Текст книги "Кортик фон Шираха"

В это время Артемов смартфон разразился мелодией из кинофильма «Джентльмены удачи». Артем обозначал ею своих «пациентов» по уголовным делам. Подскочил к лежащему на столике аппарату, боясь разбудить Оксану, но та даже не шевельнулась.

Звонил находящийся под домашним арестом Андреев. Ограничения, наложенные судом на его телефонные звонки, не касались общения с адвокатом.

– Артем Ва. Валерич, – Михаил говорил, явно волнуясь. – Вы за границей? Когда назад?

– В воскресенье. Что-то случилось?

– Нет, просто надо это дело заканчивать, 217-ю подписывать побыстрее. Ну, или как это у вас называется, когда заканчиваешь знакомиться с материалами?

– Вы овладели терминологией, Михаил. Все верно. Подписать 217-ю, значит, закончить выполнение требований статьи 217 Уголовно-процессуального кодекса, то есть закончить ознакомление с делом. А куда вы вдруг заторопились?

– Ну, просто вечно это же не должно тянуться…

– Михаил, всему свое время. Там есть в этом деле кое-что… Не хочу вам по телефону это говорить, а то слушающий нас сейчас «майор Пронин» тут же все сообщит следователю, – Артем подмигнул невидимому собеседнику.

– Да, я понимаю… Артем Ва. Валерич, я… А как мне можно откорректировать показания? Сейчас это возможно?

– Мы с вами корректировали показания сто раз, с точки зрения позиции они идеальны. Ничего не надо корректировать. Да сейчас и не получится, следственные действия закончены, мы читаем дело. Это другая стадия процесса, – Артем насторожился.

– Мне Весло… Алексей Сергеич сказал, что я всегда могу написать ходатайство и «допроситься», – сказал Андреев, понизив голос.

– Вы с ним говорили? Когда? – спросил Артем раздосадованно.

– Вчера. Он звонил…

– Он сам звонил? Зачем? Что предложил?

– Ничего, он… Это я… Я просто вспомнил… Точнее, я немного напутал…

– Напутал что? – Артем начал злиться.

– Ну, там по поводу ножа. Напутал с ножом. Ошибся. Я же кухонным ножом-то… А сказал какую-то глупость… В общем, надо бы исправить…

Глава 14

Михаил Андреев положил трубку на рычаги допотопного аппарата. До «домашнего ареста» он не пользовался стационарным квартирным телефоном, хотя платил за него ежемесячно. Мобильный ему запретили, об Интернете Андреев мог только вспоминать. Телевидение тоже не разрешили, но Андреев смотрел телек каждый день. Откровенно не мог взять в толк, почему под домашним арестом нельзя смотреть какое-нибудь «Поле чудес» по Первому каналу, когда в каждой камере современного СИЗО арестанты сквозь голубой экран буквально изучают все новостные и правовые программы. Что уж говорить о постоянном пребывании зеков в социальных сетях через мобильные смартфоны.

Через минуту после разговора с адвокатом пластиковая коробка телефона затренькала ожидаемым звонком следователя Весло.

– Поговорили со своим защитником? – деловито осведомился он. В голосе не чувствовалось ни малейшего оттенка выходного дня.

«Очевидно у следователей нет выходных», – подумалось Андрееву.

– Да, он сейчас не в России, – начал было он, но следователь не дал ему закончить.

– Мы знаем! И плевать он хотел на вас и на ваше дело! Пьет пиво в Берлине, а-а-адвокат, отдыхает. Со своей да-а-а-мой.

Весло нарочито протяжно протянул «а-а-а-а», вложив в этот звук личное презрение и изрядную порцию ненависти к адвокатам, отдыхающим за счет клиента со своими дамами в Европах.

Андреев ничего не ответил. Что тут можно было возразить? Очевидно, что у адвоката – своя жизнь, у обвиняемого – своя доля. Только вздохнул.

– Слушайте, Михаил, – Весло изобразил дружеский тон. – Мне вообще наплевать, если честно, посадят вас и насколько надолго. Мне начальство скажет – передать дело в суд по 105-й[4]4
  Ст. 105 УК РФ «Убийство».


