Текст книги "Штопальщик времени"

Катя

(рассказ об одной встрече, написанный до встречи, с уточнениями – после встречи)

И когда снег с дождём, и низкие серые облака, и завывающий ветер, гремящий балконами многоэтажных домов, как мальчишка, гоняющий от скуки пустые консервные банки, канули в прошлое, а вместе с ними чувство тревоги и страха, что эта зима никогда не кончится, и проглянуло солнце, и вдоль щербатых московских тротуаров, которые кое-где начали ремонтировать, побежали ручьи, появились откуда-то дворники с мётлами в руках и стали собирать с оттаявшей грязной земли мусор и сжигать его, устраивая по вечерам костры, вспыхивающие яркими огненными цветами, напоминая костры землян на неизвестных планетах, и во дворы высыпали мальчишки с велосипедами, мопедами и футбольными мячами, и в воздухе запахло близкими каникулами, свободой, летом, Нина Аллахвердова созвала гостей. Давида, сына Светы из Иерусалима, вернувшегося из поездки на Север, на полуостров Ямал, Артёма, своего сына, вернувшегося из поездки в Америку, где он выступал с устными рассказами, подругу, пишущую сказки, пришедшую вместе с Илюшей Хржановским, студентом Института искусств в Германии, Шавката Абдусаламова, художника, друга и соседа по улице.

Нина испекла нежнейший пирог, сделала салат из картошки, апельсинов и лука, налила спирт, настоянный на скорлупе грецкого ореха, в толстенную красивую бутыль, вынула из шкафа и расстелила на столе накрахмаленную белую скатерть, причесала вьющиеся волосы, надела очень нарядное индийское платье, провела пуховкой по безмятежному армянскому лицу. Всё было готово к приёму гостей.

Вот только дочь Катя, красавица и умница, мать троих детей, жена заботливого Андрюши, заместителя главного редактора популярного журнала, вдруг слегла. Ещё месяц назад стояла она, оживлённая и нарядная, с цветами в руках, у входа на Новую сцену МХАТа, встречая своих друзей, пришедших посмотреть пьесу английского драматурга, переведённую ею. Все поздравляли её, а она улыбалась в ответ своей мягкой, так освещавшей её лицо улыбкой. А что теперь? Катя неподвижно лежала на диване в доме матери, как бы забыв обо всём, что прежде составляло её жизнь. Тело её, прекрасное, стройное, «соразмерное во всех отношениях», как пишется в сказках «Тысячи и одной ночи», грации которого могла бы позавидовать Настасия Кински, рекламирующая по нашему телевизору какое-то необыкновенное мыло, увы, лежало на диване неподвижно. Оно напоминало кусок льда, застрявший в торосах Северного Ледовитого океана или засохшее дерево, повалившееся на землю в глухом лесу, или камень, скатившийся со скалы тысячу лет назад, да так и застывший навеки. Это тело как бы не имело отношения к мыслям, чувствам и ощущениям Кати. Душа её находилась не здесь. Вырвавшись из тесной человеческой оболочки, она устремилась вверх – то летела к шпилю высотного здания университета на Воробьёвых горах, то к золочёному куполу церкви, восстанавливающейся неподалёку от дома, то к верхушкам голых деревьев в парке Коломенское, куда Катя любила ездить по воскресеньям. Всё остальное в этом городе тонуло в густом тумане.

Отчего так случилось с дочерью, Нина не знала. Так же как врач, приглашённый из писательской поликлиники, который повздыхал, поохал и посоветовал ничего не предпринимать. Подождём, сказал врач. Нина никому не сказала, что Катя заболела и лежит у неё в спальне, так что гости входили, здоровались, дарили цветы и шоколадные конфеты (для Нининой мамы, Анны Сергеевны, и Матусика, младшего сына Нины), проходили в большую комнату и рассаживались за овальный стол, застеленный накрахмаленной скатертью. Все радовались, видя друг друга, шутили и смеялись. Открыли бутылку шампанского, выпили за встречу. Начались расспросы, кто где был, что видал. Нина, проходя с подносом на кухню, слегка приоткрыла дверь в спальню, где лежала Катя, чтобы и ей было слышно, о чём говорят гости.

