Текст книги "Начать сначала"

3

Дождь перестал к пяти часам – времени послеполуденного чая. Небо чуть поднялось, воздух посвежел. Странствующий солнечный луч даже пробился в галерею, и около половины шестого, когда Роберт, заперев дверь кабинета, вышел и влился в поток устремившихся к своим домам горожан, легкий ветерок разогнал облака и под ясным бледно-голубым небом засверкали городские огни.

Ужасно не хотелось спускаться в духоту метро, поэтому он дошел до Найтсбриджа, там сел на автобус и проехал остаток пути до дома.

Его дом на Милтон-Гарденс от шумной, запруженной машинами Кенсингтон-Хай-стрит был отгорожен лабиринтом маленьких улочек и площадей, на которых стояли миниатюрные ранневикторианские домики кремового цвета, с отполированными до блеска парадными дверями и с маленькими садиками, где летом цвели сирень и магнолии. Тротуары на улочках были широкие, няни спокойно катили по ним коляски с младенцами, и под строгим надзором местных псов шагали в свои дорогие школы хорошо одетые детишки. В сравнении с этими уютными улочками Милтон-Гарденс несколько проигрывала. Это был ряд больших и довольно обшарпанных домов, и номер двадцать три, в котором жил Роберт, центральный дом на этой улице, был самый непрезентабельный. Черная входная дверь, два чахлых лавровых деревца в кадках, латунный почтовый ящик, о котором заботилась Хелен, однако часто забывала его отполировать. Машины они припарковывали к поребрику: большой темно-зеленый «альвис»-купе Роберта и маленькую запыленную красную машину «мини» Хелен. У Маркуса машины не было – он все не мог выбрать время, чтобы научиться водить.

Роберт поднялся по ступенькам, извлек из кармана ключ и вошел в дом. Холл был большой, просторный, широкая с низкими ступенями лестница вела на второй этаж. За ней холл переходил в узкий коридор, упиравшийся в застекленную дверь, за которой зеленела трава и пышные, освещенные солнцем каштаны, – казалось, сделай еще несколько шагов и очутишься в деревне. Входная дверь со щелчком захлопнулась за Робертом.

Из кухни его окликнула Хелен:

– Роберт!

– Привет!

Он бросил шляпу на столик и пошел в комнату направо. Прежде эта комната, выходящая окнами на улицу, была семейной столовой, но, когда умер отец и к Роберту вселились Маркус с Хелен и Дэвидом, Хелен превратила ее в кухню-столовую с простым деревенским столом, с сосновым буфетом для посуды, который был уставлен цветным фарфором, и со стойкой, как в баре, за которой она кухарничала. И повсюду горшки со всевозможными комнатными цветами, высокими геранями, ароматическими травами, низкие круглые горшки с проросшими луковицами. По стене свисали с крючков вязки лука и плетеные корзины; на буфете – кулинарные книги, лотки, полные деревянных ложек; на полу – яркие коврики, на диване – красные подушки. Все тут радовало глаз.

За стойкой Хелен, в сине-белом фартуке, чистила грибы. Воздух был напоен восхитительными ароматами: свежей выпечки и лимона, растопленного сливочного масла и чеснока.

Хелен сказала:

– Маркус звонил из Эдинбурга. Он прилетает сегодня вечером. Ты знаешь?

– В какое время?

– Есть самолет в четверть шестого. Он попытается купить билет на него. В Лондоне будет в половине восьмого.

Роберт пододвинул высокий табурет и сел к стойке.

– Он хочет, чтобы его встретили в аэропорту?

– Нет, сказал, что приедет сам, на автобусе. Но я думаю, кто-то из нас должен его встретить. Ты сегодня ужинаешь дома или в городе?

– Такие дивные ароматы, что, пожалуй, поужинаю дома.

