Текст книги "Я сижу на берегу"

Обитая черной кожей дверь закрывается с мягким стуком. Серега смеется. Смеется Серега в полный голос, смеется до слез. Его широкие плечи мелко трясутся: «Миша… Миша… ты даешь!.. ну, ты даешь».

Миша не смеется. Миша серьезен. Миша никогда не смеется.

Все дежурство тетя Клава тихо сидит в своей комнате. Она ни на кого не кричит, не бегает по коридору как обычно.

Вечером тетя Клава режет хлеб. Резать хлеб трудно. Если нарезать хлеб как надо, тете Клаве ничего не останется.

Самое ценное в хлебной буханке – корка. Каждое дежурство первый кусок хлебной буханки тетя Клава обещает отдать самому послушному мальчику. Первый кусок – самый лучший. Первый кусок – горбушка. Кому достанется горбушка нас с Мишей не интересует. Все равно мы будем есть этот хлеб вместе. У нас есть еще полбутылки подсолнечного масла.

Тетя Клава подходит ко мне.

– Хороший мальчик, – говорит она, – вот Рубен – хороший мальчик. Всегда молчит, никогда не жалуется, не спорит.

Тетя Клава кладет передо мной горбушку. Отходит.

Мы с Мишей еле заметно переглядываемся. По полгорбушки на каждого у нас уже есть. Горбушка – это хорошо. На горбушку можно налить чуть побольше масла. Горбушку можно долго и вкусно жевать.

Тетя Клава режет хлеб. В этот раз ее что-то тревожит. Со стороны кажется, что тетя Клава разговаривает с кем-то невидимым, но это не так. Все нормально, все хорошо. Просто тетя Клава разговаривает сама с собой.

Невидимый спор прекращается. Тетя Клава разворачивает буханку хлеба на столе, уверенно отрезает от нее вторую горбушку. Вторую горбушку тетя Клава отрезает толсто, не жалея.

Тетя Клава подходит к Мише, кладет горбушку на стол перед ним. Тетя Клава смотрит на Мишу с уважением, почти ласково.

– Ишь, какой худой, кожа да кости. Вот горбушку возьми, ешь!

Арбузы

Кино. В актовом зале на первом этаже идет кино. Мы с Мишей – на втором этаже. Если мы очень захотим, то тоже сможем посмотреть кино. Надо только найти кого-нибудь, кто может снести нас по ступенькам. Один раз я уже видел кино в зале. Тогда я сполз по ступенькам сам. Потом, после кино, на меня долго орали, но это было уже после кино, и мне было все равно. Миша может попасть в кино еще быстрее, чем я. Его и снесут, и занесут. Миша может делать так, что все вокруг делают так, как он хочет. Я не могу.

В этот раз мы не хотим в кино. Миша сказал, что кино плохое, он видел его два года назад. Ходячие смотрят кино по несколько раз. Ходячим все равно, они не могут запомнить все кино с первого раза. Я – как ходячий. Когда фильм показывают по телевизору, я могу смотреть его снова и снова. Миша говорит, что у меня мозги, как у ходячего. Я ему не верю. Я – лучший ученик в школе. Тогда Миша соглашается. На самом деле, у меня мозги, почти как у ходячего, а это не одно и то же. В любом случае, если Миша говорит, что нам в кино делать нечего мы остаемся. Я всегда слушаюсь Мишу.

Вечер. Темно. Мы не зажигаем света, нам не нужен свет. Выключатели высоко. Можно, наверное, было бы попросить кого-нибудь включить свет в коридоре заранее, но тогда пришлось бы объяснять, зачем нам нужен свет, а этого Миша не хотел.

– Как к тебе относятся в классе? – спрашивает меня Миша.

– Нормально.

– Нормально – это как?

– Нормально – это нормально, я недавно в школе.

– А синяк на лбу откуда?

– Я головой бился о спинку кровати.

– Зачем?

– Хотел, чтобы он положил меня на кровать.

– И как результат?

