Текст книги "Физическое воспитание"

При этих словах Каталина, увлекавшаяся античной мифологией, вспомнила, что традиция переносить новобрачную через порог берет начало не на большом экране, а в похищениях – всегда похищениях – женщин в Древней Греции. Она рада была бы упомянуть об этом и внести свой вклад в беседу среди шампуней и завивок, но знала, что дома мама ее отругает и напомнит правило: смотреть, слушать и молчать. Мама считает, что девочке не следует высказывать своего мнения. Каталина терпеть не может это правило и тон, каким мама его произносит, поэтому решила на этот раз не нарушать инструкцию по эксплуатации и понаблюдать со своего кресла за двумя самыми тихими клиентками во всей парикмахерской. Первая, лет пятидесяти, вначале присоединилась к разговору и даже упомянула о своей свадьбе и свекре со свекровью, с которыми они тоже живут под одной крышей, но, поскольку детей у нее нет, несмотря на все современные медицинские ухищрения, она самоустранилась от болтовни и раскрыла журнал – правда, с тех пор ни разу не перевернула страницу. Вторую, самую молчаливую, за глаза называли старой девой. Она жила в одном подъезде с Каталиной и была почти на десять лет старше ее мамы, хотя не выглядела на свой возраст. В разговоре она не участвовала совсем, только сидела и пристально разглядывала свое отражение в зеркале, время от времени вскидывая бровь, как будто услышала редкостную глупость. У нее были три старших брата и одна сестра, тоже старшая, все семейные и с детьми, кроме нее, а она десять лет жила отдельно, но в конце концов именно на нее легла забота о родителях, когда те состарились. Получается, жизнь женщины что с мужчинами, что без мужчин проходит в заботе о ком-то, главное, чтобы только не о себе самой, подумала Каталина. Ей, во всяком случае, казалось, что заботиться о детях более естественно, учитывая, что родителей она себе не выбирала и не может ни учить их, ни требовать, чтобы вели себя так, как ей угодно, ни заставлять смотреть, слушать и молчать, ни запрещать им выходить из дома. Поэтому она себе пообещала, что, если у нее когда-нибудь появятся дети, она всеми силами постарается с ними поладить, будет им много всего разрешать и даже сама делать вместе с ними всякие вещи, а не отвечать все время «нет» или «Вот будут у тебя свои дети – поймешь». Так они никогда не захотят сбежать от нее подальше.

Каталина ловит попутку не для того, чтобы убежать из дома, а для того, чтобы туда вернуться, – по крайней мере, так она думает. В прошлый раз, например, когда мама узнала, то подумала, что она ехала с вечеринки, хотя на самом деле она возвращалась с участка родителей Сильвии. Каталине нравилось проводить время с подругой и ее семьей и даже работать у них в саду. Такая физическая активность была ей по нраву и помогала сохранять спокойствие, а главное, избегать мыслей, которые иногда становились навязчивыми, например о том, что она смогла бы кого-то ударить отверткой, которую носит в рюкзаке. То, что она не знала, сможет ли ею воспользоваться, пугало ее не меньше, чем это действие само по себе, и даже больше, чем последствия использования отвертки для самообороны. Главная причина, по которой она так любила бывать за городом, – что там удавалось устать физически, не устав при этом от жизни.