Хелен улыбнулась. Когда они вот так, через стойку, смотрели друг на друга, фамильное сходство становилось очень заметным. Хелен была крупная женщина, высокая, ширококостая, но стоило ей улыбнуться, и в лице появлялось что-то девичье, а глаза загорались веселыми огоньками. Волосы у нее были рыжеватые, как у Роберта, может, только сквозившая седина чуть смягчала цвет, и она их затягивала в узел, чтобы видны были ее неожиданно маленькие изящные ушки. Хелен очень гордилась своими ушами и всегда носила серьги. У нее их был полный ящик в туалетном столике, и о подарке для нее не надо было ломать голову, можно было просто купить ей пару сережек. Сегодня это были какие-то полудрагоценные зеленые камни, подвешенные на узких витых золотых цепочках, они отсвечивали зелеными искорками в ее неопределенного цвета крапчатых глазах.

Ей было сорок два, на шесть лет больше, чем Роберту, и она уже десять лет была замужем за Маркусом Бернстайном, а до замужества работала у него секретаршей, встречала посетителей, вела бухгалтерскую отчетность и время от времени, когда было туго с финансами, была и уборщицей, и в большой степени благодаря ее стараниям и вере в Маркуса его галерея не только выстояла в первые трудные годы, но даже расширилась и приобрела международную известность.

– Маркус не сказал тебе, как его успехи? – спросил Роберт.

– Почти ничего, не было времени. Но старый лорд Глен – я правильно его величаю? – оказался владельцем трех Ребёрнов, Констебля и Тёрнера. Так что вам есть над чем подумать.

– Он хочет их продать?

– Похоже, что да. Говорит, что при сегодняшних ценах на виски он не может позволить себе и дальше держать их на стене. Приедет Маркус – все узнаем. А как ты, чем сегодня занимался?

– Особенно ничем. Пришел американец по имени Лоуэлл Чики и выписал чек за полотно Бена Литтона…

– Это хорошо…

– И… – Роберт наблюдал за лицом сестры, – вернулась домой Эмма Литтон.

Хелен перестала резать грибы. Она мгновенно вскинула глаза, руки ее замерли.

– Эмма? Ты имеешь в виду дочь Бена?

– Сегодня прилетела из Парижа. Зашла в галерею, чтобы взять немного денег. На билет до Порткерриса.

– А Маркус знал, что она возвращается?

– Думаю, нет. Думаю, она никому, кроме отца, не написала.

– Ну а Бен, конечно, и словом не обмолвился! – Хелен возмущенно тряхнула головой. – Иногда его хочется просто высечь.

Роберт смотрел на нее с некоторым любопытством.

– И что бы ты сделала, если бы знала, что она приезжает?

– Ну, прежде всего встретила бы ее в аэропорту. Потом накормила бы. Да все, что угодно.

– Если тебя это утешит – накормил ее я.

– Вот это хорошо. – Хелен снова взялась за грибы. – Как она теперь выглядит?

– Привлекательна. Хотя несколько необычна.

– Необычна… – сухо повторила Хелен. – Сказать о ней «необычна» – это значит не сказать ничего нового для меня.

Роберт ухватил ломтик сырого гриба и съел его. Отведал.

– А кто была ее мать, ты знаешь?

– Конечно знаю. – Хелен отодвинула грибы от него подальше, пошла к плите, где стояло на маленьком огне масло, и ловко сбросила в него грибы. Раздалось легкое шипение, и по столовой поплыл восхитительный аромат. Она стояла, помешивая грибы деревянной лопаткой, а Роберт смотрел на ее твердо очерченный профиль.

– Кто она?

– О, маленькая студентка, художница, вдвое моложе Бена. Очень хорошенькая.

– Он на ней женился?

– Да, он на ней женился. Мне кажется, он по-своему любил ее. Но она была еще совсем ребенок.

– Она оставила его?

– Нет. Она умерла при родах. Родив Эмму.

– И потом, спустя какое-то время, он женился на некой Эстер.

Хелен бросила на него подозрительный взгляд:

– Откуда ты знаешь?

– Эмма рассказала сегодня за ланчем.

– Вот как. Я не рассказывала никому. Да, на Эстер Феррис. Несколько лет тому назад.

– У нее был мальчик. Сын. Кристофер.

– Только не говори, что он снова появился на сцене!

– Почему это тебя так пугает?

– Ты бы тоже испугался, если бы промучился те полтора года, что Бен Литтон был женат на Эстер…

– Ну тогда расскажи.