– Нормально. Он остался лежать в кровати, я – на полу.

– Слабо бился?

– Так синяк же на лбу.

– Значит, слабо. В другой раз сильнее надо стучать.

– Я изо всех сил стучал.

– Значит, не надо было стучать совсем. Лоб целее был бы.

– Так холодно было. Я в кровать хотел.

– Значит, надо было стучать сильнее.

Я не понимаю Мишу. Иногда он шутит, иногда серьезен. Миша говорит, что он никогда не шутит.

– А хочешь, Рубен, – внезапно спрашивает Миша, – его об стену постучат немножко?

– Зачем?

– Чтобы он к тебе лучше относился.

– Я ж тебе имени не назвал.

– И много людей в твоем классе могут тебя на кровать поднять? У одних рук нет, у других – ног. Я дурак, по-твоему?

– Нет, не надо. Не думаю, что от битья головой об стену ко мне будут лучше относиться. С людьми надо по-человечески договариваться.

– У тебя получается?

– Конечно.

– А в тот раз?

– В тот раз не получилось.

– А наутро?

– А наутро он мне сказал, что я должен был встать и потянуть его за одеяло.

– И улыбался при этом?

– Он всегда улыбается.

– Может, все-таки об стену?

– Не надо.

– Дурак ты, Рубен.

– Может быть, но не хочу, чтобы из-за меня людей били.

Миша молчит. Миша не понимает меня. Я из другого детдома. Миша всю жизнь прожил в одном детдоме, он привык.

– В общем-то, мне все равно, откуда у тебя синяк на лбу. Я не об этом хотел поговорить. Если, например, к вам в комнату вкатятся арбузы, с тобой поделятся?

– Поделятся.

– Ты уверен?

– Уверен. Со мной всегда делятся. Я не уверен, что арбузы просто так покатятся по коридору и попадут именно в нашу комнату.

– Просто так ничего не бывает. На склад привезли арбузы.

– Ну и что? В прошлом году тоже привозили. Нам все равно не досталось.

– В прошлом не досталось, в этом достанется.

– Дурак ты, Миша. С чего ты взял, что в этом году будет лучше, чем в прошлом?

– С того, что мне осталось жить сто сорок четыре дня.

– Не вижу связи.

– Через некоторое время меня отвезут в дом престарелых, а судя по всему, даже в дурдом, если я волосы не состригу.

– Состриги волосы.

– Тогда – в дом престарелых. И там, и там смерть. Какой резон стричься?

– Никакого.

– Правильно. Ты арбузов хочешь?

Я думаю.

– Нет, не хочу. Воровать нехорошо.

– Ты еще скажи, что нечестно.

– Воровать нечестно.

Темно, совсем темно. Я не вижу Мишиного лица. Мишин голос внезапно меняется. Это все тот же тихий шепот, как и раньше, но на этот раз я точно знаю, что Миша волнуется.

– А то, что одним все, а другим ничего, это честно?

– Никто не виноват, что ты инвалидом родился. Надо лучше учиться, потом лучше работать. Тогда и арбузы, и всё, что захочешь, у тебя будет.

– Ты хорошо учишься?

– Я – другое дело. Я плохо учусь. То есть, для ходячего я хорошо учусь, если бы я ходячим был, тогда да. А так, для неходячего, – плохо. Говорят если неходячий может учебник математики за один вечер запомнить, его в Москву забирают.

– Учебник математики никто не может за вечер запомнить.

– Умные могут.

– Но ты не можешь?

– Я не могу. Я дурак, и ты не можешь, значит, и арбузы тебе не положены. Арбузы для умных.

Миша уже справился с волнением. Его голос как всегда спокоен.

– Ползи в туалет. Возьми два горшка. Один затолкай под свою кровать, другой – под мою.

– Сейчас. Я просто так не поползу в вашу комнату. Мне голову оторвут.

– Не бойся. Я подстрахую. Федька до конца фильма тут будет. Я скажу, что я первым в палату вернулся.

