Текст книги "Лили. Сказка о мести"

Медное распятие

Улица называлась Мавритания-роуд. Говорили, что два столетия назад самодержец из Восточной Европы построил здесь дворец, но его сожгли бедняки, жившие подле ворот, и заново дворец так и не отстроили. Сейчас же на его месте стоял ряд покрытых копотью домов, соединенных друг с другом, на некоторых были намалеваны гирлянды букв, заменявшие вывески для мелких торговцев: «Онести и сыновья. Ростовщики», «Гэллап и компания. Сапожники», «Товарищество Гринграсс. Поставляем чистопробный джин».

И уже в самом конце улицы, на последнем здании, вытянутом к чистому небу под почти невообразимым углом, виднелась надпись: «Дом спасения».

Это Белль невольно привела к нему Лили.

Как-то раз, болтая с Лили о прошлом, о хороших работницах и плохих, она заявила:

– Была у меня только одна такая же умелица, как ты. Много лет назад. Не помню ее имя. Что помню – с ней случилась неприятность. Она была религиозная девица и не сумела вынести позора.

– Какого позора?

– Она была не замужем, но понесла. Я разрешила ей остаться и работать на меня. Сказала ей, что я и сама далеко не образец морали. Но ближе к сроку разрешения она ушла. По слухам, дитя она отдала.

Лили молчала. Она смотрела, как Белль берет со стола зеркальце и изучает в нем мазки румян на своем лице, а затем принимается равномернее размазывать их по своей белой коже.

– Как можно жить с самой собой, – сказала Белль, – если решишься на такое?

Раздумья об этом Лили принесла с собой на Ле-Бон-стрит, она легла на узкую кровать и задрожала. На следующий день она подошла к Белль и спросила:

– Вы потом еще видели ту женщину, что не снесла позора?

– Кого? А, ту бедняжку. Нет, больше ни разу ее не видела.

– И не слышали, что с ней стало?

– Только очередной слух, который мне принес один из резчиков – его давно уж нет в живых. Он рассказал, что, кажется, видал ее – или кого-то на нее похожего – в Бетнал-Грин. Пошел за нею следом, хоть и не знал, она ли это, и видел, как она заходит в лавку без приличного крыльца, но только с надписью над дверью: «Дом спасения». С тех пор прошли годы, и мы про нее совсем забыли.

Было тепло – стоял душный пыльный августовский полдень. Лили чувствовала, что лоб ее затянут пленкой пота, а ладони – влажны. Она шагнула к тяжелой на вид двери, на которой висел дверной молоточек в форме медного распятия. Солнце через старый соломенный капор жгло ей затылок. Она окинула взглядом фасады лавок на Мавритания-роуд и заметила, что две старые женщины, стоявшие на пороге у сапожника, пристально за ней наблюдают. В этой части города жила беднота, и женщины в заношенных платьях жались друг к другу и показывали на нее пальцами, будто опознали в ней грешницу, которая явилась сюда в поисках того, что сможет даровать ей искупление.

Лили приподняла распятие двумя пальцами – те были в мозолях от крючков и ранках от игл – и отпустила его. Оно коротко стукнуло, и звук этот сразу же растворился в горячем летнем воздухе. Лили ждала. В Доме спасения стояла тишина. Она отвела взгляд от двери – старухи на крыльце у Гэллапа все еще глазели на нее.

– Туда нужно стучать погромче, – произнесла одна из них.

– Она совсем глухая, – подтвердила вторая.

Глухая? Возможно, она всегда была глуха и не могла услышать волчий вой и плач ребенка, и попросту ушла в ночную тишину?

– Вы не подскажете, как ее зовут? – попросила Лили.

– Там живет миссис Куэйл. Имя ее Френсис. Она говорила нам, что ее назвали в честь святого Франциска Ассизского – она за дур нас, что ли, принимает? Тот святой Франциск был мужчиной. Птичек любил.

– О да, – сказала Лили. – Птиц он любил. Спасибо вам.

