Текст книги "Физическое воспитание"

Но не все же только копить; ценой немалой нагрузки на семейный бюджет они каждый год в августе арендуют квартиру на ближайшем побережье, там же, где проводят отпуск соседи, и первую половину месяца они смотрят на одни и те же лица, повторяют одни и те же бессмысленные фразы о том, как вода не прогрелась, а песок раскалился, и делают то, что полагается делать на море, хотя никому из четверых членов этой биологической семьи совершенно не нравится пляжный отдых. А сейчас Каталина что угодно отдала бы, лишь бы оказаться на том пляже.

Шоссе пышет жаром, хотя через пару часов уже начнет смеркаться. Движение здесь не очень оживленное, и наконец Каталина немного расслабляет руку, опускает локоть и комкает пропитанный по́том тетрадный листок, чтобы убрать его в рюкзак. Незачем драматизировать: тут ехать всего минут двадцать, и она не в первый раз ловит машину. Главное, добраться до города, а там она дойдет пешком или сядет на автобус до дома.

В конце концов она снимает толстовку, но не прячет в рюкзак, а крепко сжимает в руке, словно амулет. Каталина снова приподнимает большой палец и смотрит на свою длинную тень на обочине; сначала ей приходит в голову, что с такой прической она могла бы сойти за мальчика в стиле гранж; потом она поворачивается боком и замечает, как линию ее торса нарушает небольшая выпуклость груди, и воображение тут же приносит ей картины разных ужасов, которые с ней никогда не происходили. Это кадры не из «Твин Пикса», а из новостей. Каталина прекрасно знает, что география мира для нее не такова, как для Паблито, но все равно думает, что самое страшное – это прийти домой позже назначенного времени. Папа с мамой сами не задумывались о последствиях, когда внушали ей этот страх перед опозданиями, и Каталина, даже понимая, какие опасности могут подстерегать ее на шоссе и на улицах, на пустырях и в темных подъездах, считает, что риск оправдан, когда надо успеть домой вовремя. Вариантов у нее немного. Такси ей вряд ли здесь попадется. Тем более она помнит, чем в прошлый раз закончилась для нее поездка на такси. Увидев, что цифры на таксометре вот-вот превзойдут ее скромный бюджет, она сообщила об этом водителю. Тот сразу ударил по тормозам и велел ей вылезать из машины – даром что остановился около огромного пустыря, превращенного в свалку, чуть ли не в километре от ее дома. «Крохобор сраный!» – хотела Каталина крикнуть ему вслед, но не стала, потому что в этот час вокруг никого не было и никто бы ее не услышал. Но это как раз был хороший знак. Каталина давно усвоила, что в одиночестве нет ничего плохого, когда оно полное и добровольное. По крайней мере, до дома было не так уж далеко. Если бы такси ее сюда не довезло, то она потратила бы на дорогу туда и обратно пешком или на автобусе больше времени, чем провела в пабах с одноклассниками. Она могла бы добираться на велосипеде, но мама считала, что это сомнительное транспортное средство, подходящее только каким-нибудь хиппи или китайцам. Каталина, в общем-то, не настаивала: она не знала ни одной девочки во всем районе, которая ездила бы на велосипеде. Поэтому, учитывая обстоятельства, то, что таксист высадил ее на пустыре, – еще не самый плохой вариант.

Есть еще одна причина, по которой ей хочется ходить через пустырь в темноте, – чувство триумфа, которое она испытывает потом, без происшествий добравшись до пункта назначения; осознание, что она смогла выйти за пределы границ, которые ей поставили. Чем она хуже какого-нибудь странствующего рыцаря? Или индейца из племени шайеннов, который уходит ночевать в лес, а потом, обретя свой особый дар, возвращается в поселение уже с новым именем, отражающим его суть? И это имя – выбранное по своей воле, а не отягощенное чужим эмоциональным багажом, которому еще изволь соответствовать. Пересечь пустырь – это самое близкое к тому, что переживают герои вестернов и приключенческих романов, которыми Каталина зачитывалась несколько лет назад; только Джон Сильвер и юный Джим ищут сокровища на острове, а Каталина просто хочет добраться до дома вовремя и чтобы ее по дороге не изнасиловали.