Первым начал свой рассказ Давид, похожий на молодого человека с фаюмского портрета, правда, несколько более худой по сравнению с этим живописным юношей, жившим тысячи лет назад в Египте. Давид рассказал, как неделю назад мчался на лыжах вместе с англичанином Блейком, к которому подрядился работать, и неким Васей из Свердловска по сверкающим как сахар снегам, воздух скрипел и потрескивал вокруг как рвущийся шёлк, было пустынно, тихо, лишь изредка возникали на горизонте и мчались мимо то дикая собака Динго, то «Алитет, уходящий в горы», то герои Сеттон-Томпсона, Джека Лондона, и наконец появился сам Джек Лондон в меховой кухлянке на собачьей упряжке, сидящий рядом с прекрасной женщиной, закутанной в собольи меха, и её глаза сверкали как звёзды в полярной ночи. Сопровождал их Ситка Чарли, верный друг писателя. Джек Лондон, поравнявшись с Давидом, улыбнулся ему загорелым мужественным лицом и ободряюще помахал рукой. А потом, рассказывал Давид, стало совсем пустынно, нигде не было видно ни птицы, ни зверя, ни кустика, ни деревца, ни крохотного облачка на небе. Мороз становился всё злее, ноздри обжигал холод, и ресницы заиндевели так, что почти закрывали глаза. Этот холод подступал аж к самому сердцу. И вдруг Давид увидел, что англичанин Блейк и Вася из Свердловска в роскошном снегоходе, зафрахтованном за тысячу фунтов стерлингов для поездки, вдруг стали стремительно удаляться от него, всё быстрее и быстрее. Вот уже обратились в точку, исчезли из глаз. Предатели! Оставить его одного в сорокоградусный мороз в ледяной пустыне! Как он отсюда выберется? Неужели это конец? Но тут Давид вспомнил мужественное лицо Джека Лондона и его ободряющий жест рукой, вспомнил камни Иерусалима, раскалённые под июльским солнцем, запах лимонного деревца в саду у матери, голоса своих братьев Томаса, Енатана, сестры Маши, лица друзей, появившихся у него этой зимой в Москве. Давид ощутил мощный прилив сил и, стряхнув с ресниц нависший на них снег и похлопав себя по бокам, подпрыгнул и семимильными шагами, как в волшебных сказках, которые он читал в детстве, живя в двухэтажном доме в посёлке «Большевик», что у станции «Сокол» в Москве, помчался, паря над сверкающими снегами, как на невидимом дельтоплане, вслед за коварным англичанином и Васей из Свердловска. И скоро догнал их и схватил за шиворот и объяснил на русском, английском и каком-то восточном языке, что он о них думает. Швырнул их на снежный ковёр и помчался прочь в направлении юга – «В Москву, в Москву!»

Собравшиеся за столом похвалили рассказ Давида, его смелость и осудили обманщика Блейка (надо же, а ещё иностранец!) и Васю из Свердловска.

Затем в беседу вступил Шавкат Абдусаламов, художник и актёр. С лицом, похожим на глиняную маску кочевника, найденную недавно в Каракумах, и на портрет военачальника Чингис-хана, отреставрированный в мастерской Герасимова, одновременно на своего родственника, проживающего в Уфе, по улице Революционной, и на портрет лукавого шевалье с картины, висящей в Эрмитаже в отделе «Западноевропейское искусство», художник, откинув полы своего необыкновенно элегантного пиджака, жестикулируя с неподражаемым изяществом, начал рассказывать, но на этот раз не о своих картинах или философской глубине своего творчества, а о простой женщине – Меланье Ивановне, учительнице, встретившейся ему в детдоме, она первая заметила в нём склонность к рисованию, указала путь, вывела в люди. «Если бы не Меланья Ивановна, я бы вырос жестоким человеком» – закончил свой рассказ художник.

Вслед за Шавкатом вступила в беседу подруга Нины, пишущая сказки. Отпив глоток чая с молоком, она произнесла: «Чужих меж нами нет. Мы все друг другу братья под вишнями в цвету».

И все посмотрели на веточки вербы, стоявшие на столе в бутылке из-под молока, почувствовали, что весна действительно приближается не только к Японии, но и к Москве.

Затем хозяйка дома рассказала историю о любви, возвышенной и необыкновенной. В отличие от известных историй о Дафнисе и Хлое, Ромео и Джульетте, Юрии Живаго и Ларе, эта история происходила сейчас, со знакомыми людьми, быть может, даже живущими в соседнем доме.

Все порадовались, что любовь, истинная, возвышенная, живёт и в наши дни, в нашем городе.

