Текст книги "Манипулятор"

Примерно так режиссер и высказался вслух под одобрительные возгласы писателя, после чего они взяли еще пива и продолжили прерванный спор об искусстве управлять себе подобными. Однако в глубине режиссерского сознания случившееся осталось по-прежнему необъяснимым и загадочным событием – из тех, что меняют наши представления о жизни, да и саму жизнь…

Глава 2

Так куда же делся странный незнакомец, понимающий толк в овладении волей масс? Испарился? Растаял? Сгинул? Или, правда, сквозь землю провалился?

Ведь вокруг было совершенно голое пространство – ни деревьев, ни кустиков, ни мусорных контейнеров! И вечерние сумерки еще не настолько сгустились, чтобы потерять из виду человека нормальной комплекции и с бородой. Даже если перед этим пришлось оприходовать пять-шесть бутылок пива натощак. Не мог же этот тип и в самом деле банально исчезнуть – подобный способ разрешения сюжетных коллизий наряду с внезапной амнезией и неожиданным открытием родственных связей уже изрядно навяз в зубах.

Таки он действительно и не исчезал!

А совершенно спокойно зашел в приоткрытую по случаю жаркой погоды дверь ларька и, присев на коробку с пивом, дружески подмигнул Мусаибу.

– Ты зачем мой сакля зашла? – бывший житель гор и бывший пастух Мусаиб на всякий случай отодвинулся от незваного гостя и попытался сообразить какую именно проверяющую организацию он может представлять и во что обойдется этот неожиданный визит.

– Поговорить надо… – успокоил его неизвестный и, вытащив из нагрудного кармана пиджака сто баксов, небрежно бросил их на прилавок. – Получи за беспокойство!

В глазах Мусаиба блеснул неподдельный интерес, – какое там беспокойство, очень даже интересный разговор получается!

– Я, понимаешь, прямо с самолета, а остановиться в столице негде, – продолжал незваный гость. – Мне бы месячишко перекантоваться где, так я бы еще соточку добавил. Что скажешь?

Мусаиб задумался: что с того, что он сам комнату снимает – вполне можно потесниться для хорошего человека. Разве не учил его мудрый дядя Умар:

– Запомни, Муса, плох тот джигит, кто позволяет себе упускать прибыль! Особенно если она сама тебе в руки идет…

А что часть денег придется отдать хозяйке, так на то она и хозяйка. Немного смутило, правда, полное отсутствие вещей – ни чемодана, ни мешка, ни даже пакета с туалетными принадлежностями, но что с того? Не всякий человек идущий по жизни налегке жулик! Говорил же умудренный опытом дядя Умар:

– Неважно, Муса, с чем ты приходишь в гости, важно с кем ты уходишь из гостей домой!

Да и сам он разве не приехал в Москву обремененный лишь желанием легко и быстро разбогатеть и уверенностью в собственном превосходстве?

– Только комнат у меня маленький, – честно предупредил Мусаиб.

– Было бы, где ноги вытянуть, – отмахнулся незнакомец, – и ладно…

И они, сдав ларек подошедшему сменщику, пошли в сторону метро: мимо бурно обсуждавших что-то среди пустых пивных бутылок Гуськова и Лебедева, мимо высохшего пруда, мимо спешащих по вечерним делам людей. И никто, ни один человек, не обратил ни малейшего внимания на бывшего жителя гор Мусаиба и незаметного типа с бородой и пронырливыми глазками, поскольку совершенно ничего особенного в них не было. Только собаки почему-то начинали беспокоиться, жаться к ногам хозяев и жалобно поскуливать, когда они проходили мимо…

Однако на входе в метро парочка привлекла законное внимание стражей правопорядка. Мусаиб, памятуя известное изречение великого русского ученого Ломоносова про опыт, который «друг ошибок трудных», послушно оплатил неувязки в своих документах по установленной таксе. А вот неизвестный повел себя странно: назвался представителем солидной иностранной организации, попытался предъявить какие-то сомнительные документы и, в конце концов, осмелился угрожать и перечить, ссылаясь на связи в высоких сферах и возможный международный скандал.