В тот Страстной понедельник они сажали помидоры и сеяли семена петрушки, недели на две опережая обычный график посадки, потому что весна выдалась жаркой. Потом они вместе с отцом Сильвии отправились на гору за дикой спаржей. А когда вернулись, мать, которая оставалась дома с младшими братишками Сильвии, приготовила собранную спаржу в сковородке с рифленым дном. У Каталины дома тоже была такая, висела на крючке на стене кухни, но в ней никогда ничего не готовили. В тот день за городом спаржа показалась ей необыкновенным лакомством, несмотря на зеленый цвет, который она так ненавидела в блюдах, приготовленных мамой. Родители Сильвии удивились, что она хвалит такое простое блюдо, как жареная спаржа, и даже сочли ее восторги преувеличенными, пока Каталина не объяснила, что пробует спаржу впервые. Она не постеснялась в этом признаться, потому что считала этот овощ недоступным деликатесом. Судя по выражению их лиц, это было еще удивительнее, но ни родители Сильвии, ни она сама решили не говорить, что спаржи в сезон полно в любом супермаркете. Каталина до тех пор ни разу не ела зеленую спаржу по одной простой причине – папе с мамой она не нравится. Дома принято есть только то, что они любят, особенно то, что любит папа. Мама иногда готовит два, а то и три разных блюда на ужин, потому что папа очень привередлив в еде. Бифштекс с картошкой фри для папы, салат из огурцов для мамы, спагетти со свиным фаршем для Паблито и Каталины. К тому времени, как бифштекс попадает на стол, от гарнира остается всего четыре жалкие картошинки: Паблито таскает по одной каждый раз, как мама отвлекается, и Каталина тоже, пока несет тарелку из кухни. Даже мама съедает пару штук прямо со сковородки.

После обеда мать Сильвии ушла укладывать мальчиков на тихий час. Они близнецы, им по четыре года, и все игрушки у них одинаковые. Иногда с ними сидела Сильвия, если родители уходили погулять или в кино, и Каталина приходила в гости составить ей компанию, как раньше к Амалии, только в случае с Сильвией ее мать оставляла им готовый ужин либо деньги на пиццу. Близнецы сами себя развлекали, катая наперегонки свои одинаковые машинки, и переговаривались на собственном языке, который понимали только они сами, так что редко требовали внимания сестры. Каталине союз Сильвии и близнецов казался идеальным; она с удовольствием наблюдала за ними и представляла, насколько иной была бы ее собственная жизнь, будь у нее сестра-близнец или хотя бы просто сестра. Или даже собака. Домашних животных у них никогда не было, потому что мама боится всякой живности, но Каталине очень хотелось бы собаку – быть может, для того, чтобы почувствовать себя хозяйкой одомашненного зверя, другого тела, которое она ограничивала бы и отпускала от себя только на длину поводка.

Родители Сильвии обычно возвращались до полуночи, но Каталине к этому времени уже надо было уйти, потому что папа с мамой никогда не разрешали ей оставаться на ночь в гостях. Как полагает Каталина, они просто не хотели, чтобы кто-то потом ночевал у них. Родители Сильвии были одного возраста с мамой Каталины, но выглядели моложе или, по крайней мере, вели себя как молодые – например, ходили куда-нибудь вдвоем. Каталина не помнит, чтобы Паблито хоть раз с ней сидел, пока она была маленькой, чтобы мама с папой сходили погулять, в кино или в кафе. Если она спросит, почему Паблито никогда за ней не присматривал, мама наверняка ответит, что сидеть с детьми не мужское дело. Или, хуже того, упрекнет, что им было не до прогулок, потому что Каталина в детстве сильно болела. Она помнит только один раз, не так давно, когда мама с папой пошли в бар через дорогу, видимо, мириться после того, как несколько дней друг с другом не разговаривали. А родителей Сильвии невозможно представить в ссоре, как и близнецов, которые после того обеда дружно стали клевать носом.

Каталина с Сильвией пошли загорать. Скоро им захотелось поплавать в бассейне, пока солнце не ушло и вода не остыла. Каталина наконец согрелась настолько, что готова была залезть в воду, но едва она встала, как поняла, что хочет писать. Она пошла обратно в дом, как была, босиком и в купальнике. Села на унитаз и отодвинула купальник, чтобы не снимать, а то дверь в туалет не запиралась – вдруг кто-то случайно войдет, пока она сидит с голой грудью. Каталина сделала свои дела, быстро подтерлась, не жалея бумаги и внимательно разглядывая каждый комок, прежде чем выбросить и дернуть цепочку, а потом еще какое-то время провела в туалете, будто потеряла что-то и хотела поскорее найти. Когда она наконец вышла, то столкнулась с отцом Сильвии, который как раз туда направлялся. Он заметил, что у нее встревоженный вид.