– Пусть Федька тогда горшок тебе и принесет.

– Он и принесет. Но сегодня мне нужно два горшка. Как он понесет два горшка у всех на виду?

Я ползу по коридору. Толкаю металлический горшок перед собой, заползаю в комнату к старшеклассникам. Первый горшок у Миши под кроватью. Когда выползаю из Мишиной комнаты – боюсь. Старшеклассников боятся все. Миша тоже старшеклассник, но Мишу я не боюсь. Миша – мой друг. Потом уже спокойней ползу за горшком для себя.

– Миша, я знаю, зачем горшки.

– Я думал, не догадаешься. Ты арбузы когда-нибудь ел?

– Ел. В Ленинграде, в больнице.

– Говорят, после арбузов всегда писать хочется.

– Не знаю. Я маленький кусочек съел. Мне один грузин рассказывал, что он один мог целый арбуз съесть. Он говорил, что в туалет потом долго надо бегать.

– Мне тоже рассказывали. Вот я умру скоро, а арбузов не поем. Это будет несправедливо.

Я устал. Я устал ползать по коридору и толкать горшки. Я уже не сержусь на Мишу, я никогда не сержусь на Мишу долго.

– Миша, – говорю я, – там же замок.

– Ну и что? Этот замок любой нормальный человек ломом подденет, и все.

– Миша.

– Что?

– Я знаю этого любого нормального человека.

– Не знаешь, а догадываешься. Или иди директору стукни, пока не началось.

– Ладно, я догадываюсь, ты прав. Доказательств у меня все равно никаких. Да и лом надо в перчатках использовать.

– Лом надо оборачивать мешковиной. Перчатки – лишнее.

– Там сторож, наверное.

– Сторожа там нет. Сторож напился и лежит.

– Миша, я не понимаю.

– Сторож тоже не понимает. Спит, и все.

– Тебе трудно объяснить?

– Не трудно. Бутылка водки стоит десять рублей.

– Я не уверен, но мне рассказывали, что гораздо дешевле.

– Сторож по ночам продает за десять. Не перебивай. Но если продать ему бутылку вечером и за три рубля, то на следующее утро он ничего не вспомнит.

– Вспомнит.

– А если в долг продать?

Я думаю. Миша на самом деле очень умный. Если продать бутылку сторожу в долг, он, разумеется, не вспомнит. Весь детдом знает, что все деньги у сторожа забирает жена. Не сможет он отнести бутылку домой. Я уже не спорю с Мишей. Я уже понимаю, что все варианты он просчитал наперед.

– Жалко все-таки сторожа. Его в тюрьму посадят.

– Не посадят. Сторож по закону отвечает только за вход на территорию детского дома и пожарную безопасность. По закону арбузов на складе детского дома быть не должно. Поджигать мы ничего не собираемся.

Я делаю вид, что не заметил Мишиного «мы».

Через две недели мы опять одни. Вечер. Темно. Две недели мы не разговаривали серьезно. Разговаривать серьезно можно один на один.

– Миша, ты рад? – спрашиваю я.

– Чему?

– Что арбузов поел.

– Чему тут радоваться? Ничего особенного. Арбузы как арбузы. Больше разговоров. Хлеб с подсолнечным маслом вкуснее. Масло хранить можно и, когда хочешь, есть, а арбузы – только вода. Никакой сытости. Сгущенка еще хорошая вещь.

– Миша, я не про это. Ты украл у людей арбузы. Ты рад? Оно того стоило?

– Ты тоже ел.

– И я ел. Попробовал бы я отказаться! Один против всей палаты, причем все сильнее меня. Но гордиться тут нечем.

– Если ты такой честный, мог бы рассказать все директору.

– Не мог. Даже если бы и захотел – не мог бы. Сейчас ты мне друг, а тогда бы был врагом.

– А ты рад? – спрашивает Миша.

– Нет. Странно только. Я когда ел честный арбуз, не краденый, он белый был, и кислый. Помню, я потом корку долго грыз, мне корка больше мякоти понравилась. А в этот раз арбузы были красные, сладкие, но корку погрызть не дали. Надо было все следы спрятать.