При этом в его выступлении явственно прозвучали слова про какой-то неведомый фонд Мусороса, что было немедленно воспринято милиционерами как изощренное оскорбление в форме циничного намека. И ночевать бы ему в участке с битой физиономией, не вмешайся Мусаиб обеспокоенный потерей потенциальной прибыли. Как говорил многоуважаемый дядя Умар:

– Запомни, Муса, один кусок масла нельзя намазать на два куска хлеба. Поэтому если хочешь кушать хлеб с маслом, – не опаздывай к столу.

В итоге его бурной дипломатической деятельности неизвестный отделался легким испугом, потерей части наличной валюты и прощальным пинком долго напоминавшем о себе определенным неудобством при сидении и пыльным следом милицейского ботинка большого размера на дорогих заграничных брюках…

Проживал Мусаиб в одной из двух комнат небольшой и достаточно запущенной квартирки в Капотне – окнами аккурат на нефтеперегонный завод. Вторую комнату занимала бывшая колхозная свинарка Глафира – девушка молодая и красивая, что называется «кровь с молоком». Глафира перебралась в столицу пару лет назад и вполне прилично зарабатывала, разнося шампанское в ночном клубе.

– Что раньше со свиньями работала, – говорила она в минуты откровенности, – что теперь. Только те трезвые были, а эти пьяные…

Мусаиб поначалу попытался вместе с Москвой завоевать и Глафиру, но если Москва отнеслась к его потугам довольно благосклонно, позволив бывшему жителю гор без особого труда наживаться на москвичах, то Глафира категорически отвергла все притязания горячего южного парня, – ей мужского внимания более чем хватало на работе.

– …! …! …! Понял? …! …! …! – строго сказала она.

Мусаиб некоторое время старательно вникал в суть сказанного, однако довольно быстро заблудился в многозначных русских эпитетах сексуально-зоологического свойства. Впрочем, общая идея была понятна, и Мусаиб с обидой в гордом сердце – подумаешь, недотрога какая! – удалился в свою комнату. Ведь он старался во всем следовать советам старших, особенно трижды женатого дяди Умара, а тот не раз говорил:

– Запомни, Муса, тот, кто спорит с женщиной, сокращает и без того скоротечные годы жизни. Особенно если женщина живет рядом…

Так что хоть и жили Мусаиб с Глафирой под одной крышей, но совершенно врозь, чем категорически опровергали оптимистичную историю любви из старого фильма «Свинарка и пастух»…

Появление нового квартиранта вначале не понравилось Глафире, которая вообще не любила когда ей мешали собираться на работу, но тот был отменно вежлив и обходителен, а главное не шарил маслянистыми глазками по телу и не тянул, куда ни надо, потные рук. И это притом что она как раз выходила из ванной в старом банном халате с оторванными пуговицами!

Может других женщин такие взгляды и прикосновения волнуют, но Глафиру от них буквально тошнило, иногда даже ей казалось, что идеальный мужчина должен быть плоховидящим импотентом без рук. Не понятно только какой от него тогда вообще толк – работать-то он тоже не сможет. А кушать, между прочим, будет с отменным аппетитом. Столкнувшись с этим парадоксом, Глафира приходила к неутешительному выводу, что мужчины не нужны совсем, тяжело вздыхала и шла на работу.

А еще бородач притащил пару пузырей хорошего шампанского и сказал, что с удовольствием выпьет за знакомство, когда бы она не нашла для этого несколько минут…

Утро следующего дня навалилось на едва проснувшегося Гуськова сухостью во рту, ломотой в теле, болью в голове и волнением в душе, причем духовное томление явно превалировало. Ощущения, прямо скажем, были не из приятных, но режиссер отнесся к ним с определенным стоицизмом.

– И это пройдет… – пробормотал он свистящим шепотом и, морщась от боли, сел. Напротив дивана, на криво сдвинутых стульях мучительно храпел Лебедев – совсем как в старое доброе время, когда развеселые «Гуси-лебеди» порхали над Москвой.