[Закрыть], я передам. Но по странной причине начальство решило, если убийство кухонным ножом, то это, бытовуха. Вероятнее всего – аффект. За убой в состоянии аффекта больше трешки не получите. Даже если судью матом обложите. А вот за фашистский кинжал огребете часть вторую 105-й, а там пожизненное. Ритуальное убийство. Уверены, что вам нужен адвокат для принятия решения?

– Я читал, что нет такого в кодексе – ритуальное убийство, – попытался возразить Андреев. – Почему вы решили, что у меня вторая часть сто пятой? Вы же меня по первой части обвиняете…

Весло опять не дал закончить.

– Вторая, первая, какая разница? Ну, получите по своей «первой» части «десятку». Потом туберкулез. До «звонка» не доживете. Михаил, поверьте, мне на-пле-вать! Можете ждать, пока ваш адвокат проедет всю Европу. Это ваша жизнь.

– Что вы предлагаете? – Андреев сдался.

– Предлагаю не быть идиотом. Мне нужно в отпуск. Начальство сказало – передавай дело в суд и иди себе. Если бытовуха, пусть этот Андреев катится с аффектом. Если ритуальное убийство нацистским кинжалом, выясняй – что за кинжал, откуда, есть ли пропаганда фашизма и тому подобная лабуда. Все просто. Если вы хотите поменять показания, Михаил, я сейчас же к вам пришлю следователя из группы, он вас передопросит, и можете идти в магазин за коньяком.

– В смысле? – спросил ошарашенный Андреев. – Что значит идти в магазин? Мне можно?

– Ну, так мы же сразу переквалифицируем 105-ю на 107-ю и отменим домашний арест. Идите куда хотите. В пределах Москвы, конечно. Подписочку я с вас, конечно, возьму. О невыезде.

Андреев недолго колебался. Перспектива выйти на улицу без опостылевшего электронного браслета на ноге мгновенно превратила следователя в друга, а адвоката – в мошенника, разъезжающего по Европам за счет андреевских гонораров.

– Согласен! – возбужденно воскликнул он. – Присылайте!

– Вот и славно! – обрадовался Весло. – И я в отпуск пойду. Спасибо вам, Михаил! Большое человеческое спасибо!

Андреев опустил трубку на рычаг во второй раз за последние десять минут. В этот раз звук удара трубки о пластик аппарата прозвучал весело, как звонок окончания урока в школе.

Быстро зашагал взад-вперед по комнате. Подошел к телевизору и выключил на всякий случай. Очень не хотелось сейчас, в эту минуту, показаться незримому наблюдателю арестантом-нарушителем. Все ведь может измениться. Сейчас главная задача – снять с себя этот ненавистный браслет! И сразу на улицу! К черту всех этих адвокатов, следователей, прокуроров, судей, незримых наблюдателей из ФСИН[5]5
  Федеральная служба исполнения наказаний.


[Закрыть], которые как-то умудрялись помещаться внутри электронного браслета на ноге арестанта. К черту всех! Свобода! Андреев даже забыл, что виновен в убийстве, что сам признался в этом совсем недавно, и даже был готов понести самое суровое наказание. Перспектива выйти на улицу, пройтись по Пречистенке, перейти Крымский мост и оказаться в Парке культуры с его очарованием, дорожками, газонами, цветами, снующими в ветвях деревьев белками оказала на Андреева влияние, как не оказали бы многолетние молитвы об отпущении греха смертоубийства в церкви. Гранитные губы набережной Москвы-реки целовали воздух свободы, позволяя гулять у кромки воды свободным людям, и Андреев рвался к ним. Он считал себя верующим человеком, особенно после провозглашения судебного решения об избрании домашнего ареста, но сегодня, сейчас, в эту минуту, он был невиновен вообще ни в чем! Конечно же! Кухонный нож, это ведь мелочь! «Бытовуха»! Как он со своими образованиями сразу не додумался? Зачем надо было тащить в полицейское отделение кортик «Гитлерюгенда», ведь сам только усложнил себе жизнь. То, что он совершил, на самом деле происходит в каждом российском городе каждый день, а то и чаще, в зависимости от численности и плотности населения в коммунальных квартирах. Кому нужны были его правдивые показания о нацистском кортике 1937 года, когда все закончилось бы сразу, принеси он обычный кухонный нож, которые на кухне всегда найдутся. Кто бы там что проверял? Идиот! Наивный идиот с комплексом вины!