– Все нормально. Если арбуз был белый, значит, все красные арбузы украли до этого.

– Не может быть. Честных людей все равно больше.

– Это ты в книжках вычитал?

– В книжках.

Миша не сердится. Миша никогда на меня не сердится.

– Запоминай. Не бывает честных людей. Люди бывают умные и глупые. Умным все достается, глупым – ничего.

– Миша, но в тот раз, когда меня арбузом угощали, арбуз из магазина был.

– Ну и что? Значит, все хорошие арбузы в этом магазине раньше распределили.

– Ты хотел сказать «украли».

– Я всегда говорю то, что хочу сказать.

Мы молчим. Мы молчим не просто так. Миша ждет, пока я переварю его слова Миша говорит, что для того, чтобы я что-нибудь понял, нужно время. Когда Миша разговаривает с Федькой, он делает паузы больше, чем в разговоре со мной.

– Миша, получается, ты самый умный в детдоме? И если ты умный, тебе можно воровать?

– Может быть. Может, я и самый умный среди дураков. Но среди умных был бы дураком. Накормил обезьяну арбузами. Обезьяна не рада.

– Кормить обезьяну арбузами – совсем не глупость. Я читал, что в зоопарке обезьянам дают бананы. Почему я обезьяна?

– Если это правда, и обезьян на самом деле кормят бананами, значит, ты не обезьяна, нам бананы не дают.

– Ты не ответил на вопрос.

– Потому что обезьяны не умеют считать.

– Я умею считать.

– Тогда считай. Сколько арбузов досталось вашему классу?

– Четыре.

– В среднем каждый арбуз весил по пять килограмм. Мы съели еще пять арбузов. Два арбуза нянечке, чтобы корки убрала и не болтала много. Какой делаем вывод?

– Что нянечка в доле. Она с вами вместе крала арбузы.

– Я не про это. Ты таблицу умножения знаешь?

Я не обижаюсь на Мишу. Миша думает гораздо быстрее меня.

– Миша, я знаю таблицу умножения. Могу примерно посчитать, сколько арбузов было украдено.

– Ничего ты не можешь, – в голосе Миши тоска, Миша понимает, что без объяснений я ничего не пойму. – Почему все молчат?

– Не знаю. Не было свидетелей, улик. Никто не догадался.

– По-твоему, все глупые? Надо было бы, прижали бы нянечку, она бы в миг раскололась. Почему никто ничего не говорит? Склад взломали, арбузов поели, все довольны. Ты дурак, Рубен.

– Миша, ты не сердись, я все равно не понимаю.

– Я не сержусь. Какой смысл на тебя сердиться? Люди от рыбы умнеют, а не от арбузов. Я тебе говорил, что честных людей не бывает? Вот и ответ.

– Я помню, что ты говорил, но мысль не уловил.

– Со склада в ту ночь пропало десять тонн арбузов. Теперь понял?

– Понял, но не верится как-то. Этого не может быть.

Темно. Миша молчит. Миша знает, что ему нет необходимости со мной спорить. Я думаю медленно, он – быстро. Я приду к тем же выводам, что и он только позже. Миша ждет, Миша умеет ждать.

Лысый

Выездное заседание учебного комитета. Выездным оно только называется. На самом деле учебный комитет – я, две девочки отличницы и завуч – сидит в классе во время урока. Мы должны посетить по уроку в каждом классе, чтобы выработать потом совместные педагогические рекомендации. Кто выдумал эту ерунду, я не знаю. Меня посадили, я сидел.

В тот день учебный комитет заседал в классе, где учился Миша.

Открытый урок. Праздник. Ученики по очереди читают заранее подготовленные тексты. Все хорошо, все правильно. Одним ученикам учительница задает вопросы посложнее, другим попроще. Все получают хорошие отметки. Все довольны.

