Текст книги "Мужчина, которого она забыла"

Ровена Коулман
Мужчина, которого она забыла

© Молчанов М., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Моей маме Дон

…время их

В неправду превратило. Среди трав

Их каменная верность, что в виду

Имелась вряд ли некогда, – в ряду

Последних доказательств шепчет вновь,

Что наш полуинстинкт почти что прав,

Что нас переживет одна любовь.

Филип Ларкин, «Надгробие Арунделей»[1]1
  Перевод Г. Яропольского.


[Закрыть]

Пролог

Грэг смотрит на меня – думает, что я не замечаю. А я режу лук за кухонной стойкой и уже минут пять вижу выпуклое, растянутое и вывернутое наизнанку отражение в хромированном чайнике, который нам подарили на свадьбу. Грэг сидит за столом и не сводит с меня глаз.

Когда я впервые заметила этот взгляд, то решила, что у меня еда застряла в зубах или в волосах запуталась паутина. Ну да, зачем еще моему молодому симпатичному строителю на меня глазеть, тем более что в тот день я была в футболке и старых джинсах, а волосы завязала в пучок – собиралась красить мою новенькую мансарду, ту самую, с которой все началось.

Грэг работал у меня около месяца; срок подошел к концу, наступил день расчета. В доме все еще было жарко, особенно наверху, хотя я настежь открыла новые окна. Грэг, мокрый от пота, спустился с мансарды по только что установленной раздвижной лестнице, взял у меня большой стакан лимонада со льдом и выпил его одним залпом, так что мускулы заиграли на шее. При виде такого великолепия я не удержалась от восхищенного вздоха, а на удивленный взгляд Грэга ответила смехом. Он улыбнулся и уставился на свои ботинки. Я налила ему еще лимонада и продолжила разбирать вещи Кэйтлин – очередную коробку с барахлом, которое будет пылиться в гараже. Тогда-то я и ощутила на себе его взгляд. Потрогала волосы, провела языком по зубам – вроде все в порядке.

«А может, – мелькнуло в голове, – он сейчас соберется с духом и заломит цену втридорога?»

– Все в порядке? – спросила я.

– Отлично, – кивнул Грэг, всегда немногословный.

– Хорошо. Вы закончили? – Я еще ждала плохих новостей.

– Да, все готово. Так что…

– Ах да, деньги! Простите… – Покраснев, я зашарила по кухонным ящикам в поисках чековой книжки – вечно ее не найдешь, когда надо. Грэг продолжал сверлить меня глазами. – Куда же она подевалась? Сейчас, где-то здесь…

– Я не спешу, – сказал он.

– Недавно счета оплачивала, и вот… – бормотала я, мечтая поскорее остаться одной, облегченно выдохнуть и ополовинить бутылку вина, припасенную в холодильнике.

– Можете заплатить в другой раз, – предложил Грэг. – Например, когда мы пойдем куда-нибудь выпить…

– Что? – Я замерла над ящиком, полным резиновых колечек. Наверное, ослышалась.

– Когда мы пойдем выпить, – неуверенно повторил он. – Я обычно не приглашаю своих нанимателей, но вы… Вы необычная.

Я засмеялась. Настал черед Грэга краснеть.

– Я рассчитывал на другой ответ, – сказал он, сложив руки на груди.

Ситуация была настолько нелепой, что мне пришлось проговорить это вслух – убедиться, все ли я правильно поняла.

– Вы приглашаете меня на свидание? Меня?

– Да. Так вы согласны?

Грэг, казалось, не видел в этом ничего странного: он и я, десять лет разницы, свидание.

– Ладно, – сказала я. – Почему нет?

* * *

Тогда я впервые заметила, как он на меня смотрит – со смесью пыла и радости, которые тут же отражались во мне, будто тело, неподвластное разуму, отвечало на зов. Да, я чувствую его взгляд раньше, чем вижу: по затылку бегут мурашки, и накрывает сладкая дрожь – ведь за ним, я знаю, всегда следуют ласки и поцелуи.

Грэг касается моего плеча. Я прижимаюсь к пальцам щекой.

– Ты плачешь, – говорит он.