– У тебя все в порядке?

– Пожалуйста, не ходите пока в туалет, – взмолилась Каталина и уперлась своими длиннющими ногами и руками в дверную раму, перегородив собой проход. – У меня, наверное, какая-то инфекция мочевого пузыря, потому что я сейчас пописала, и запах очень странный.

Он помолчал, обдумывая слова Каталины, а потом, как будто до него дошла шутка, услышанная несколько дней назад, расхохотался. Она почувствовала себя глупо и опустила руки, сбитая с толку, но он поспешил ее успокоить, объяснив, что этот запах из-за спаржи, что она ничем не больна и волноваться не надо, и улыбнулся, когда она вздохнула с облегчением и посмотрела на него в ответ, покрасневшая, с радостными глазами, умиротворенная, как будто в ней еще три минуты назад не бушевала буря. Каталина опустила взгляд, смеясь почти беззвучно, и вдруг почувствовала что-то в волосах, тогда еще довольно длинных. Ладонь, накрывшая ее ухо. Ласковое прикосновение. Она была почти одного с ним роста, но почувствовала себя маленькой от этого проявления нежности, которое у нее дома было бы такой же аномалией, как зеленая спаржа. Он так и держал сложенную лодочкой руку возле ее уха, как будто давал ей послушать шум моря в раковине. Она подняла взгляд, только чтобы убедиться, что он по-прежнему не сводит с нее глаз, а сама она не знает, что сказать или сделать. Она посмотрела на себя его глазами и увидела только девочку в купальнике. Осознав это, она обхватила плечи руками, пробормотала что-то про холод, потому что ей всегда холодно, и поспешила обратно на солнце. Она снова улеглась на полотенце. Сильвия взглянула на нее поверх солнечных очков.

– Куда это ты пропала? – спросила она и прыгнула в воду.