Миши в классе нет. Он прогуливает урок. Учительница нервничает. Они о чем-то перешептываются с завучем, укоризненно качают головами.

Внезапно в класс вваливается Федька. Федька втаскивает в класс Мишину тележку.

Возмущенная учительница ничего не может поделать. Миша уже перед своим низким столом. Федька достает из портфеля Мишины книги. Миша не глядит на книги. Он смотрит на учительницу и улыбается. Он всегда улыбается, когда разговаривает со взрослыми. Учительница наконец справляется с гневом, мило улыбается Мише и ласково спрашивает:

– Миша, ну как тебе не стыдно? Ты же знаешь, что сегодня у нас открытый урок. Почему ты опоздал? Педагогический совет школы и так идет тебе навстречу, учитывая состояние твоего здоровья. Мы понимаем, что ты не всегда можешь успеть на первый урок. Но ведь сейчас не первый урок, верно?

– Верно, – говорит Миша и улыбается, – я голову мыл. – Он кокетливо встряхивает мокрые волосы. – Вода горячая пошла.

– При чем тут горячая вода? Я спрашиваю не про воду, горячую или холодную. Ты нарушаешь учебный процесс. И к тому же отрываешь от учебы своего товарища.

Оторванный от учебного процесса товарищ уже второй год не может перейти из класса в класс. Он стоит и улыбается, ему все равно.

Миша делает серьезное лицо.

– Но я не могу мыть голову в холодной воде. Я простужусь, заболею и умру. А у Феди все равно физкультура. У него по физкультуре все отметки проставлены.

– И тебе не стыдно? В присутствии членов учебного комитета ты хамишь учителю. Лучшие ученики школы пришли, чтобы помочь тебе, заведующая учебной частью отложила все дела и пришла к нам на урок. Ты должен брать с них пример.

Миша оглядывает учебный комитет. Делает вид, что ему действительно очень хочется взять этот самый «пример» с кого-то из нас.

– Что я такого сказал? Никому я не хамил. Голову нужно мыть горячей водой с мылом, нам лектор рассказывал. Помните, в прошлом месяце лектор приходил? А пример мне, наверное, с Рубена надо брать?

– Почему бы и нет? Рубен – лучший ученик школы.

Миша смотрит на меня, подмигивает мне, широко улыбается и медленно уверенно произносит:

– Но он же лысый!

– Мишенька, ну как тебе не стыдно. Рубен не лысый, а стриженый. Он сам так захотел. Ему так больше нравится. К тому же такая прическа гораздо гигиеничнее. Правда, Рубенчик?

Она права. Учительница действительно была права. По инструкции тем, кто не мог за собой ухаживать, полагалась прическа «под чубчик». Чубчик – узкую полоску волос надо лбом я не любил. Когда парикмахера долго не было, волосы у меня отрастали очень быстро. Я часто и подолгу болел, после болезни волосы мои вились шикарными кудряшками. Красивее, чем у Миши. Кудряшки мне нравились, чубчик – нет. Я предпочитал быть лысым. Я сам так захотел.

– Да, – киваю я, мол, мне так больше нравится.

Я только киваю, я ничего не говорю. Я боюсь, что, если заговорю, – сорвусь, заплачу. Плакать нельзя. Мальчики не плачут.

Миша понимает, что спорить дальше не стоит. Стриженый я или лысый – ему все равно. Он молчит.

Учительница говорит обычную в таких случаях ерунду. Берет с Миши торжественное обещание больше так не делать, приходить на уроки вовремя и слушаться старших. Миша обещает. Мы знаем, что он не выполнит свое обещание. Он слушается старших не всегда.