Один раз ей так пришлось идти среди зимы, и когда она дошла до подъезда, то вся дрожала, но не от холода, а оттого, что услышала какой-то шум за спиной и подумала, что кто-то ее преследует. Это, объяснили ей, наследственный страх, статистический, антропологический, эпигенетический, обоснованный. Каталина никогда не носит каблуки, потому что вдруг придется убегать (и потому что на каблуках она чувствует себя пауком в сапогах). По пути она успела придумать десять тысяч способов, как будет обороняться и куда первым делом ткнет невидимому преследователю отверткой, которую все время носит в рюкзаке. Поэтому она и дрожала – потому что была уверена, что сможет ею воспользоваться. Тень дорого заплатила бы за всё. К тому же Каталина считает, что отвертка – оригинальное оружие, которого дома не хватятся, поскольку редко что-то чинят. Если бы мама стала рыться у нее в рюкзаке и нашла отвертку, она сказала бы, что брала ее для школьного проекта и забыла положить на место. Нормальные люди ходят с ключами в руке: вот Сильвия, например, зажимает их между пальцами так, чтобы бородки торчали наружу, как когти у Росомахи из комиксов «Марвел». А Каталине папа с мамой не разрешают брать ключи с собой на гулянки, потому что уверены, что она их обязательно потеряет. Паблито уже раз шесть терял ключи, но вот ему мама просто делает новые. Только скажет: «Какой же ты рассеянный, сынок», – и всё. Паблито имеет право витать в облаках, сколько ему заблагорассудится. А у Каталины нет права даже хранить молчание. Ей даже ни разу не дали возможности потерять ключи. При мысли об этом у нее закипает кровь, и еще несколько семян злости оказывается посеяно в сердце ее внутреннего чудовища. Она уже знает, что все эти правила, ограничения, время отбоя и запреты преследуют одну-единственную цель: отбить у нее желание выходить из дома. Конечно, кроме как в школу или еще куда-нибудь, где есть образовательный контроль; как будто в таких местах никогда ничего не случается. Но с тех пор, как были найдены тела тех трех девочек, родители стали еще больше настаивать, чтобы Каталина никуда не ходила. Они не устают повторять, что это ради ее же блага, только не вдаются в подробности насчет того, какое кому благо от ее сидения в четырех стенах. По мнению папы и мамы, место дочери – при матери. По единоличному мнению папы, «девочкам не нужно столько социализации, потому что у женщин все равно не бывает друзей и быть не может». Каждый раз, когда Каталина, его дочь, слышит эти слова, она воспринимает их не как констатацию факта, а как приговор, навеки обрекающий ее оставаться не на той стороне жизни, на безжалостной стороне, которая не дает ей забыть о том, как все обернулось с мальчиками – осквернителями бассейнов. Но все-таки она убеждена, что родители неправы, – это одна из суперсил, которыми наделяет ее подростковый возраст: сопротивляться мнению взрослых и стоять на своем. Каталине настолько необходимо выбираться из дома, что она готова пересекать тот пустырь столько раз, сколько придется, хотя бы только затем, чтобы на какой-то час поверить: пусть она и возвращается домой одна, но ей удается быть такой же, как ребята и девчонки, с которыми она познакомилась за последний год, – маленькой компанией, которая ходит тусоваться. Они ей нравятся, ей с ними интересно, и иногда она совершенно уверена, что это взаимно – что за пределами семьи она кому-то приятна больше, чем дома, или хотя бы достаточно приятна; как минимум она замечает, что иногда над ее шутками смеются. У Каталины мрачный и даже садистский юмор, и обычно она его ревностно оберегает от посторонних глаз, но время от времени дает волю этому таланту, насмехаясь над самыми красивыми мальчиками в классе. Она веселит тех, кто не замечает темных истоков ее шуток: досаду, зависть, беспомощное чувство, что она умрет, так и не узнав, каково это – иметь столько возможностей, сколько дано мальчикам. Порой она сама себя выгораживает: им-то не понять, каково ей ходить в темноте через пустырь, да еще запертой в таком теле, как у нее. В остальное время она занята наблюдениями за тем, как ведут себя другие, вместо того чтобы лучше разобраться в самой себе, и попытками оправдать тех, кто ее обидел, даже того таксиста, который высадил ее в чистом поле: бедный, ему ведь надо на жизнь зарабатывать, он не может себе позволить тратить время на соплячку, которая нагулялась по кабакам и едет одна домой, – так она себя убеждала, пока брела в тот вечер до своей улицы. С того раза, как ей не хватило денег на такси, она раз двадцать ходила через пустырь, даже пьяная.