Медное распятие раскалилось на солнце – касаться его было очень горячо. Но Лили снова взялась за него и трижды постучала. Спустя миг она услышала скребущий звук, словно по полу волокли соломенную метлу. Затем щелкнул замок, и дверь открылась, и на пороге, мигая от солнечного света, возникла она: довольно низкорослая, но тучная женщина с высоко вздернутой головой – чтобы собственная грузная плоть не мешала ей видеть мир – и в кружевном чепце, прикрывавшем жухлые седые кудри.

Лили представляла ее себе – будь то действительно ее мать – женщиной лет сорока, но этой с виду было около пятидесяти пяти. Она была одета в черное закрытое платье. Учуяв теплый воздух летнего полудня, она сморщила нос.

– Френсис Куэйл? – спросила Лили.

– Для покупателей я миссис Куэйл, если не возражаете. Но заходите, раз уж вы здесь.

В Доме спасения было темно. Единственное окно выходило на Мавритания-роуд, но тяжелые бархатные шторы на нем были задернуты. Освещали комнату лишь две масляные лампы, одна в подсвечнике на стене, другая на прилавке, где вперемешку с местными товарами лежали гроссбухи и счета. Товары – двадцать-тридцать одинаковых Дев Марий из гипса, в синих одеяниях, но с белой пустотой на месте лиц. Френсис Куэйл пристроилась за стойкой прилавка, водрузив себя на высокий табурет. Она взяла одну из Марий и сказала:

– Эти продаются лучше всего. Они легкие – их удобно носить с собой. Вы за такой пришли?

– Нет. Я не знаю… – сказала Лили.

– Простите, что вы сказали, дорогая? Говорите громче. Я слышу одно слово из десяти.

– Ах. Сочувствую вашему недугу. Я пришла, чтобы… просто… просто посмотреть, что тут есть…

– Чтобы искупить грехи? Среди молодых встречаются грешники. Это мы знаем. Осмотритесь, дорогая, и выберите то, что вам подходит. У меня есть амфоры со святой водой из благословенной реки Иордан. У меня есть щепки и кусочки коры пробковых деревьев из Гефсиманского сада. У меня есть римские гвозди – такие же, как те, которыми пронзили руки нашего Спасителя на кресте. У меня есть камни, привезенные из самой гробницы Искупителя. А если ваш грех велик, то, приплатив, вы сможете купить прядь седых волос с благословенной головы святого Петра…

Лили слушала, но стояла не шелохнувшись. Она разглядывала Френсис в тусклом мерцающем свете. Перед ней было недоброе лицо и глаза, которые не горели, лишь бездушно на нее смотрели. Она, конечно же, искала в этих чертах отражение собственных, но поняла, что в комнате слишком темно, чтобы точно увериться хоть в чем-то.

– Что вам показать? – спросила миссис Куэйл.

Покажи мне правду: не ты ли та, что выносила меня в своем чреве, а после отправила на смерть.

Но Лили не ответила, только перевела взгляд на товары, что висели на прибитых к стене крючках: четки, маленькие резные распятия из дерева, кресты из двух лучин, крошечные фиалы на лентах, а на узеньком столе под всем этим рядком стояли гипсовые святые кустарной выделки.

– Волосы, – сказала Лили.

– Что?

– Я бы хотела увидеть волосы.

– Не расслышала вас. Позвольте, я найду свой слуховой рожок.

Френсис Куэйл нагнулась и принялась шарить под прилавком. Марии вздрагивали от ее порывистых движений. Лили взяла одну из них и посмотрела в ее белое лицо. Френсис Куэйл появилась из-под прилавка – с медным рожком в руке – и приложила его узким концом к уху.

– Так-то лучше, – произнесла она. – С возрастом разваливаешься по кусочкам, сначала один, потом другой. Но скажите же, что вам показать.

Сильно пахло ладаном. Плотные шторы защищали это место от августовской жары, но Лили вся вспотела. Ей хотелось вернуться на Ле-Бон-стрит, в свою прохладную кровать, но она приказала себе стоять на месте.

– Волосы святого Петра, – ответила она. – Покажите мне их.

Не отнимая рожка от уха, Френсис Куэйл двинулась в самый темный угол комнаты, где стояла этажерка, полная молитвенников в кожаных переплетах с вставками из слоновой кости. Френсис достала один из них и приложила его к своим тонким губам.