– Это от лука. – Я откладываю нож и поворачиваюсь к мужу. – Ты ведь знаешь, как Эстер любит мамочкину лазанью. Так что наблюдай за мной и учись. Сначала режем лук…

– Клэр… – Грэг не дает мне взяться за нож и поворачивает к себе. – Клэр, нам надо поговорить, тебе не кажется?

У него такой потерянный вид, что меня подмывает ответить – нет, не надо, лучше скажем себе: сегодня все как вчера, и позавчера, и много дней назад, когда мы ничего не знали. Можно еще долго так притворяться – что мы счастливы, что все хорошо.

– Она любит, когда в соусе много томатной пасты. И не жалеть кетчупа…

– Я не знаю, что делать. – Голос Грэга обрывается на вздохе. – Не знаю, как быть.

– А потом, в самом конце, чайную ложечку дрожжевого экстракта…

– Клэр… – Он прижимает меня к груди. Я стою, зажмурившись, не поднимая рук, вдыхаю его запах и слышу бешеный стук своего сердца. – Клэр, как мы расскажем детям?

Пятница, 13 марта 1992 года Кэйтлин родилась

Это браслет, который тебе дали в больнице, – розовый, потому что ты девочка. На нем написано: «Малышка Армстронг». Его надели тебе на ножку, а он все время соскальзывал, ведь ты была такая крохотная – родилась раньше срока на целый месяц, день в день. Мы думали, ты будешь апрельская. Я представляла себе нарциссы, синее небо и дожди, а ты решила родиться на месяц раньше, в сырую промозглую пятницу. В пятницу, тринадцатого, между прочим, хотя нас это не испугало. Если кто и появился на свет наперекор всем дурным приметам, так это моя дочурка. И ты, зная себе цену, не хныкала и не плакала, а разразилась могучим криком. Объявила миру войну.

С нами долго никого не было – ты родилась раньше срока, а бабушка жила далеко. Поэтому первые шесть часов мы провели вдвоем. Ты пахла сладко, будто пирожное, и была такая теплая и такая… правильная. Мы лежали в самом конце общей палаты за занавесками. Я слышала, как разговаривают другие мамочки, как их навещают посетители, как плачут детишки, – слышала, но сама не хотела в этом участвовать. А хотела, чтобы были только ты и я. Я держала тебя на руках, такую крошечную и сморщенную, словно бутончик. Смотрела, как ты, нахмурив личико, дремлешь у меня на груди, и говорила тебе, что все будет хорошо, потому что мы вместе. Мы вдвоем были как целый мир, а все прочее не имело значения.

1
Клэр

Мне надо освободиться от матери: она сводит меня с ума. Нет, я не сумасшедшая. Хоть и на пределе.

А какое лицо было у мамы, когда мы вышли из больницы… Это выражение не сходило до самого дома: стойкость и уныние. Хотя она молчала, было слышно, как жужжат слова у нее в голове: «Как это похоже на Клэр – взять и все испортить, когда жизнь только наладилась».

– Я перееду к вам, – говорит мама, уже проникнув в гостевую комнату и расставив личные вещи на полочке в ванной, будто я ничего не вижу. Было ясно, что она приедет, как только тайна раскроется. Я и сама этого хотела, но ведь можно дождаться приглашения, а не сваливаться на голову. Эти скорбные взгляды и приглушенные разговоры, которыми теперь полон мой дом, невыносимы. – Поживу в комнате для гостей.

– Еще чего! – Я поворачиваюсь к водительскому креслу. Меня за руль не пускают с тех пор, как я сбила почтовый ящик. Штраф оказался заоблачный, потому что ящик принадлежал Ее Королевскому Величеству; если задавить корги, вас, наверное, вообще сошлют в Тауэр. Мама – очень осторожный водитель, но не смотрит в зеркало, когда включает заднюю передачу. Словно думает, что безопаснее закрыть глаза и надеяться на лучшее. Раньше я очень любила водить. Мне нравилось чувствовать себя свободной и независимой, нравилось знать, что можно в любое время куда угодно поехать. А теперь ключи от машины исчезли. Как же меня это бесит! Мне даже не дали поцеловать их на прощание – спрятали где-то, где я их никогда не найду. Знаю, потому что уже пробовала.