Постепенно Гуськов вспомнил как вчерашним вечером, когда окончательно стемнело и жара, наконец, отступила, даря терпеливым и упорным долгожданное облегчение, им одновременно пришла в голову мысль покончить с пивными безобразиями и поехать на Арбат, где и отдохнуть по полной программе. Как говорится – тряхнуть стариной!

Надо признать, что подобные мысли часто посещают настоящих мужчин, которые в любом возрасте не теряют благодатного умения молодости легко и быстро подниматься над суетой и бытом. В такие минуты им никогда не бывает скучно, их не одолевает уныние, они не страдают от одиночества, и если что-то и сдерживает безудержный темперамент и неуемную фантазию, так это ограниченность финансовых возможностей.

Так получилось и с нашими творческими личностями: на ресторан денег не было, на ночной клуб тем более, а вот на пару пузырей водки получилось в самый раз. Потом появились две развеселых дамочки, которым оказалось очень даже по пути со всеми четырьмя. В смысле Гуськов – раз, Лебедев – два, две бутылки – три и четыре. Для разгона писатель довольно живо разыграл на два голоса свой любимый гадкий анекдот. Обе дамочки несколько поморщились, справедливо приняв тонкий писательский юмор на свой счет, однако соблазн поучаствовать в веселом банкете перевесил мелкие обиды. Так что довольно скоро в компании установилась вполне непринужденная обстановка.

– Василий Иванович! – хихикала та, что повыше, припадая к Гуськову. – Ну прям как в анекдоте!

– И Петька! – вторила та, что пониже, держась за Лебедева. – А мы с тобой будем две Анки!

Подобная характеристика – повыше и пониже – объясняется тем, что имена этих легкомысленных особ остались неизвестны истории, а иных отличий кроме роста в темноте безымянного переулка разобрать было трудно. Да оно и не требовалось…

К сожалению (или к счастью?) в самый разгар веселья появился милицейский патруль, – то ли недовольные шумом граждане вызвали, то ли место это было у стражей порядка, говоря словами рыболовов, «прикормленное». Пришлось уходить переулками и дворами, продираясь через кусты, срываясь с заборов и хлопая дверями проходных подъездов. По ходу дела потеряли обеих развеселых дамочек – вначале ту, что пониже, потом ту, что повыше, и одну писательскую сандалю, зато сохранили почти полную бутылку водки. Благополучно миновав хорошо освещенные Пречистенку и Остоженку, они, наконец, достигли пустынной набережной и остановились:

– Все! Ушли! – дышал Гуськов тяжело, однако поцарапанное лицо сияло. – Но какой класс! Давно я не получал такого удовольствия!

– Это нам еще здорово повезло! – без особого энтузиазма ответил Лебедев, пытаясь стоять на одной ноге. – Очень даже запросто замести могли!

Они прислушались – все вроде тихо, на всякий случай прошлись немного вдоль реки, миновали Крымский мост и, спустившись к реке, сели на еще теплые гранитные ступени…

Все это более-менее всплыло в голове проснувшегося режиссера, даже то как они голышом плавали в черной, липкой воде и отражения далеких фонарей казались упавшими в реку звездами, как приятно остывало разгоряченное тело, как потом сидели в накинутых на мокрые плечи рубашках и допивали чудом сохраненную водку, продолжая спорить о высоких творческих материях…

Но вот как они добрались до дома, он категорически не помнил. На этом месте в пестрой мозаике воспоминаний зияло темное загадочное пятно. И это при том что жил Гуськов совсем рядом с местом купания – в Хамовниках.

– Ну и хрен с ним… – пробормотал Гуськов, – дошли и ладно…

Гораздо больше всех этих приключений и чудачеств его волновала беседа с тем загадочным типом, что пристал к ним в Останкине. Именно она являлась безусловной причиной странного беспокойства одолевавшего Гуськова. Ему казалось, что нечто очень важное, сказанное бородатым, осталось незамеченным, не услышанным или забытым. Но что? Взволнованное сознание металось в замкнутом объеме обыденной реальности, ища истину, но, увы, безуспешно.