Несколько месяцев назад она впервые попробовала текилу и водку. Папа с мамой уехали в другой город на похороны, а за старшего оставили Паблито, любителя терять ключи. Брат с сестрой не виделись все выходные, за исключением воскресенья, когда они разогрели в микроволновке пиццу (единственное, на что их хватило) и потом, укрывшись пледом, но каждый в своем кресле, сели смотреть «Крестного отца». Важный фильм. Взрослый. Самый жестокий из всех, что Каталина видела до тех пор. Она не могла оторвать взгляд от экрана, даже когда расстреливали Сонни, и подумала, что, может, из-за этого ее мутило и так болела голова. Она не связала плохое самочувствие с алкоголем, выпитым накануне. Она и выпила-то всего две стопки, шутила смешнее, чем когда-либо, и насладилась первой в жизни минутой славы, когда заметила, что некоторые мальчики ею заинтересовались, как будто привлеченные ее новообретенным блеском; Каталина еще подумала – наверное, это и есть вкус зависимости. Она отрывалась под Soundgarden, под Pixies, под Nirvana, даже под Guns N’ Roses, которые ей не особенно нравились, но тут показались классными. Поставили пару групп, которые она не знала. Она подпевала прилипчивым строкам из песни Бека, которую до этого слышала всего два раза. Soy un perdedor, I’m a loser baby, so why don’t you kill me?[11]11
  «Я – неудачник. Я лузер, детка, так почему бы тебе не убить меня?» (исп. и англ.). Строка из песни «Loser» (1993).


[Закрыть] – а под конец Гильермо прокричал ей в ухо, что запишет для нее целую кассету таких же новых песен, как эта. Музыка для Каталины в этот момент была всем. Ей казалось, это единственное, что по-настоящему связывает ее с другими людьми. Даже мелькнула мысль, не научиться ли ей играть на каком-нибудь инструменте. Сильвия ненадолго ее оставила, чтобы подкатить к Шустеру из предуниверситетского класса, а Каталина тем временем познакомилась с Хуаном, который достал из кармана записную книжку, вырвал листочек и написал свой телефон; она решила, что свой номер давать ему пока не стоит, но обещала позвонить. Возвращаясь домой вместе с Сильвией и Гильермо, ее лучшими друзьями почти с самого начала учебного года, Каталина чувствовала, что ноги идут сами собой и что она видит ровно столько, сколько ей нужно видеть – расплывчатую массу зданий, оранжевых и черных в свете фонарей. Когда они добрались до своего района, Сильвия, как обычно, вооружилась ключами, и они остановились на углу около аптеки, прежде чем разойтись каждый в свою сторону. Раздалось двенадцать прощальных поцелуев. Каталина никогда еще не гуляла так допоздна, и это исключительное обстоятельство заставляло ее чувствовать себя нормальной. В отличие от нее Сильвия и Гильермо, привычные к такому распорядку выходных, казались усталыми, как будто возвращались из офиса. В те десять минут, что она шла до дома, ей казалось, что она отделилась от собственного тела. Ощущение ей понравилось, она летела как на крыльях, даже когда поняла, что ужасно хочет писать. До дома оставалось еще полпути, и она даже подумывала, не облегчиться ли прямо в штаны – все равно же тело от нее как бы отдельно. К счастью, дверь дома показалась раньше, чем она ожидала. Каталина поднялась в квартиру, сама не осознавая как, – задачу взяла на себя вся эта телесная организация, которую она так старательно игнорировала и которая управляла дыханием без всяких усилий с ее стороны. Дома она первым делом сбегала в туалет, потом разделась и улеглась спать совершенно счастливая и пьяная, настроенная как можно скорее повторить этот опыт.