А я считаю, что водить можно. Пусть только никто не стоит на пути.

– Тебе не нужно переезжать, до этого пока не дошло, – настаиваю я, хотя мы обе знаем, что она уже переехала. – Мне еще долго не понадобится помощь. То есть я же умею говорить и думать о… – Я неопределенно помахиваю рукой, но осекаюсь под торжествующим маминым взглядом. – О разных вещах.

– Клэр, от такой проблемы не спрячешься. Поверь мне, я знаю.

Конечно, знает: однажды ей уже довелось это пережить, а сейчас благодаря мне (или, говоря строго, моему отцу и его дефектной ДНК) придется пережить снова. И не похоже, чтобы я собиралась отбыть на тот свет с соблюдением всех приличий, в рассудке и твердой памяти, держа маму за руку и безмятежно напутствуя детей. Нет, мое раздражающе молодое и вполне еще здоровое тело протянет долго после того, как мозги превратятся в кашу, – пока однажды не разучится дышать. Вот о чем думает мама. Знаю, ей меньше всего хочется наблюдать за тем, как дочь медленно угасает от болезни, которая забрала ее мужа. Она изо всех сил старается меня поддержать. Я все понимаю… но как меня это бесит! Ее великодушие просто невыносимо. Я всю жизнь доказывала, что могу быть взрослой, что меня не надо вечно спасать. И выходит, всю жизнь была не права.

– Вообще-то, мама, мне проще простого спрятаться от проблемы, – говорю я, глядя в окно. – Большую часть времени я просто не буду ее замечать.

Забавно – я произношу это вслух и чувствую страх, но он как будто не мой. Словно этот кошмар происходит с кем-то другим.

– Ты, конечно, не всерьез, Клэр, – сердито отзывается мама, а сама явно считает, что всерьез, что я не просто хочу ее позлить, а мне и правда на все плевать. – Подумай о дочерях.

Я не отвечаю. Слова во рту никак не хотят соединиться во что-то внятное, приобрести нужный смысл, поэтому я молча смотрю в окно, где один за другим проплывают дома. Уже почти стемнело: в гостиных горят лампы, за шторами мерцают телеэкраны. Конечно, мне не плевать. Я не смогу больше колдовать на кухне зимними вечерами, готовить дочерям ужин, смотреть, как они растут. Я не узнаю, всегда ли Эстер будет собирать с тарелки горошинки по одной и потемнеют ли с возрастом ее волосы; отправится ли Кэйтлин в путешествие по Центральной Америке, как планирует, или сделает что-то такое, о чем сейчас не мечтает. Я никогда не узнаю, о чем будет эта немыслимая мечта. Мои дочки не сбегут от меня на свидание, не придут ко мне со своей бедой. Меня рядом с ними не будет – а я даже не узнаю, чего лишилась. Нет, мне не плевать, черт возьми!

– Что ж, полагаю, у них будет Грэг, – скептически говорит мама. Она решила во что бы то ни стало обсудить, каким станет мир без меня, хотя это не очень-то вежливо. – Если только не уйдет.

– Не уйдет. Грэг – чудесный отец.

Говорю, а сама сомневаюсь: вдруг он не выдержит? Я не знаю, чем ему помочь. Грэг очень хороший и добрый, но в последнее время, с тех пор как мне поставили диагноз, он с каждым днем, с каждым моим взглядом отдаляется от меня. Я знаю, он хочет быть храбрым и стойким ради меня, однако все это так ужасно – особенно сейчас, когда наша семейная жизнь едва началась, – все это так ужасно, что подрывает его силы. Скоро я совсем перестану узнавать мужа; мне уже сейчас все труднее понять свои чувства к нему. Я знаю: он последняя большая любовь в моей жизни. Знаю, но больше не чувствую. Почему-то именно Грэга я начала терять раньше всего. Я помню наш роман так смутно, будто он мне приснился. Словно Алиса в Зазеркалье.

– Уж кто-кто, но ты… – Мама отчитывает меня и не может остановиться, будто я плохим поведением сама навлекла на себя фамильное проклятье. – Ты ведь знала, каково это – расти без отца. Клэр, твои дочери скоро лишатся матери. Нужно подумать об их будущем. Ты должна быть уверена, что они без тебя не пропадут!

