Текст книги "Коррумпированный город"

Глава 5

Потускневшая вывеска на магазине подержанных вещей Кауфмана гласила: «Мы все покупаем, продаем и меняем». Содержимое витрины подтверждало это. Там были пальто, фотоаппараты, военные медали, старый воротник из лисицы, который выглядел, как будто сам себя вконец изгрыз, седло с Запада, охотничье ружье, пара индейских дубинок, ржавые наручники, часы в форме колокольчика с заводом на тридцать дней, полное собрание романов Уэверли, клетка для птиц, ржавая металлическая сетка… Самым странным предметом в витрине был литографированный портрет Фридриха Энгельса, взирающего холодным взглядом на хаотические символы цивилизации, которую он критиковал.

Света в магазине не было, только тонкая освещенная полоска виднелась под дверью со двора. Я постучал. Задняя дверь отворилась, и в квадрате света появилась объемистая тень, которая двигалась не совсем как человек. Кто-то включил освещение в магазине и захромал ко мне, преодолевая кучу ржавых плит, детских колясок, чьи пользователи давно уже закончили среднюю школу, засиженные мухами тарелки и потрепанную мебель – ошметки распавшихся домов и то, что бросили люди, улучшавшие свои жилищные условия, покупая вещи в рассрочку.

Это был грузный старик, который выкидывал от бедра одну несгибающуюся ногу и как бы перекатывался, когда шел. Он расплющил нос о стекло парадной двери, напряженно вглядываясь в меня. Потом закричал через дверь:

– Что вам надо? У меня закрыто.

В ответ я прокричал:

– Вы – тот самый человек, который пишет письма в газеты?

– Тот самый. Вы читали эти письма?

– Разрешите войти. Я хочу с вами поговорить.

Он снял с ремня кольцо с ключами, открыл замок и раскрыл дверь.

– Итак, о чем вы хотите поговорить со мной? Об идеях?

Широкая, мягкая и простая улыбка, похожая на улыбку на каменном лице Будды, расплылась по его лицу, и глаза превратились в щелки. Выкинув свою несгибающуюся ногу, он отступил назад, пропуская меня.

– Как Энгельс оказался у вас в витрине? – спросил я.

– Вам знакомо его лицо? Почти никто не знает его в этом забытом Богом захолустье. Люди меня спрашивают: кто это, не мой ли отец? Поэтому я рассказываю им, кто такой Энгельс. Я рассказываю им, за что он выступал. Просвещаю их, хотя им это и невдомек. – Он тяжело вздохнул. – Эксплуатируемые массы.

– Сюда, верно, заходит немало представителей эксплуатируемых масс. Вы выбрали хорошее место, чтобы проповедовать свое учение.

– Проходите в заднее помещение. – Не прикоснувшись ко мне, его рука описала круг, как при объятии. – Я люблю поговорить с человеком, понимающим толк в идеях.

По узкому проходу он проводил меня в заднюю часть магазина. Мы миновали крохотный офис с высоким бухгалтерским столом и оказались на жилой половине. Комната, в которой он предложил мне сесть, представляла собой сочетание гостиной и кухни. Там стоял сосновый стол, несколько старых кожаных кресел и крашеных деревянных стульев, книжный шкаф в углу, газовая плитка на полке возле раковины. Над книжным шкафом висел любительский набросок Карла Маркса, сделанный карандашом.

– Почему вы не выставите Маркса в витрине?

– Тогда не так много людей будут спрашивать меня, кто это, потому что они его знают. Я потеряю возможность учить их.

– Вы уже давно живете в этом городе, не так ли, господин Кауфман?

– Почти всю свою жизнь. Я пробыл на этом месте последние тридцать пять лет.

– Вы кое-что можете рассказать мне о муниципальном правительстве. Кому принадлежит настоящая власть в этом городе?

– Вы – репортер? Или пишете книгу?

– Я собираю материал.

Он не стал уточнять, какой материал я собираю, улыбнулся еще более ласково и сказал:

– Вы хотите услышать то, что об этом пишут в газетах для эксплуатируемых масс? Или то, что представляется мне? Иной раз я думаю, особенно с тех пор, как они вышвырнули профсоюзных лидеров с химических фабрик, что я – единственный человек в городе, который не совсем ослеп.