– Клянусь, – прошептала она, – на сей дражайшей книге: то, что я вам покажу, – не подделка.

Свет лампы падал на ряд ящичков, стоявших на столе. Они были из дерева, со стеклянными крышками. И в каждом из них под стеклом лежало по тонкому седому завитку.

– Вот, смотрите, – сказала миссис Куэйл. – С головы благословенного святого Петра. Сохранились спустя все эти века, и знаете почему? Благодаря крови. Святого Петра распяли вверх ногами, поэтому вся его кровь прилила к голове, и напитала волосы, и сделала их сильными навечно.

Лили склонилась над ящичками.

– Как вы их заполучили? – спросила она.

– Вас занимает то же, что и всех. Меня винят в подлоге. Не верят, что кому-то вроде меня достанет отваги или сил, чтобы отправиться в Святую землю на поиски ценнейших реликвий, какие только можно себе позволить. Но Богородица была со мной на всем пути и защитила меня от лгунов и шарлатанов. Вот и все, что вам следует знать.

Лили взяла один из ящичков – на каждом была обозначена цена: пять гиней[7]7
  Одна гинея – двадцать один шиллинг.


[Закрыть]. Она решила поднести его к свету, чтобы получше рассмотреть прядь. В «Лавке париков» они работали с волосами азиатов и нищих лондонцев, но также с шерстью яка и с мохером. Все это она различала с одного лишь взгляда – этому ее научила Белль. То, что было перед ней, походило на английские волосы, но она не была в этом уверена. Лишь понимала, что здесь явно сплутовали, и удивлялась, как эта персона, которая была – или не была – ее матерью, додумалась до этого подлога и что о ней такой поступок говорит.

Она вернула ящичек на стол и сказала Френсис Куэйл, что купит ту дешевую Марию.

Вернувшись к себе на Ле-Бон-стрит, она с Марией в руках подошла к подвальному окну, откуда внутрь проникало немного света, и принялась рассматривать фигурку. Из-за того, что одеяние Марии было выписано очень тщательно, казалось странным, что лицо ее оставили пустым, но, присмотревшись, Лили начала понимать, что за хитрость провернула миссис Куэйл. Ведь кем являлась Богородица, как не заступницей для всех католиков, и потому представляемой каждой трепещущей душой по-своему? И когда такая статуэтка оказывалась у этих душ в руках, она становилась той самой версией Марии, которую они хотели видеть. И они самостоятельно придавали ей желаемые краски и черты. Рисовали остроконечной кистью темные брови – густые или тонкие, затем губы – уверенно-пунцовые, а иногда и нежно-розовые. А цвет ее лица? Его могли оставить белым, словно мрамор усыпальниц, или придать ему здоровый румянец, а может, и загар, ниспосланный Марии солнцем Иудеи. И вот она являлась перед ними, с лицом, которое они сами даровали ей, с лицом Марии, что жила у них в сердцах.

Эти мысли – или, скорее, догадки – привели Лили к убеждению, что Френсис Куэйл, хоть и наполовину оглохшая, вполне могла быть человеком, который старался просчитывать все наперед и думать о последствиях. Разве не так она повела себя, когда бросила собственное дитя? Она, должно быть, понимала, что не сумеет ежедневно сносить присутствие рядом комочка плоти, который требует так много внимания и заботы и который служит постоянным, неумолчным напоминаем об ее грехе. И потому она запретила себе думать о муках, которые ждут едва рожденное дитя, оставленное на морозе на погибель. Ей просто нужно было от него избавиться, не терзаясь сомнениями о том, сумеет оно выжить или нет…

Но все это были лишь проделки разума Лили, который метался от одной безумной мысли к другой. У нее не было доказательств того, что Френсис Куэйл – ее мать. Она знала лишь историю о падшей женщине, некогда работавшей на Белль Чаровилл, и всей душой надеялась, что ничто в этом мире не связывает ее с лживой и уродливой хозяйкой Дома спасения. В темноте, которая, казалось, навечно поселилась в том месте, Лили так и не сумела хорошенько разглядеть ее лицо, найти в нем что-то похожее на ее собственные черты. Она решила, что нужно прийти туда еще раз и каким-то образом выманить миссис Куэйл на свет.

