Текст книги "Мозаика моей жизни"

Белька и травка

У меня в жизни было две знакомых козы – Белька и Травка. Бельку купили на Урале, в эвакуации, чтобы поить молоком маленькую Ленку, родившуюся у тети Веры. Сарайчика для козы не было. Рядом с избой, в которой мы жили, имелись остатки пристройки без крыши и дверей. Там привязали Бельку. Было лето, но все равно козе там едва ли было уютно. Прожила она у нас недолго, ее продали или вернули прежним хозяевам.

Второй козой в моей жизни была Травка, бодрая козочка в Старом Изборске под Псковом. Там жили мы с женой после того, как я переболел брюшным тифом. Все Травкино молоко отдавали мне, и я буквально ожил. Травка вернула меня к жизни. Помню, как хозяйка козы готовила для нее сено на зиму, косила траву и раскладывала ее для сушки на поляне, почти под самой стеной Изборской мрачной крепости. Белая козочка на фоне замшелых серых камней!

Пимокаты

Вспомнилось мне, что, когда мы жили на Урале, под Екатеринбургом, ходили там по избам пимокаты. Это была пара или тройка пожилых мужиков, у которых имелись разные деревянные приспособления – вальки, биты какие-то и прочее. Они нанимались к хозяевам, у которых была припасена овечья шерсть, им отводилась целая изба или, наверное, банька, где они всё устанавливали по-своему. Быть там с ними было невозможно, потому что там дышать было нечем. Однажды, забежав к школьному приятелю, я застал этих пимокатов в деле.

В избе стоял влажный туман и густо, противно пахло горячей мокрой шерстью. В этом мареве у стола энергично действовали пимокаты, «катали пимы», т. е. делали валенки. Помню, на большом столе была раскатана, как тесто, серая мокрая шерсть, тонким слоем. Всего процесса я не видел, так как поскорей выбежал оттуда, задыхаясь. Думаю, что в конце концов это шерстяное «тесто» как-то накладывалось на формы, и долго сушились потом новые «пимы». Старинное дело, которое я еще видел своими глазами! Отразилось оно в детской дразнилке:

Ванька, Ванька – пимокат.

Из г… пимы катат.

Как мальчика убило

На соседей улице уральского заводского поселка ремонтировали электрическую проводку. На столб полез мальчишка-ученик с тяжелыми монтерскими «когтями» на ногах. Столб был старый и подгнивший, и скорее он держался на проводах, чем сам держал их на своих растопыренных рейках, уставленных изоляторами зеленого стекла. Столб не выдержал тяжести мальчишки и упал вместе с ним. «Мальчика убило», – шептались соседки, делая скорбные глаза. Мне надо было по этой улице идти в школу. Утром я увидел свежую канавку, забросанную землей. «Тут кровь текла, – рассказывали мальчишки, – это ее землей закидали».

Шарик

На Урале грозы бывают страшенные. Словно горные духи срываются с цепей и со сверканием и грохотом несутся на рваных тучах низко над землей.

После бомбежек на Украине и тягот эвакуации я панически боялся гроз. Однажды такая гроза неслась над нашей избой, с ливнем и молниями. Я видел из окошка, как зигзаг молнии ударил прямо в мокрую, грязную дорогу. Треск стоял оглушительный.

Я был в комнате один. И вдруг из середины черной тарелки репродуктора, что висела передо мной в простенке между окнами, выплыл светящийся шарик величиной с небольшое яблоко; из него, как иголки из ежа, торчали в стороны яркие лучи. Шарик выплыл на середину комнаты, оказавшись почти над моей головой, и «лопнул», вспыхнув, с легким треском. Шаровая молния!

Когда я рассказал об этом родным, они едва ли поверили – ведь свидетелей, кроме меня, не было, а я был известным фантазером!