Каталина не ответила, потому что ей не давало покоя присутствие отца Сильвии, который ходил мимо то в дом, то из дома. И все время на нее смотрел, просто так и в окно. Тогда-то она и сказала, что вдруг вспомнила про дела, и притворилась, будто звонит папе по телефону, чтобы он приехал (верхом на единороге) и поскорее забрал ее у въезда в поселок. Она сбежала оттуда, потому что почувствовала неладное – будто у нее сработала сигнализация, та самая, которая молчала днем, когда он объяснял ей, как устанавливают это устройство. С первым же тревожным сигналом Каталина ретировалась; отогрелась так, что ей даже снова стало жарко, как перед походом в туалет, она только по дороге, отвлекаясь на всю мелкую живность, которая встречалась ей на пути, как будто ей всего двенадцать лет и она совсем не хочет убегать ни с каким двадцатипятилетним парнем. Она остановилась перед двумя белыми бабочками, такими же, какие летают в любом городском палисаднике, только эти порхали вокруг нее и нисколько ее не боялись. Каталина исполнилась благодарности за такую удачу, за чувство причастности к легкой и эфемерной гармонии этих членистоногих. Долго ли живет бабочка, задумалась она. Если не попадет в руки к кому-нибудь вроде восьмилетней Каталины, то достаточно, чтобы сполна насладиться жизнью; в восемь лет она отрывала бабочкам крылышки, когда удавалось их поймать, – она дожидалась, пока насекомое сядет на цветок пить нектар, а потом накрывала его руками и не давала улететь. Как и всем мальчикам и девочкам ее возраста, Каталине велели принести в школу коробку из-под обуви и выдали тутовых листьев и трех-четырех гусениц шелкопряда. На примере этих коконов, похожих на чипсы «Читос», детям предлагалось усвоить, что всякое живое существо рождается, вырастает, если повезет, размножается и умирает. Но Каталине пришлось наблюдать не за шелкопрядами, а за тем, как мама выбрасывает их в мусорное ведро, не дождавшись завершения жизненного цикла, потому что они, по мнению мамы, мерзкие. Поэтому Каталина усвоила, что они не заслуживают внимания, и перестала мучить бабочек лишь через несколько лет, когда изучала их на биологии. Оказалось, насекомое претерпевает глубокие изменения, прежде чем станет бабочкой, а сколько еще других опасностей его подстерегает, таких как встреча с девочкой вроде Каталины, которая охотилась на бабочек, думая, что маслянистый след на пальцах, остающийся после того, как потрогаешь их за крылья, – это пыльца фей, как та, с помощью которой летает Питер Пэн. Ей было всего восемь, а она уже мечтала улететь из дома. Поэтому, видя сейчас этих двух белых бабочек так близко от себя, Каталина чувствует, что прощена за те давние зверства по отношению к их роду. Мыслить логически, менять свое мнение, прекращать делать то, что делала прежде, – наверное, это и есть универсальный ключ к счастью, ведь именно в этом состояла ее собственная метаморфоза. Испытание Каталины было в том, чтобы отказаться от бандажа и беречь бабочек. Она где-то читала, что самка спаривается всего один раз за всю жизнь. Может быть, эти бабочки как раз доживают последнюю неделю своей недолгой жизни, полной превратностей, думает она. Ей кажется любопытным, что люди, в отличие от бабочек, помешаны на долголетии, искусственном оплодотворении, репродуктивном возрасте, вечной молодости и в то же время сами себе вредят: курят, пьют, переедают или голодают, грызут пальцы или выдирают волоски из бровей. Человек – единственный вид, который тревожится о смерти, о том, чтобы не умереть, о том, чтобы контролировать жизнь вместо того, чтобы просто ею наслаждаться, как все прочие живые существа. У самки бабочки происходит один-единственный половой акт в жизни, но, наверное, он получается особенный, думает Каталина. Может быть, она в детстве лишала бабочек пыльцы не только потому, что хотела летать, но и с какой-то сладострастной целью, но это, возможно, почти одно и то же – во сне она все время летала или огромными прыжками перемещалась с одной крыши на другую, словно бабочка, порхающая с цветка на цветок, и когда она однажды поделилась этим с Сильвией, та, к удивлению Каталины, рассказала, что вычитала в какой-то книге, будто летать означает в мире сновидений то же самое, что испытывать сексуальное влечение. Каталина, услышав это, задумалась, почему у нее не бывает таких желаний наяву и появятся ли они когда-нибудь вообще.

