьких, высоких и низеньких, тело лучше, чем у нее, или хотя бы функционирует как положено: что ноги у других девочек не болят в такой обуви, как у нее, что брюки им не жмут, а трусы не врезаются в попу. Каталина не выдерживает в бюстгальтере дольше пары часов и не выносит обтягивающую одежду, а стоит ей надеть блузку, как она начинает потеть и под мышками образуется мокрое пятно. Пятно, которое выдает, что она жива. Каталина даже думать не хочет о запахе, который исходит у нее из промежности, об аромате, от которого всеми силами жаждет отречься. А еще она чувствует, что ее организм постоянно меняется, и стоит ей только увериться, что она знает саму себя и начинает понимать, кто она, как тело снова превращает ее в незнакомку. Каталина не хочет признать, что это не тело мучает ее и портит ей весь праздник, когда она не может ходить на каблуках, не уродуя себе ноги, а наоборот, она сама мучает свое тело, когда пытается это делать вопреки боли. Она стесняется даже тех частей тела, которые втайне считает у себя самыми красивыми, как будто красота не имеет значения или не стоит внимания только потому, что получена от природы даром. Если поглядеть вокруг, то кажется, что восхищения больше заслуживает красота, обеспеченная литрами косметики, бюстгальтерами с эффектом пуш-ап, часами аэробики и голоданием. Каталине хотелось бы, чтобы было побольше сенсорных ощущений, которые считаются красивыми. Только свой особый запах она иметь не желает – ей кажется, что даже после тщательного мытья у нее между ног пахнет как от скотины. Зато, может быть, у нее кожа приятная на ощупь, или кому-то нравится слушать ее голос, или она, сама того не зная, обладает скрытым талантом видеть или слышать что-то, прежде чем оно появится на свет, ведь иначе никак не создать из ничего скульптуру, не сочинить музыку или не написать историю. Ошибка Каталины в том, что она хочет отделить физиологическое и телесное от интеллектуального и духовного, физические ощущения от эмоций и притворяется, будто чувствует нечто большее, чем холод, усталость, голод, удовольствие или что-либо еще, связанное с этими переменчивыми изгибами, из которых состоит ее внешний облик. Однако именно то, что происходит в теле, и является самой главной истиной, как бы ни настаивал на обратном философский антропоцентризм, которому учат в школе. Она задается вопросом, а не может ли быть такое, что чувствовать удовольствие или вообще чувствовать – это внутреннее богатство, которым человеку невыносимо делиться даже с избранными представителями своего же вида. Поэтому, когда ей случается растрогаться, погладив птичку, или увидев, как аист низко летит к своему гнезду, или наблюдая за бабочкой, порхающей рядом, у нее теплится надежда когда-нибудь так же легко принять себя, как это делают животные, или как минимум признать, что ей не нужно носить пояс-бандаж. Она до сих пор вспоминает эту сцену. Мама – тоже тело, отделенное от самого себя, – слышит, как тело ее дочери произносит, что больше не будет надевать вещь, которая так его притесняет. Возможно, ей потребовалось больше времени, чтобы это понять, но факт остается фактом: Каталина сейчас понимает, что уже несколько месяцев не видела на бельевой веревке никаких бандажей. Тело – 1, мама – 0.

Наконец вдали показывается машина. Каталина немного отступает от края дороги и как следует вытягивает руку. Поднимает палец, чтобы ее видели. Машина чуть замедляется, приблизившись к ней, но только для того, чтобы несколько парней высунулись в окно и крикнули: «ШЛЮХА!» Они смотрят на нее и ржут, машина опять набирает скорость и снова превращается в карликовую точку на шоссе. Каталина опускает руку и застывает статуей. Неужели они догадались о том, что у нее недавно произошло с отцом Сильвии? Нет, у нее паранойя, это ведь даже не первый раз, когда группа мальчишек ни с того ни с сего ее так обозвала. Это обычное дело, когда они стадом идут по улице, а она им навстречу одна или только с Сильвией, что в пятницу вечером, что в понедельник с утра. Каталина никогда не останавливалась, чтобы выяснить, а что будет, если девушка им ответит. Лучше не знать; если они себя так ведут, когда она снаружи машины, то что ей могут сделать, если она окажется внутри? Она снова вспоминает о трех девочках, которые ловили попутку.