– Это был кошмар. И для Маркуса, и для Бена… думаю, и для Эстер тоже, и, конечно же, для меня. Если Маркуса не призывали быть судьей в каких-то пренеприятных семейных скандалах, его забрасывали дурацкими мелкими счетами, которые, по словам Эстер, Бен отказывался оплачивать. И ты знаешь его фобию насчет телефона, а Эстер поставила в дом телефон, и Бен выдрал его с корнем. Потом Бен впал в депрессию, совсем не мог работать и все время проводил в местном кабачке, и Эстер потребовала Маркуса, сказала, что он должен приехать и что он единственный, кто может что-то сделать с Беном, и тому подобное. Маркус старел прямо у меня на глазах. Можешь себе представить?

– Да… Но при чем тут мальчик?

– Мальчик был самым большим яблоком раздора. Бен терпеть его не мог.

– Эмма сказала, он ревновал.

– Она так сказала? Хоть и была совсем малышкой, а очень все чувствовала. Может, и правда в какой-то степени ревновал, но Кристофер был сущим дьяволенком. С виду просто ангелочек, но мать вконец его испортила. – Хелен сняла кастрюлю с горелки и вернулась к стойке. – И что Эмма говорила про Кристофера?

– Только про то, что они встретились в Париже.

– Что он там делает?

– Не знаю. Возможно, проводит отпуск. Он актер. Ты знала?

– Нет, не знала, но охотно этому поверю. Как тебе показалось, она в него влюблена?

– Пожалуй, что да. Только вот думает, что к ее отцу он никогда не поедет.

– Да уж, на этот счет ей лучше не питать никаких иллюзий.

– Я это понял. Но едва начал что-то говорить, как чуть было не лишился головы.

– И лишился бы. Они преданы друг другу, как два воришки из одной шайки. – Хелен похлопала брата по руке. – Не вмешивайся, Роберт. Я не вынесу напряжения.

– Я не вмешиваюсь, просто интересуюсь.

– Ради собственного спокойствия послушайся моего совета: держись в стороне. И уж поскольку мы заговорили о таких делах, звонила Джейн Маршалл и просила тебя отзвонить.

– Не знаешь, в чем дело?

– Она не сказала. Только сказала, что после шести она дома. Не забудешь?

– Не забуду. Но и ты не забудь, что никаких таких дел у меня с Джейн нет.

– Не понимаю, чего это ты артачишься? – сказала Хелен. Она и так-то не любила говорить обиняками, а уж с собственным братом и подавно. – Слушай, она обаятельная, привлекательная и очень деловая женщина.

Роберт никак на это высказывание не откликнулся, и Хелен, недовольная его молчанием и словно оправдываясь, продолжала:

– И у вас много общего – ваши интересы, друзья, образ жизни. К тому же мужчина твоего возраста должен быть женат. Нет более печального зрелища, чем престарелый холостяк.

Она остановилась. Наступила пауза.

– Ты закончила? – вежливо осведомился Роберт.

Хелен глубоко вздохнула. Безнадежно… Она знала, всегда знала: сколько ни говори, Роберта не убедишь сделать что-то, что он не намеревался сделать сам. Никогда в жизни его ни в чем нельзя было убедить. Напрасная трата слов; она уже пожалела о своем порыве.

– Ну да, конечно, закончила. Приношу извинения. Не мое это дело, и я не имею никакого права вмешиваться. Просто мне нравится Джейн, и я хочу тебе счастья. Не знаю, Роберт. Не могу понять, чего ты ищешь.

– Я и сам не могу понять, – сказал Роберт. Он улыбнулся и провел ладонью по голове, от лба к затылку – его обычный жест, когда он был смущен или устал. – Но, думаю, тут играете роль вы с Маркусом, ваши отношения.

– Ясно… Надеюсь, ты все-таки поймешь, прежде чем помрешь от старости.

Он оставил ее колдовать над кастрюлями, забрал вечернюю газету, пачку писем и шляпу и пошел наверх, к себе. Когда-то его гостиная с видом на большой сад и каштан была детской. Низкий потолок, ковер, стены заставлены книжными полками, мебель отцовская – все, что можно было втащить по лестнице. Бросив шляпу, газету и письма на стул, Роберт направился к старинному серванту, где он держал спиртные напитки, и налил себе виски с содовой. Потом взял сигарету из ящичка, что стоял на кофейном столике, прикурил и со стаканом в руке направился к письменному столу, сел и набрал номер Джейн Маршалл.