Но едва она залезла под одеяло и закрыла глаза, как кровать и потолок завертелись вокруг нее; теперь она была не вне своего тела, а вращалась в самой его глубине. Каталина испугалась: она не понимала, как совладать с этим ощущением, а потом на нее накатило всепоглощающее чувство вины. Она подвела папу с мамой, которые, вообще-то, не разрешали ей уходить гулять в их отсутствие, а она тайком сделала копию ключей Паблито. И вела она себя не серьезно и благовоспитанно, как хотят родители, а совсем наоборот. Кажется, она сама уже запуталась в собственных хитростях. Что, если друзья на самом деле смеются над ней, а она и не догадывается? Каталина вспомнила, как мальчики с дополнительных занятий лезли тогда через стену, вспомнила скамейку с обидной характеристикой, вспомнила Амалию, подружку из начальной школы, которую старательно избегала и с которой уже почти год как не разговаривала. Точнее, Амалия ей за это время звонила трижды, а Каталина перезвонила только первые два раза. Той ночью Каталина плакала ни о чем и обо всем – о том самом всем, которым можно оправдать применение отвертки, так и лежащей у нее в рюкзаке, и которое иногда хочется как-нибудь выразить словами.

В итоге она провела полночи в обнимку с унитазом. С тех пор к алкоголю она не притрагивается, потому что у нее в памяти все еще жив привкус той бессонной ночи, не только из-за рвоты, но и оттого, что ей пришлось оттирать со стульчака брызги, чтобы ни мама с папой, ни Паблито ни о чем не догадались. Но все-таки она считает те выходные лучшими в своей жизни: отсутствие родителей, гуляние допоздна и захватывающие фильмы на магнитофоне, который ей так редко доводилось включать, чтобы посмотреть то, что хочется.