– Излагайте по-своему.

Он откинулся в широком кресле и скрестил свою здоровую ногу с несгибающейся.

– Согласно уставу города, городские законы принимаются городским советом, состоящим из двенадцати членов, которые избираются ежегодно населением, голосующим на своих участках. Мэр, который ежегодно избирается всеми гражданами вне зависимости от местожительства, является главой исполнительной городской власти и обеспечивает осуществление городских законов, которые принимаются советом.

– Кто командует полицией?

– Полицейское управление, членом которого является и мэр в силу занимаемой должности. Остальные три члена назначаются на перекрывающие друг друга трехлетние сроки городским советом. Все это соответствует положениям устава.

– А кто настоящий хозяин в городе?

– Городом командует Алонсо Сэнфорд. Но нельзя сказать, что он фактически управляет им. В течение многих лет он поддерживал деловой союз с человеком, которого звали Дж. Д. Уэзер. Уэзер вырвал концессию на использование игральных автоматов в нашем районе и в течение нескольких лет превратился в городского босса старого образца. Он не скупился и наложил руку на совет и на полицию. В то же время не забывал и о рядовых горожанах: инсценировал политические представления, помогал бедным людям выбраться из затруднений, старался обеспечить их медицинским обслуживанием, когда они не могли платить по счетам, помогал семьям попасть в списки на получение пособий, принимал участие в кампаниях, которые проводили поляки, сербы, итальянцы и другие меньшинства. Получалось так, что его знал весь город, и он нравился большинству людей. Они знали, что могут рассчитывать на Дж. Д. Уэзера в случае затруднительного положения, и голосовали так, как он хотел. Сам он никогда не занимал никаких должностей, но за последние пятнадцать лет ни один мэр и ни один член совета не мог быть избран без благословения Дж. Д.

– Какова же во всем этом роль Алонсо Сэнфорда?

– Она заключается хотя бы в том, что человек вроде Уэзера не смог бы безнаказанно коррумпировать городское правительство без его помощи. Так называемые лучшие люди изгнали бы его из города. Сэнфорд обеспечил первоклассную протекцию.

– Я не понимаю, что от этой сделки получил Сэнфорд?

– Все, что хотел, – сказал старик. – Людей в учреждениях, которые не станут облагать слишком большими налогами его недвижимость, полицию, которая позаботится о том, чтобы на его заводах не активничали профсоюзы. Используя Дж. Д. Уэзера, Сэнфорд сам оставался в стороне и мог выдавать себя за важного старожила. До тех пор пока его это не касалось, грызуны могли свободно пастись в городе.

Мне было больно слушать, когда о моем отце говорили такие вещи. Я никогда не расставался с его образом, возникшим у меня в детстве: передовой гражданин, честный бизнесмен, прямолинейный человек, всеобщий друг.

– Дж. Д. Уэзер действительно был таким скверным человеком?

– Он был плох для города. Не думаю, что он сам когда-либо брал взятки, но создавал для других возможность это делать. Когда появляется коррупция, то она распространяется вплоть до полицейского на участке, берущего процент с каждой проститутки или выгораживающего мелкого вора. В личном плане Дж. Д. Уэзер был неплохой человек. Он сделал много хорошего для отдельных людей – в этом одна из причин его влияния в городе. В то же время он вмешивался в демократические процессы и коррумпировал этот город вдоль и поперек. Загребал по тысяче в неделю на своих игровых автоматах. Легко быть щедрым, заключая выгодные сделки.

– Вам он не очень-то нравился?