Потом взял слово Илюша Хржановский, студент Института искусств в Германии. Он рассказал, что, когда ездил на рейсовых автобусах и автостопом по отполированным до зеркального блеска дорогам Германии и видел игрушечные домики Эрфурта, Веймарский музей Гёте и Кёльнский собор, закрывающий собой полнеба (действительно, настоящее произведение искусства, хотя в Европе есть соборы и посветлее и радостнее, например, незавершённый собор Гауди в Барселоне), то, конечно, он восхищался этим, так же, как ароматными, остро пахнущими сырами в красивых обёртках, вырезками нежнейшего розового мяса на прилавках магазинов и чистотой на улицах. Но, засыпая в общежитии или в гостях, на прекрасных немецких кроватях, накрываясь изумительными легчайшими пуховыми одеялами, гася перед сном удивительные сказочные, будто из сказок Гофмана и всё же современного дизайна светильники, лампы, он вспоминал бестолковый и грязный Тишинский рынок вблизи метро Белорусская в Москве и старушек у входа, разложивших для продажи на земле, на мятых газетах разношенные ботинки и туфли, тюбики с засохшей зубной пастой, надтреснутые чашечки и вазочки. Вспоминал человека в подземном переходе, играющего на аккордеоне «На сопках Маньчжурии». А ещё вспоминал, как по вечерам открывалась дверь в их квартиру на Васильевской, и, отдуваясь, входил папа с тяжеленным портфелем в руке, мама радостно устремлялась к нему: «Ты купил картошки? Какой молодец!» И папа виновато вздыхал и говорил: «Нет, Машенька, это не картошка, а книги». И вынимал из портфеля одну за другой книги, которые купил только что на уличном лотке или в букинистическом магазине. Папа растерянно оглядывался вокруг, искал, куда их положить… Но так как все книжные полки, столы и даже диван в комнате были уже заставлены книгами, папа устремлялся на кухню, к свободному табурету и радостно располагался там.

Все похвалили рассказ Илюши.

Затем выступил Матвей – младший сын Нины. Он принёс свой дневник и прочёл из него некоторые, особенно ценные выдержки. «Я – человек мира!» – громко прочёл он из своего дневника. И обвёл всех присутствующих гордым взглядом. Потом обратился к Давиду: «Давид, в Иерусалиме воробьи есть?»

Давид признался, что есть.

Наконец настала очередь рассказывать Артёму, старшему сыну Нины. Он взглянул на всех лихорадочно блестевшими глазами человека, не высыпавшегося три месяца, пока был в Америке, к тому же он ещё не отошёл от длительного перелёта из Нью-Йорка в Москву. Артём начал рассказывать о людях, с которыми познакомился в Америке, о машинах, на которых научился там ездить, о стоянках на пустынных дорогах вблизи гигантских каньонов, о конференциях, фестивалях, в которых участвовал. Самым запомнившимся было выступление в одном маленьком американском городке… Он вышел на сцену, приготовился рассказать серию новелл, которые нравятся американцам, вызывают у них хорошую реакцию… И вдруг Артём увидел перед собой лицо своей сестры Кати, обрамлённое рыжими кудрями, её нежный насмешливый взгляд, обращённый к нему. И Артём вдруг начал рассказывать, как лет десять назад он служил во флоте, как его вместе с другими новобранцами отвезли на засекреченную подводную лодку в холодном Баренцевом море, и он с тоской почувствовал, что больше никогда не поднимется на поверхность воды, не увидит солнца, землю, друзей, родных. Примерно так же чувствовали себя и другие новобранцы. И вдруг Артёма вызывает к себе капитан подводной лодки и сообщает, что Артёма отпускают на берег, на целые сутки, к нему приехала сестра. Оказывается, Катя, беспокоясь, что от брата нет никаких вестей, соскучившись по нему, бросила все свои дела, села в поезд Москва – Мурманск и приехала в незнакомый северный город, накрытый в это время года полярной ночью как чёрной шапкой, в дыры которой просвечивают звёзды. Катя нашла в этом городе людей, которые приютили её, отыскала командующего Северным военно-морским флотом и убедила его разрешить ей повидаться с братом. Командующий разрешил. Это событие стало настоящим чудом не только для Артёма, но и для всего экипажа секретной подводной лодки. Если бы не Катя, я бы не выдержал трёх лет службы, закончил рассказ Артём.