Мать внезапно тормозит перед «зеброй», вызывая шквал гудков позади. Девочка – такая малютка, и вдруг одна – перебегает дорогу перед нашим автомобилем, поеживаясь от дождя. В свете фар видно, как о ее худые ножки бьется синий пластиковый пакет, в котором что-то белеет – кажется, молоко. Я слышу надрыв и негодование в мамином голосе. Ей очень больно. На меня вдруг наваливается усталость.

– Знаю, знаю, – говорю я. Нужно подумать об их будущем. Просто я ждала. Надеялась на лекарства, надеялась, что счастливо доживу с Грэгом до старости. Теперь, когда стало ясно, что… когда стало ясно, что надежды нет, я буду организованнее. Повешу на стену график, составлю расписание.

– От беды не спрячешься, Клэр, – в который раз повторяет мама.

– Думаешь, я не знаю? – срываюсь я. Зачем она каждый раз доводит меня до крика, словно хочет проверить, слышу ли я ее? И вот так у нас всегда: любовь пополам со злостью. – Думаешь, я не знаю, на что их обрекла?

Мама сворачивает на подъездную аллею к дому – к моему дому, запоздало понимаю я. На глаза наворачиваются слезы. Я хлопаю дверцей и иду не к крыльцу, а вверх по улице – упрямо, сквозь дождь, запахнув кардиган.

– Клэр! Тебе больше нельзя так делать!

– Следи за мной, – отвечаю я, но обращаясь не к ней, а к дождю, который маленькими капельками падает мне на язык и губы.

– Клэр, пожалуйста!..

Ее мольба меня не останавливает. Я ей покажу, я им всем покажу, особенно тем, кто запрещает мне садиться за руль. Гулять я еще могу. Могу, черт возьми! Этого я пока не забыла. Дойду до конца дороги, до перекрестка, а потом вернусь. Как Гензель по хлебным крошкам. Здесь недалеко. Нужно сделать самую малость: дошагать до перекрестка, развернуться и пойти обратно. Хотя на улице быстро темнеет, и дома вокруг не отличить друг от друга: опрятные приземистые коттеджи родом из 30-х годов стоят вплотную. И до конца дороги дальше, чем я думала.

Я на секунду останавливаюсь. Дождь покалывает голову ледяными иголками. На улице пусто. Где же я? Уже дошла до конца дороги и повернула? Не уверена. В какую сторону я направлялась? Коттеджи по обеим сторонам улицы ужасно похожи. Я испуганно замираю. Меньше двух минут, как вышла из дома, – и уже заблудилась. Мимо проезжает машина, ноги обдает ледяными брызгами. Телефон я не взяла, да и толку от него мало: я не помню, что значат цифры и в каком порядке следуют друг за другом. Зато ходить пока не разучилась, поэтому отправляюсь за окатившей меня машиной. Может, это был знак. Я узнаю свой дом, если увижу, – на окнах ярко-красные шторы, они красиво сияют, когда внутри горит свет. Не забудь: у тебя на окнах красные шторы – придают дому оттенок порока, как сказал один из соседей. Запомни – красные шторы. Скоро я их найду. И все будет хорошо.

* * *

В больнице как-то не заладилось. Грэг хотел пойти со мной, но я велела достраивать теплицу. Сказала: от того, что сообщит врач, ипотека не станет дешевле, и детей за нас никто не накормит. Грэг расстроился. Он не понимает, до чего это тяжело – угадывать, что написано у него на лице. Я предпочла взять маму – у нее что в голове, то и на языке, а это гораздо лучше. Лучше, чем услышать от доктора ужасную правду и думать, не жалеет ли твой муж, что когда-то положил на тебя глаз. Короче говоря, в тот день я была не только с расстроенной памятью, но и в расстроенных чувствах. Меня пригласили, чтобы объявить результаты очередных тестов. Тестов, которые мне назначили, потому что все пошло гораздо быстрее, чем ожидалось.