Как мы гуляли подо льдом

Зимой наша небольшая, но бурная речка Сеймчан-ка промерзала до дна. Мы, мальчишки, бегали по льду, ощущая внизу пустоту (по эху от наших шагов), а не воду. Однажды мы увидели во льду прорубь и заглянули вниз. Там было сухо, на промерзшей гальке, устилавшей дно речки, виднелись замерзшие водоросли и застывшие личинки водных насекомых. Мы спустились на дно и очутились в странном, сумеречном мире, который освещался приглушенным дневным светом, проникающим сверху сквозь снег и лед. Вверх и вниз по течению уходили вдаль залы и коридоры, ходить можно было высокому человеку, пригнувшись, а коротышки бегали вполне свободно. Я был тогда долговязым подростком, и мне пришлось пригибать голову. Расстояние от ледяной «кровли» до дна было около полутора метров. Это был какой-то «иной» мир, как во сне. Я взял в ладонь замерзшую личинку, и вдруг она, согревшись от моего тепла, стала шевелить лапками.

Обратно вылезать было нелегко: не было опоры для ног. Приходилось подпрыгивать и, высунувшись на поверхность, упираться локтями о лед и с трудом вываливаться на него. Было немного страшно, а вдруг не вылезешь! Но обошлось.

Черная собака

A horror-story

Когда мы жили на Урале, по вечерам мы любили слушать разные страшные истории. Одна девушка из нашей компании, сделав круглые глаза, рассказала нам историю такую:

Все вы знаете длинный деревянный пешеходный мост, который проложен через наш заводской пруд. Однажды, в поздний уже час, шел через мост один человек, рабочий с вечерней смены. Вокруг не было никого. Дойдя почти до середины моста, человек увидел далеко впереди что-то темное, двигающееся в его сторону. Потом он услышал прерывистое дыхание, стук когтей по настилу и разглядел огромную черную собаку, несшуюся прямо на него. Собака подбежала и, не рыча и не лая, привалившись к нему косматым боком, стала теснить его к перилам моста. Сила ее была велика, так что человек, мужчина не хлипкий, понял, что еще немного – и пес столкнет его в темные воды пруда, надо сказать, довольно глубокого. К счастью, вдали на мосту показалась шумная компания молодежи, возвращавшейся с танцев. И внезапно собака исчезла, не убежала, а именно исчезла, растворилась в сумерках, как будто ее и не было.

Только через много лет я понял, что это был, наверное, отзвук «Собаки Баскервилей» Конан-Дойля. А может быть, это была все-таки местная легенда?

Покойники!

Однажды мы – ученики седьмого класса и я с мамой, которая была у них классным руководителем, – возвращались вечером из дневного похода по окрестностям уральского поселка. Идти надо было через большое кладбище, лежавшее на холмах. Стали спускаться в долинку между двумя холмами. Темнело. Я, шестилетний мальчик, крепко держал маму за руку. Страшно на кладбище, хотя и шли большой компанией. Вдруг в кустах у дороги послышался шум и завывания, в которых можно было разобрать слова: «Мы – покойники!

Мы – покойники!». Я вырвал свою руку из маминой руки и в ужасе помчался с криком вперед, под горку, оставив всех далеко позади. Последовал общий хохот. Оказалось, что двое мальчишек из маминого класса залезли в кусты, чтобы попугать всех. Долго все смеялись над моим испугом.

Знаменье

Старухи-соседки шептались: «Знаменье было! Знаменье на небе!». Я не знал значения этого слова и, воспитанный на картинках парадов и побед, представлял себе огромное красное знамя в полнеба.

Однажды мы с мамой возвращались от родных, которые жили в большой избе на углу двух улиц, в нашу отдельную избу, отстоявшую от той избы на расстоянии большого огорода. Мы шли по заросшей травою улице в сторону горы Киндарейки. Был уже темный вечер. Всходила луна. Подымаясь над горизонтом, она была огромной, немного приплюснутой и зловеще-темно-красной.

От нее по темному небу исходил призрачный красноватый отблеск. Часть неба была покрыта облаками, края которых отражали красный свет луны. Так и должно было, наверное, выглядеть «знаменье». Мрачная картина темно-красноватых небес вызывала тревогу и даже какой-то страх. Но я был уверен, что небесное «знамя» – это к победе над врагом и к окончанию войны. Знаменье!