– Почему этот город отстал на двадцать лет? – фыркнул старик. – Мужчины и женщины работают на химических заводах за пятнадцать – двадцать долларов в неделю. Они пытаются что-то предпринять в свою защиту, а полицейские волокут их лидеров на окраину, избивают там и выставляют из города. Игральные автоматы, бильярдные, дома терпимости – вместо детских площадок и коммунальных жилых зданий, которые могли бы предотвратить рост молодежной преступности. Самые скверные трущобы в стране, а Алонсо Сэнфорд дерет с них высокую ренту. Почему сохраняется такое положение? Потому что они сговорились его сохранять. Я думал, дела начнут меняться, когда год назад пришел Аллистер…

– Уже два года, как Дж. Д. Уэзер умер. Как сейчас обстоят дела в городе?

– Все еще звучит та же мелодия, молодой человек. Именно этого я не могу понять. При Аллистере…

– Он теперь мэр, не так ли?

– Он уже почти два года мэр. Проводил свою предвыборную кампанию под лозунгами реформ. Пообещал очистить город. Он был молодым адвокатом в ведомстве прокурора и выступал как борец с коррупцией. Я думал, что он не обманывает. Так же думали многие. Он получил поддержку честных представителей среднего класса и рабочих, у которых было некоторое представление о своем благе. После убийства Дж. Д. Уэзера он в буквальном смысле покорил город. Ему были известны факты коррупции в муниципалитете, и он не встретил сопротивления. Все это было во время предвыборной кампании. Но когда он занял пост, все осталось как прежде. В прошлом году он добивался переизбрания и значительно поубавил свою прыть. Он больше не оперировал фактами, а разглагольствовал с высокопарными обобщениями. Но прошел с огромным преимуществом, потому что у него не было серьезного соперника.

– Как это можно объяснить? Сэнфорд вроде бы должен был ему противодействовать.

– Думаю, что Джефферсон был прав, – мрачно заметил старик, – власть развращает. Зачем Сэнфорду и реакционным силам противиться человеку, если они могут его приручить и использовать? Я не знаю ничего определенного, но подозреваю, что Сэнфорд готовит его на место Дж. Д. Уэзера. Я знаю только одно. Почти за два года в кресле мэра Аллистер не пошевелил и пальцем. Он распространяется о зле в городе, но никогда конкретно не указывает на его проявления. Свое время он тратит на создание политической машины. Полагаю, что власть испортила его. Может быть, его загипнотизировали деньги Сэнфорда. Не знаю. Во всяком случае, это пример трудностей при проведении реформ конституционным путем. Сам я выступаю против эволюционных методов.

– Я и не ожидал, что вы их поддерживаете. – Я посмотрел на портрет Маркса на стене. – Но любые другие методы опасны, не правда ли? Вы можете потерять остатки свободы, пытаясь обрести большую свободу.

– Какая у них свобода?! – воскликнул он. – Свобода быть рабами на фабриках, голосовать и думать так, как им подсказывают радио, газеты и политические боссы, свобода дурманить мозги в тавернах и кинотеатрах; свобода быть эксплуатируемыми и всего лишенными?! Пусть они поднимаются и воюют за свои права!

– Я задавался вопросом: не мог ли кто-то застрелить Дж. Д. Уэзера по политическим соображениям?

– Вы – полицейский! – Негодующе старик согнулся и прохрипел: – Думал, что знаю всех подлых полицейских в этом городе, но вы – мерзкий полицейский, которого я не знаю. – Его массивное лицо сохраняло спокойствие, но он напряженно задышал носом.

– Вас не обвиняли в его убийстве?

– Я уже давно обо всем рассказал, – прорычал он. – Грязный полицейский приходит ко мне, разыгрывая из себя человека, интересующегося идеями! Можете убираться отсюда!

Я остался сидеть на своем стуле.

– То, что я узнало здешних полицейских, не дает мне оснований относиться к ним лучше, чем относитесь вы. Я пришел к вам, чтобы получить информацию.

– Тогда кто вы? – Он сердито заворочался, и кольцо с ключами, висевшее на ремне, звякнуло.

– Меня зовут Джон Уэзер. Мы говорили о моем отце.

Он переместил свое тяжелое тело в кресле, его наивные старые глаза моргнули.

– Почему вы мне об этом не сказали? Я бы так не говорил с сыном о его отце.