«Идиот! – вслух повторил Андреев. – И Каховский этот, харя адвокатская. Мог бы подсказать!»

Неожиданно ненависть к адвокату усилилась. Покосился на телефон, ощупывая мозговыми извилинами еще не созревшую идею позвонить и все высказать защитнику.

Мысли прервал дверной звонок. Андреев подошел, глянул в глазок. Растянутый линзами смотрового прибора у порога переминался с ноги на ногу следователь Богданов. Андреев раньше видел его, поэтому без колебаний открыл.

Богданов вошел, вежливо поздоровался, снял обувь и попросил тапочки. Это был худосочный старший лейтенант, прикомандированный из Тамбова к следственной группе Весло не столько для помощи в сложном деле, сколько для практики. За хорошие показатели следователи из провинции получают в Москве порцию удобрений в виде навыков «суперследователей», чтобы, вернувшись, лучше расти.

Андреев, тщетно пытался уговорить старлея Степу вновь надеть туфли, но потом выдал-таки ему белые тапочки с надписью «Club Med», прихваченные когда-то из турецкого отеля.

Богданов в синем офицерском мундире и белых тапках прошлепал к кухонному столу, держа в руке увесистый портфель. Сел на стул, отказался от предложенного чая. Достал переносной компьютер, зарядное устройство к нему и даже переносной небольшой принтер. Поискал глазами розетку, полез под стол, подключил свои приборы к электропитанию. Андреев присел напротив и только наблюдал.

Закончив приготовления к допросу, Богданов поднял глаза.

– Ну, значит, сейчас мы с вами проведем допрос. Только сначала прошу вас подписать вот тут. Это ваше ходатайство о допросе. Вы же сами хотите, чтобы мы вас допросили? Ваша же инициатива?

Речь Богданова юридически изобиловала личными местоимениями, видимо, чтоб потом не было путаницы в стенограмме аудиозаписи. Андреевский браслет добросовестно все запоминал и транслировал куда следует.

– Да, да! – поспешно согласился Андреев, схватил протянутую бумагу, посадил синие фиалки подписей в указанных местах.

Следователь аккуратно принял подписанный обвиняемым документ и, положив его в отдельную папку, сунул в портфель.

– Так! Приступим! – сказал Богданов и начал впечатывать в протокол установочные данные допрашиваемого.

Андрееву ужасно не терпелось спросить, когда же с него снимут браслет и можно ли это сделать прямо сейчас, но боялся обидеть следователя глупым вопросом. Поэтому терпеливо ждал.

– Ну? – сказал Богданов, глядя Андрееву в глаза. – Что вы нам хотите сообщить по данному делу?

Андреев удивился. Ему казалось, что его должны спрашивать, а он отвечать, но потом вспомнил, что «сам ходатайствовал» о допросе и шлепнул себя ладонью по лбу.

– Да! Конечно! Я хотел сообщить, что… – Андреев задумался. – Я напутал, когда сообщил изначально, что убийство совершил кортиком. На самом деле это был кухонный нож. С нашей кухни.

– Кухонный нож. Из нашей кухни, – повторил вслух и отстучал на клавиатуре Богданов.

– Да…

– Всё? – спросил следователь.

– Всё! – подтвердил Андреев.

– Так не пойдет! – разочарованно сообщил Богданов.

– Почему? А что еще?

– Давайте объясним, почему на первоначальном допросе вы сказали про некий кортик.

– Ах, да… Я… В общем, я сказал про кортик на первом допросе… Степан… Как вас по отчеству?

– Степан Вячеславович.