Первые несколько дней после того, как узнала об их исчезновении, Каталина верила, что они убежали из дома. Вероятность такого развития событий вызывала у нее восхищение перед этими девочками вплоть до того момента, как она узнала, что их нашли завернутыми в ковролин. Не повезло им, подумала она, и еще подумала, что подобного не случилось бы с такой умной, наблюдательной и внимательной девушкой, как она. Но потом, когда по телевизору стали рассказывать в подробностях, как они страдали, прежде чем лишились жизни, Каталина была так подавлена, будто это ее кожу подвергали терзаниям. На время, чтобы отогнать кошмары, преследовавшие ее каждую ночь, она перестала разглядывать себя в зеркале голую. Ее соски исчезали в ду́ше – она прикрывала их мыльной пеной, чтобы не видеть, и не касалась мочалкой, лишь бы не чувствовать эти места, на которых другие выместили свою ненависть. С тех пор изменения, которые претерпевало ее растущее тело, вызывали у нее уже не любопытство, а настоящую панику. И хотя папа запретил дома говорить о тех девочках, Амалия держала ее в курсе всего, что рассказывали в новостях, включая слухи (например, что их якобы держат в сексуальном рабстве в Марокко), и роняла фразы о доме, которые как будто были взяты из «Волшебника страны Оз» и намекали, как опасно уходить из дома и из-под покровительства родителей. Звучало это все апокалиптически, особенно если вспомнить, какие отношения были у Амалии с собственной семьей. В то время подруга уже стала пропускать уроки, так что они виделись, только когда Каталина заходила к ней после школы передать задания. Каталина сидела у нее, пока Амалия вешала выстиранные вещи, кормила сестренку, тогда еще совсем маленькую, гладила белье, короче говоря, занималась тем же, чем мама. Казалось, у нее и манера речи стала мамина. Амалия вдруг превратилась во взрослую женщину, снедаемую страхом перед самим страхом. Когда она сказала, что в школу больше ходить не будет, визиты стали реже – сначала раз в неделю, потом каждые две недели, каждые три, пока совсем не прекратились.

Каталина простилась с надеждой на школьную поездку, ради которой столько копила, и на другие поездки тоже. Мама ничего не сказала – предоставила решать папе. А папа объяснил запрет не страхом, что дочь пропадет, а опасением, что она «принесет в подоле», и это поставило крест на их взаимоотношениях. Каталина не слишком расстроилась, что не сможет никуда поехать; в глубине души она тоже боялась. С того момента она уверилась, что единственный способ когда-нибудь покинуть дом – это под руку с мужчиной, который будет ее защищать. Так и быть, пусть отец передаст ее с рук на руки жениху, лишь бы только он оказался лучше, чем тот, кого выбрала себе мама, и не обращался с ней как с маленькой девочкой, которая сама не знает, чего хочет, и которой надо все объяснять. А то мама – как клубок ниток, уменьшается по мере того, как разматывается нитка.

Было в мысли о том, чтобы завести себе парня, выйти замуж и поскорее уехать из дома, что-то такое, что казалось Каталине противоречивым и даже гнетущим, и нередко это заставляло ее сразу оборвать воображаемый сюжет. А вдруг ей достанется жених не лучше, чем маме? На фоне таких сомнений она предпочла бы замыслить побег в одиночку, потому что покинуть дом вместе с парнем подразумевало бы, помимо всего, согласиться на то, чтобы он к ней прикасался. А ей, несмотря на пубертатный период, даже не приходило в голову, что она, быть может, сама захочет прикасаться к парню. Ей тогда казалось, что соглашаться – то же самое, что испытывать влечение. Она уже свыклась с тем, что ее ждет такая же безрадостная половая жизнь, как у мамы: Каталина ни разу не видела, чтобы та целовала папу. И не видела, чтобы папа был с ней ласковым, хоть мама и повторяла, что так у них стало только после свадьбы. По мнению Каталины, мама могла бы рассчитывать на что-нибудь получше.