Она ответила не сразу. Он ждал, чертя что-то на промокашке. Взглянул на часы. Сейчас он примет ванну, переоденется и пойдет встречать Маркуса на аэровокзал на Кромвель-роуд. А к ужину захватит бутылку вина и вручит ее как ветвь мира Хелен; они выпьют за выскобленным добела столом и поговорят о делах. Сегодня он порядком устал, и перспектива мирного вечера в семейном кругу действовала успокаивающе.

Гудки в трубке кончились. Холодный голос произнес:

– Джейн Маршалл слушает.

Она всегда отвечала таким тоном, и Роберту каждый раз становилось не по себе, хотя он и знал, в чем тут дело. В двадцать шесть лет Джейн осталась одна, ее брак оказался неудачным, с мужем она развелась и вынуждена была зарабатывать на жизнь самостоятельно. Остановилась она на том, что стала дизайнером-декоратором квартир, а ее собственная квартира и служила ей офисом. Таким образом, телефон выполнял двойную функцию, и она давно уже решила проявлять осторожность и каждый раз отвечать официальным тоном, пока не станет ясно, что звонок не деловой. Роберту, когда он пожаловался на этот холодный тон, она все объяснила.

– Ты не понимаешь. Это может звонить клиент. Что он подумает, если я заговорю игривым сексуальным тоном?

– Не надо сексуальным. Просто дружеским и приятным. Почему бы не попробовать? Глядишь, и часа не пройдет, как ты уже будешь сдирать обои, вешать портреты и раскладывать на столе куверты.

– Ты так думаешь? Скорее, буду отбиваться от него портняжной иглой.

Сейчас он осторожно спросил:

– Джейн?..

– Ах, Роберт. – Голос ее сразу же потеплел, ясно было, что она рада его слышать. – Хелен передала, что я тебе звонила?

– И просила отзвонить.

– Ну да… Знаешь, мне тут преподнесли два билета на балет «Тщетная предосторожность». На пятницу. И я подумала, что, может быть, ты захочешь пойти. Если у тебя нет других планов…

Он смотрел на свою руку, которая продолжала рисовать коробочки на промокашке, одну за другой, и услышал голос Хелен: «У вас столько общего. Интересы, друзья, образ жизни».

– Роберт?

– Да. Прости. Нет, никаких планов. С удовольствием пойду.

– Сначала у меня поужинаем?

– Нет, поужинаем в ресторане. Я закажу столик.

– Отлично. – (Роберт был уверен, что она улыбается.) – Маркус еще не вернулся?

– Сейчас иду его встречать.

– Ему и Хелен от меня приветы.

– Передам.

– Так, значит, в пятницу увидимся. До свидания.

– До свидания, Джейн.

Он положил трубку, но не встал из-за стола, дорисовывая последнюю коробочку, а дорисовав, положил карандаш, взял стакан и, глядя на рисунки, подумал, что почему-то эти коробочки напоминают ему выставленные в ряд чемоданы.

Маркус Бернстайн прошел в стеклянные двери терминала – то ли беженец, то ли уличный музыкант. Впрочем, он всегда так выглядел: мешковатое пальто, поля старомодной черной шляпы спереди загнулись кверху. Его удлиненное лицо с проступившими морщинами было бледным от усталости. В руке он нес разбухший портфель, а дорожная сумка из самолета перекочевала в багажное отделение автобуса, и когда Роберт отыскал Маркуса, тот терпеливо стоял у конвейера, ожидая ее появления.

Скромный, озабоченный человек; случайный прохожий не поверил бы, что на самом деле этот человек – непререкаемый авторитет в мире искусства и известен по обе стороны океана. Австриец по происхождению, он оставил родную Вену в 1937 году и после всех ужасов войны ворвался в мир послевоенного изобразительного искусства, словно яркое пламя. Глубокое знание живописи, проницательность и вкус привлекли к нему внимание, а поддержка, которую он оказывал молодым художникам, послужила примером для других дилеров. Но настоящая известность и популярность среди широкой публики пришла к нему в 1949 году, когда он открыл собственную галерею на Кент-стрит и выставил абстрактные работы Бена Литтона. Бен тогда был уже знаменит своими довоенными пейзажами и портретами, а после войны стал работать в новой манере. Выставка 1949 года стала и началом их творческого содружества, которое, преодолев споры и разногласия, переросло в личную дружбу. Та выставка также обозначила завершение трудного начального периода в деятельности Маркуса. От нее пошел отсчет долгого и медленного пути к успеху…

– Маркус!