– Думаю, что я недостаточно хорошо знал своего отца. Мне было всего двенадцать лет, когда я видел его в последний раз. И даже тогда большую часть времени я проводил не дома, а в школе. Но мне нужны были сведения, и я собрал их. Мне нужна еще кое-какая информация. Револьвер, из которого его застрелили, был взят из этого магазина.

Впервые тень осторожной неискренности появилась в его глазах.

– Этот револьвер украли в моем магазине. Он лежал в витрине, кто-то его оттуда стащил.

– Вы говорите как настоящий боец, Кауфман. Распространяетесь о том, чтобы очистить город. Но когда у вас появляется шанс поймать убийцу, идете на попятную. Не думал, что такой человек, как вы, может так сильно струхнуть.

– Струхнул, тоже мне! – взорвался он. – Я просто не собираюсь помогать Хэнсону, этому казаку-разбойнику! Однажды он бросил меня в каталажку за то, что я выступал на собрании. Он выгнал из города некоторых моих лучших друзей.

– До сегодняшнего дня мы не встречались. Теперь вы можете мне все рассказать.

– Зачем вы приехали в город?

– Я приехал сюда в поисках работы, и оказалось, здесь есть работа как раз для меня: найти убийцу моего отца.

– На это у меня нет ответа, молодой человек. Если вы думаете, что это сделал я, то ошибаетесь. Я добиваюсь лишь уничтожения системы.

– Вы помогаете сохранить все в неизменном виде, поступая так.

– Поймите, если я вам все расскажу, то пойду на риск, Если вы отсюда помчитесь в полицию со своей историей, то у них появится материал на меня, а они пытаются пришить мне что-нибудь. У меня в голове слишком много идей. А если вы потом зайдете еще кое к кому, то мне недолго оставаться в живых.

– Может быть, вы и так долго не проживете. Ведь вам уже семьдесят, не правда ли?

– Семьдесят пять, – улыбнулся он. – Я достаточно стар, чтобы рискнуть.

– А мне двадцать два – достаточно, чтобы поднять бучу. Вы можете помочь мне устроить большую бучу.

– Джой Солт почти одного с вами возраста. Бывало, он проводил много времени в магазине до того, как внучка ушла от меня.

– Джой Солт?

– Он попал в исправительную колонию за воровство в магазинах, когда был еще подростком. Впрочем, я никогда не думал, что он обворует меня. Он вел себя нормально, и я думал, что Карла выйдет за него замуж.

– Если револьвер украл этот Джой Солт, то почему вы не сообщили об этом в полицию?

– Я уже назвал одну причину. Не доверяю полиции и не люблю ее. Но есть и другая причина. Джой мог получить большой срок за воровство. Может быть, за соучастие в убийстве.

– Или за само убийство.

– Может быть, и так. Но я-то знаю, что он не убивал.

– Похоже, вы уверены в этом. Почему?

– Он сказал мне об этом сам. Я спросил его.

– И вы поверили тому, что он сказал?

– Он не умеет врать, – сказал старик. – Если бы он солгал, я бы сразу заметил. Джой утащил револьвер и продал его. Он отказался сказать мне, где продал. Что я мог поделать? – Он развел пухлыми руками.

– Итак, вы мешали расследованию убийства, потому что мелкий воришка хотел жениться на вашей внучке?

– Вы чересчур упрощаете дело, – устало произнес он, сохраняя терпение. – Я пытался оградить его от последствий его же поступка. Последствия оказались бы более серьезными, чем он того заслуживал. Во всяком случае, так я тогда думал. Как бы там ни было, но он на Карле не женился. Позже выяснилось, что он просто хотел овладеть ею и стать ее сутенером. Может быть, он и сейчас тянет с нее деньги. Я слышал, что последние несколько месяцев она подвизается в клубе.

– Мне не нравится сама фамилия Солт.

– Джой является продуктом среды, – мрачно вымолвил старик. – Его отец был мелким букмекером на скачках, мать рано бросила его, он вырос среди шаек в трущобах юго-западной части города. Его сестра – преуспевающая проститутка. Понятно, что ему хочется стать сутенером. Парень он смазливый – для такой работы внешность как раз подходящая.