Погруженная в эти размышления, она дошла до остановки. По зимнему расписанию автобус ходил только раз в час, и она принялась терпеливо ждать, зачарованно наблюдая, как неторопливо движется по асфальту тень от столба с номером маршрута. Через сорок пять минут под козырьком остановки собралось еще четыре человека. Автобус пришел с опозданием на двадцать минут и всего с тремя пассажирами; Каталине совсем не показалось странным столько ждать, но ее удивило, что он так медленно едет. На следующей остановке, еще далеко от города, сошел только один человек, но автобус так и стоял с открытой дверью, как будто водитель не решался двинуться в путь. Наконец он и вовсе заглушил мотор и попросил всех выйти. Сказал, что плохо себя чувствует. Один пассажир рассердился и спросил, с какой стати он в таком состоянии вообще вышел на работу. У водителя не было сил спорить, он только сказал, что через пару километров у дороги есть аварийный телефон и не будет ли кто-нибудь так любезен дойти туда и вызвать помощь, а если нет, тогда пусть садятся и ждут следующего автобуса, а он придет еще не скоро. Одна женщина, которая вошла на той же остановке, что и Каталина, спросила, долго ли до города, если идти пешком. Водитель, бледный, как вареная макаронина, ответил, что быстрым шагом часа полтора. Женщина была с сумками, и эта перспектива явно ее не вдохновила. Каталина же, которая и так долго дожидалась этого автобуса с нездоровым водителем, воспользовалась тем, что все смотрели на больного, и побежала в сторону города. Иначе она никак не успела бы. Рюкзак у нее был тяжелый, и скоро она перешла с бега на шаг. Время от времени она оборачивалась посмотреть, не случилось ли чудо и не появился ли другой автобус, но видела только, как солнце окрашивает небо алым у нее за спиной. День уже клонился к закату. Пройдя, по своим подсчетам, километра три, Каталина вдруг запаниковала, что темнота застигнет ее среди этих лысых полей. Она подошла к краю дороги и подняла большой палец, говоря себе, что тут ехать всего десять минут. Она будет ловить попутку, чтобы вернуться домой до назначенного родителями комендантского часа, и ей надо поспешить, словно солдату, который боится, что не успеет в казарму до отбоя или, хуже того, что его объявят дезертиром.

Нарушать правила своего дома – все равно что предать собственный род. Это два главных принципа, которыми руководствуется такая семья, как у нее: вина и шантаж. Хотя Каталина сама не знает, виной или шантажом вызвано то, что она должна чувствовать перед лицом какой-либо катастрофы. Со стороны кажется, что чужие и собственные несчастья удручают ее меньше, чем публичные проявления человечности, как, например, когда она узнает из новостей, что полицейский или офицер гражданской гвардии спас ребенка или вынес из горящего дома собаку или кошку. Казалось бы, они просто выполняют свой долг, но у нее сразу встает ком в горле. Обычно эти служители закона, как любые мужчины, наделенные властью, вызывают у нее ненависть или страх; она еще не умеет как следует отличать первое от второго, и не только она одна – ей известно, что у некоторых такая же проблема с оттенками цвета и они, например, считают, будто один цвет кожи лучше, чем другой. Точно так же ее тянет плакать, когда она видит, что суровый человек вроде ее папы – или вроде нее самой – растрогался от сцены в детском фильме. Ее волнует, когда очередной злодей вдруг проявляет капельку сочувствия. Поэтому она предпочитает аниме диснеевским мультфильмам: у Диснея злодеи злы до мозга костей и погибают самым ужасным способом, а в аниме отрицательные персонажи не всегда злые, и к тому же у них есть чувство юмора. Каталина с радостью поделилась бы с кем-нибудь в школе, что по-прежнему любит «Драконий жемчуг», «Сейлор Мун» и «Ранму ½», но ей неловко: она не слышала, чтобы кто-то из девочек ее возраста говорил, что до сих пор смотрит мультики. Когда злодей оказывается не в силах убить героя, Каталина сдерживает слезы и даже начинает делать вдох через нос, задерживать дыхание на несколько секунд и медленно выдыхать через дрожащий рот. Она никогда не плачет, а уж плакать по такому поводу ей кажется совсем неправильным, прежде всего потому, что она сама не понимает, из-за чего ее вдруг пробивает на слезы. Может быть, когда она видит, что злой персонаж на мгновение способен стать добрым, в ней просыпается какое-то прекрасное чувство. Ей хочется думать, что когда-нибудь она сможет довериться кому-то, обладающему властью, то есть мужчине, а главное, самой себе, и поверить, что ей никогда не придется воспользоваться отверткой из рюкзака.

У нее никогда не возникло бы необходимости прибегнуть к отвертке или ловить попутку, если бы ей разрешали ночевать у Сильвии или Гильермо, но мама всегда против: ей совсем не нравится перспектива, что ее дочь-подросток останется на ночь у друга, такого же подростка, пусть это и Гильермо, чье имя она произносит с особой интонацией, изображая пальцами кавычки.