Днем Лили работала у Белль, поэтому следующий визит Френсис Куэйл она нанесла ранним вечером, когда августовская жара только начала спадать. Мавритания-роуд была запружена сильнее, чем в прошлый раз: люди возвращались домой с работы, и дети в обносках играли кто на солнце, а кто в тени домов. Дверь была закрыта. Лили негромко постучала молотком-распятием и подождала, но никто не вышел. Она подождала и постучала снова, но дверь так и не открылась. Стоило ей вообразить себе миссис Куэйл, которая отправилась в очередное паломничество в Святые земли, чтобы обшарить все базары и пустыню в поисках новых христианских сувениров на продажу, как вдруг окно над магазином распахнулось, и Френсис Куэйл с безумным взором высунулась из него и хрипло гаркнула: «Закрыто».

Лили взглянула вверх. Солнце еще освещало окно, но в тот самый момент лучи сместились, окно внезапно превратилось в темный провал, и лицо миссис Куйэл призрачно белело в этой темноте и совершало странные движения ртом, словно пыталось что-то сказать или воззвать к кому-то, но издать хоть какие-то звуки не могло. Лили смотрела и ждала. Спустя миг ее пронзило мыслью, что миссис Куэйл пьяна, и Лили этот факт весьма встревожил, ибо как знать, на что способна эта женщина в таком состоянии. Впрочем, если уговорить ее спуститься и открыть дверь, то можно будет лучше рассмотреть ее лицо.

– Меня послала к вам подруга, – крикнула Лили. – Она в большой беде и попросила узнать, не продадите ли вы ей реликвию с волосами святого Петра для искупления греха.

– Не слышу вас, – сумела выговорить Френсис Куэйл, но слова «святого Петра», похоже, все-таки разобрала, ибо пропала из окна. Лили услышала в Доме спасения стук и грохот, будто вся мебель ожила, и, спотыкаясь и раскачиваясь, заковыляла вниз по лестнице. Несколько долгих минут спустя дверь в Дом спасения приоткрылась, в щелку выглянуло обрюзгшее лицо миссис Куэйл.

– Чего надо? – сказала она. – Чего?

– Подруга, – ответила Лили. – У моей подруги беда.

– Беда? Мне тут беды не нужны.

– Я пришла узнать, не продадите ли вы ей… мне… один из ящичков с волосами святого Петра.

– Святой Петр очень ценен, – сказала та. – Задешево его я не отдам.

– Позвольте мне войти.

– Я вообще-то спала…

– Да. Но вы, возможно, выручите неплохие деньги.

На слове «деньги» миссис Куэйл немного оживилась, как если бы оно обладало целительными свойствами против донимавшего ее недуга. Ее глаза постепенно прояснились, и она распахнула дверь, чтобы Лили смогла войти. Женщина прошаркала к столу, на котором стояли Марии, и взяла свой слуховой рожок. Лили пошла за нею следом, но дверь не закрыла, чтобы в комнате остался квадратик света. Она внимательно рассматривала Френсис Куэйл. Засаленное платье той волочилось по пыльному полу. Руки ее были обнажены и покрыты синяками, и Лили думала: «Не может она быть кому-то матерью, ибо мужчина не полюбит такую женщину. Она пропойца, которая спотыкается и падает, и в голове у нее туман».

Стул, предназначенный для покупателей, желающих получше рассмотреть Марий, оказался спасением для миссис Куэйл, которая едва держалась на ногах. Она грузно осела на него с протяжным стоном человека, привыкшего сопровождать свое существование жалобами. Она прищурилась от яркого света и поднесла к глазам тряпицу.

– Закройте дверь, – сказала она.

– Вам неприятен свет?

– Да. Поэтому закройте дверь.

Лили не двинулась с места и все разглядывала Френсис. Ей всегда казалось, что за лицами мужчин и женщин, чрезмерно увлекавшихся грогом или джином, скрывалось по еще одному лицу – лицу, которое увидеть можно было только мельком, не окончательно потерянному, а лишь искаженному давней и губительной привычкой. Сейчас она пыталась понять, каким было лицо Френсис Куэйл, когда та была юна и стройна, и сравнить его со своими чертами. Она заметила, что глаза той, ныне окруженные складками плоти, были карими, как и у нее, но на этом сходства, похоже, заканчивались.