Она все так же держит большой палец на изготовку, и смотрит на тень своей груди на асфальте, и не знает, как отвлечься от мыслей о том, что произошло с теми девочками, которые втроем ехали тусоваться, как сама Каталина в тот вечер. Из-за того что она столько видела их по телевизору, у нее в голове все смешивалось в такие дикие образы, от которых она не спала ночами и дрожала всем телом, зная, что на следующий день будет клевать носом на уроках. Неудивительно, что в тот год отметки у нее были хуже некуда. В полубреду от усталости и при этом не в силах сомкнуть глаз, она дошла до того, что спрашивала себя, а не может ли быть, чтобы ей самой когда-то пришлось пережить такие пытки, – слишком реальными и мучительными были картины в ее воображении. Сейчас, глядя на расстилающийся перед ней угрюмый пустынный пейзаж, Каталина понимает, что это никак не могли быть ее собственные воспоминания, и не только потому, что она жива, но и потому, что ей кажется невозможным пережить такое и не потерять память. «Давай-ка скорее подумаем о чем-нибудь красивом», – говорит она вслух. Кватроченто и «Благовещение» Фра Анджелико, чинквеченто и «Сад земных наслаждений» Босха, барокко… она еще не определилась, насколько ей нравится барокко, но ее притягивают картины Рубенса с героинями из плоти и крови, больше из плоти, чем из крови. Похищение дочерей Левкиппа, похищение Прозерпины, похищение сабинянок, похищение Европы. Похищение. Каталина начинает размышлять об этом слове – если не считать маленьких мальчиков (вроде Ганимеда), в мифах и на картинах похищают только девочек и женщин независимо от возраста, и это свидетельствует о том, что они считаются чьей-то собственностью, могут стать объектом разрушения или вторжения. Девочки не возвращаются с особыми дарами или новыми именами, как юные шайенны; они возвращаются расчлененные, исторгнутые трехчасовыми новостями, нисколько не похожие на прекрасную Лору Палмер, обращенные в орудие пропаганды, в источник ненависти к телу, неизвестно кому принадлежащему. Еще Каталине вспоминается девушка, которая в прошлом году пропала во время пробежки, но ей кажется, что это совсем другая история, – дело было в районе с богатыми частными домами, а не на окраине маленького городка вроде того, где живет сама Каталина, и, хотя девушку так и не нашли, эксперты полагают, что ее судьба будет похожа на отвергнутый сценарий братьев Коэнов. В общем, история искусства тоже не помогает Каталине отвлечься от ужаса, вызванного тем, что она родилась девочкой. Каталина гадает, начнут ли в будущем писать для восторженной публики картины об этих новых похищениях и какими художественными средствами изобразят девочку, которая этим летом несколько дней была в центре внимания новостей и жила совсем рядом с тем местом, где Каталина с семьей отдыхает на море.

«Девушка, пропавшая в Михасе в прошлые выходные, уже вернулась к бабушке и матери. Оказалось, что двенадцатилетняя Такая-то сбежала из дома со своим двадцатипятилетним парнем», сообщили в новостях.

Девушка.

Двенадцатилетняя.

Сбежала из дома.

Со своим двадцатипятилетним парнем.

Всего пару месяцев назад, как раз когда родители Каталины были встревожены тем, в каком состоянии нашли тела тех трех девочек, очередной министр выступил по телевизору, чтобы успокоить население. Он рассказывал, что в этом году количество пропавших девушек – или девочек, если угодно, – не изменилось по сравнению с предыдущими периодами, поэтому оснований для тревоги нет. И что за прошлый год, к примеру, пропало сто двадцать восемь девушек и восемьдесят семь юношей, и что исчезновение девушек всегда вызывает большую обеспокоенность, поскольку шесть процентов из них так и не находят либо находят по частям в мусорных контейнерах. Остальные же, как правило, возвращаются домой. В конце концов, ей же двенадцать лет, и она просто сбежала со своим двадцатипятилетним парнем.

Министр ничего не говорил о причинах, по которым могли убежать из дома сто двадцать восемь девочек. Ведь все и без того должны понимать, что есть такие девочки, которые убегают из дома. Все должны знать, что есть такие девочки, которые хотят сбежать, потому что несчастливы или из-за насилия или домогательств соседей, учителей, опекунов и духовников, отцов и отчимов, дедушек, дядьев, братьев… Все должны знать, потому что даже Каталина знает. Знает она и о том, что иногда в таких случаях доходит до манипуляции: девочку могут уверить, будто она сама виновата, что ее поведение неправильно истолковали, – а если Каталина еще не додумалась до этого, то, возможно, когда она в следующий раз подумает об отце Сильвии, это как минимум придет ей в голову.

В новостях не рассказывали, был ли у той двенадцатилетней девочки отец или дедушка, потому что все опять же знают, что это обычное дело, когда взрослый мужчина исчезает из жизни женщины и своего ребенка, только в таких случаях никто не высчитывает количество и проценты и не задается вопросами об этих пропавших.