Урок продолжается. Учительница спрашивает Мишу, подготовил ли он доклад. Миша говорит, что подготовил. «Я не вижу тебя на столе доклада», – говорит учительница. «Доклад у меня в голове», – спорит Миша. «Рассказывай», – соглашается учительница. Миша рассказывает. Говорит он быстро и уверенно. Он помнит все. Формулы и графики, теоремы и доказательства. Учительница задает вопросы по докладу. Миша отвечает. Она спрашивает его еще и еще. Он отвечает без запинки. Он знает все. Учительница сдается и ставит ему в журнал «четверку». «Если бы у тебя дисциплина была так же хороша, как и память, имел бы «пятерку», – говорит она. Миша соглашается, Миша улыбается нам всем. Мише все равно, какие у него оценки в дневнике. Если бы Мише платили по рублю за каждую «пятерку», он учился бы лучше меня. Он ведь умный, а я – дурак.

Аминазин

У меня была очень хорошая характеристика, у Миши – очень плохая. В характеристиках про нас было написано все. В характеристиках было написано, что я очень-очень хороший, а Миша – очень-очень плохой. Если бы в Рай или Ад принимали по характеристикам, мы с Мишей не встретились бы больше никогда.

В Мишиной характеристике было написано, что он безнадежно испорчен, не признает авторитета учителей, что Миша представляет несомненную опасность для окружающих. С этой характеристикой после окончания школы его направили в психоневрологический интернат. В психоневрологический интернат, то есть дурдом, отправляли самых-самых плохих. Поэтому в дурдоме его положили в палату к самым плохим и опасным. Он лежал в палате с ворами-рецидивистами, мокрушниками и насильниками – с зэками. Зэки спасли ему жизнь. Если бы в дурдоме не было зэков, Миша бы умер.

В первый же день пребывания Миши в дурдоме ему вкололи укол аминазина. Мише стало плохо, очень плохо. После аминазина становится плохо всем. Даже здоровые и безбашенные зэки боялись аминазина. Аминазин им назначали только в крайних случаях. Но Миша был страшнее зэков. Зэкам кололи одну ампулу аминазина, Мише назначили полный курс. Наверное, врачу было некогда осмотреть Мишу. Врач прочитал характеристику и испугался. Наверное, он боялся Миши очень сильно, так сильно, что решил встретиться с ним только после полного курса аминазина.

Когда молоденькая медсестра пришла делать Мише следующий укол аминазина, Мише было совсем плохо. Мише было уже почти все равно. Его расслабленные мышцы расслабились еще больше. Миша стал дураком от одного укола. Он лежал и не мог понять, что все делается для его же блага. От уколов он должен был стать хорошим, совсем хорошим. Но он упорно не хотел становиться хорошим, характеристика была права. Он хотел остаться плохим. Чтобы стать хорошим, нужно было терпеливо переносить укол за уколом. После последнего укола он обязательно стал бы хорошим, я уверен, – ведь после первого он не мог жевать.

Молодой веселый зэк подозвал медсестру к своей кровати. Внезапно схватил ее за рукав халата, бросил на кровать. Навалился всем телом, отобрал шприц.

– Чем народ травишь?

– Не положено говорить. Отпусти сейчас же, я закричу.

– Что в шприце, сука?

– Витамины.

– Странно, что-то он после твоих витаминов разговаривать не может. Ну, ты меня знаешь, я доверчивый. Сейчас я этот витаминчик тебе вколю.

Медсестра перестала вырываться, заплакала.

– Не надо, пожалуйста, не надо. Там аминазин.

Зэк побагровел. Зэка передернуло. Он медленно справлялся с гневом.

– Тихо, – сказал он. – Слушай меня внимательно. Я свои ноги на лесоповале потерял. Но руки еще при мне. Хорошие руки, сильные. – Он придвинул к лицу девушки кулак, огромный кулак в татуировках. – А еще я подхватил в тюрьме психическую болезнь. Когда вижу беспредел, на меня находит. А когда на меня находит, я за себя не отвечаю. Кажется, прямо сейчас находит. Вот сейчас задушу тебя, и мне ничего не будет, совсем ничего.

Он отпустил ее. Медсестра встала, шатаясь. Она стояла перед зэком, плакала и даже не пыталась убежать.

– Ладно. Знаешь ведь, что я пошутил, не плачь. Скажи мне, только честно, зачем вы ему эту гадость кололи?