Я не помнила фамилии врача: в ней было слишком много слогов. Это показалось мне забавным. Я поделилась наблюдением с мамой – мы как раз ждали, что врач досмотрит записи на экране и сообщит нам плохие новости, – однако никто не засмеялся. Видимо, не умею выбирать время для черного юмора.

* * *

Дождь припустил сильнее – жаль, что я выскочила без плаща. Дороги все одинаковые, не отличить: одноквартирные коттеджи стоят рядами по обеим сторонам улицы. Я ищу шторы, так ведь? Какого цвета?

Я сворачиваю за угол, вижу ряд магазинчиков и останавливаюсь. Значит, мне захотелось кофе? Мы с Грэгом и Эстер бываем здесь по субботам, пьем с утра кофе и едим пан-а-шоколя. Хотя сейчас темно, холодно и сыро. А я забыла плащ. Я опускаю глаза, думая увидеть в своей руке ручонку Эстер, но не вижу и на миг хватаюсь за сердце – забыла! Хотя нет, ее со мной не было, иначе я держала бы обезьянку, которую Эстер всегда берет на прогулки и отказывается нести сама. Значит, я пришла выпить кофе. Выдалась минутка для себя. Вот и славно.

Я пересекаю дорогу и направляюсь в кафе. На входе приятно веет теплом. Люди внутри провожают меня взглядами. Да уж, вид у меня тот еще – мокрые волосы липнут к лицу.

Я подхожу к стойке и только сейчас понимаю, что вся дрожу. Наверное, плащ забыла. Хорошо бы вспомнить, зачем я пошла в кафе? Встретиться с кем-то? С Грэгом? Мы с Грэгом и Эстер иногда здесь бываем. Едим пан-а-шоколя.

– Все хорошо? – спрашивает девушка примерно одних лет с Кэйтлин. Она улыбается: может, узнала меня. Или просто хочет быть дружелюбной. Слева от меня женщина с коляской отодвигается чуть дальше. Наверное, я выгляжу так, будто только что окунулась в озеро. Ну и что, промокших людей не видели?

– Кофе, пожалуйста. – Карман джинсов оттянут монетами. Я достаю пригоршню. Сколько стоит кофе? Цена должна быть написана над стойкой. Я смотрю туда, не могу ничего разобрать и протягиваю монеты на ладони.

Девушка морщится, будто они могли испачкаться у меня в руках. Мне очень холодно и одиноко. Я хочу объяснить ей причину своей неуверенности, однако слова не идут – во всяком случае, нужные. Произносить их сложнее, чем думать. Мне страшно говорить с незнакомцами: вдруг что-нибудь ляпну и меня посадят под замок, а я там свое имя забуду, и…

Я оглядываюсь на дверь. Что это за кафе? Мы с мамой пошли в больницу к психологу, мистеру Как-то-там. Я забыла его имя и подумала, что это очень смешно. А теперь попала сюда, но не могу понять почему. Я передергиваю плечами, забираю кофе и темные монетки, которые девушка оставила на стойке; потом отхожу к столику и очень тихо сажусь. Мне кажется, что от резкого движения можно угодить в западню, пораниться или свалиться куда-нибудь. И падать очень долго. Я сижу неподвижно, стараясь сосредоточиться на том, как я сюда попала и как мне отсюда уйти. И куда. Мир вокруг распался на части. Я вижу его маленькие кусочки вместе с фрагментами информации, которую нужно как-то расшифровать.

Ясно: лечение не дало результата. Такая вероятность существовала всегда. Шансы на то, что лекарства помогут, были пятьдесят на пятьдесят. Однако все надеялись, что со мной будет иначе. Потому что я молода и у меня две дочери, одной всего три года, а другой придется тяжело. Все надеялись, что лечение поможет мне больше, чем другим – все, даже врач с длинной и сложной фамилией. И я тоже надеялась на чудо, невероятное чудо, которое все изменит. Казалось, что судьба или Бог должны учесть смягчающие обстоятельства и дать мне поблажку. Но судьба или Бог, кто бы там ни был, посмеялись надо мной и сделали наоборот. А может, ничего личного в этом нет. Может, просто цепочка генеалогических случайностей, растянувшаяся на тысячелетие, привела к тому, что именно я, из всех людей, буду отвечать за последствия. Я деградирую гораздо быстрее, чем все думали. Всему виной маленькие эмболы. Я помешиваю кофе железной штукой и понятия не имею, как она называется, но слово «эмболы» помню прекрасно. Оно такое поэтично-красивое, почти как музыка. Крошечные кровяные сгустки, которые взрываются у меня в мозгу. Таких случаев в мире раз-два и обчелся. В больнице из-за меня все очень возбуждены, хотя не подают виду. Мне ясно одно: когда лопается очередной эмбол, я теряю еще одну частицу себя – воспоминание, лицо, слово – и сама теряюсь.