– А у Сильвии можно остаться?

– Мне не нравится, что все твои подруги так поздно возвращаются домой. Ну, наверное, их мамы знают, что делают. Дождутся, что будут ходить с пузом, как твоя Амалия, или еще что похуже.

«Еще что похуже» всегда где-то рядом, как истина в «Секретных материалах», и все внушают Каталине, что, когда волк гуляет на свободе, всю сотню овец надо запирать на ключ, а если какая-то овца убежит, то сама будет виновата, что попадется волку, потому что в самой природе волка заложено пугать овцу, мучить овцу, убивать овцу, сжирать овцу, но никто не задается вопросом, заложено ли в природе овцы сидеть взаперти, пока существуют волки, раз уж волк не собирается оставлять ее в покое.

Каталина не хочет, чтобы ее изнасиловали, или съели, или нашли разрубленной на части в канаве, но она не хочет и всю жизнь подстраиваться под волка, потому что интуитивно чувствует: возможно, волк вездесущ, как и Бог. Может, она даже была бы не против исчезнуть в волшебном багажнике и появиться в другом месте, желательно подальше от дома. Она привыкла к этому страху, глубоко впечатанному в сознание, привыкла его подкармливать, упиваться им, даже наслаждаться, привыкла к желанию чувствовать что угодно, кроме того, другого страха, который ведет ее прямо к колодцу с выбитыми в камне надписями («После всего, что мы для тебя сделали», «Мы думали, с тобой что-то случилось», «Неужели ты не понимаешь, какая ты хрупкая?», «Ты же можешь снова заболеть» и так далее), или еще одного страха, конкретного и осязаемого, который она испытывает каждый раз, когда приходит домой с опозданием на пять минут, и который оборачивается длительным запретом покидать домашнюю спячку.

Асфиксия пропорционально ослабевает по мере того, как она удаляется от дома, и вплоть до сегодняшнего дня удушье прекращалось на участке родителей Сильвии. Там она не чувствовала себя такой виноватой, когда поступала вопреки желаниям папы с мамой, например ходила в паб или гуляла с мальчиками; в километрах от дома у нее возникало легкое ощущение, будто она прикасается к свободе. После того раза со спаржей она очень старалась держать себя в жестких рамках, не делать лишних движений и тщательно взвешивать все свои слова и действия. Каталина неосознанно превращала себя в неопределенный, безликий продукт вроде тех безымянных стиральных порошков, которые покупает мама, – лишь бы не провоцировать и не соблазнять отца подруги или кого бы то ни было. Ей удалось возвести вокруг себя подпорную стену, но со временем она расслабилась. Потому что подростковое тело не выживет, если постоянно будет в напряжении. Что, если я сгустила краски, задумалась она. Может быть, отец Сильвии просто хорошо к ней относится, только и всего. Не будь как мама, которая никому не доверяет, говорила она себе с раздражением. Если она и дальше так будет избегать этого человека, добьется только того, что в его доме ее сочтут невежливой. И что тогда о ней подумает Сильвия? Каталине страшно было представить, что подруга на нее рассердится, и она готова была подавить все подозрения, лишь бы не потерять ее. Пусть даже ради этого придется запереть свои страхи глубоко внутри и никогда не выпускать.