Собор

Посреди старинного заводского уральского поселка высился собор, прямо на главной площади, между административным (прежним присутственным) зданием – «домом-бутылкой» построенным каким-то чудаком-архитектором в виде круглой приземистой башни с башенкой– горловинкой на крыше, – и солидной каменной школой, также, видимо, старинной постройки. Собор был огорожен со всех сторон высоким забором с колючей проволокой, прибитой по верху, и служил перевалочной тюрьмой для бериевских лагерей. Там днем и ночью толпились какие-то серые люди, подгоняемые с криком стрелками в тулупах и с винтовками. Иногда ворота распахивались, и туда входила или оттуда вытекала строем людская серая масса, направляющаяся к вокзалу в окружении охранников с винтовками наперевес. Наш второй класс располагался, по-видимому, на верхнем этаже школы, потому что нам было немного видно, что происходит там, за забором.

Однажды на нашей улице, которая располагалась на окраине поселка, ночью послышались выстрелы. Говорили потом, что из собора убежали двое или трое заключенных. Это были, наверное, молодые ребята, потому что бежали они быстро и почти уже достигли тайги; оставалось им каких-нибудь полкилометра. Утром на другой стороне улицы, где за пряслом простиралось большое, в кочках, непаханое поле, или пустырь, виднелись два неподвижных тела в темной одежде, одно – совсем далеко, другое в нескольких шагах за пряслом. Помню хорошо, что человек лежал на боку, спиной к нам, и одна рука его была вытянута, как будто он старался дотянуться до свободы. Не дотянулся. Наш дедушка ходил туда, на поле, посмотреть на убитого. Может быть, один все-таки добежал до леса?

Башня

Много лет назад несколько раз снился мне один и тот же сон. Будто я в какой-то сумрачной местности. По-видимому, ночь. Передо мной улочка какого-то села: слева несколько стареньких домов с покосившимися заборами, справа равнина или поле, поросшее травой, пустое, болотистое. В домах ни огонька. Впереди улица переходит в дорогу, которая поворачивает направо, вдоль подымающегося холма. Там уже нет домов. Дорога ведет к вершине холма, где высится мрачная башня с широким сводчатым входом. Мне неохота туда входить, но какая-то сила упорно подталкивает меня: «Войди!». За входом широкая каменная лестница наверх, которая поворачивает за угол и там, очевидно, ведет еще выше. Я нехотя подымаюсь по этой лестнице, но оттуда, сверху, из мрака словно дышит на меня нечто грозное, страшное. Я чувствую – оно начинает двигаться мне навстречу. С усилием я поворачиваюсь и бегу вниз, к выходу, а «оно» несется за мной, я чувствую на своем затылке «его» дыхание, слышу хрип. Выбегаю наружу и бегу изо всех сил по дороге, в сторону села. Но вы знаете, как бегут во сне: ноги словно ватные, похоже на бег на месте, однако я всё-таки удаляюсь от башни. Меня никто не преследует, всё тихо вокруг. Я останавливаюсь и снова приближаюсь к башне, но не вхожу в нее, а хожу поблизости…

В других вариантах сна я вхожу в один из домиков села (людей там нет или они спят) и оттуда вновь отправляюсь к башне. Всё повторяется. Но каждый раз местность и башня совершенно одни и те же, топографию я твердо помню до сих пор.

Откуда прообраз башни – я знаю. Это башня старого замка Паланок под Мукачевом, на Западной Украине. Именно там видел я огромную каменную лестницу, ведущую на башню. Именно этот замок на горе среди равнины, бывшая тюрьма, запечатлелся в моей памяти. Что означает этот сон, мне неведомо, но по своей четкости и по ощущению ужаса он в моих сновидениях не знает себе равных.

Океан

У меня такое чувство, какое я испытал подростком, плывя на пароходе «Минск» из Владивостока в Магадан. Когда корабль вышел в открытое море, миновав Японские острова, вокруг оказалась только волнующаяся вода. Холмы Сахалина и острова Хондо постепенно таяли на горизонте. Перед нами были одни волны и облака. И вот теперь тают на горизонте тени людей, которых я знал и которые знали меня, – все они или почти все ушли уже из этого мира. И не то чтобы я остался один, но теперешние люди меня мало интересуют (за исключением двух-трех самых близких). Впереди только волны и облака…

«На позицию девушка провожала бойца…»

Эта незатейливая песня была очень популярна в конце войны и в годы после нее. Она выражала самое сокровенное чувство – чтобы победить и вернуться живым и более или менее здоровым. Мелодия песни хорошо ложилась на движение поезда и стук вагонных колес. И я часто напевал песню, глядя в окно вагона, когда мы ехали долго-долго, десять дней из Москвы до Владивостока в 1943 году. Затем мы должны были сесть на пароход и плыть на север, через всё Охотское море, в Магадан, а оттуда ехать еще дальше на север, в поселок на реке Колыме, где работал геологом мой отец, «выписавший» нас с «материка» (так звалась по-местному вся остальная страна, кроме Колымского края). Вполголоса, почти шепотом, «про себя» звучала во мне эта песня при виде плывущих мимо окна таежных дебрей, сопок и гор, деревьев, за которые цеплялись клочки тумана или паровозного дыма.