Дома Каталине твердят с самого ее появления на свет: не разговаривай с незнакомцами, а главное, не доверяй мужчинам – им всем нужно только одно, то самое. Но при этом учат, что папу надо уважать, и Паблито тоже, и жениха или мужа, который у нее непременно появится – а как иначе. Поэтому Каталина ненавидит всех мужчин скопом и почти постоянно, а то непонятно, чего от нее хотят: вот как в тот раз, когда ей было девять лет и она пришла к маме рассказать, что один сосед приставал к ней и зазывал к себе домой, а мама только похвалила ее за то, что не пошла с ним. Молодец. Хорошая девочка. Держи сахарную косточку. Мама осталась довольна: воспитание не прошло даром. А Каталина теперь считает, что так и надо: быть начеку и, если что, убегать. Главное, не протестовать.

Ей уже не девять и не двенадцать лет, ей недавно исполнилось шестнадцать, но кто знает – вдруг папа с мамой думают, что их дочь способна сбежать с двадцатипятилетним мужчиной. Или, хуже того, что этот мужчина может затолкать в багажник юное тело Каталины против ее воли (и против воли ее родителей), и она исчезнет, как кролик в шляпе фокусника. Когда она представляет себя связанной по рукам и ногам, с мешком на голове, то сразу слышит в воображении мамин голос: «Это тебе наказание за глупость». Но лучше уж такой кошмар, чем предположить, что подумают родители, если узнают хотя бы только о том, как протиснулся ей в рот влажный язык отца ее подруги. Вот бы я была каким-нибудь бесплотным существом, говорит она себе, не замечая противоречия, не задумываясь о том, что избавиться от плоти значит отказаться от существования, что без тела нет вообще ничего, что все то, что она не переставая чувствует, принимает и фиксирует в памяти, так или иначе соматизируется и получает выход сквозь поры ее кожи. На долю секунды она готова примириться с тем, что в худшем случае это тело – ее тело – окажется на земле и послужит домом другим существам, точь-в-точь как мертвая собака, на которую она наткнулась по пути к остановке. Каталина слишком забавлялась дорогой, словно Красная Шапочка, и теперь чувство вины подсказывает ей, что уже только поэтому ей уготована встреча с волком.

Не стоит быть такой пессимисткой, думает она. К тому же в первый и единственный раз, когда она ловила попутку, все обернулось не так уж плохо: ее подобрал дядька примерно одних лет с ее папой, ехавший с полевых работ. У него были грязные очки, черные ногти и пятна влажной земли на рубашке. Вся машина источала тот же запах пота, земли и овощей, что и машина отца Сильвии, в которой она столько раз ездила. Вплоть до недавнего времени Каталина, когда не могла совладать с напряжением или ее не оставляли в покое в родном доме, старалась вспомнить этот пронзительный аромат засеянной земли. Если беспокойство никак не отпускало, она начинала представлять, как из земли на полной скорости вырывается росток обычной или перечной мяты (она их все время путала). Эта часть фантазии вызывала у нее странное томление по будущему: ей тоже хотелось бы прорасти, чтобы из ее тела вышло другое тело. Часто она задается вопросом, не по этой ли причине люди заводят детей – чтобы из одного существования перейти в другое, специально для этого созданное и отличное от того, в котором родились сами; а может быть, для того, чтобы воскресить в памяти свое детство и понять его, узнать наконец-то, как они в свое время научились говорить, ходить, понимать окружающую их часть мира; с тем чтобы в конечном счете увидеть себя растущим заново в другом теле, которое считают своим по тому праву, что дали ему жизнь, и неосознанно стремятся подчинить его себе, насколько получится, а тело же в итоге наверняка наделает тех же самых ошибок, из-за которых они были несчастливы и жаждали начать все с нуля в новом теле.

С сегодняшнего дня Каталина больше не будет воображать никакие ростки, и каждый раз, когда она чувствует запах влажной почвы на своей слизистой, у нее по непонятной причине что-то сжимается в животе.

Дядька сельскохозяйственного вида, который довез ее в тот первый раз до города, всю дорогу с ней разговаривал и беспокоился. Она что, не слышала о трех девочках, которые пропали на шоссе?