Уже больше часа она ждет, чтобы проехал кто-нибудь и подвез ее ближе к городу, и уже больше часа, как тот дом превратился в точку, куда нет возврата. Загородный дом, доставшийся родителям Сильвии, наверное, в силу какой-нибудь очередной аферы (у них в районе это обычное дело), нравится Каталине больше, чем та квартира, где живет ее семья, тем более что она принадлежит не папе с мамой, а банку, и главное украшение в ней такое, что Каталину в дрожь бросает, – эти рамки на столе в гостиной с фотографиями мертвых людей, которых она едва ли знала или узнает. Каждый раз, как она спрашивает, нельзя ли убрать покойников, чтобы спокойно делать уроки за этим столом, мама говорит, чтобы садилась за другой, за обеденный, который стоит в той же комнате посередине; он маловат для четверых, зато как универсален! Зимой он дополняется жаровней, от которой у Каталины затекают ноги, а летом – скатертью, которая своей кружевной каемкой липнет к коже, будто августовская мошкара. Потому что большой стол на восемь персон – это для гостей; правда, она не помнит, когда у них в последний раз были гости, тем более что они уже и так все тут, на столе, мертвые, занимающие больше жизненного пространства, чем такая девочка-подросток, как она, которая почти не выходит из дома, особенно с тех пор, как мама узнала, что отец Елены Сорни подвез ее, когда она ловила попутку на шоссе.

Пока мама не узнала, Каталина ничего не рассказывала друзьям ни о том, что ей велят быть дома строго к указанному часу, ни что ей запрещают оставаться на ночь в гостях, ни о прочих жестких правилах, принятых в ее семье. Мамины объяснения – у нее, мол, не вызывают доверия те, с кем гуляет Каталина, – кажутся ей бредом. Да ей и самой не хотелось бы никого приглашать в дом с полным столом покойников, наделенных большей властью, чем Каталина, или знакомить с родителями, которые своими требованиями невзначай повышают вероятность того, что их дочь обнаружится лицом вниз на берегу реки или в каком-нибудь овраге среди холмов. Папа с мамой дергают за веревку, которая давно сгнила, ведь Каталина ездит автостопом не только для того, чтобы вовремя попасть домой, – ей нужно дорваться до установленной границы, жить на пределе, потому что лучше уж апокалипсис, чем та амниотическая жидкость, в которой она плавает при папе с мамой. Автостоп – это вид экстрима, который она выбрала для себя, как другие выбирают незащищенный секс с незнакомцами или возвращение домой в одиночку; это ритуал инициации, с помощью которого Каталина надеется обрести имя, настоящее имя, а не навязанное извне и пронизанное скукой. К тому же она сохраняет надежду, что ее подберет кто-нибудь такой же доброжелательный, как в тот раз.

Всего через неделю после того, как села в машину к тому человеку, Каталина на перемене подошла к его дочери поговорить и неосмотрительно рассказала ей всю историю. Возможно, она хотела с ней подружиться так же близко, как с Сильвией, чтобы потом как-нибудь спросить, гладит ли отец Сильвии по волосам и ее тоже. Елена была из тех девочек, о которых Каталина не могла бы сказать точно, вызывают они у нее страх или восхищение – хочется ли ей познакомиться с ними поближе или просто во что бы то ни стало им понравиться, чтобы они ее не обидели. Каталина так и не поняла до сих пор, с какой стати решила об этом тогда заговорить, – как будто специально, чтобы узнала мама (или кто-то еще).

– Твой отец меня спросил, знаю ли я тебя, – уточнила Каталина, – но ты не беспокойся, Елена, я ему сказала, что не знаю, а то вдруг он подумает, что ты тоже на попутках ездишь, и у тебя из-за этого будут проблемы.

Елену это совпадение, кажется, позабавило – ее отец, вернувшись домой в Страстной понедельник, упомянул, что подвез по пути девочку, которая ловила машину, – и Елена ответила, что Энрике (так звали ее отца) точно не рассердился бы на нее за то, что она дружит с девочкой, которой однажды пришлось ловить попутку. Она настолько была уверена в сказанном, что дома в тот же день сообщила родителю, что автостопщица, которую он подвозил до города неделю назад, – ее школьная подруга.

– Ну как подруга – с ней Сильвия дружит, – поправилась Елена, увидев, какое лицо сделал отец. Во всяком случае, так себе вообразила эту беседу Каталина.