Я смотрю по сторонам. Холод усилился, а теперь к нему добавился страх. Как мне попасть домой? Я не выжила из ума, я сижу в кафе, но уйти отсюда невозможно.

С потолка свисают рождественские украшения. Странно, сейчас точно не Рождество. А что, если я здесь много недель? Что, если я вышла из дома и забрела далеко-далеко от знакомых мест? Прошло уже много месяцев, и все решили, что я умерла. Нужно позвонить маме. Ух, как она разозлится! Мама говорит: если хочешь, чтобы с тобой обращались по-взрослому, то и веди себя по-взрослому. Говорит: все дело в доверии. А я отвечаю: ладно, тогда не ройся в моих вещах, сука. Последнее слово, конечно, не вслух.

Я бы послала маме эсэмэску, но у нее нет мобильного. Я ей все твержу: мам, двадцатый век на дворе, иди в ногу со временем. Но она их не любит. Не хочет возиться с кнопками. И все-таки плохо, что мамы здесь нет; мне бы хотелось, чтобы она меня забрала, – я не знаю, куда попала. Я обвожу взглядом кафе. Что, если она здесь, а я забыла, как она выглядит?

Стоп. Это все болезнь. Я уже не девочка. Я нездорова. Вышла в кафе и не могу вспомнить зачем. У меня дома цветные шторы. Может, оранжевые. Оранжевый – что-то знакомое…

– Привет.

Я поднимаю глаза. Передо мной стоит мужчина. Разговаривать с незнакомцами мне нельзя, поэтому я смотрю в стол. Уходи!.. Он не уходит.

– Все хорошо?

– Отлично, – говорю я. – Только замерзла.

– Можно я тут присяду? Больше негде. – Я смотрю по сторонам: в кафе и правда много народу, хотя пустые места еще есть. Он вроде ничего. Приятные глаза. Я киваю. Интересно, хватит ли мне слов, чтобы поддержать разговор?..

– В такую погоду – и без плаща? – спрашивает он.

– Похоже, – говорю я осторожно и улыбаюсь, чтобы не испугать его. Мужчина тоже улыбается. Я могла бы сказать ему, что нездорова. Он посоветует, что делать. Однако я не хочу. У него приятные глаза. Он говорит со мной как ни в чем не бывало и не ждет, что я в любую секунду упаду замертво. Он ничего обо мне не знает. Я тоже ничего о себе не знаю, но это к делу не относится.

– Так что случилось? – Мужчина тихо смеется. Я внезапно понимаю, что хочу наклониться к нему поближе. Наверное, это и есть магнетизм.

– Я выбежала за молоком, – говорю я с улыбкой. – И захлопнула дверь, а ключи забыла. Я снимаю квартиру с тремя подругами и моей…

Я запинаюсь – не хочу говорить «крошкой». По двум причинам. Во-первых, я помню: сейчас – это сейчас, а квартиру мы с подругами снимали много лет назад, и у меня тогда не было дочери. А во-вторых, ему незачем знать о моей крошке, которая уже не крошка. Кэйтлин, у меня есть Кэйтлин, она взрослая. Через год ей будет двадцать один, а у меня дома ярко-красные сияющие шторы. Не мне заигрывать с незнакомцами. Я замужем, и у меня двое детей.

– Я закажу кофе. – Мужчина делает знак официантке. Девушка улыбается, будто знает его. Похоже, он тоже ей нравится. Это меня успокаивает. Я теряю способность судить о людях по выражению лиц, по оттенкам, благодаря которым обычно понимаешь, о чем человек думает, что чувствует. Может, у этого парня на лице написано – да она же чокнутая! Мне не на что положиться, кроме его приятных глаз.