– Я автостопщиков никогда не беру, а тут тебя увидел и думаю – надо подобрать, а то еще сядешь в машину неизвестно к кому. Понимаешь? Ты почему попутку ловишь? Куда тебе нужно? Как тебя зовут? В средней школе учишься? Неужели тебе не страшно?

Каталина объяснила, что автобус сломался по дороге в город, что она была в гостях на участке у знакомых – как и сейчас – и просто возвращалась домой. Она назвалась именем, похожим на ее настоящее, но не настоящим (на этот раз Каролина), и сказала, в какую школу ходит, – тут она сказала правду, потому что раз уж вынуждена была врать, она предпочитала ложь частичную, как проявление искренней заботы о собеседнике. Каталина ненавидит, когда приходится кому-то врать вне дома. Отсутствие необходимости лгать для нее синоним свободы. Она хотела бы быть как Джон Уэйн[12]12
  Американский актер, прославившийся ролями суровых героических ковбоев.


[Закрыть] и иметь возможность в любой момент говорить что пожелает, но жизнь шестнадцатилетней девушки больше напоминает ей не вестерн, а греческую трагедию наподобие тех, что они проходят в школе. Вот о чем она старательно умолчала в тот день – так это о том, в каком классе учится; она знала, что ростом она заметно выше большинства ровесников и может выглядеть старше своих лет – а то и сойдет за мальчика, если перестанет мазать волоски над верхней губой обесцвечивающим средством. Не стала Каталина и объяснять, почему предпочла обратиться за помощью к незнакомому человеку, а не позвонить кому-нибудь или вернуться в загородный дом Сильвии и спросить, не отвезет ли ее домой отец подруги. Она села в чужую машину несмотря на то, что мама тысячу раз ей говорила: ни в коем случае не оставаться наедине ни с каким мужчиной.

– Ни с каким? Даже с папой?

– Ну с папой, конечно, можно.

– А с Паблито?

– И с Паблито можно, разумеется.

– А с учителем?

– С какой стати тебе оставаться наедине с учителем?

– На индивидуальное занятие, или спросить что-нибудь по программе, или чтобы он у меня спросил что-нибудь по контрольной…

Мама не хотела, чтобы Каталина оставалась с мужчинами наедине, прежде всего потому, что и сама не умела отличать, с какими из них можно ничего не опасаться, однако Каталина, со своей стороны, решила, что если уж приходится испытывать неловкость рядом с мужчиной, то пусть лучше это будет совсем посторонний. Еще она не привыкла, чтобы ей делали одолжения, и не придумала бы, как попросить отца Сильвии отвезти ее домой; она боялась, что случится что-то такое, после чего ее больше никогда не пригласят провести день за городом или поесть этой чудесной сочной мушмулы, которая растет на дереве на краю их сада. Она не хотела утратить спокойствие, которое ей тогда дарило это место, но больше всего не хотела каким-то неосторожным поступком запятнать дружбу с Сильвией. Подсознательно Каталина понимала, что отец подруги отвез бы ее. Он не задумываясь отвечал согласием почти на все просьбы дочери: сходить с ними в кино на фильм, куда не допускаются дети до восемнадцати без сопровождения взрослых, или отвезти в аквапарк рано утром и забрать поздно вечером. Его нисколько не затрудняло выполнять обязанности шофера, даже наоборот, он охотнее шел навстречу дочери, когда присутствовала еще и ее подруга. Каталина замечала (хотя старалась не задумываться о причинах), что Сильвия обязательно занимала в машине переднее сиденье, а в кино садилась между ней и отцом, так что они никогда не соприкасались так, чтобы это выходило за рамки ее представлений о норме. За исключением того дня, когда ей пришлось впервые ловить попутку. Пока Сильвия ныряла в бассейн, Каталина спросила у матери подруги, можно ли от них позвонить. Ей надо было как можно скорее оттуда выбраться – так подсказывала инстинктивная тревога из-за той странной ласки. Каталина сделала вид, что звонит домой, но последнюю цифру набрала другую, двойку вместо шестерки, и после второго гудка трубку взяла какая-то дама.