– Степан Вячеславович, а как правильно сказать? Ну, я перепутал… Вроде как…

– Так и запишем. При первоначальном допросе, я перепутал кортик с ножом, потому что находился в состоянии сильного душевного волнения…

– Да, верно! – облегченно улыбнулся Андреев. – В состоянии сильного душевного волнения. А… Принес я в полицию… Ээээ. Я же в полицию принес…

Андреев прекрасно помнил, что принес в отделение полиции окровавленный кинжал старшего командира «Гитлерюгенда» образца 1937 года в прекрасном состоянии, купленный недавно в антикварной лавке за вполне разумные деньги для этого раритета – 5 тысяч долларов. Хотя подобные вещи встречались на рынке вдвое дороже и в худшем состоянии.

– Что вы принесли, неважно. Вы же находились в состоянии сильного душевного волнения, ведь верно? – участливо спросил следователь.

– Да, верно… – согласился Андреев.

– Ну, вот! Раз вы помните, что удар наносили кухонным ножом в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения, значит, и в полицию вы пошли с тем же предметом и в том же состоянии? Сильного душевного волнения?

– Ну, да, – отрешенно согласился Андреев. – Экспертиза только…

– Это вопрос второй. Давайте сейчас закончим допрос, потом будем говорить об экспертизах. Вы еще что-то желаете добавить?

– Нет! – твердо сказал Андреев, догадавшись по тону следователя, что ничего добавить не желает. – Не желаю!

– Славно! – сказал Богданов и нажал кнопку печати.

Переносной принтер, скрипя ушатанным механизмом, медленно прокатал через себя и выплюнул два листочка протокола допроса.

Андреев, не читая, подписал.

– Да, вот тут еще подпишите? – следователь указал на фразу «Желаю проводить следственное действие (допрос) в отсутствие моего защитника Каховского А.В.»

– Конечно, – согласился Андреев и поставил подпись.

Богданов еще раз внимательно осмотрел протокол, положил в отдельную папку и отправил вслед за предыдущей в недра портфеля.

– Теперь вот, еще подпишите! – с этими словами Богданов достал из портфеля новую папку и вынул из нее увесистую кипу бумаг. – Это протокол осмотра, постановление о назначении экспертизы, заключение эксперта, протокол ознакомления. Тут галочки стоят. Подпишите, где галочки.

Андреев пролистнул переданные документы. Подобные он уже подписывал, только на тех были фотографии кортика «Гитлерюгенд», а на этих в фототаблицах был запечатлен кухонный нож. Андреев никогда не видел этого ножа, но это было неважно. Весло выполнял свои обещания, ибо хотел в отпуск, Андреев должен выполнить свои, так как хочет на свободу.

Подписал, не читая, протянул подписанные документы следователю.

Богданов просмотрел все страницы, чуть заметно улыбаясь.

– Отлично. Все на этом!

Следователь встал и начал собирать портфель. Андреев наблюдал, как прыгнули в него только что подписанные бумаги, как, свернувшись калачиком, занял свое место зарядный шнур, как грузно упаковались ноутбук с принтером.

Андреев с собачьей преданностью посмотрел в глаза следователю Богданову, после того как тот защелкнул замки своего передвижного кожаного офиса.

– А… Насчет вот этого? – показал рукой на браслет на ноге. – Домашний арест. Мера пресечения… Мне Весло… Мне Алексей Сергеевич сказал…

– Да! Конечно! Но сегодня суббота. Раньше понедельника никак. Опять же я должен все это показать Алексею Сергеевичу. Он проверит, мало ли что, может придется переделать. В понедельник! – Богданов зашлепал белыми тапками пятизвездного турецкого отеля к выходу.

Андреев засеменил следом.

– Мне ему позвонить когда? В понедельник во сколько? – спросил заискивающим тоном.

– Он сам наберет. Вы не волнуйтесь.

Следователь сменил обувь на более подходящую к его форме.

– Ну, всего доброго. До свидания.

Андреев пожал протянутую худую холодную руку.

Закрыв за Богдановым дверь, повернулся и пошел на кухню, где только что сделал все для своего освобождения. Покосился на телефон, раздумывая, не сообщить ли о происшедшем защитнику.

«А и черт с тобой, – зло подумал он о Каховском. – Позвоню в понедельник. Когда эту хрень снимут».

Он наклонился и почесал ногу под надоевшим электронным браслетом.