Зеленые волны Японского моря

Волны Японского моря в бухте Находка не такие высокие, как в открытом море, но такие же зеленые, как бутылочное стекло. На их гребнях вскипает белая кудрявая пена, как в бокале шампанского, а в их глубине колышутся полупрозрачные медузы, как экзотические цветки, сорванные со своих стеблей. Если такая медуза заденет вашу руку или ногу – обожжет, как крапива. Купаться в бухте – холодно, но бродить босиком по краю воды – можно. Над водою висят высокие, клубами, облака, и хорошо видно, что они висят в пространстве – горы, парящие в воздухе! Такого впечатления не получишь на суше. Однажды, плывя на корабле, я видел, как на мачту села большая птица, – может быть, альбатрос, – и стала терзать пойманную рыбу. На палубу капала кровь. А на сопках вокруг бухты растет лиана, плоды которой похожи на виноград. Море! Морской и приморский мир! Зеленые волны Японского моря – посланцы Тихого океана!

Пролив Лаперуза

Помню пролив Лаперуза. Утро. На далеком гористом берегу блеск стекол в окнах небольших домиков, блеск от восходящего солнца. Это – южная оконечность Сахалина, тогда еще японская. А параллельно нашему пароходу «Минск» метров в трехстах от него, – пограничный японский катер с развевающимся на корме большим белым флагом с красным кругом посредине. Еще нет войны с Японией, это осень 1943 года. Япония могла бы остановить наш корабль, с трюмами, набитыми заключенными и пассажирами, плывущими в Магадан, могла бы освободить людей. Но это ей не нужно. Наш «Минск» оставленный в покое японским катером, выплыл из пролива в Охотское море – зеленые, горбатые волны, на редкость спокойные для августа-месяца, подняли его на свои могучие плечи и понесли в северном направлении. На горизонте стояли горами бело-серые облака.

«Колыма ты, Колыма!»

Мы плыли вниз по реке Колыме в поселок Нижний Сеймчан. Был сентябрь. Осень в тех местах в тот год немного затянулась и была сравнительно теплой и спокойной. Мы плыли на небольшом колесном буксире, в котором матросскую каюту предоставили нам, пассажирам, – двум женщинам с детьми, одним из которых был я, мальчик десяти лет. Берега реки были пустынны, покрыты низкорослым лесом, левый берег был низменным, болотистым, правый – высоким. Сопки выдвигались друг из-за друга, обрывистые, поросшие редкими, кривыми лиственницами и кустами. На сопках меня поразили причудливые полуразрушенные крепости и замки – это были выветрившиеся каменные отроги, окруженные осыпями камней. Вода в реке была внешне спокойная, гладкая, только там и сям возникали на ней слегка вспученные круги, как будто какая-то сила выталкивала на поверхность «заряды» глубинных вод. Время от времени на нос буксира выходил матрос и мерил линем глубину: мы проходили пороги. Я вспоминал Днепр, Псёл – любимые мои реки. Вода в них была иная, синяя или зеленоватая, теплая. А вода Колымы была холодная, серая, могуче стремившаяся на север, к Ледовитому океану.

 
Колыма ты, Колыма,
Дальняя планета!
Двенадцать месяцев зима,
А остальное – лето.
 

Страна ЗК

Отец, служивший геологом в Дальстрое, выписал нас с матерью к себе в 1944 году. И осенью того же года мы добрались до колымского поселка, где отец жил и работал. И оказались в «стране» бериевских концлагерей, которые располагались не «архипелагом», как его описывает Солженицын, а сплошным массивом в низкорослой лиственничной тайге по берегам холодной Колымы.