В соседней комнате раздался шорох. Катя наконец открыла глаза, пошевелилась. Густой туман, окружавший её со всех сторон, рассеялся. Из этого тумана вынырнуло смеющееся загорелое лицо Артёма, золочёный купол церкви, в которую Катя ходила недавно, оранжевый платок подруги мамы, негодующее лицо Матусика, который кричал: «Катя! Когда ты меня позовёшь в гости? Хочу видеть Данечку, Анечку и Илюшу!» Катя вспомнила своих детей и любящего мужа Андрюшу, папу, маму, бабушку, всех-всех… Катя огляделась и увидела, что она лежит на диване, в маминой квартире, рядом книжные полки, заставленные знакомыми с детства книгами, на столе веточка вербы, и она так чудесно пахнет! В соседней комнате разговаривали, смеялись, там были гости. Катя потянулась к стулу, на спинке которого висела её шёлковая блузка и длинная цветастая юбка, накинула их на себя, спустила на пол босые ноги, сунула их в шлёпанцы, поднялась, тряхнула длинными рыжими кудрями, заколола на макушке шпилькой и, двигаясь медленно и грациозно, гораздо более грациозно, чем Настасия Кински или Одри Хепбёрн, особенно прелестная в картине «Римские каникулы», подошла к двери, открыла её и сказала: «А вот и я!»

Постскриптум. Так как рассказ был написан за два дня до встречи, и она происходила немного не так, вынуждена, как честный автор, внести некоторые поправки. Итак… Нина Аллахвердова была не в индийском платье, а в другом, но тоже очень нарядном. Пирога она не испекла, но салат был, и нежнейший. Она действительно рассказала историю о любви, возвышенной, необыкновенной. Шавкат Абдусаламов был не в элегантном пиджаке, а в вязаной кофте, в которой он спал в своей мастерской, когда там было холодно. И рассказывал он не о Меланье Ивановне, а об Академии искусств, которую он создал, назвал её: «Сад Шавката». Илюша Хржановский вообще не был в гостях – по уважительной причине, он ездил в это время во ВГИК, чтобы узнать, какие документы нужны, чтобы поступить на режиссёрский факультет к мастеру Марлену Хуциеву. Илюша решил учиться дальше не в Германии, а в Москве. Давид опоздал на два часа и ничего не рассказывал о своей поездке на Ямал. Но он показал прекрасные фотографии, сделанные им во время этой поездки. Среди гостей была Галя Дайн, которая говорила как пела, все её очень полюбили, особенно после того, как она рассказала о мастерах-игрушечниках, которых отыскала в Хакасии, Башкирии, на Чукотке… Артём не дошёл до Нининого дома, его перехватили студенты из МГУ, рассказ о том, как он служил во флоте, достался Кате.

И, наконец, главное уточнение, касающееся героини рассказа. Катя не лежала в соседней комнате пластом, бревном или тонким прутиком, пока гости веселились. За день до встречи, узнав о том, что мать собирает гостей, она поднялась с дивана, на котором пролежала две недели и решительно принялась приводить дом в порядок, ей захотелось, чтобы во всех комнатах было чисто, красиво, а в вазах стояли цветы и веточки вербы… Поэтому во время описанного вечера Катя с самого начала порхала меж гостей, как порхает мотылёк среди ярких цветов на напоённой летним солнцем лужайке.

Весна 1993 г.

Ни суббота, ни воскресенье

Мама лежала на диване и читала французскую книжку, Илюша Андреевич, он же Ямочкин, Смехунчик, Мудрейкин, Умейкин, Фараон Тутанхамон и Крепкий Орешек стоял возле окна в спальне и завывал.

– У-у, – завывал он. – У-у! Если нет ветра на улице, приходится делать ветер дома.

Но мама не ответила, она читала французскую книжку.

– В такую безветренную погоду никакие гости не дойдут до нашего дома, – сказал Крепкий Орешек, – потому что, если б был ветер, он бы подгонял их в спину и довёл до нашего дома, или, наоборот, мешал идти, а так они просто не могут сдвинуться с места…

Но мама в ответ только перевернула страницу.

– Какая интересная кошка стоит внизу! – сказал Крепкий Орешек, стоя у окна. – Все кошки обычно прыгают вниз с четвёртого этажа, а эта, наоборот, хочет запрыгнуть снизу на четвёртый этаж, придётся открыть ей окошко!

И Орешек слегка приоткрыл окошко.

– Да, – покачал он головой, – эта кошка не хочет влезть в это окошко, она влезла в другое окошко, в большой комнате.

И он направился в комнату рядом.