– Прикройте свет, – снова сказала Френсис.

Лили развернулась и толкнула дверь так, чтобы та закрылась не до конца, потому что ей вдруг стало страшно оказаться взаперти с человеком, который пил полдня и теперь подобно оружию держит в своих липких и дрожащих руках увесистый слуховой рожок. Но Лили шагнула к ней и заговорила.

– Моя бедная подруга, – сказала она, – совершила ужаснейший поступок. Она так поступила из отчаяния и стыда, и содеянного уже не вернуть. Но она верит, что, если ей удастся добыть волосы благословенного святого Петра, он сможет заступиться за нее и Бог простит ее, хотя сама она простить себя не может.

Френсис Куэйл не сдвинулась с места, только поднесла к уху рожок. Рот ее приоткрылся. Она в упор смотрела на Лили и молчала.

– Моя подруга попросила рассказать вам, – продолжала Лили, – что она наделала, чтобы вы сжалились над нею и продали реликвию за ту сумму, которая ей по карману. Сейчас я вам расскажу. Холодной зимой она родила девочку. У нее не было денег, чтобы содержать ребенка, и не было человека, который мог бы помочь. Поэтому она запеленала девочку в какое-то тряпье – по-моему, в остатки мешковины – и отнесла ее к воротам лондонского парка. Она оставила ее там умирать.

Лили замолчала и снова взглянула на Френсис Куэйл. Лицо у той не выражало ничего. В руке подрагивал слуховой рожок.

– Зная об этом, – Лили заговорила снова, – зная, какой ужасный грех был совершен моей подругой и как она печалится и сожалеет днями и ночами, что покинула ребенка, сжалитесь ли вы и позволите ли мне купить волосы святого Петра дешевле обычного?

Френсис Куэйл покачала головой.

– Нет, – ответила она. – Я не продаю святого Петра дешевле обычного. Так что идите-ка восвояси.

Лили вышла на улицу, где уже мирно вечерело, и, зашагав прочь по Мавритании-роуд, первым делом подумала, что не хочет больше сюда возвращаться. Хотя в душе и понимала, что рано или поздно снова окажется здесь.

Желтые яблоки

Хозяин телеги с чаем, проклиная Лили и Бриджет, снова натянул над ними парусину, а затем телега двинулась дальше, к следующему заказчику.

Возле лавки бакалейщика на Барли-стрит вознице пришлось снова отвязать парусину, чтобы достать мешок, который нужно было занести внутрь, но стоило ему откинуть материю и потянуться за товаром, как девочки подползли к краю подводы, выскочили из нее и помчались в клубящуюся утреннюю дымку.

Воздух был мутный, и они едва разбирали, куда бегут. Они лишь знали, что должны убежать подальше от телеги с чаем. Они сцепились руками и поддерживали друг за друга, поскальзываясь на замерзшей мостовой. Вскоре в груди у них начало жечь. Когда перед ними возник железнодорожный мост, они заскочили под его едва различимую арку и замерли, прижавшись к прокопченной стене, и закашлялись, пытаясь отдышаться, и смотрели, как к ним, вихрясь, ползет туман, как будто это он, а не возница, следовал за ними по пятам.

Дыхание их постепенно выровнялось, но, отдышавшись, они осознали, что потерялись. Бриджет сказала, что, когда станет светло, нужно будет либо найти омнибус, либо пойти в сторону Болдока пешком. Им нужно просто двигаться на север, следя, чтобы солнце оставалось справа, и ориентироваться на почтовые столбы. Но от осознания, что они потерялись, им стало дурно, и, когда сверху скрежеща проехал поезд, от чего задрожал весь мост, они поняли, что оказались в мире, где их могло погубить нечто неведомое. В этот момент на дальнем конце моста туман засеребрился и начал светлеть, девочки догадались, что это слабое зимнее солнце пытается пробить себе дорогу.