Он вздрогнул, повернулся и увидел направляющегося к нему Роберта. На лице Маркуса выразилось удивление; похоже, он и правда не ждал, что его встретят.

– Привет, Роберт. Как мило с твоей стороны.

Он уже тридцать лет прожил в Англии, но все еще говорил с явным акцентом. Впрочем, Роберт его не замечал.

– Я бы приехал в аэропорт, но мы не знали точно, на какой самолет ты попадешь. Летел хорошо?

– В Эдинбурге была зима.

– А у нас тут дождь с самого утра. Смотри, вот твоя сумка, – Роберт подхватил ее с движущейся ленты. – Пойдем…

В машине, дожидаясь у светофора на Кромвель-роуд, он рассказал Маркусу о мистере Лоуэлле Чики и об «Оленях». Маркус довольно хмыкнул, – судя по всему, он был уверен, что эта покупка лишь вопрос времени. Светофор сменил красный огонек на желтый, потом на зеленый, машина тронулась с места, и Роберт сказал:

– Сегодня утром прилетела из Парижа Эмма Литтон. Без единого стерлинга в кармане, так что заехала в галерею, чтобы обналичить чек. Я угостил ее ланчем, выдал двадцать фунтов и отправил на вокзал.

– Куда же она поехала?

– В Порткеррис. К Бену.

– Он сейчас там?

– Кажется, она считает, что должен быть там. Во всяком случае, надеется.

– Бедняжка, – сказал Маркус.

На это Роберт ничего не ответил, и они смолкли, каждый погрузившись в свои размышления. На Милтон-Гарденс Маркус выбрался из машины и поднялся на крыльцо, нащупывая в кармане ключ, но так и не успел его нащупать, потому что дверь открыла Хелен, и силуэт Маркуса в его мешковатом пальто и шляпе вырисовался теперь на фоне освещенного холла.

– С приездом! – радостно приветствовала она мужа и, поскольку он был намного ниже ее, наклонилась и обняла его, а Роберт, достав из багажника дорожную сумку Маркуса, подивился про себя, почему они никогда не выглядят смешно.

Казалось, что уже давно стемнело. Но когда лондонский экспресс прибыл на узловую станцию, где Эмме предстояла пересадка, она обнаружила, что вовсе и не темно. Небо светилось звездами, налетавший порывами ветер нес запах моря. Она стояла на платформе возле своего багажа, ожидая, когда отойдет экспресс, над головой у нее под неугомонным ветром жестко шуршали длинные листья пальмы.

Состав тронулся, и она увидела на противоположной платформе носильщика с тележкой, на которой лежали посылки. Заметив Эмму, он опустил ручки тележки и крикнул через путь:

– Вам помочь?

– Да, пожалуйста.

Он спрыгнул на рельсы, перешел на ее сторону, кое-как собрал в обе руки ее багаж, Эмма так же через рельсы последовала за ним, он подал ей руку, и она взобралась на другую платформу.

– Вам куда?

– В Порткеррис.

– Поедете поездом?

– Да.

Перед дальней платформой стоял поезд поменьше, он пойдет вдоль берега до Порткерриса. В вагоне Эмма была единственным пассажиром. Она заплатила носильщику, поблагодарила его и в полном изнеможении плюхнулась на сиденье. Казалось, этому дню не будет конца. Немного погодя в вагон села деревенская женщина в коричневой, похожей на горшок шляпе. Как видно, она ездила за покупками и поездка прошла успешно: ее кожаная клетчатая сумка была набита битком. Медленно тянулись минуты, и только ветер глухо стучал в закрытые окна вагона. Наконец раздался свисток локомотива, и они поехали.