Глава 15

Прошло больше месяца с тех пор, как Отто Шульц в полуобморочном состоянии вывалился из собора святой Ядвиги, впечатленный рассказом неизвестного священника о «концерт-лагере» в Хойберге.

После того случая он не появлялся в храме, несмотря на гнев отца и увещевания матери. Каждый раз, пытаясь выполнить родительский наказ о визите в церковь, Отто заканчивал маршрут в кондитерской фрау Шмук: ел эклеры, общался с Оттилией, но в сторону храма старался даже не смотреть. Спустя время впечатления от подслушанного потеряли яркость, их сменила пестрая смесь красно-белых знамен, ярких факельных шествий, грандиозных строек и отчетливого понимания значимости происходящего вокруг и роли самого Отто в этом. Со временем родители перестали беспокоить увещеваниями, скорее не потому, что смирились с непреклонностью сына, а в связи с событиями вокруг пастора Лихтенберга.

Бернхард Лихтенберг, еще до официального прихода партии Гитлера к власти, вел себя довольно смело и попал в поле зрения нацистов, призывая посетить фильм «На Западном фронте без перемен» по роману Ремарка, а в этом году дошел до того, что написал письмо второму человеку в Рейхе – Герману Герингу, в котором призвал прекратить насилие в концлагерях. После этого письма Гестапо наведалось с обыском домой к пастору и в его кабинет в храме, так что Брунхильда и Рихард посчитали разумным избегать контактов сына с опальным святым отцом.

Сегодня вся семья необыкновенно рано собралась после дневных забот за вечерней трапезой. Отто сидел, насупившись, напротив ерзала на стуле долговязая, веснушчатая сестра Марта, скрестив руки и приготовившись к молитве. Отец, Рихард Шульц, быстро листал журнал, нахмуренными бровями показывая Марте неудовольствие ее торопливостью. Если бы Марта не скрестила руки для молитвы, он бы успел дочитать статью, прежде чем супруга поставит на стол главное блюдо.

Брунхильда резала хлеб. Каждый раз, делая это, она вспоминала, как страшный сон, голодные обмороки десятилетней давности, когда она, не доедая и не досыпая, убиваясь на двух работах, пыталась прокормить двоих детей и мужа, не оправившегося от фронтовой контузии и не могущего найти работу. Курс немецкой марки тогда рос так, что недельный заработок, на который можно было в понедельник купить продуктов на три дня, к пятнице с трудом покрывал один ужин. Сегодня Брунхильда и Рихард были прилично трудоустроены: она в штабе «Гитлерюгенда», он – в архитектурном ведомстве Шпеера. Зарплаты теперь хватало не только на ежедневные вечерние трапезы, но и на карманные расходы. Да и Рихард, будучи настоящим католиком, никогда не встречался с друзьями после работы в пивных, чем существенно сохранял семейный бюджет.

Брунхильда, собирая на стол, обычно молитвой воздавала хвалу господу Богу Иисусу Христу. После того как на обеденном столе помимо хлеба и супа стали появляться колбаса, а то и десерты, она все чаще вставляла в слова молитвы пожелания здоровья вождю нации Адольфу Гитлеру, с каждым разом убеждаясь, что он ниспослан немецкому народу Всевышним. После голодного времени конца двадцатых годов видеть своих детей сытыми и улыбающимися Брунхильда считала наивысшим счастьем.

Хлеб был установлен на стол, вслед за ним заняла свое место тарелка с нарезанной толстыми кусками жирной свиной колбасой, и уж затем гордо украсила съестной натюрморт белоснежная супница с дымящейся густой ароматной массой.

Тончайшего фарфора супница была особой гордостью семьи и в какой-то степени символом начала новой жизни. Произведенная на аллаховской мануфактуре близ Мюнхена, она была вручена Брунхильде за усердие на службе. Мануфактуру в Аллахе открыли только в этом году приближенные Гиммлера. Они знали об увлечении лидера СС арийским мистицизмом, так что создание нового фарфорового завода «от СС» было весьма дальновидным поступком. Германия издавна славилась в мире качеством производимого фарфора, а имея фарфоровую фабрику, эсэсовцы могли производить изделия, отражавшие их собственную концепцию германского искусства.