– Не знаю, мне говорят, я колю. Мы всем буйным колем.

– Понятно. Теперь все понятно. Выходит, он буйный?

Медсестра кивнула, медсестра не могла говорить, она плакала.

Зэк ловко соскочил с кровати на тележку. Зэк подъехал к Мишиной кровати, сдернул с Миши одеяло. Миша лежал на кровати неподвижно. Руки и ноги его, тоненькие, как спички, были совсем не страшные. Совсем.

Мужчина смотрел на Мишу, мужчина не отводил глаза. Сказал с тоской, как будто ни к кому конкретно не обращаясь. Выдохнул в воздух перед собой:

– Да. Серьезный случай. Сразу видно, что буйный. Такой с одного удара лошадь повалит, не то что медсестру. Тут без санитаров не подступишься. – Повернул голову в сторону женщины. – А ты, я гляжу, смелая. Не страшно тебе было мальчишку колоть? Бога не боялась?

Она не боялась Бога, она никого не боялась, кроме начальства. Еще зэка боялась. Удушит ведь, подонок, – и ему ничего не будет. Он уже наказан авансом. Наказан за все.

– Что ты стоишь, дура?! – внезапно закричал зэк на медсестру. – Сделай что-нибудь. Не видишь – умирает он. Чаю хоть принеси сладкого. Он же не ел ничего с утра.

Медсестра принесла сладкого чаю, медсестра сменила простыню.

Вечером Миша открыл глаза. Вечером он застонал.

Зэк подкатил на своей тележке. Зэк бережно покормил Мишу мясом. Мелко нарезанные кусочки мяса он аккуратно вкладывал Мише в рот, терпеливо ждал, пока мальчик проглотит очередной кусок.

– Ну как, понравилось мясо?

– Понравилось, спасибо.

– Значит, ты собачатину любишь?

– Так это собака была?

Зэк засмеялся. Зэк смеялся в полный голос, скаля металлические фиксы. Смеялись все, смеялась вся палата. Смеялись от радости за Мишу и от удачной шутки одновременно. Кто-то отчаянно лаял.

Миша не смеялся. Миша спросил холодно и серьезно:

– Еще есть?

– Что «еще»? – не понял зэк.

– Мясо еще осталось? Когда собаку привели? Или съели уже все?

Зэк странно смотрел на странного мальчика.

– Собаку сегодня привели. Мяса много. Так ты ел собаку до этого?

– Нет, – снисходительно усмехнулся Миша. – Не ел. Но приблизительно представлял, куда меня отвезут.

– И откуда ты такой взялся?

– Из детдома.

– Мяса мне не жалко. Сейчас еще дам. Может, ты и водки выпьешь?

– Выпью.

Зэк налил водки на дно стакана, одной рукой приподнял Мишину голову над подушкой, другой потихоньку влил водку в раскрытый рот. Подождал, пока Миша проглотит жидкость, дал закусить. Смотрел на мальчика, как на загадочную зверушку.

– Ну что, пошла? – спросил участливо.

– Пошла, – весело ответил Миша. – Куда она денется?

Зэк нахмурился. Зэк не понимал.

Спросил зло, спросил грубо, спросил, как отрезал.

– За что тебя?

Миша рассказал.

Зэк нахмурился, зэк сосредоточенно думал.

– Значит, ты, гаденыш, голову мыл, сигареты покупал и директора козлом обозвал? Ты, получается, как все мы – зэк?

– Получается.

– Во что менты, суки, вытворяют. Уже и до детей добрались.

– Это не менты, это воспитатели.

– Заткнись. Я лучше знаю. Менты – они и есть менты.

Развернулся на тележке. Обвел глазами коллектив.

– Так. Пацан – наш. Собачатину жрет, водку пьет. Срок тянет ни за что. Умереть не дадим. Кто тронет или слово скажет – убью. Все поняли?

Никто не спорил. Все поняли. Сказал – убьет, значит – убьет.