Так домашний гусь, заслышав призывные крики диких собратьев парящих в бездонном небе, начинает бегать по загаженному птичнику, махать слабенькими невольничьими крылышками в безнадежной попытке взлететь и жалобно отзываться:

– Подождите! Я ваш брат и хочу лететь вместе с вами! Возьмите меня с собой!

Но далекий клин давно растаял в вышине, и только индюки с ехидцей посматривают на чудака…

«А может писатель что-то уловил?» – подумал Гуськов и довольно грубо потряс товарища:

– Слышь, Петруха! Кончай спать, разговор есть!

В ответ тот обиженно замычал и, ежеминутно рискуя свалиться со своего крайне неустойчивого ложа, довольно ловко перевернулся на другой бок.

– Да проснись ты! – Гуськов тряхнул сильнее, но только сам устал от резкого движения и в шальной голове что-то жалобно скрипнуло, усиливая боль.

Беззлобно послав сонного лентяя в не слишком приятное место, Гуськов с трудом поднялся, неудачно попытался вдеть ноги в тапки, безнадежно махнул рукой, чертыхнулся и, держась за стенку, босиком побрел на кухню:

– Сперва реанимация, – вслух подумал он, – потом дебаты…

Однако вместо холодной воды из-под крана Гуськова ожидала запотевшая бутылка водки – уже открытая, два маленьких хрустальных стаканчика – пока пустых, и деревянная миска с потрясающими солеными огурчиками – ароматными и пупырчатыми. А еще за столом спиной к окну сидел тот самый бородатый тип, о котором он только что вспоминал.

В голове Гуськова поначалу случилось небольшое смятение, но потом он несколько успокоился, вспомнив куда более странные встречи, случавшиеся с ним на этой самой кухне, а также в других совершенно неожиданных местах квартиры после мероприятий подобных вчерашнему…

– Наш разговор показался мне настолько занятным, – сказал гость, разливая водку, – что я решил не ждать следующей случайной встречи, которые, между нами говоря, довольно часто так и не случаются, а просто взял и приехал к вам в гости.

– Да, разговор у нас получился интересный… – нетвердым голосом согласился Гуськов, осторожно опускаясь на табурет.

– Вы кстати вчера были так рассеяны, что забыли запереть дверь, – неизвестной доброжелательно улыбнулся, – к счастью в вашем доме живут исключительно честные люди…

Выпили, похрустели огурчиком, помолчали, еще выпили. Постепенно мир вернулся в нормальное состояние, неприятные ощущения в разных уголках организма сменились некоторой легкостью, а душевные томления – и это было особенно здорово! – преобразились в ожидание чуда. Гуськов даже обрадовался этому неожиданному визиту: вот сейчас они примут еще по маленькой, и он выяснит все, что не успел вчера…

Так оно и вышло! Вначале они долго и продуктивно беседовали об особенностях работы телевидения, формах подачи информации и прочих полезных вещах. Состоялось даже некое подобие знакомства:

– Гуськов, режиссер, – сказал режиссер Гуськов.

– Волабуев, профессор, – ответил неизвестный.

Фамилия сперва показалась Гуськов не достаточно благозвучной для такого умного человека, потом напомнила неприличный анекдот, и он едва удержался от смеха, потом сами собой пошли совсем уж не подходящие рифмы, и режиссер решил называть незнакомца исключительно профессором, а что на «вы», так это вышло само собой.

– А вы, простите, в каких науках профессор? – вежливо поинтересовался режиссер.

– В самых разных… – многозначительно ответил профессор. – Я, знаете ли, очень разносторонняя и одаренная личность, но предпочтение отдаю психологии во всех ее, так сказать, многообразных проявлениях…

Впрочем, все это было не более чем присказка, сказка началась позже…

– Вот вы говорите: «Управлять сознанием! Овладевать мыслями!» – доставая вторую бутылку, строго сказал Волабуев. – А я вас спрошу: «Зачем? Куда вы поведете ваших подопечных?»

