Текст книги "Рассказы о любви и смерти"

Леночка

В начале октября мы переехали на новую квартиру.

Нам давно хотелось найти себе что-то побольше, чтобы не сидеть бесконечно нос к носу, и вот наконец получилось. Правда, жили мы теперь довольно далеко, за мостом, но тут уж ничего не поделаешь.

Дом наш стоял в самом конце длинной улицы. По ней не ходили автобусы, и чтобы добраться до ближайшей остановки, нужно было идти пешком минут десять. Ну, да мне это даже нравилось: можно спокойно пройтись и подумать.

Места эти были мне знакомы – город-то небольшой. Раньше, на моей ещё памяти, здесь была окраина. Вон там, за дорогой, когда-то стояла церковь, почти разрушенная, без колокольни, рядом было разорённое кладбище, а дальше начиналось поле, и за ним – жидкий лесок. Мы с мальчишками приезжали сюда иногда. Не зачем-нибудь, а так, просто: бродили, плиты могильные разглядывали.

С той поры я там не бывал, да и не вспоминал, признаться, ни разу. А вот как переехали, всё сразу перед глазами встало, и я пошел посмотреть, осталось ли ещё что-то от церкви с кладбищем. Оказалось, ничего прежнего здесь больше нет, ни следа, ни памяти. Всё пространство за дорогой, всё огромное поле, вплоть до лесочка, бестолково было застроено кирпичными домами, красивыми и не очень, скромными, помпезными, вычурными, изящными… Я ещё подумал: а ведь, поди, не знают люди, что на могилах строились…

На новом месте человек поначалу растерян. Только что был устоявшийся быт, образ жизни привычный, а теперь ничего этого нет, и всё, до каждой мелочи, надо устраивать заново. Но мы потихоньку обживались, знакомились. У нас внизу, на первом этаже, жили дед с бабкой, чудные. Оба они попивали, особенно бабка, да она ещё и шумная была. Но люди они были беззлобные.

Дед с электричеством управлялся, картину мог повесить, так что я часто звал его на помощь. А он шёл охотно, и я сразу понял, что не ради денег. Он вообще тут всем помогал, кто просил. Нравилось деду: прийти, сделать чего-нибудь, а потом посидеть с хозяином, покурить на кухне. Человек он был молчаливый, не собеседник, но мне и это пришлось по душе: скверно мне было в ту пору, очень скверно. И почему – не знаю. Я бы не смог назвать какую-то одну, понятную мне самому причину. Не станешь ведь жаловаться на одиночество, в сорок-то лет. Одиночество – это птица, которая не улетает в теплые края. Она всегда с тобой, с этим уж смириться надо.

От бабки тоже была польза: она мне ближайший магазин показала. Оказывается, всего-то и надо – выйти из подъезда, пройти по улице метров сто и свернуть налево, прямо во двор. Там, посередине, стояло какое-то странное одноэтажное здание, без окон, так что по внешнему его виду никак нельзя было определить, что это такое – ни вывески, ни таблички. А это был магазин, хотя и самый заурядный: хлеб, сахар, консервы, водка. Вина приличного тут не держали, и сыр рокфор не водился. Одно достоинство, что рядом с домом: путь туда и обратно занимал у меня десять минут – я замечал. Я сначала подумал, что не стану сюда ходить, но оказалось, уж больно удобно: идёшь откуда-нибудь домой да по пути и заглядываешь.

Я бывал тут каждый день, привык ко всем, да и меня запомнили, и вот однажды, наверное, с месяц прошло, как мы переехали, увидел я в нашем магазине новую продавщицу. Лет тридцати, маленького роста, хрупкая, она была не похожа ни на кого и очень заметна. Лицо необычное: вроде бы русская, но глаза большие, чёрные, и губы припухлые. Да, ещё причёска у неё была какая-то чудная, такую уж никто не носит: чёлка, ровно остриженная, закрывала половину лба, а сзади волосы, тоже ровные, каким-то полукругом спускались к плечам.

Как все мужчины, я привык смотреть на женщин с практической точки зрения. Хороша ли, одинока, умна, хочет ли произвести впечатление… Такое, знаете ли, ни к чему не обязывающее занятие, приятное мужскому самолюбию. Но тут другое дело: её не разглядывать, за ней наблюдать было надо. Она того стоила.

Обстоятельства мне способствовали. Обычно в магазине было немного народа, но в тот раз откуда-то набралась очередь, так что у меня оказалось достаточно времени, и я всё смотрел, как она движется, как отвечает, как чёлку поправляет.