Эсэсовцы прошерстили всю Германию в поисках художников самой высокой квалификации для работы в Аллахе. Лишь немногие посмели отказаться от приглашения на работу к рейхсфюреру. Так что изделия мануфактуры были изящны, с прекрасно проработанными деталями, превосходно отглазурованы, а качество производства контролировалось специальным отделом штаба рейхсфюрера СС, курировавшим дела искусства и архитектуры.

Брунхильда несколько секунд любовалась этим произведением искусства, которое совсем недавно сменило за семейным столом почерневшую кастрюлю.

Теперь уже вся семья скрестила руки в молитве.

– Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь.

Рихард Шульц, произнеся эти слова, перекрестился одновременно со всеми.

– Сегодня в храме святой Ядвиги опять был обыск, – сообщил он вдруг. – Отца Лихтенберга увезли на допрос.

– Боже, спаси и сохрани его, – Брунхильда, отложив ложку, осенила себя крестным знамением.

– Зря он все-таки насчет концлагеря с письмом этим, – вздохнул Рихард. – Эх, зря. Что он может сделать? Тем более…

Он покосился на детей. Марта беззаботно ела, глядя в тарелку. Отто задумчиво застыл с ложкой на весу.

– Тем более что все это вранье насчет концлагерей. Наш сотрудник из проектного бюро был на днях в Эстервегене, никаких ужасов там не наблюдал. Сам рассказывал.

Отец еще раз бросил взгляд на детей. Марта продолжала уплетать суп. Насупленный взгляд Отто отцу не понравился.

– Как дела в школе сегодня? – поинтересовался он у сына после небольшой паузы.

– Все хорошо! – ответил Отто, нехотя.

Было видно, что сегодня традиционно хороший аппетит его покинул.

– Что-то случилось, Отто? – забеспокоилась мать. – Тебе нездоровится?

– Нет, мама, все хорошо! – Отто не поднимал глаз.

Он уставился на поверхность начинающего остывать супа и начал соскребать с нее ложкой чуть заметную пленочку жира.

Аппетит улетучился не в связи с поглощенными буквально час назад эклерами фрау Шмук, а из-за вдруг нахлынувших воспоминаний о подслушанном рассказе в кабинете пастора Лихтенберга. Отто взглянул на аппетитную мамину стряпню. Картофельная масса, украшенная кубиками розоватых шкварок, вдруг посерела, превращаясь в черную жижу из лохани арестантов третьего класса концлагеря в Хойберге. Отто посмотрел на свою руку, держащую серебряную ложку. Эта рука, наряду с другими, грязными и дрожащими от холода, сейчас зачерпнет вонючую похлебку в надежде выловить хотя бы что-то, кроме воды.

Отто отложил столовый прибор. Подташнивало.

– Сын, в чем дело? – Рихард окончательно понял: с наследником что-то не так.

– Отец, я просто…, – Отто не знал что сказать. – Я просто думаю…

Юноша пошарил взглядом по столу, наткнулся на хлеб.

– Вот, я хлеба еще возьму, можно?

Отец молча подвинул тарелку с хлебом, продолжая внимательно вглядываться в лицо сына.

– Я сегодня относила документы лично господину фон Шираху! – поделилась важной новостью Брунхильда. – Одна из его личных помощниц в больнице, мы ее по очереди подменяем. Хотя, возможно, она не выйдет больше и место освободится.

– Что-то серьезное? Болезнь заразная? – встревожился отец семейства.

Брунхильда улыбнулась.

– Нет, дорогой. Разве что этим может заразиться женщина от мужчины. И исход будет вот таким.

Она кивнула головой в сторону детей и снова улыбнулась.

Марта оторвала глаза от тарелки, взглянула на мать и тоже чуть заметно хитро улыбнулась, показав понимание взрослого иносказательного разговора.

– Ааа… – Рихард кивнул. – И что? У нас есть шанс, что ты… Ты можешь занять ее место? Это было бы совсем нелишне.

– Нам грех жаловаться, – сказала Брунхильда и укоризненно посмотрела на мужа.