– Что значит куда? – Гуськов не мог отвести взгляда от бутылки, которая была запотевшая и холодная, как будто из холодильника, хотя Волабуев вынул ее из-под стола.

– То и значит! – в голосе профессора прорезалось раздражение. – Вы претендуете на роль властителя дум, категорически не понимая, что с этой властью делать. Нет, это решительно невозможно, господин Гуськов! Капитан не может не знать, куда ведет корабль, иначе он просто перестает быть капитаном…

– Да, да, вы совершенно правы! Именно с этой мыслью, с этим вопросом я проснулся! Но я не знаю ответа, и, честно говоря, рассчитывал на вашу помощь…

– Решать подобные задачки человек может только сам. Понимаете – сам! Но я могу немного помочь… – Волабуев задумчиво посмотрел в мутные глаза режиссера. – Мне кажется, что вам, Василий Иванович, должна импонировать идея свободного удовлетворения человеком свои потребностей и желаний. Позволю себе предположить, что именно не обремененное излишними ограничениями общество, является в вашем, так сказать, понимании идеальным. Этакое торжество потребительского либерализма!

Волабуев встал, скрипнув табуреткой, и почтительно пожал Гуськову руку, сказав что-то про большую честь и счастья быть знакомым…

Но Гуськову было не до комплиментов и не до водки, которую севший на место Волабуев пытался ему подсунуть. Он стремительно прозревал, царивший в голове хаос сменялся стройным и ясным пониманием, как будто кто-то повесил прямо в голове огромный сияющий плакат и теперь надо просто прочитать написанное на нем:

– Возможность быть самим собой, таким каким пожелаешь, без оглядки на окружающих! Вот та идея, которую я буду вкладывать в умы и души! Человеку должны быть позволено все…

Он даже попытался подвести под свой стихийный либерализм определенный идеологический базис:

– Любой человек рано или поздно умрет. Так? Так! А это значит, что любой человек обречен на смерть! Его жизнь конечна и непродолжительна.

– Железная логика! – согласился Волабуев, одобрительно, почти по-отечески поглядывая на режиссера.

– А разве можно ограничивать обреченного? Даже в самом малом? Обреченному должно быть позволено все!

– Fas est… Все дозволено… – подсказал Волабуев – Одна из форм римского права.

– Вот, вот! – Гуськов вскочил, попытался походить из угла в угол, но только зашиб колено о подвернувшуюся табуретку и стукнулся лбом о низко висящий шкаф. Не приспособлены все-таки наши малогабаритные квартиры для свободного движения мысли…

Потом появился мрачный писатель, однако участия в беседе он принимать не стал, от водки отказался и внимания к гостю не проявил – видно никак не мог забыть ржавых тупых ножниц в нежных ручках своей мечтательной и наивной героини с васильковыми глазами.

Впрочем, когда Волабуев ушел, он с интересом выспросил у режиссера все подробности и даже высказал осторожное предположение, что не отказался бы, пожалуй, поработать с литературным материалом для какой-нибудь телепередачи, но по уши погруженный в свои мысли режиссер оставил это без внимания.

«Ну и ладно…» – подумал писатель и уехал домой писать новый роман «Вечер наступит вечером». Все известные писатели, как и он, начинали с унылой безвестности и всяческих гонений, а, значит, и его неизбежно ждет великое будущее!

Для начала Гуськов попытался устроиться на работу в один из телеканалов. После долгих и настырных переговоров с не слишком умными, но довольно наглыми телефонными девушками решительно не желавшими ничего понимать он сумел-таки записаться на прием к одному из телестолоначальников. В назначенный день он проснулся за два часа до будильника.

– Сегодня начинается новая жизнь! – торжественно заверил Гуськов собственное, выбритое наполовину отражение в зеркале. – Игры кончились, пришло время серьезной работы!