Сколько раз она слышала, как некоторые девочки в школе говорили, что им больше нравится мутить с парнями, которые не слишком привлекательны или хотя бы не привлекательнее их самих. Только ни одна не объясняла, как эта привлекательность определяется. Глядя вокруг, Каталина часто замечала молоденьких девушек, которых сама признала бы сногсшибательными, с парнями постарше, которых она назвала бы не иначе как чучелами. Зачем далеко ходить: ее папа храпит и на десять лет старше мамы. Одноклассницы оправдывали свой выбор либо зрелостью (хотя кто еще разберет, в чем она выражается), либо внутренней красотой этих парней, обделенных внешними данными, и Каталина думала, что это мило, как в сказке. Красавицы и чудовища. Но потом она задалась вопросом, почему не бывает наоборот. У девушек что, нет внутренней красоты? В чем вообще такая красота заключается? Каталина не сомневалась, что у нее она тоже есть, но вместо того, чтобы понять, что внутренняя красота не есть удел исключительно мужского пола, полагала, что она не такая, как другие девушки (как говорил тот мальчик, когда признавался ей). Проще было думать, что она неправильная девушка, чем примириться с тем, что мужчины не желают признавать ни за животными право на душу, ни за женщинами – право на эту внутреннюю красоту. Раздумывая, такая же она особенная, как мужчины, или нет, Каталина пришла к выводу, что она, как и многие девушки, тоже выбрала бы себе парня, чья внешность не сильно ее привлекает или вообще настолько же ей противна, как ее собственная. Это представлялось проще всего по двум причинам: во-первых, если он ее бросит, особо не по чему будет тосковать. Во-вторых, она к тому времени презирала свое тело, свою фигуру, свой запах, даже то, какова ее кожа на ощупь, настолько, что считала, будто любой немедленно проникнется к ней отвращением, а мужчина, который окажется ее спутником жизни, возможно, будет вынужден довольствоваться тем, что видит перед собой. Как и она.

Эти планы обзавестись парнем казались Каталине немногим более осуществимыми, чем встретить летающего инопланетянина или даже остаться сиротой, учитывая, что в семье уже два года как нет машины, на которой они могли бы попасть в автокатастрофу. Машина была очень старая, но папа все говорил, что скоро приведет ее в порядок. Она месяцами стояла припаркованная у бордюра и ржавела. Соседи стали жаловаться, что его развалюха занимает место и портит впечатление от всего квартала своим неказистым видом. Тогда папа сказал, что в самом деле не так уж много он ездит на машине, и в конце концов отвез ее на свалку, ту самую, через которую Каталина иногда ходит по вечерам и где время от времени паркуются посетители торгового центра неподалеку от ее дома. Прежде чем бросить машину, папа поспешил открутить номера – самое главное, чтобы не пришлось тратиться на эвакуатор и штраф. Проходя мимо, Каталина каждый раз отмечает, что от машины остается все меньше. Сначала пропали зеркала, потом ветровое стекло, заднее стекло, рукоятки, чтобы открывать и закрывать окна. Днем мальчишки съезжали с крыши как с горки, а вскоре после того, как нашли тех трех девочек-автостопщиц, Каталина увидела, что другие три девочки, лет шести–восьми, играют, притворяясь мертвыми в багажнике. Проходя мимо, она услышала, как они спорят, кто будет той, что с самым красивым именем, кто – той, что с челочкой, а кто – той, что была с кошкой на руках на фотографии, которую все время крутили по телевизору. Может быть, они своей игрой переписывали прошлое.

Вид девочек, развлекающихся таким образом в багажнике, ужаснул бы Каталину, если бы она сама в детстве не играла, будто умирает. Ей было настолько скучно в больнице, что иногда она не отзывалась, когда медсестра заходила в палату покормить ее завтраком. Она обнаруживала Каталину лежащей на койке и свесившей голову на плечо, с раскрытым ртом и прилипшей к подбородку ниточкой слюны. Через несколько недель, уже дома, Каталина часто ложилась на пол с открытыми глазами, не шевелясь и даже не моргая, и ждала, пока мимо пойдет мама, папа или Паблито, но они не ходили или не обращали на нее внимания. Она видела, как они устали столько времени думать, что она умрет, и ей даже хотелось умереть по-настоящему, чтобы оправдать их ожидания.

Сейчас, на дороге, дожидаясь, пока ее кто-нибудь подберет, и после тех слов, что ей крикнули незнакомые парни, она снова обдумывает свою преждевременную смерть. Рассуждает сама с собой: а что, если это обычный исход для девушки, которая ловит попутку? Раз уж папа с мамой ожидают, что с ней случится именно это, почему бы и не умереть подобным образом. Такое развитие событий ей представить легче, чем то, что родители спокойно разрешат ей жить самостоятельно без участия какого-либо мужчины; в них вмонтирован этот страх, и отключать они его не собираются, как древний холодильник со сломанным регулятором температуры, который замораживает все, что в него попадает, и, хотя он портит большую часть продуктов, они считают, что он по-прежнему выполняет свою функцию.