За окнами вагона смутно маячили в темноте и проплывали мимо знакомые места. Эмма не могла сдержать волнение. До Порткерриса были всего лишь две маленькие остановки, но вот наконец и широкая просека, по весне усеянная примулами, за ней туннель, а по выезде из него внизу море, черное, как чернила, только что миновало время отлива, и мокрый песок казался гладким атласом. Порткеррис сиял огнями, над изогнутым берегом бухты словно повесили ожерелье, и плывущие огоньки рыбачьих лодок отсвечивали золотом в темной воде.

Поезд начал сбавлять ход. За окошком уже скользила платформа. Проплыло название «Порткеррис» и осталось позади. Вагон остановился напротив блестящего жестяного щита с рекламой крема для обуви – Эмма помнила этот щит с тех пор, как вообще стала что-то запоминать. Ее спутница, которая за всю поездку не произнесла ни слова, встала, открыла дверь, степенно вышла и скрылась в ночи. Эмма стояла в раскрытой двери, высматривая носильщика, но единственный железнодорожный служащий находился в другом конце поезда и неизвестно зачем объявлял: «Порткеррис! Порткеррис!» Она увидела, как он перестал переговариваться с машинистом, сдвинул кепку на затылок и подбоченился.

Возле рекламы сапожного крема стояла пустая тележка. Эмма сложила на нее вещи и, взяв в руку только маленький чемоданчик с самыми необходимыми вещами, пошла по платформе. В конторе начальника станции горел свет, на платформу ложились желтые пятна. На скамейке сидел какой-то человек и читал газету. Эмма, стуча подметками по каменным плитам платформы, прошла мимо, и тогда он положил газету и назвал ее имя. Эмма остановилась и медленно обернулась. Он свернул газету и встал. Под фонарем седые волосы окружали его голову словно нимбом.

– Я уж думал, ты не приедешь.

– Бен! Привет!

– Поезд опоздал или я перепутал время?

– Да нет, поезд не опоздал. Может быть, чуть задержался на разъезде. Как ты узнал, что я на нем приеду?

– Получил телеграмму от Бернстайнов. – («Роберт Морроу, – подумала Эмма. – Как это мило с его стороны».) Бен бросил взгляд на ее чемоданчик. – Багаж у тебя небольшой.

– Если не считать, что вон там, на платформе, стоит нагруженная тачка.

Бен повернулся и стал всматриваться в ту сторону, куда указала Эмма.

– Ну и пусть стоит. Заберем потом. Пошли.

– Но кто-то может взять вещи, – запротестовала Эмма. – Или пойдет дождь. Надо сказать носильщику.

К этому времени носильщик кончил болтать с машинистом. Бен окликнул его, сказал о багаже.

– Поставьте его куда-нибудь, завтра мы заберем. – И дал носильщику пять шиллингов.

– Не беспокойтесь, мистер Литтон, я все сделаю, – ответил носильщик и пошел по платформе, позвякивая монетами в кармане форменной куртки.

– Ну так чего мы ждем? – спросил Бен. – Тронулись.

Ни машина, ни такси их не ждали, они отправились домой пешим ходом. Миновали череду коротких узких проулков, спускаясь по каменным ступеням, по маленьким аллеям, все вниз и вниз, пока наконец не вышли на ярко освещенное портовое шоссе.

Эмма устало шагала рядом с отцом со своим дорожным чемоданчиком в руке – вот уж не думала, что ей придется самой тащить его, – и искоса поглядывала на Бена. Она два года его не видела. Пожалуй, никто не изменился так мало, как он. Ни пополнел, ни похудел. Его волосы все такие же белоснежные, какими Эмма помнила их всю свою жизнь, не поредели. Лицо, задубленное годами работы на воздухе, под солнцем и морским ветром, было покрыто темным загаром и какими-то красивыми черточками, которые никак не подходили под прозаическое название морщин. Твердые скулы и волевой подбородок Эмма унаследовала от него, а светлые глаза, как видно, от матери; глубоко посаженные, под густыми бровями карие глаза Бена были такими темными, что при определенном освещении казались черными.

Даже его одежда, кажется, не изменилась. Просторный вельветовый пиджак, узкие брюки, потрясающей элегантности и невероятной древности замшевые ботинки – такие бы не надел ни один мужчина. Рубашка на нем была блекло-оранжевая, а вместо галстука повязан клетчатый носовой платок. Жилетов он не признавал.