– Спасибо, – киваю я.

Он добрый и говорит со мной как с человеком. Нет, неправильно – я и есть человек. Я по-прежнему человек. В смысле, он говорит так, будто я – это я. От этого на душе теплее. Мне не хватало этого чувства – простого счастья, без мыслей о том, что каждая секунда радости будет теперь с привкусом грусти.

– Значит, дверь захлопнулась? А что соседки – позвонят или принесут ключ?

– Они скоро будут дома, – отвечаю я наобум. – Я подожду немного и пойду. – Это точно неправда. Я не знаю, где я и как мне вернуться куда бы то ни было.

Мужчина снова тихо прыскает со смеху, и я строго смотрю на него.

– Простите. – Он улыбается. – Просто вы мокрая как мышь, и симпатичная мышь, если позволите мне так говорить.

– Позволю. Говорите еще!

Он опять смеется.

– Я ужасно глупая, – признаюсь я. Приятно ненадолго забыть о болезни. Какое облегчение – на миг обрести покой в водовороте сомнений! Из благодарности я готова расцеловать незнакомца, но вместо этого без умолку болтаю. – Если может случиться что-то плохое, оно со мной непременно случается. Не знаю почему. Я будто притягиваю к себе неурядицы. Ха-ха, неурядицы! Это слово теперь нечасто услышишь.

Я несу какую-то чушь, и ладно. Важно, что мы вдвоем – разговариваем.

– У меня тоже так бывает, – говорит мужчина. – Иногда мне кажется, что я никогда не вырасту.

– Я точно знаю, что не вырасту.

– Вот. – Он протягивает мне бумажную салфетку. – У вас такой вид, будто от цунами спаслись.

Я со смехом беру салфетку, промокаю волосы и лицо, провожу под глазами. На ней остаются черные пятна – значит, я сегодня красилась. Это хорошо. Если на ресницах черная краска, значит, глаза у меня красивые, и я сама тоже красивая, пусть и похожа на панду.

– Что ж, это лучше, чем ничего.

– В туалете есть сушилка для рук, – говорит он, указывая на дверь за спиной. – Можете подставить под нее голову, хоть немного обсохнете.

– Все в порядке, – отвечаю я и в доказательство хлопаю себя по сырым коленям. Мне не хочется отходить от стола, от стула, от кофе, не хочется никуда идти. Здесь я чувствую себя в относительной безопасности; я словно вжалась в уступ скалы и не упаду, если не буду шевелиться. Чем дольше я сижу здесь, не гадая о том, где я и как попасть домой, тем лучше. Я отталкиваю от себя приступы страха и думаю о настоящем. О том, как мне хорошо.

– Давно вы замужем? – Мужчина кивает на мою руку, и я с некоторым удивлением замечаю кольцо. Оно как будто на своем месте, словно частица моей личности, и все-таки я не чувствую, чтобы оно имело ко мне какое-то отношение.

– Это папино, – отвечаю я словами из далекого прошлого, которые когда-то говорила другому человеку. – Когда он умер, мама подарила кольцо мне. С тех пор я его не снимаю. А однажды отдам человеку, которого полюблю.

Повисает тишина – кажется, неловкая. Прошлое и настоящее снова переплелись, и я запуталась – настолько, что во всем мире не осталось ничего, кроме этого мгновения, этого столика, этого человека, который так по-доброму говорит со мной, так приятно смотрит.

– Может, как-нибудь выпьете со мной чашку кофе? – неуверенно предлагает мужчина. – Потом, когда обсохнете и у вас закончится черная полоса. Здесь или где пожелаете. – Он тянется к стойке, берет короткую штуку для письма – не ручку – и выводит каракули на моей салфетке. – Дождь закончился. Проводить вас домой?

– Нет, – отвечаю я. – Вдруг вы маньяк.

– Ну, тогда позвоните?

– Не позвоню, – виновато говорю я. – Я очень занята. Скорее всего, просто не вспомню.

Мужчина со смехом глядит на меня.