Он всмотрелся повнимательнее, – нет ли в лице соответствующих ситуации изменений, поиграл желваками, нахмурился. Однако какой-то особой значимости заметить не удалось. Самое обычное лицо. Могло бы и посимпатичней быть. Особенно нос… Гуськов на всякий случай подвигал туда-сюда намыленной нижней челюстью, но от этого стал почему-то похож на индюка, если конечно можно представить себе эту домашнюю птицу бреющейся.

– Ну и что? – Гуськов мокнул помазок в горячую воду и освежил пену. – Лицо как лицо. Вполне подходящее для великого будущего!

После чего добрился, облачился в лучший костюм, тщательно зашнуровал выглаженные с вечера шнурки, затянул под самый кадык галстук с орнитологическим орнаментом и, наконец, дополнил свой имидж элегантной кожаной папкой, в которой лежало резюме.

Однако вместо ожидаемого начальника – тот неожиданно отбыл с докладом в совсем уж немыслимые руководящие сферы, Василия Ивановича направили к одному из его заместителей, которого все называли Гришей. Режиссер даже почувствовал некоторое разочарование, – он ждал, готовился, шнурки гладил, но виду не подал и, придав лицу вдумчивое выражение, зашел в кабинет.

– И что вы всем этим хотели сказать? – брезгливо просматривая резюме, спросил Гриша, даже не поздоровавшись.

Выглядел он довольно странно, особенно на взгляд человека к телевизионным порядком не привычного – этакое существо неопределенной половой принадлежности в бесформенном свитере и очках размером с детский велосипед.

– Да собственно именно то, что сказал, – Гуськов ожидал достаточно холодного приема, да он бы и сам не стал сходу доверять незнакомому человеку, но здесь он столкнулся с настолько пренебрежительным отношением, что даже немного растерялся. Опять же Гуськов не знал, как обращаться к собеседнику – по имени неудобно, а отчество он спросить не сообразил.

– А вы раньше работали на телевидении? – голос Гриши стал похож на сквозняк, а взгляд на две струйки холодной воды.

– Да, – Гуськов совсем смешался, – в смысл нет. На телевидении, честно говоря, поработать не удалось.

– И вы считаете, что, не имея ни опыта, ни образования, можно вот так запросто приходить на один из центральных каналов?

– Но у меня режиссерский диплом, а еще я …

– Вот и работайте в театре! Работайте! Что всех на телевидение-то тянет?

– Так я…

– Вы поймите: телевидение – это высочайшие требования к персоналу! Здесь нет места дилетантам!

И тут совершенно неожиданно для себя Гуськов понял, что сидящий за шикарным полированным столом Гриша ему больше не интересен. И не потому, что разговор не клеится, а потому что за всем этим апломбом и высокомерием ничего нет.

Просто в нужное время Гриша оказался возле нужного человека – на крутых исторических поворотах этого бывает вполне достаточно для успешной карьеры. Гуськов как будто личное дело прочитал, где и фамилия благодетеля имелась и все обстоятельства и подробности. Так что говорить с Гришей было совершенно не о чем, да и бесполезно.

Поняв это, Гуськов испытал облегчение человека, который избавился от необходимости следовать обстоятельствам, и, наконец, получил возможность сказать все что думает – один хрен ничего путного здесь не получится!

– А ты сам-то по специальности кто будешь? – неожиданно грубо спросил Гуськов и, перегнувшись через стол, выдернул из вялых пальцев свое резюме.

– Я? – Гриша настолько растерялся от подобной наглости, что вместо того чтобы послать подальше этого индюка всего лишь снял очки.

– Ты, ты! – Гуськов почувствовал совершенно новое ощущение пробуждающейся силы, той самой, о которой он только мечтал, но о существовании которой, особенно в себе, даже не предполагал.

– Я вообще-то биолог – Гриша от неожиданной такой метаморфозы стушевался, как отличник перед хулиганом, однако тут же спохватилось и, обиженно блестя глазками, начал возмущаться:

– А какое это собственно имеет отношение!?