Они подходили к его кабачку «Невод», и Эмма ждала, что сейчас он предложит ей зайти выпить. Пить ей не хотелось, а вот есть очень хотелось. Интересно, имеется ли в коттедже хоть какая-то еда? И куда они направляются – в коттедж или в мастерскую? Вполне возможно, что Бен живет в мастерской и предполагает, что и Эмма поселится там вместе с ним.

Она осторожно сказала:

– Я и не знаю, куда мы держим путь…

– В коттедж, конечно. А ты как думала?

– Я ничего не думала. – Они благополучно миновали кабачок. – Думала, может быть, ты живешь в мастерской.

– Нет, я остановился в гостинице. Сегодня первый раз заглянул в коттедж.

– А-а-а, – хмуро протянула Эмма.

Он уловил перемену в ее тоне и поспешил разуверить ее:

– Там все в порядке. Когда в кабачке узнали, что ты приезжаешь ко мне, явилась целая депутация местных дам – все просто жаждали приготовить для тебя дом. В конечном счете все заботы взяла на себя жена Дэниела. – (Дэниел был бармен.) – По-моему, ей казалось, что за эти годы в коттедже все покрылось синей плесенью, как сыр горгонзола.

– Так оно и было?

– Нет, конечно. Ну, может, затянуло кое-где паутиной, но жить там можно.

– Добрая женщина… Я должна ее поблагодарить.

– Да, ей будет приятно.

От порта круто вверх поднималась булыжная мостовая. У Эммы болели ноги – столько находилась за этот день. Неожиданно, не сказав ни слова, Бен отобрал у нее сумку.

– И чего только ты сюда насовала?

– Зубную щетку.

– Она у тебя как кувалда? Эмма, когда же ты выехала из Парижа?

– Сегодня утром. – Казалось, век назад.

– А как о тебе узнали Бернстайны?

– Пришлось заехать в галерею, чтобы добыть денег. Стерлингов. Там мне дали двадцать фунтов, взяли из твоей наличности. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Да что ты!

Они прошли мимо мастерской – она стояла темная, дверь заперта.

– Ты уже начал писать? – спросила Эмма.

– Конечно. Для того и вернулся.

– А работы, которые ты сделал в Японии?

– Оставил в Америке для выставки.

Теперь воздух был полон шумом прилива, на берег накатывались буруны. Длинная полоса берега. Их берега. А вот показалась освещенная фонарем, стоявшим возле синей калитки, неровная крыша их коттеджа. Бен достал из кармана куртки ключ, прошел впереди Эммы в калитку, спустился по ступеням и отворил дверь. Войдя в дом, он прежде всего щелкнул выключателем, и все окна коттеджа засверкали ярким светом.

Эмма медленно последовала за ним. Первое, что она увидела, – язычки пламени в камине и сверхъестественную чистоту и порядок, которые каким-то чудом навела жена Дэниела. Все блестело, все было вымыто и выскоблено. Подушки были взбиты и уложены в геометрическом порядке. Цветов не было, и вместо цветочных запахов по дому распространялся сильный запах карболки.

Бен принюхался и скорчил гримасу.

– Как в больнице, – с отвращением сказал он.

Он поставил сумку Эммы и удалился по направлению к кухне. Эмма подошла к камину и стала греть у огня руки. Постепенно в ней крепла надежда. Она боялась, что Бен не очень-то ей обрадуется. Но он встретил ее на станции, и вот горит огонь в камине. Можно ли желать большего?

Над каминной полкой висела единственная в комнате картина – Эмма на ослике посреди зеленого луга. Бен написал ее, когда Эмме было шесть лет. В первый раз в жизни – и в последний, если считать до сегодняшнего дня, – она оказалась в центре его внимания и посему без единой жалобы выдерживала долгие часы позирования, борясь со скукой, не смея пошевелить онемевшими ногами, покорно выслушивая его гневные тирады, стоило ей только шелохнуться. На картине на ней был венок из ромашек, и каждый день она с удовольствием наблюдала, как Бен своими искусными руками сплетал свежий венок, и чувствовала себя ужасно гордой, когда он торжественно водружал его на ее голову, словно венчал королеву.