Воздух, которым они дышали, пах чем-то, сгоревшим дотла. И воздух этот не стоял на месте. Он двигался в каком-то странном ритме, словно тонкий черный шарф, который реял у них под носом, а затем внезапно пропадал, открывая им путь дальше. Солнце поднялось, и теперь они видели, что идут на север по широкой дороге, по которой навстречу им промчалось несколько колясок, кативших в Лондон за деньгами мужчин в цилиндрах, и по которой лоточники, простоволосые, но сильные, торопливо везли свои тяжелые ручные тележки.

Лили и Бриджет вскоре захотели пить. Вдоль некоторых участков дороги вода привольно струилась по широким сточным желобам, и девочки обсудили, можно ли остановиться и попить ее, но Лили сказала, что не стоит, ибо вода отравлена отходами и им от нее станет плохо, зато потом, на выходе из города, они наверняка найдут родник или чистую реку.

Теперь они, кажется, понимали, что никакой омнибус не приедет, что времени на путь до Болдока у них совсем немного и что за днем наступит ночь, а вместе с ней придет мороз, и их, возможно, ждет конец. Они высматривали какого-нибудь лоточника, который шагал бы в другую сторону, надеясь умолить его подвезти их в своей ручной тележке, но ни один не шел туда, куда шли они. Все стекались в Лондон. Девочкам ничего не оставалось, кроме как идти вперед, и когда туман рассеялся, они увидели, что дорога впереди сужается и проходит между живыми изгородями и деревьями, и Бриджет сказала, что это хороший знак – значит, город уже позади, а впереди Болдок, отыскать который несложно: сначала некоторое время шагаешь по полям, а потом начинаешь высматривать шпиль церкви и горстку черепичных крыш: если ты их видишь, значит, ты уже почти на месте.

Ноги у них заныли, они присели на влажную обочину у дороги и нарвали травы, чтобы высосать из нее росу, и пока они облизывали травинки, невдалеке от них остановилась овечка и посмотрела на них. Шерсть у нее свалялась, она нуждалась в стрижке, и морда у нее была чумазая и глупая. Она не шелохнулась, когда Лили поднялась на ноги и направилась к ней. Она протянула руку и ласково заговорила с ней, как Перкин Бак, тихонько присвистывая, говорил со своими только объягнившимися овцами. Животное не отпрянуло, когда она подошла и взяла его за уши – как делал Перкин, – а затем повела его к Бриджет.

– Бедняжечка. Отпусти ее. Видишь, как она обросла шерстью? – сказала та.

– Нет, – сказала Лили, – мы возьмем ее с собой. И если ночь наступит прежде, чем мы доберемся до мистера и миссис Инчбальд, то мы найдем сарай, ляжем рядом с овечкой, и нам будет тепло.

Бриджет поначалу насмешила мысль о путешествии с овцой, но, увидев, с какой нежностью Лили гладит ту по голове, она спросила:

– Хочешь, чтобы она была нашим питомцем?

– Да, – сказала Лили. – Почему бы и нет? Овца послушнее собаки. Она идет по прямой, ты идешь за ней следом. Можем придумать ей кличку.

– Какую кличку?

– Кличка должна быть звучной. Можем назвать ее Бесси, это сокращенное от «Элизабет».

– Это же коровья кличка, разве нет? А может, Берти[8]8
  Уменьш. от Альберт.


[Закрыть]?

– По-моему, это девочка, Бриджет, овечка. У барашков есть рога.

– Не важно. Берти – хорошее имя.

– Ладно, – сказала Лили. – Пусть будет Берти.

Они с трудом побрели дальше, и Лили разговаривала с Берти, чтобы та шла рядом, и вскоре они почувствовали, что с овечкой им, как ни странно, веселее, и порадовались, что идут на север уже втроем, под бледным зимним солнцем уходя все дальше от заточения в госпитале.

Когда дорожка привела их к деревянному мосту, они остановились и увидели, что из узкой трубы под ним течет струя прозрачной воды, и спустились по крутому склону, спихивая Берти первой, и подошли к этой струе, и зачерпнули ледяной воды, и пили, пили, и овечка тоже пила и дрожала.