– У этой кошки один глаз жёлтый, один зелёный, – сказал он из соседней комнаты, – с одного бока она толстая, с другого – худая, на первый взгляд серая, но если присмотреться, то наполовину белая… Мама, смотри, теперь шесть кошек гуляют по нашей квартире, одна с зелёными глазами, вторая с жёлтыми, одна худая, другая толстая, одна серая, другая белая. Их целых шесть, а у нас даже нет молока. Чем же мне угостить их?

– Угости их чёрным кофе, – донеслось с дивана.

Крепкий Орешек сварил большой чайник чёрного кофе, разлил в красивые синие пиалки, кажется, узбекские, усадил всех кошек на диван в кухне, покрытый синим плюшевым ковром, и начался пир.

Но если бы Орешек знал, какой коварный напиток – чёрный кофе! Если люди после двух чашечек кофе начинают громко разговаривать и перебивать друг друга, то эти шесть кошек, выпив чайник кофе, вдруг сразу, без всякого предупреждения запели как ансамбль Димы Покровского.

Они пели так громко и так самозабвенно и про траву зелёную, и про царя весёлого, что Орешек не выдержал и сам запел… Но чтобы совсем походить на Диму, он приклеил себе чёрные усы. После получасового концерта весь ансамбль, приплясывая и притоптывая, удалился под диван, и голоса смолкли.

Но когда Орешек, нагнувшись, заглянул под диван, то он увидел только папин тапок, лежавший здесь с прошлого года.

– Как самочувствие? – спросил Орешек у прошлогоднего тапка. – Не хотите ли со мной поговорить?

Но тапок молчал, как будто он вообще не умел говорить.

И тогда Орешек пошёл в спальню поговорить с мамой о французской литературе. Но мамы на диване не было. Орешек пошёл на кухню. Мама стояла и курила, обволакиваясь дымом, как мехом. Глаза её сверкали из дыма, как огоньки далёкого селения, когда идёшь по горной тропе ночью. Но когда дым рассеялся, мамы под ним не оказалось. Как будто она рассеялась вместе с дымом, улетела прочь.

Орешек бросился к телефону, позвонил соседке.

– Тётечка Сонечка, мама у вас? Вы говорили, что дым из нашей кухни попадает прямо к вам, так, может, наш дым у вас вместе с мамой?

– Нет у меня твоей мамы, – ответила тётя Соня.

Орешек позвонил папе на студию.

– Папа! – закричал он. – Мама стояла на кухне и курила и дым вокруг неё был как шуба, а теперь дыма нет и шубы нет! Может, она улетела вместе с дымом и теперь летит где-нибудь далеко, её уже не догнать?

Папа помолчал несколько секунд, потом прокашлялся и сказал:

– Как ты помнишь, Орешек, моё окно выходит на Каляевскую улицу. Так вот, сейчас прямо перед моим окном зависло облако, довольно прозрачное, довольно голубоватое… Так, может, это и есть мама? Если это так, я попрошу её сейчас же вернуться домой, через пятнадцать минут она будет рядом с тобой. Но меня беспокоит другое. Пожалуйста, ограничивай себя в пространстве!

– Я ограничиваю, – сказал Орешек.

– Нет! – возразил папа. – Не ты ли сегодня рисовал пирата на стене в спальне?

– Я рисовал его на белом листе бумаги, висящем на стене, – с достоинством ответил Орешек.

– Но левое плечо пирата почему-то оказалось не на бумаге, а на обоях! – заметил папа.

На это нечего было сказать, и Орешек промолчал.

– Подумай, пожалуйста, об этом, – сказал папа. – Кто знает, где тебе придётся рисовать в будущем? Может, ты окажешься когда-нибудь на Луне, и у тебя будет с собой лишь маленький клочок бумаги, придётся рисовать только на нём, чтобы рассказать жителям Луны о Земле… Как ты это сделаешь, если не умеешь располагаться в пространстве экономно?

Папа помолчал:

– Когда мама вернётся, передай ей, пожалуйста, что я прошу её пожарить нам на ужин картошку, чтобы съесть её с солёным огурчиком, а также бифштекс с кровью.

– Хорошо, – кивнул Орешек и пошёл в следующую комнату.

И тут из ванной вышла мама, глаза у неё были красные.

– Ты плакала от дыма? – спросил Орешек.

– Если бы ты знал французскую литературу! – сказала мама.

И пошла на кухню жарить картошку, потому что она и так знала, что любит папа на ужин.