– Где можно найти этого красавца?

– Раньше он жил вместе с сестрой, ее зовут Франческа Сонтаг, в доме Харви, на Сэндхусте, в трех кварталах к югу от улицы Мэйн.

Я поднялся и сказал:

– Со мной вы не рискуете. Думаю, некоторые ваши идеи – никчемные, но вы первый честный человек, с которым мне пришлось здесь переговорить сегодня. Я вас не подведу.

Он протянул руку и прикоснулся ко мне.

– Подождите, пока доживете до семидесяти пяти лет, и тогда скажете, что думаете о моих идеях. И будьте осторожны с Джоем. Он носит при себе нож.

– У меня такое чувство, что я доживу до семидесяти пяти лет, – сказал я перед тем, как дверь захлопнулась.

Глава 6

Многоквартирный дом Харви – одно из основных зданий в поясе жилых строений между центральным деловым районом города и южной заводской окраиной. Он был построен не раньше, чем семь или восемь лет назад, но его наружная штукатурка уже потрескалась и частично отвалилась. Сколоченные на скорую руку постройки начали деформироваться и ветшать, приходя в плачевное состояние. Здесь, должно быть, жили люди, чьи доходы или убеждения не позволяли им поселиться в хорошем районе. И все же выросшему в трущобах мелкому воришке здешние места могли показаться просто шикарными.

Детские коляски, стоявшие в прихожей нижнего этажа, создавали впечатление борьбы за семейную респектабельность. Но на многих табличках на проржавевших почтовых ящиках значились фамилии женщин, которые, похоже, были одиноки: миссис Соня Вейл, миссис Дороти Уильямс. Миссис Сонтаг значилась среди других и жила в квартире 23. Я поднялся по лестнице на второй этаж и разыскал ее. Из-за двери доносились ругань и ворчание двух голосов – мужского и женского, которые смолкли, когда я постучал.

Но прошла целая минута, пока дверь открылась. Миссис Сонтаг была одета в розовый шелковый халат, который демонстрировал и даже подчеркивал все прелести ее фигуры. Густые черные волосы распущены по спине. Смелое, нежное лицо когда-то могло быть красивым и все еще оставалось очень приятным.

– Что вам надо? – спросила она резким, угрожающим голосом, который подразумевал, что я не заслуживаю ничего хорошего, даже приветствия.

Через ее плечо я увидел темно-серый полосатый пиджак, брошенный на спинку дивана, обитого красным сатином. При тусклом свете ламп в розовых абажурах нельзя было утверждать с уверенностью, но пиджак, похоже, был от мужского костюма.

– Я бы хотел поговорить с господином Джозефом Солтом. Вашим братом.

– Джоя здесь нет. – Она сделала движение, чтобы захлопнуть дверь перед моим носом.

– Не можете ли вы сказать, где его можно найти? – выпалил я скороговоркой. – Хочу его увидеть по делу.

– По какому делу? – Ее блестящие темные глаза посмотрели мне в лицо с осторожностью. Движение воздуха из квартиры донесло до меня запах духов. Это были дорогие духи.

Откуда-то из глубины донесся мужской голос:

– Фрэнси, кто это?

– Какой-то незнакомый человек. Хочет увидеть Джоя.

– Я занимаюсь торговлей. Хотел бы купить у него кое-что.

С моей точки зрения, я сказал ерунду, но ей она оказалась понятной.

– Он должен находиться в задней комнате в бильярдной. Знаете, там, где играют в покер.

Я выхватил из своей памяти название одного из заведений на улице Мэйн.

– "Уэберс"?

– Нет, "Чарлис". – Она так резко захлопнула дверь, что разрубила пополам мое "благодарю вас".

Фрэнси вернулась к своей нелегкой профессии, а я вышел на улицу. Мой напор отнюдь не ослабел, но я понемногу начинал чувствовать себя как продавец совершенно никому не нужных вещей. Или как бильярдный шар, ищущий карамболь и не находящий, обо что стукнуться.

Но в то же время я продолжал чувствовать себя бильярдным шаром особого вида, который не подвержен силам притяжения и трения.