– Ровным счетом никакого! – Гуськов убрал бумаги и захлопнул папочку. – Ботаник, стало быть? Ну-ну…

И он ушел под возмущенные вопли оскорбленного в лучших чувствах телевизионного деятеля. Здесь ему делать было больше нечего…

Покинув негостеприимное здание телецентра, Гуськов первым делом помчался к пруду. Его так и распирало случившееся:

«Что отказали – ерунда! Чушь! Дешевка! А вот как я этого Гришу сделал – вот это да!»

Он чуть не вприпрыжку бежал по дорожке с нескрываемым удовольствием вспоминая как сумел найти себя в ходе этой дурацкой беседы, смог вникнуть в суть незнакомого человека и взять над ним верх, причем на его территории!

«Можно было бы вполне уломать этого Гришу и устроиться на работу! Прямо сегодня!» – Гуськов сунул в окошечко ларька деньги и спросил пару пива. – «Только зачем мне это надо? Стать таким же никчемным фанфароном? Не хочу!»

– Правильно, Василий Иванович! Правильно! – поддержал его Волабуев, как всегда совершенно неожиданно появляясь из-за спины, и как всегда с ходу проникая в мысли собеседника. – Однако хочу вас предостеречь от излишней эйфории. Сегодня вы сделали только первый шаг, маленький такой шажочек…

Профессор повел носом, точно принюхиваясь. Вслед за ним послушно принюхался и режиссер, но ничего неожиданного не обнаружил.

– Однако умудрились не просто вступить совсем не туда куда можно и нужно вступать, – продолжал профессор, – А, прямо скажем, вляпались всем ботинком, нажив себе серьезного врага в новом для вас месте!

Режиссер брезгливо поморщился, излишне живо представив себе неприглядную историю с ботинком, что не осталось незамеченным:

– Вы Василий Иванович с этим интеллигентским чистоплюйством завязывайте! – строго поправил его Волабуев. – Копаться в человеческих мыслях и желаниях, это, я вам скажу, похлеще, чем клозеты чистить!

– Да, да, – режиссер быстро взял себя в руки, – извините.

– А если серьезно, – профессор с удовольствием хлебнул предложенного Гуськовым пивка, – то я посоветовал бы вам для начала заняться рекламой.

– Рекламой? В каком смысле?

– В прямом! Это позволит и денег заработать, и связи установить, и полезные навыки приобрести. Ведь то, что у вас случилось сегодня во время беседы с Гришей…

Гуськов на всякий случай сделал удивленное лицо – о чем это вы говорите? – но Волабуев только глянул на него строго и продолжал:

– Так вот то, что случилось это не более чем первые признаки пробуждения крайне неординарной личности! Вашей личности!

– Учиться надо… – задумчиво заметил Гуськов. – Специальное образование получать…

– Жизнь, любезнейший Василий Иванович, лучший учитель! – Волабуев потрепал Гуськова по коленке. – И оставьте вы изучение сухих теорий деятельным лентяям. Пусть они до пенсии штаны в аудиториях протирают, а вам надо работать. Ра-бо-тать!

Глава 3

Для начала будущий светоч рекламы решил ознакомиться с ситуацией на рынке: запасшись провизией он в течение нескольких дней не отрываясь смотрел телевизор, постоянно переключаясь с канала на канал. Когда перед глазами начинали плыть цветные пятна, он умывался холодной водой, делал глазные примочки остатками вчерашней заварки и возвращался на пост.

Итогом весьма утомительных бдений стала уверенность Гуськова в полном своем успехе – все, что показывалось по телевизору, было с его точки зрения продукцией крайне низкого качества. Будь то реклама, кино или новости.

– Я сделаю новое телевидение! Настоящее! Острое, откровенное, захватывающее! От которого невозможно будет оторваться!

В голове тут же сложился лозунг (мудреный термин «слоган» тогда еще не вошел в обиход), который Гуськов с гордостью продекламировал:

– Нас смотрят до последнего вздоха!