Одно время она думала уехать вместе с Амалией. Подруга тоже не любила свой дом, иногда даже говорила, что ненавидит, хотя днем там никого не было, кроме нее и маленькой сестренки, за которой больше некому было присматривать. Мать почти все время пропадала на работе, а отец почти все время пропадал в баре.

Амалия была ее первой подругой, но они не виделись вот уже больше года. После того раза, как Каталина ей не перезвонила, они, случайно столкнувшись на улице, разве что поздороваются и поболтают с полминуты. «Как дела, Амалия?» – «Ой, ты знаешь, да все как обычно». Но Каталина знает только, что Амалия больше не ходит в школу, где они раньше виделись каждый день, и что обе они не гуляют по выходным: Каталина – потому, что у нее мать объята ужасом с тех пор, как похитили, замучили, изнасиловали и убили тех трех девочек, а Амалия – по той же причине и еще потому, что должна заботиться о сестренке, которой скоро уже лет пять, и, по слухам, о своем будущем ребенке. Паблито недавно видел ее и рассказал дома, что слухи не врут – она точно ходит с животом. Мама, всегда завидовавшая этой дружбе, услышав Паблито, не скрыла радости от того, что дочь уже не водится с этой.

А Каталине до сих пор не верится. Как Амалия могла забеременеть, если отец почти не выпускает ее из дома? Когда это произошло? Возможно, поэтому Каталина так ей и не перезвонила – потому что не решается расспрашивать. Или, хуже того, боится, что Амалия без всяких расспросов сама ей все расскажет и история окажется настолько ужасной, что Каталине будет страшно даже в собственной комнате или вообще беременность как-то передастся ей по телефону. Лучше уж тревожиться из-за отбоя и возвращаться домой в одиночку, рискуя превратиться в очередную строчку статистики по девушкам, убитым за год посторонними лицами; она предпочитает оставить только в своем воображении те ужасные причины, по которым ее подруга оказалась беременна.

«Что же ты натворила, Амалия?» – говорит она себе и опускает руку на собственный живот. «Ты это сделала, чтобы покинуть дом? Кто отец ребенка? Ты любишь его? Вы поженитесь? Придется ли мне самой когда-нибудь выйти замуж?»

Однажды она в парикмахерской слушала, как соседки рассказывали, как кто выходил замуж. Одни говорили, что плакали, уходя из родительского дома – мол, там они чувствовали себя защищенными (от чего?) – в дом к мужу, где не знали, что их ждет (может быть, и то, от чего они хотели защититься?). Среди этих женщин были несколько мам ее одноклассниц. Одна из них рассказала, что после свадьбы они переехали к свекрови, которая как раз овдовела, но ни помощи, ни пользы от этого переезда не получилось, только сплошная мука: стоит ей поспорить с мужем, как свекровь ее тайком отчитывает, дескать, долг невестки – ублажать ее сынка, несмотря ни на что. Квартира принадлежит семье мужа, и она подумать не смеет о том, чтобы сделать там хоть что-то по-своему, даже не может поменять матрас на своей кровати, где чуть ли не вплоть до ее свадьбы спали свекор со свекровью. У нее нет ни работы, ни профессии, так что ей остается только ждать, пока свекровь не помрет; может, тогда она наконец почувствует, что квартира принадлежит ей в той же мере, как и детям, которых она родила; со свекровью она за много лет так и не научилась уживаться, но старуха, даром что на вид больная и хилая, похоже, еще их всех похоронит. Другие женщины рассказывали примерно такие же истории: работы у них нет, они чувствуют себя прислугой, которой полагается только кров и еда (в обмен на что?), но большинству из них хотя бы никто, кроме них самих, не напоминает, в чем состоит долг хорошей жены. А дальше рано или поздно приходила беременность, а с появлением детей, говорили они, брак обретал больше смысла. Одна соседка, самая молодая, сообщила, что у нее все совсем не так: она с самого детства мечтала о свадьбе (правда, не уточнила, именно с этим человеком или нет) и день брачной церемонии ей запомнился как самый счастливый в жизни. А еще она упомянула милую подробность: после свадьбы муж внес ее в дом на руках, как в кино.