Я прошел три квартала в направлении улицы Мэйн за три минуты. Вроде бы никуда не уходя, ночные толпы редели, как будто проваливались в люки-ловушки на мостовой. Но теперь стало больше пьяных и меньше парочек. Бары начали пустеть, и проститутки увлекали свою добычу в дома без лифтов, в гостиницы с дурной репутацией, которые они называли своим жильем.

На углу стоял высокий полицейский в синей униформе, благосклонно наблюдая за толпой, подобно языческому божеству на карнавале в свою честь. Он был очень высокий и очень толстый и выглядел так, как должен выглядеть полицейский, когда от него не ждут, что он кого-нибудь поймает.

Я остановился перед ним, и через минуту он посмотрел на меня; на его безмятежном смешном лице появилось болезненное выражение.

– Что я могу для вас сделать?

– Не скажете ли, где находится бильярдная "Чарлис"?

– Не поздновато ли для игры в бильярд? – Он подмигнул с усилием, которое скривило уголок его рта.

– Во сколько они закрывают? В двенадцать? На одну игру времени должно хватить.

Я его позабавил. Он рассмеялся и похлопал по кобуре на своем бедре.

– Конечно, хватит. Но будь поосторожней, паренек. Ты не выглядишь для этого хорошо подкованным. Ставки в играх в бильярдной "Чарлис" очень высокие.

– Где это? – спросил я резко.

– Ладно. Не кипятись. Я как раз собирался показать. – Он повернулся, не сходя с места, и показал в направлении улицы Вест-Мэйн. – Отсюда два квартала и налево. Не забудь, что я тебя предупредил.

– Зачем мне зарабатывать второй миллион? – спросил я через плечо и заставил его моргнуть обоими глазами.

Торговый центр "Бильярд Чарлис и безалкогольные напитки" на деле оказался небольшим табачным магазином, под которым было огромное помещение.

Человек в рубашке с короткими рукавами, находившийся за стойкой, посмотрел на меня сонным взглядом, щелкнул по одной из своих пурпурных наручных повязок, как бы давая самому себе сигнал, и опять уткнулся в списки рысистых соревнований. Я спустился вниз по неубранной лестнице и немного задержался на нижней площадке, всматриваясь в посиневшее от табачного дыма помещение. Дым висел в просторной низкой комнате, подобно жидкому облаку, в котором люди казались какими-то странными созданиями, медленно передвигавшимися по морскому дну в подводном ритуальном обряде. Щелканье бильярдных шаров разрушило иллюзию, и я вошел внутрь зала.

Вдоль стен располагались стойки для киев, некоторые из них были заперты на висячий замок. По-видимому, здешние люди относились к этой игре серьезно, если завели персональные кии. Между стойками висели групповые снимки старых команд регби, у некоторых игроков были огромные усы. Подписанные фотографии умело позировавших малоизвестных игроков с огромными кулаками и плечами, с тонкими талиями; фото неизвестного борца с широкой, как корсет, лентой чемпиона, который сам себе посвятил надпись: "Всего наилучшего моему старому корешу Чарли, Ал". Фотографии женщин, ярких и пустых, как надувные шары. Реклама резиновых изделий специфического назначения и докторов-самоучек, к которым обращаются несчастные женщины, безуспешно испытав все остальные средства.

Эта выразительная стенная живопись привела меня в уныние, и я обратил взор на саму комнату. Там стояло шесть или восемь столов сочно-зеленого цвета под яркими двойными конусами фонарей: пара столов для снукера, или английского бильярда, один – без луз с тремя бортиками, остальные столы – для обычной игры. Большинство игроков были подростками и юношами; они склонялись над столами в характерных для этой игры позах или задумчиво стояли в стороне, намазывая мелом кончики своих киев. Кии ударяли по шарам быстро и уверенно, как вестники судьбы; шары меняли положение в соответствии с законами физики, как хорошо натренированные молекулы, заснятые в замедленном движении, или как невообразимо крошечные планеты. Один раз игрок ошибся, его шар вылетел за борт и покатился по полу, покрытому накопившейся за годы грязью.