Ему даже представилась рекламная сценка: включенный телевизор, опустевшее кресло перед ним и мрачные санитары с носилками. Человек на носилках еще пытался досмотреть интересную передачу, но беднягу уже уносили в глубину открывшегося темного коридора…

Однако начинать надо было с малого и Гуськов, не теряя времени, поехал составлять план действий. Было у него для важных размышлений особое секретное место, где царствовала его тайная страсть…

А началось все сразу после спектакля с жизнеутверждающим названием: «Без кайфа нет лайфа!», когда в подвале старого клуба на окраине Москвы, где временно размещался «Штопор», случилась внезапная, скоротечная и шумная пьянка. Так уж в студенческих театрах принято, чтобы все без исключения ничего подобного не ожидали, ни к чему подобному не готовились, но при этом ни одной минуты не удивлялись тому что, в конце концов, именно так и случалось.

Кто-то совершенно случайно принес водку, кто-то просто так захватил портвейн, кто-то все это выпил – тоже безо всякой задней мысли, а в итоге по домам и артисты и зрители разбредались, что называется, «на автопилоте». Не стали исключением и «Гуси-лебеди» принимавшие и в лицедействе, и в банкете более чем активное участие. В итоге они оказались в каком-то совершенно неизвестном дворе (зачем?) с бутылкой шампанского (откуда?!) и присели отдохнуть на симпатичную, но шаткую скамейку…

Лебедев как-то быстро заснул, привалившись к теплому плечу товарища, а Гуськова наоборот потянуло на откровенный философский разговор. Он не то чтобы говорил, а скорее думал вслух, находя подтверждение своим слова в заинтересованном мычании товарища…

– Вот некоторые, например, собак любят, канареек разных, свинок морских, а я нет!

– Угу…

– Какие-то они все уродливые… И пользы никакой нет – одно гавканье, да чириканье.

– Ага…

– То ли дело индюк! Очень умная птица. И красивая!

– Ого…

Надо сказать, что Васька Гуськов действительно очень любил индюков. Почему – непонятно, но разве настоящая любовь поддается объяснению? Она просто есть, и с этим приходится мириться…

А к гусям наоборот испытывал резкую антипатию. Причиной тому были шутки и дразнилки, преследовавшие беднягу с самого раннего детства: если фамилия Гуськов, то обзывают гусем и прочими от гуся производными. Точно также Баранова дразнят бараном, Дятлова – дятлом, а Сивкова почему-то мерином.

Вспомнив об индюках, Гуськов расчувствовался. Ему представилась зеленая лужайка, по которой с важным видом прогуливались индюки.

– Сколько благородства… Сколько шарма… – млел Гуськов, наслаждаясь мелодичным курлыканьем. – Все-таки индюк не простая птица, а…

И тут в голове Гуськова буквально полыхнуло: да какая же это птица, если летать не умеет?! Он скрутил серебристое горлышко и с отвращением припал к полезшей из бутылки сладкой пене. Чувство обиды за несчастных, лишенных возможности летать индюков переполняло его.

– Вороны почему-то летают, воробьи летают, даже гуси эти чертовы летают! – обиженно бормотал Гуськов. – Все летают! А индюки нет!

Он представил себе пытающегося взлететь индюка и чуть не заплакал, до того печальным и жалким было это зрелище.

– Врешь! Не возьмешь! – Гуськов шарахнул недопитое шампанское о ближайшее дерево и оттолкнул обиженно заворчавшего товарища. – Придет время, и индюки полетят! Нет ничего невозможного, надо только очень захотеть!

Гуськов встал – глаза горят, грудь вздымается, кулаки сжаты – и дал торжественную клятву научить индюков летать.

– Я подарю вам наслаждение свободного полета, – прерывающимся от волнения голосом говорил он, – вы сможете оторваться, наконец, от земли и познать весь мир!

Это были поистине звездные мгновенья, из тех, что вносят в анналы истории, о которых пишут в школьных учебниках и которыми со временем начинают пугать детей.