– Алло.

– Привет, пап, это я. Слушай, можешь приехать забрать меня с участка родителей Сильвии?

– Извините, кто это? Кому вы звоните?

– Хорошо, через двадцать минут на остановке у въезда в поселок. Да, где автобус C16 ходит. Пока!

У папы уже два года как даже машины нет, но она и не подумала позвонить ему по-настоящему или предупредить, где она, потому что привыкла, что дома в любом случае отругают и найдут к чему придраться, даже если она все сделает как надо. Привыкла слышать от взрослых «нет». Даже от Паблито, который уже совершеннолетний. Каждый раз, как Каталина что-нибудь у него просит, Паблито, хоть и вырос в том же доме, говорит ей «нет», потому что, сколько себя помнят, слово «нет» они слышали чаще всего. Так что Каталина ничего не просит у родителей, только в самом крайнем случае, а добраться домой – это не крайний случай, потому что, как говорит мама, чисто не там, где метут, а там, где не сорят, в том смысле, что если не уходить далеко от дома, то и возвращаться недолго.

Водители, которые едут мимо на своих машинах и не останавливаются, тоже как бы говорят ей «нет», но ей все равно – она их знать не знает, не живет с ними под одной крышей, ей на них не смотреть изо дня в день, и они не заставят ее почувствовать себя униженной, как она – того мальчика с дополнительных занятий, когда сказала ему свое «нет». И вообще она совершенно уверена, что если машины не останавливаются, то потому, что едут не в город.

Тот, что подвозил ее в тот раз, показался неплохим человеком, хотя Каталина не на шутку встревожилась, когда выяснилось, что у него дочка не просто ее ровесница, а еще и ходит в ту же школу. Ей показалось необыкновенным, что в городе из трехсот тысяч жителей ее подобрал на шоссе рядом с поселком человек, которому надо в тот же район, что и ей. Он рассказал, что его дочь зовут Елена – не Элена, а Елена, уточнил он, Елена Сорни, – и спросил, не знакомы ли они. Она помолчала несколько секунд, отвлекшись на «Елену-не-Элену», потому что на слух не замечала большой разницы между этими именами. На самом деле Каталина была с ней знакома, только не знала, как пишется ее имя. Поглядев на водителя, она теперь заметила фамильное сходство. Елена была лучшей подругой Сильвии, они жили в одном доме, но иногда ссорились, и Каталина пользовалась этими краткими периодами, чтобы закрепиться на первой линии дружбы с Сильвией, и, хотя они с Еленой почти не гуляли вместе (потому что Каталина вообще редко гуляет), ей казалось, что они просто соперничают за одну и ту же близкую подругу. Она решила в ответ сказать другую полуправду: что у них в школе несколько девочек по имени Элена, но она (до этого момента) не знала ни одной, чтобы была именно Еленой. Как-то раз они с этой Еленой ходили в кино вместе с общей компанией, но Каталина не рискнула об этом упомянуть – вдруг он подумает, что она плохо влияет на его дочку, раз ездит автостопом, или, хуже того, вообразит, что Елена тоже так делает. Ведь ловить попутку – это страшный порок для юной девушки, это значит сознательно подвергать себя опасности, давать карт-бланш насильникам и убийцам, класть телячью вырезку в миску доберману и потом просить, чтобы он ее не ел. Назвав свою школу, Каталина уже не могла соврать, что живет в другом районе, и в итоге попросила ее высадить около муниципальной библиотеки – она достаточно далеко от ее дома и в этот час могла быть открыта, несмотря на Страстной понедельник. Прежде чем вылезти из машины, она даже подумала, не дать ли ему денег, все, сколько есть с собой, в благодарность за то, что он ее не тронул. Его дружелюбный голос не позволил ей совершить такой бесстыдный поступок.