– Я и не жалуюсь, дорогая, – Рихард нахмурился.

– Я понимаю, – извиняющимся тоном произнесла Брунхильда. – Прибавка к жалованью была бы кстати. Вот, сын, кроме формы, ничего и не носит уже, из всего вырос.

– Мне нравится форма, – прервал молчание Отто и сверкнул глазами из-подо лба.

– Не груби матери, – резко сказал Рихард.

– Я ничего не сказал грубого, – возмущенно парировал Отто.

– Сын! – отец постучал ложкой по столу. – Не повышай голос!

Отто насупился и уткнулся в тарелку.

Рихард легонько постучал ложкой по столу еще раз.

– Извини, папа! – не поднимая глаз, понял намек отца Отто. – И ты, мама, извини!

Отец и мать довольно переглянулись. Рихард благосклонно в знак прощения взъерошил волосы на голове Отто. Брунхильда подвинула ему тарелку с колбасой поближе. Она улыбалась. Марта, взглянув на родителей и на Отто, не проявила никаких признаков интереса: подобные сцены случались в доме довольно часто.

– У тебя есть вопросы по Священному Писанию? – спросил Рихард, глядя на Отто. – Ты перестал ходить в церковь, мы с матерью понимаем, ты сейчас очень занят.

Брунхильда кивнула, всем видом показывая, что они с отцом понимают – под причиной отсутствия сына в храме не опасность связи с опальным пастором, а рост масштабов и сложность задач, выполняемых в настоящее время германской молодежью.

– Но изучение Священного Писания – это ежедневная обязанность каждого католика… – продолжил отец. – Если есть вопросы, спрашивай.

– Он все вопросы выясняет в кондитерской фрау Шмук у Жандарменмаркт, – хихикнула Марта.

Отто метнул в сестру уничтожающий взгляд. Отец стукнул ложкой по столу, и Марта тотчас рухнула взглядом в почти пустую тарелку.

– Я… – Отто задумался.

В последнее время действительно было некогда читать Евангелие, а уж тем более задумываться о его смысле. После выступлений командира о сегодняшних и предстоящих великих свершениях простых немцев; после пламенных речей вождя нации, от которых кровь стыла в жилах, рассказы пастора о всепрощении, о покаянии, о жизни Иисуса представлялись Отто чем-то больше похожим на рождественскую сказку, читаемую на ночь для хорошего сна.

– Когда наш народ живет в окружении врагов: внешних и внутренних, как можно возлюбить ближнего своего? – Отто вдруг заговорил спокойно и твердо, практически цитируя штаммфюрера. – А ведь это главная заповедь?

Рихард серьезно посмотрел на сына.

– Это вторая главная заповедь, – поправил он. – Первая все-таки «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостью твоею». Это первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». То есть, если мы любим ближнего, то мы его и не можем обидеть, обмануть, тем более убить или ему позавидовать и вообще не можем пожелать чего-либо худого ему, а, наоборот, жалеем его, заботимся о нем и готовы жертвовать для него всем.

– Потому Иисус Христос и сказал: «Другой большей заповеди, чем эти две, нет», – вступила в разговор Брунхильда.

– Да, вот именно! – Отто посмотрел на мать и на отца, по очереди переводя взгляд. – Получается, мы не имеем права обманывать, – я согласен. Мы не имеем права обижать, наверное, это тоже верно. Но нельзя убивать? А как же с врагами? Их тоже прощать, любить, заботиться и щадить? Подставлять вторую щеку, если тебя бьют?

– Потому я и говорю, читать Писание нужно каждый день и искать ответ на интересующий вопрос, – спокойно ответил Рихард. – Иисус это говорил не своим ученикам, а отвечая на вопрос законника, то есть фактически своего врага. Тот ведь задавал вопрос о заповедях с тайной мыслью, не назовет ли Иисус себя сыном Божиим и Богом? Тогда его можно было бы обвинить в богохульстве и убить.

– То есть Иисус обманул? – спросил Отто.

– Нет, он просто ответил на вопрос так, чтобы показать фарисеям, что они вечно спорят, какая заповедь больше, ибо не понимают самого духа Божьего закона, а только измеряют важность заповедей, не выполняя их на деле.