Молодой человек в одиночку катал по столу шары, цеплял их кием, направляя к себе, и опять ударял по ним. У него были светлые волосы и белое лицо, как писчая бумага. Напряженный взгляд. Наружные углы красноватых глаз провисли вниз.

Он продолжал неторопливо щелкать по шарам и послал в лузы четыре шара подряд. Я отобрал ровный кий на одной из открытых стоек и предложил ему сыграть.

– Обычная игра, раз-два-три?

– Пойдет, – отозвался я.

– По двадцать пять центов?

– Согласен.

Он грустно улыбнулся, установил шары, выиграл первый удар и разбил фигуру. Я загнал первый шар в боковую лузу, подтолкнув второй по бортику, закатил в угловую лузу. Третий оказался затертым другими шарами, и его было плохо видно. Я попытался сыграть от бортика, попал по третьему, но на дюйм не попал в среднюю лузу. Третий от моего партнера тоже был закрыт седьмым, но он ловко срезал шар с правой стороны и закрутил его вокруг седьмого. Третий оказался в лузе, четвертый хорошо стоял перед крайней лузой.

– Хорошая позиция, – заметил я. – Сегодня не видели Джоя?

– Еще час назад сидел в задней комнате. – Он положил четвертого, нацелил свой кий на пятый. Затем загнал его в лузу.

Удар по шестому шару был отчаянно трудным. Но он достал и его.

– Где он сейчас?

Его тусклый взор скользнул по мне и возвратился к столу. Он отправил седьмой в боковую лузу и начал готовиться пробить по восьмому.

– Вы друг Солта?

Я подумал, что безопаснее будет выбрать деловой подход.

– Я хотел бы им стать. Хочу у него купить то, что он может продать.

Парень положил восьмой шар.

– Сегодня он не будет заниматься делами – устраивает вечеринку для девочек.

– Мои дела не терпят, – отозвался я. – Где он устраивает вечеринку?

Девятый стоял в трудном месте, в стороне ото всех луз. Парень внимательно его осмотрел, и кий скользнул между его намазанных мелом пальцев. Девятый прокатился по всему столу и отрикошетил в боковую лузу.

– Где, вы сказали, проходит вечеринка?

– Я не говорил пока. Ее устроили у Гарланда, около парка. – Он промахнулся с десятым. – Знаете, где это находится?

– Нет. А вы? – Я положил десятый и промахнулся с одиннадцатым.

Он взял одиннадцатый.

– Напротив главного входа в парк. На четвертом этаже, над винным магазином. Если идете к нему по делу, то скажите, что вас направил Уайти.

Он промазал двенадцатый. Я положил двенадцатый, а затем и остальные шары. Он что-то буркнул, когда пятнадцатый свалился в лузу.

– Это был выигрышный шар, – сказал я. – Вам не повезло.

Он печально взглянул на меня.

– Я могу выиграть пирамиду одним духом, но у меня нет для вас двадцати пяти центов. Все спустил в задней комнате. Не думал, что вы так играете.

– Не важно. – Я удалился, оставив его гонять шары в одиночку.

Я вылез из такси перед закрытыми железными воротами муниципального парка. Ночной воздух начинал свежеть, и темные лужайки за воротами, находящиеся в тени нераспустившихся деревьев, выглядели безлюдными, как кладбище. В центре заасфальтированного треугольника, у основания которого находились ворота, стояла бронзовая фигура первого французского исследователя этих земель в оленьей шкуре.

– У вас тут назначена встреча? – спросил водитель, получая плату за проезд.

– Со статуей. Я встречаюсь с ней время от времени, чтобы поболтать о прежних временах.

Он тупо посмотрел на меня, и я не дал ему на чай. Когда он отъехал, я обернулся и посмотрел на статую. Статуя молчала. Она спокойно стояла, устремив невидящие металлические глаза на землю, которая давно перестала быть девственной. Я помнил со школьных дней, что он покинул Францию, чтобы принести христианство язычникам.