– Что ж, если появится время или желание, все-таки позвоните. И не волнуйтесь: вы попадете в свою квартиру. Ваши соседки наверняка скоро придут.

– Меня зовут Клэр, – торопливо говорю я, когда он встает. – Вы же не знаете, как меня зовут.

– Клэр. – Мужчина улыбается. – Вы похожи на Клэр.

– Как это понимать? – со смехом отвечаю я. – А вы, вас как зовут?

– Райан. Надо было написать на салфетке.

– До свидания, Райан, – говорю я, зная, что очень скоро от него не останется даже воспоминания. – Спасибо вам.

– За что?

– За салфетку! – помахиваю я сморщенной от влаги бумажкой.

Мужчина, посмеиваясь, выходит из кафе и исчезает в ночи. Я снова и снова повторяю его имя. Может, если произнести его много раз, оно останется в памяти? Женщина за соседним столиком провожает Райана взглядом. Она хмурится, и меня это беспокоит. Я уже сомневаюсь: правда ли я испытала тот радостный миг, или случилось что-то плохое, а я не заметила разницы?.. Снаружи темно, только розовеет узкая полоска среди облаков – там, где садится солнце.

– Клэр? – Надо мной нависает женщина. – У вас все в порядке? Что-нибудь случилось?

Я смотрю на нее: гладкое овальное лицо, длинные каштановые волосы. Сдвинутые брови означают тревогу – так, кажется? Похоже, она меня знает.

– Я запамятовала, как попасть домой, – неохотно признаюсь я.

Женщина смотрит на дверь и явно хочет что-то сказать, но вместо этого, не переставая хмуриться, вновь поворачивается ко мне.

– Вы меня не помните? Ничего страшного, я знаю о вашей… проблеме. Меня зовут Лесли, наши дочери дружат. Кэсси, помните – розовые волосы, пирсинг в носу? И ужасный вкус на парней. Года четыре назад они с Кэйтлин были неразлучны.

– У меня болезнь Альцгеймера, – говорю я. Эта мысль озаряет меня, как последние лучи солнца сквозь облака. На душе становится легче. – Я теряю память.

– Я знаю, Кэсси мне говорила. Они с Кэйтлин встречались на днях. У меня есть телефон вашей дочери с того раза, как они соврали, что будут ночевать друг у друга в гостях, а сами поехали в Лондон. Помните? Захотели попасть в клуб, но даже не добрались до него – какой-то пьянчуга пристал к ним в метро. Нам пришлось до поздней ночи ждать на вокзале, а девочки приехали в третьем часу и так рыдали, что мы в итоге даже не стали их наказывать.

– Похоже, они друг друга стоят, – говорю я.

Женщина снова хмурится, и я решаю, что это все-таки от тревоги, а не со злости.

– Вы узнаете Кэйтлин, если она придет?

– Конечно, – отвечаю я. – Я помню, как она выглядит. Темные волосы и глаза как два озера в лунном свете, черные и глубокие.

Женщина улыбается.

– Я забыла, что вы писательница.

– Вовсе нет. Хотя у меня есть рабочий кабинет. С писательством не сложилось, так что в кабинете теперь только стол, стул и лампа. Я думала, что до краев наполню его идеями, а он только еще больше опустел.

Женщина снова хмурится и напрягает плечи. Я слишком много разговариваю, ей неуютно.

– Самое страшное, что я забываю слова.

Ну вот, она расстроилась. Нужно молчать – я уже не знаю, что говорю. Надо внимательно следить за собой. Следить и ждать. Раньше людей забавляло, что я много болтаю, а теперь нет. Я плотно сжимаю губы.

– Давайте я с вами побуду? Пока она не придет.

– О… – Я начинаю протестовать, но быстро сдаюсь. – Спасибо.

Женщина набирает номер Кэйтлин и обменивается с ней несколькими фразами, а потом встает и выходит из кафе. Я вижу ее через окно в свете уличных фонарей. Она по-прежнему говорит по телефону. Кивает, размахивая свободной рукой. Затем дает отбой, глубоко вдыхает холодный сырой воздух и возвращается за мой столик.

– Она придет через несколько минут.

Женщина так мила со мной, что у меня не хватает духу спросить, о ком она говорит.