Они пошли дальше. Тряпичные туфли их изорвались. Берти мелко трусила рядом. Через некоторое время они вышли к серой яблоне, которая уже лишилась листвы, но все еще была увешана желтыми яблоками, что съежились от первых заморозков, однако кислой плоти их по-прежнему хватало на укус-другой. Девочки потрясли дерево, и яблоки осыпались к их ногам. Поев, они набили ими и карманы. Берти своим грязным носом сначала катала плоды по кругу, а потом принялась их пожирать, выпустив из клочковатого зада смешной каскад черных комочков, почти таких же крупных и округлых, как и яблоки.

– Я люблю Берти, – сказала Бриджет.

– И я люблю, – сказала Лили.

День показался им очень коротким. Приход сумерек напомнил Лили о зимних вечерах на ферме «Грачевник», когда она помогала Перкину Баку мыть и смазывать колеса его телеги в сарае, а крысы, сновавшие в завалах всяческого хлама, внезапно превращались в невидимок. Тогда она переводила взгляд на выход из сарая, желая убедиться, что небо все еще на месте, но через несколько секунд исчезало и оно, и Перкин говорил, что пришло время выпить чаю, но на пути домой их тени тоже исчезали, словно хозяева их больше не ходили по земле.

Бриджет и Лили долго шагали в темноте, разглядывая одинокие звезды в небе. Их животы разнылись от съеденных желтых яблок, и им хотелось лечь и отдохнуть, но они все шли и шли вперед в своих разорванных туфлях. Воздух был стоячим и холодным. Примерно через полчаса до них донесся знакомый звук – женские голоса, слившись в песне, прославляли Бога. Лили придержала Берти, они замерли на каменной тропе и прислушались. Церкви видно не было. Казалось, что поют деревья. Но впереди вдруг что-то загорелось, и этот свет выхватил из темноты горбатый силуэт большого дома.

По-прежнему придерживая Берти, они решительно зашагали в ту сторону. Чем ближе они были к этому дому, тем больше обе жаждали найти приют – чтобы кто-нибудь там сжалился над ними, накормил их и согрел.

Пение прекратилось. Перед ними высилась деревянная дверь, усеянная железными шляпками гвоздей. Рядом, воткнутый в толстое металлическое кольцо на стене, горел факел – именно его свет привлек их сюда. Бриджет встала на цыпочки и изо всех сил постучала в дверь.

Наверху рядом с дверью была железная решетка. Девочкам не хватало роста, чтобы достать до нее, но вскоре они услышали приближающиеся шаги. Они отошли в сторону и стали ждать. За решеткой возникло лицо монахини, подсвеченное вяло горевшей свечой, сморщенное под платом, как съежившееся на морозе яблоко, с бегающими туда-сюда глазами. Она пыталась разглядеть, кто там за дверью, но ничего не видела из-за темноты.

– Кто там? – спросила монахиня.

Лили почувствовала, как задрожала Берти, и долгий вопль, который она издала, был очень жалостливым. Услышав нежданный крик овцы, монахиня изумленно спросила:

– Томас? Ты ли это? Покажись. Я не открою, пока не увижу тебя.

Лили посмотрела на Бриджет – они задумались, кому из них заговорить и что сказать. Очерченное решеткой лицо монахини, которое глядело с испугом, казалось им чем-то жутким, поэтому им захотелось уйти, но мысль о еде и крове не давала им сдвинуться с места.

Лили взяла Бриджет за руку и сказала:

– Сестра, мы заблудились в темноте. Мы пытались добраться до Болдока, но не понимаем, куда идти.

– Болдок? – удивилась монахиня. – О чем это вы? Я вас не вижу. Вы дети?

– Да. Нам всего семь, – сказала Лили. – Откроете нам, пожалуйста?

– Вас там семеро, говорите? И что там за животное кричит? Здесь все-таки священная обитель нашего ордена…

– Нас не семеро, – сказала Лили. – Нас всего двое, и с нами питомец. И мы умираем от холода. Пожалуйста…

– Я вас все еще не вижу. Покажитесь.