Бен вернулся в гостиную.

– Хорошая она женщина – жена Дэниела. Это я ему скажу. Я попросил ее сделать кое-какие покупки. – Эмма повернулась и увидела, что он принес бутылку шотландского виски и стакан. – Принесешь мне кувшин воды? – Тут ему в голову пришла еще одна мысль. – И второй стакан, если хочешь выпить.

– Пить не хочу. Но я голодна.

– Вот купила ли она то, что я просил, не знаю.

– Я посмотрю.

Кухня тоже была вымыта, выскоблена и протерта. Эмма открыла холодильник и обнаружила там яйца, бекон, бутылку молока и хлебницу с хлебом. Она нашла в буфете кувшин, наполнила его холодной водой и понесла в гостиную. Бен беспокойно ходил по комнате, щелкая выключателями, – проверял, горят ли лампочки, как видно, старался найти какой-нибудь изъян. Он никогда не любил этот дом.

– Хочешь, сделаю тебе омлет? – спросила Эмма.

– Что? А, нет, ничего я не хочу. Знаешь, очень странно здесь находиться. Все время такое чувство, что сейчас войдет Эстер и начнет заставлять нас делать то, чего нам вовсе не хочется.

Эмма подумала о Кристофере.

– О бедная Эстер, – сказала она.

– Никакая она не бедная. Сука она – вот кто. Всюду совала свой нос.

Эмма вернулась на кухню, отыскала кастрюльку и миску, взбила яйца, добавив немного масла. Из гостиной доносились разные звуки – Бену не сиделось на месте. Он открыл и закрыл дверь, раздернул шторы, бросил полено в камин. Потом появился в двери кухни с сигаретой в одной руке и стаканом в другой. С минуту смотрел, как Эмма взбалтывает яйца, потом сказал:

– Ты повзрослела.

– Мне девятнадцать. А вот повзрослела или нет, не знаю.

– Так странно, что ты уже не маленькая девочка.

– А ты привык к тому, что я маленькая девочка?

– Пожалуй, да. Сколько ты намереваешься тут пробыть?

– Ну, какое-то время.

– Со мной?

Эмма бросила на него взгляд через плечо:

– Для тебя это будет тяжелым испытанием?

– Не знаю, – сказал Бен. – Не пробовал.

– Вот поэтому я и приехала. Подумала, может быть, стоит попробовать.

– Может, будешь меня упрекать?

– Почему я должна тебя упрекать?

– Ну, потому что я бросил тебя, уехал преподавать в Техас. Ни разу не навестил тебя в Швейцарии. Не позволил тебе приехать в Японию.

– Если бы я таила обиду, я не захотела бы вернуться.

– А если я снова надумаю уехать?

– У тебя есть такие планы?

– Нет. – Он уставился в свой стакан. – Во всяком случае, в настоящий момент. Я приехал, чтобы пожить в тишине и покое. – Он снова поднял глаза. – Но навсегда я тут не останусь.

– Я тоже навсегда не останусь. – Эмма положила тост на тарелку, сверху на тост омлет, выдвинула ящик с ножами и вилками.

Бен наблюдал за всем этим с некоторым беспокойством.

– Не собираешься ли ты стать образцовой домашней хозяйкой? Второй Эстер? Если так, я тебя прогоню.

– Даже если бы и захотела, то не смогла бы. Чтобы тебя успокоить, докладываю: я опаздываю на поезда, у меня подгорает еда, я теряю деньги и вещи. Еще утром в Париже у меня была соломенная шляпа, но к тому времени, как я приехала в Порткеррис, она исчезла.

Но этого было недостаточно, чтобы убедить его.

– Хочешь разъезжать тут все время на машине?

– Машину я водить не умею.

– А телевизор, телефоны и всякое такое?

– В моей жизни они особой роли не играли.

Тогда он рассмеялся, а Эмма подумала: хорошо ли это, что ее собственный отец кажется ей таким привлекательным.

Он сказал:

– Не уверен, как все это обернется. Но сейчас все вроде бы складывается неплохо, и могу только сказать: я рад, что ты приехала домой. Добро пожаловать!

Он поднял стакан, приветствуя ее, выпил, пошел в гостиную за бутылкой и налил еще.