В поселке почти все население состояло или из бывших лагерников, отсидевших свой срок, но пораженных в правах, да и просто не имеющих возможности выбраться «на материк» (так называли там всю остальную страну), или из тех, кого за хорошее поведение отпускали на время на вольные работы. «Вольняшек», т. е. людей, не сидевших, было сравнительно немного. Во всяком случае, почти вся интеллигенция поселка – геологи и маркшейдеры, школьные учителя и бухгалтеры, – почти все они являлись бывшими ЗК. Там говорили не «зек», как у Солженицына, а именно «зекá» или даже презрительно «зекашка».

Разные люди были эти «зека» – бывшие профессора, остатки дворянских родов, крестьяне, рабочие, различные «нацмены» (так называли выходцев особенно из кавказских и среднеазиатских республик Советского Союза). При мне привезли власовцев. «Немцы, немцы!» – кричали знакомые мальчишки, потому что многие из этих пленных носили еще немецкие шинели грязно-зеленого цвета, которые не могли их спасти от колымских морозов.

Один из этих людей – молодой парень по имени Богдан, из западных украинцев, – был назначен «дневальным» в дом, где мы жили. Эта должность совмещала в себе обязанности дворника, сторожа и человека, обеспечивающего дровами и растапливающего плиту на общей кухне. Богдан был человеком не злым, но исключительно пронырливым, что называется ухватистым, мог и подворовывать, и приторговывать из-под полы чаем для «чифиристов» («чифир» – очень крутая заварка чая, пакетик на кружку, был своего рода наркотиком), мог он оказывать жильцам разные платные услуги.

Помощником при Богдане был пожилой казах Орос. Он плохо говорил по-русски, но из его сбивчивых рассказов можно было понять, что на него донесли, чтобы отобрать него овечью отару. Вот Орос был заядлым чифиристом. Иногда его навещал земляк, они напивались на кухне крепчайшим чаем и пели в два голоса свои степные песни.

Был еще дядя Миша-цыган. Это был настоящий таборный цыган, чернобородый, с блестящими черными глазами и самого разбойного вида, но исключительной доброты.

Он подпоясывал свой тулуп красной тряпкой, свернутой жгутом, и имел вид настоящего ямщика. Он возил нас, школьников, из маленького поселения геологов «Четвертый километр» в большой поселок, в школу. У него была мохнатая якутская лошадка, запряженная в дровни, на которых стоял фанерный балаганчик, устланный соломой. Мы, нас было человек шесть, забирались в этот «домик» более или менее спасавший от лютого мороза, и болтали или баловались под скрип полозьев по зимней гладкой дороге. Иногда мы все наваливались на одну стенку балагана, и тот опрокидывался в мягкий сугроб. Дядя Миша привычно ворчал, но спокойно поднимал домик на сани, и мы ехали дальше, довольные.

Библиотекой, находившейся в поселковом Доме культуры, заведовала очень интеллигентная дама, казавшаяся мне старушкой, ну, ей было, наверное, лет пятьдесят с небольшим. Светлая ей память, потому что она исподволь руководила моим чтением, подсовывая мне то Жюль-Верна, то Майн-Рида, то Тургенева или «Одиссею» в прекрасном издании «Academia». Библиотека была прекрасная, собранная, я думаю, из конфискованных книг.

Однажды, в пионерском лагере, располагавшемся немного выше по реке, мы, отправившись в поход, встретились с большой колонной женщин, которых конвоиры гнали на полевые работы. По преимуществу это были совсем молодые девахи крепкого крестьянского вида. Как они нас ругали и поносили! «Пионеры проклятые!»

и прочее. Мы-то чем были виноваты? В их крике и ругательствах, как я теперь понимаю, была бессильная тоска и отчаяние, обращенные не к нам.

Мы с отцом ходили иногда в баню при ближайшем лагере. Там был день для «вольняшек» Приходилось идти вдоль высокой двойной ограды из колючей проволоки. На ограде были укреплены надписи, угрожающие расстрелом. На вышке маячил часовой с автоматом. Время было летнее, и меня поразили порядок и чистота внутри ограды. Там была даже клумба с анютиными глазками, чего в нашем поселке не видывали.

При мне в поселке построили первый кирпичный домик. Считалось, что вечная мерзлота не позволяет строить из кирпича, а только из дерева. А тут построили, и над входом выложили кирпичом же дату – помню, как сейчас: 1947.