Они шагнули в сторону, чтобы быть поближе к свету факела. За спинами их поднялся ветер, из-за чего кроны платанов закачались в свете звезд. Дверь приоткрылась, и за ней обнаружилась монахиня в длинном одеянии и с догорающей свечой в руке. Опасаясь, что она захлопнет перед ними дверь и они вновь останутся ни с чем, Лили и Бриджет проскочили мимо нее, утянув за собой и Берти. Увидев овцу, монахиня в ужасе отшатнулась, словно Берти была львом.

– Господи, помилуй! – воскликнула она. – Это что еще такое?

Берти все блеяла и, высвободившись из хватки Лили, которая держала ее за уши, принялась бегать кругами по помещению, в котором они очутились – это был огромный холл с каменными стенами.

Лили припустила за ней следом, а Бриджет залилась смехом, и эти непривычные звуки вскоре привлекли в комнату не то пять, не то шесть послушниц, которые теперь стояли и в замешательстве наблюдали резкую перемену в привычной обстановке, в остальное время совершенно предсказуемой.

В огромном помещении тлел камин, все еще отдававший тепло, и Бриджет подошла к нему, опустилась на колени рядом и вытянула заиндевевшие от холода и зудевшие от сока желтых яблок руки. Но почти сразу монахиня, которая открыла им, рывком поставила ее на ноги, и красно-белый чепец был сдернут с ее головы.

– Корам! – сказала монахиня, с презрением разглядывая чепец. – Так вы воспитанницы Корама. Что, во имя всего святого, вы здесь делаете?

– Мы замерзли, – ответила Бриджет, – и туфли у нас порвались.

– Это я вижу! Полагаю, вы беглянки. Верно?

– Мы пытались отыскать дорогу в Болдок, – сказала Бриджет.

– Вы это уже на входе сказали. Что за чушь вы несете? Болдок очень далеко отсюда.

В этот момент в холл вошла высокая монахиня. Все сестры повернулись к ней, пока она вбирала в себя странное зрелище, которое являла собой Лили, что сражалась с Берти, не желавшей даваться ей в руки.

– Сестра Мэри-Джейн, – сказала новоприбывшая, – будьте любезны, объясните мне, что здесь происходит.

Монахиня, державшая Бриджет за шкирку, смиренно поклонилась и сказала:

– Мать-настоятельница, я виновата. Это я их впустила…

– Две маленькие грешницы из Госпиталя для найденышей и овца! Удачное приобретение в зимний вечер, надо сказать. Сестра Маргарет, ступайте и велите Томасу забрать овцу и запереть ее в загон, а вы, дети, сейчас же подойдите и преклоните передо мной колена, и я решу, как с вами быть.

Лили увидела, как Бриджет заставляют склониться перед матерью-настоятельницей, и почувствовала, что ее накрывает невыносимая усталость. Ей вспомнился мшистый склон, где они высасывали росу из травы и где им явилась Берти, и она пожалела, что они не остались там и не забылись сном без снов, прижавшись к свалявшемуся боку своего питомца.

Теперь и она опустилась на колени.

– Если вы не против, мать-настоятельница, – раздался голос сестры Мэри-Джейн, – я думаю, нам нужно велеть Томасу сейчас же подготовить телегу и отвезти детей обратно в Лондон.

– Я против, сестра, – сказала мать-настоятельница. – Мы проявим милосердие. Ибо таков наш путь. Вы голодны, дети?

– Да, – сказала Бриджет.

– И, вероятно, утомились?

– Мы хотели поспать в моей комнате в доме у мистера и миссис Инчбальд. В той комнате, где я говорила с луной…

– О, ты говорила с луной. Еще и язычница, значит – впрочем, сейчас это не важно. Вот что вас ждет. Вас накормят ужином. Мы найдем пустую келью, где вы сможете поспать. Но завтра вы это отработаете.

Услышав это заявление, сестры тихо зашептались, после чего одна из них закашлялась. Когда кашель прекратился, Бриджет спросила:

– Что нам нужно будет делать?

– Заняться стиркой. У нас есть две юные послушницы, которые заболели, и накопилось ужасно много грязного белья. Вы малы, но вам помогут правильно рассортировать вещи и разжечь под котлами огонь. Сейчас сестра Аннунциата даст вам хлеба и молока, а завтра вы заплатите нам за эту еду своим трудом. Надеюсь, вы умеете стирать? Или нет?