Рихард немного помолчал.

– Просто надо читать внимательно, сын! – добавил он.

– Я внимательно читал, отец. И не уверен, что так было на самом деле, как ты говоришь! – вдруг в голосе Отто появилась сталь.

– Что? – Рихард грозно нахмурился.

– Я говорю, что ты процитировал эту историю из Евангелия от Матфея. Там действительно сказано, что Иисус именно так ответил законнику. Тот его спросил про заповеди, Иисус и ответил, ровно так, как ты сказал, отец. Но вот в Евангелии от Луки эта же история описывается иначе. Сейчас!

Отто вскочил, подошел к окну, где на подоконнике лежала толстая книга с крестом на обложке.

Открыл нужную страницу и прочел:

– Однажды какой-то законник захотел испытать Иисуса. «Учитель, – спросил он, – что я должен еще сделать, чтобы жить вечно?»

«А что написано об этом в законе? – спросил его Иисус. – Что ты там читаешь?»

Тот ответил: «Люби Господа Бога твоего всем сердцем своим, всей силой своей и всем умом своим и ближнего своего, как самого себя».

Иисус сказал ему: «Ты ответил верно. Поступай так и будешь жить вечно.»

Отто поднял взгляд на отца и победоносно резюмировал:

– Не Иисус это говорил, папа. Иисус лишь ответил, мол, «все правильно»!

– Как было на самом деле мы точно знать не можем, но смысл сказанного тобой и мной – одинаков, разве нет? – спросил опешивший отец.

– Смысл в том, отец, что и ближние у Иисуса не все, а только некоторые.

Отто опять открыл книгу на той же странице и прочел.

– Законник, желая оправдать себя, спросил: «А кто мой ближний?»

На это Иисус ответил: «Один человек шел из Иерусалима в Иерихон и попал в руки разбойников, которые ограбили его, избили и ушли, оставив полумертвым лежать на дороге. Случайно той же дорогой проходил священник: увидев лежащего, прошел мимо. Также и левит, увидев раненого, прошел другой стороной дороги. Проезжал там и самаритянин. Он сжалился, увидев раненого, перевязал его раны, полив их оливковым маслом и вином. Затем, подняв его на своего мула, привез его на постоялый двор и там еще ухаживал за ним. На следующий день этот самаритянин, вынув из кошелька два динария, отдал их хозяину постоялого двора и сказал: «Позаботься об этом человеке. А если что издержишь сверх того, то на обратном пути я возмещу тебе». Как ты думаешь, кто из этих троих оказался ближним человеку, попавшему в руки разбойников?»

«Тот, – ответил законник, – кто проявил к нему милосердие». Тогда Иисус сказал ему: «Иди, и поступай также».

– И что ты хочешь этим сказать, Отто? Все верно написано… – Рихард явно не ожидал от сына такого знания Священного Писания и не мог понять, как себя вести.

– Я хочу сказать, отец, что ближний – это не всякий, а только свой! Враги нашего народа, даже если они живут с нами через дверь, останутся врагами, и любить их я не обязан, как самого себя. А вот убивать их можно и дОлжно! Вот о чем заповедь Иисуса!

Отто сияющим взглядом штаммфюрера посмотрел на родителей. Оба оцепенели. Тикали на стене часы, ветер постукивал в окно плохо прижатым к раме стеклом, где-то далеко эхом звучала речь фюрера через уличный динамик, топали сапоги по брусчатке.

Рыжая Марта катала по столу шарик из хлебных крошек.

Брунхильда первая нарушила молчание.

– Давайте не будем упоминать имя Господа всуе. Сменим тему. Я хочу рассказать, что сегодня слышала на службе. Тебе это будет интересно, Отто!

Отто недовольно посмотрел на мать. Он был готов дальше продолжать дискуссию, которую вдруг так запросто прекратили, когда он явно побеждал.

– Я носила сегодня бумаги рейхсюгендфюреру. Он при мне их раскладывал на столе. И даже спросил, что я думаю по этому поводу, – гордо сообщила Брунхильда.