На противоположной стороне перекрестка виднелась дрожащая неоновая вывеска: "Винный магазин". Над ней располагались три жилых этажа. Пять или шесть окон верхнего этажа были освещены, но задернуты занавесками. Оттуда доносились крики и смех. Это был громкий, возбужденный смех, отнюдь не веселый, но мне было все равно. Радостный смех противоречил бы моему настроению.

Я пересек улицу и отыскал вход в жилые помещения рядом с парадной дверью магазина. Узкая лестница освещалась, если это можно назвать освещением, красными двадцативаттными лампочками, по одной на каждом пролете. Запыленная лампочка на последнем пролете отбрасывала слабый свет на дверь небесно-голубого цвета с красной полоской. На двери было написано большими красными буквами, немного расплывшимися: "Ф. Гарланд". Звуки вечеринки проникали через стенки, как через сито. Я наслушался различных сборищ и знал, что смешанные вечеринки звучат как обезьяний питомник, девичники – как птичники, а холостяцкие встречи – как собачьи своры. Эта вечеринка производила шум собачьей своры, хотя некоторые голоса звучали как лай болонок, пронзительно и злобно.

Я постучал в дверь Гарланда, раздумывая, где же у них девушки. Тявканье, взвизгивание, завывание и гавканье отнюдь не смолкли. Смех, похожий на сирену пожарной машины, постепенно нарастал, пока не грохнул на высоких нотах и не раскатился дрожащим треском. Я постучал еще раз.

Открывший дверь невысокий человек все еще застегивался. Отпечаток губной помады на его узком подбородке составлял яркий контраст с почти бесцветным лицом. У него была жалкая мордочка с ввалившимися щеками, высокими узкими скулами, юным чувственным ртом, верхняя губа которого слегка нависала над нижней. Голос звучал мягко и приятно:

– По-моему, я вас не знаю, или я ошибаюсь?

– Жаль, если не знаете. Джой Солт здесь?

– Джой сейчас занят. – Он бесстыже и весело хихикнул. Его серые глаза были столь же привлекательными, как толченое стекло.

– Вы не скажете ему, что я хочу увидеть его на минутку? Прямо здесь, на лестнице.

– По делу?

– Считайте, что так.

– Сегодня он не занимается делами. Он ждет очередную партию товара.

– Другой бизнес. Я хочу с ним поговорить.

– Как вас ему назвать, приятель?

– Джон Уэзер. Вы его секретарь?

Злобная вспышка несколько окрасила его чахоточные щеки. Он ехидно фыркнул крупными выразительными ноздрями.

– Моя фамилия – Гарланд, – мягко сказал он. – Может быть, вам стоит ее запомнить.

– Я в восторге, честное слово. Передайте мое уважение господину Солту и скажите ему, что я буду иметь удовольствие ожидать его в приемной палате.

– Остряк! – прочирикал он и захлопнул дверь. Но перед тем как она закрылась, я увидел в комнате скрюченные тела. Это были тела живых людей, но некоторые трупы вызывали у меня больше симпатии.

Минуту спустя из двери вышел красивый юноша. У него были бачки, ямочки и темные глаза с поволокой. Одет в брюки шоколадного цвета с высокой талией и тремя складками по бокам, которые поддерживались почти под мышками алыми шелковыми подтяжками. Рубашка из бежевого шелка. Повадками он напоминал кота. Его смуглое лицо было очень подвижным. Сигарета, зажатая между тонких коричневых пальцев, горела неровно и не пахла табаком.

– Джой Солт?

– Вы меня накрыли. – Он обаятельно улыбнулся. – Вы не понравились Гарланду.

– Зато Гарланд мне очень понравился.

– Он немного с приветом, но у него хороший нюх. Когда ему кто-то не нравится, то чаще всего этот человек не нравится и мне.

– А я-то думал, что неотразим. Вы хороните мою мечту.

– Вы слишком много говорите, в этом Гарланд прав. – Юношеское дружелюбие на его лице быстро сменилось открытой враждебностью. – Если хотите что-то мне сказать, то говорите. – Его сигарета догорела до пальцев. Он раздавил ее о дверную притолоку и положил окурок в карман.