Он не говорит ни слова, только меняется в лице, и его брови на сантиметр приподнимаются над очками. А вот мать, которая последние два месяца смотрит те же новости, что и Каталина, явно встревожилась. Она читает старшей дочери очередную лекцию о девушке, которую похитили во время пробежки и до сих пор не нашли, о трех девочках, которые ехали на дискотеку, еще о двух, которые сели в поезд, отправляясь на вечеринку, и не вернулись, и о девочке из их городка, которая бесследно пропала в конце семидесятых, – и на следующий день в парикмахерской рассказывает маме Сильвии, что какая-то подружка их дочерей ездит автостопом. Другая клиентка, услышав это, осеняет себя крестом, и меньше чем через два часа, учитывая, что героиня рассказа по описанию очень высокая, почти метр восемьдесят, нет нужды даже называть ее имя – все и так знают, кто эта несознательная девочка, рискнувшая ловить попутку в наши-то времена. Мама возвращается домой из магазина, где соседка ее информировала о случившемся, но без особых подробностей, и с нетерпением ждет дочь домой из школы, чтобы как следует ей всыпать, но Каталина чудесным образом – и это уже не плод ее фантазий – уклоняется от удара. Она не объяснила маме, что снова ездила работать в саду, что целый час ждала автобуса и что потом ей все равно пришлось сойти раньше времени, потому что водителю стало плохо, не объяснила, что шла пешком три километра, а потом испугалась, что темнота застигнет ее в чистом поле, и поэтому решила поймать попутку, и что отец Елены Сорни подобрал ее всего в десяти минутах от города и довез до библиотеки, которая была закрыта на Страстной понедельник, и что Каталине все равно хватило времени, чтобы не торопясь дойти до своего района пешком и успеть домой за час до ужина.

Если она не призналась, что ехала не с вечеринки, не с дискотеки, не от какого-то мужика (как твердила мама), то только потому, что мама ни за что бы не поняла, что ее дочери тот день принес особый, фундаментальный опыт, что Каталине отрадно было рисковать жизнью, чтобы вернуться домой, и, когда ей удалось возвратиться намного раньше положенных десяти часов, Каталина, оправившись от перенапряжения, вызванного спешкой, в ту ночь впервые за долгое время спала как убитая.

Расскажи она все это, мама только рассердилась бы еще больше и рявкнула, что у нее с головой не в порядке и, если ей на месте не сидится, пусть лучше делает что-нибудь по дому, а то помощи от нее не дождешься. Каталина ничего не делала с тех пор, как поняла, что Паблито даже кровать не застилает, в то время как она по субботам встает ни свет ни заря вытирать пыль с покойников в гостиной, как мама велела.

– А почему мой брат не убирается?

– Потому что другими делами занят, – отвечала мама.

Паблито уходил играть в футбол, а мама даже застирывала на руках его заскорузлые носки, прежде чем положить в машинку. Каталина ни разу не видела, чтобы мама ей застирывала окровавленные трусы после месячных; ей даже не разрешали записаться ни в какую спортивную секцию на том абсурдном и несправедливом основании, что у нее «гормоны». В начале учебного года она снова попыталась оспорить это решение, казавшееся ей совершенно несуразным, но мама напомнила, как тяжело она болела, когда была маленькой. Каталина до сих пор помнила больницу и кучу людей, которые щупали ее с головы до ног, только не понимала, почему ей из-за этого нельзя побегать и попрыгать. Мама вынесла вердикт, что спорт – мужское занятие, и Каталина в ответ вспылила, дав волю гневу, которому занятия спортом как раз могли бы дать выход, и заявила, что больше не собирается ничего делать и будет, как Паблито, только ходить в школу, а еще нормально учиться (тут она брата даже перещеголяла, потому что его через раз оставляли на второй год). Но мама все равно каждую субботу требует, чтобы Каталина помогала по дому.

– Сама же потом спасибо скажешь. Ты все это должна уметь.