Очевидно было, что она человек закрытый, замкнутый даже. А ещё с первого взгляда в ней угадывался характер, и характер сильный, независимый. Бывают такие женщины, я встречал, их нельзя подчинить. Она может быть прачкой или принцессой, неважно, но если она не выбрала тебя, делай что угодно – всё бесполезно. И никак нельзя вычислить, чем её можно взять. Это всё равно, что в казино логически рассуждать, на что ставить. Может быть, повезёт, но это будет случай, а не твой расчёт.

Я никогда не искал приключений и не коллекционировал знакомства. Кажется, Гоген говорил: нет такой силы, что заставила бы меня разжать зубы, чтобы произнести «я люблю тебя». Я это понимаю, мне тоже всегда были невыносимы вздохи и объяснения. Мне скорее нравились неопределённые, немного двусмысленные отношения, когда главное не добиться цели, а сохранить интригу. Ну а там уж как сложится.

Нет, я не собирался ухаживать, тем более, здесь, это же у всех на виду, но и пройти мимо такой женщины я не мог. Что в ней было такое, не знаю, сразу не сообразишь, как сказать, только мне в первую же минуту захотелось заговорить с ней, узнать, кто она, откуда взялась здесь, в этом жалком магазине.

Я всё пытался поймать её взгляд, но она в мою сторону не смотрела. А потом, когда подошла моя очередь, буквально на мгновение подняла на меня глаза и коротко кивнула, выслушав мою просьбу. Я хотел сказать ей что-то вроде «вы теперь у нас работаете?», но она уже отвернулась к полкам. Я изумился: Бог ты мой, продавщица же обыкновенная! Скажешь: «Сыру дайте», – принесёт, воды попросишь – в подсобку отправится, а вот как сделать, чтобы она посмотрела на тебя?!

Несколько дней потом я не мог её застать. Но это понятно: магазин был круглосуточный, все работали в разные смены, а я же не знал, когда она выходит. Наконец, мы встретились. Я поздоровался. Она ответила мне сдержанно, но вполне дружелюбно, и я вдруг с удивлением понял, что рад ей, как давно уже никому не радовался.

Я купил пакет сахару, вышел на улицу и повернул в другую сторону, не к дому. Мне было ясно, что если я хочу остановиться, то делать это надо сейчас, пока не поздно, но точно так же ясно я понимал, что останавливаться не хочу. Именно так: не хочу.

Для таких случаев придумано множество слов. И «выше моих сил», и «это сильнее меня». Ерунда. Просто ты поступаешь так, как тебе нравится, вот и всё.

Я ничего не знал о ней, не знал даже, как её зовут, и мне некого было спросить. В этом магазине я был обычный покупатель, ни с кем не общался, ну, и как бы я вдруг начал расспрашивать: а откуда это у вас тут новенькая взялась? Так что мне оставалось одно: смотреть и слушать.

Она, как и все, ходила в зелёном фартучке, слишком ярком и не очень красивом, но сидел он на ней ладно. А под фартучком у неё всегда было строгое платье, почти без выреза, светло-коричневое или синее, что делало её очень похожей на мое представление о гимназистке. Выглядела она серьёзной, я бы сказал, сосредоточенной, и я всякий раз робел, когда собирался спросить её о чем-то постороннем.

День за днем я приходил сюда. Не за покупками, конечно, хотя исправно что-нибудь покупал. Глядя на неё, вслушиваясь в её ответы, да и просто в разговоры, я пытался узнать о ней хоть что-нибудь. Но, признаюсь, преуспел мало. Две недели спустя мне было известно лишь, что она откуда-то приехала, причём, похоже, издалека, что у неё есть дети (девочка болела), мать старая (на давление жалуется). Зато я услышал, как её зовут.

Леночка. Леночка.

Все в магазине звали её только так. И те, кто постарше, и совсем молоденькие продавщицы, и даже заведующая, довольно суровая широкоплечая тётка лет пятидесяти. При этом, я видел, она не делала ничего, чтобы расположить к себе, не изображала сочувствия или интереса к тому, что ей говорят, да и вообще со всеми общалась ровно, и я ни разу не замечал у нее ни плохого настроения, ни, напротив, бурного веселья.

Время шло, и уже наступила зима. Не такая холодная, как бывало раньше, но всё-таки с минусом на дворе. Я выходил из автобуса и торопливо шагал по своей длинной-предлинной улице, гадая, увижу её сегодня или нет. Уже изрядно замёрзший, я открывал дверь в магазин и, щурясь, начинал вглядываться: здесь? Если она была за прилавком, я первым делом здоровался с ней, а потом уж вставал в очередь.

Постепенно она ко мне привыкала. Поначалу я спрашивал у неё только что-нибудь вроде «свежий ли сыр», но месяц спустя я жаловался ей на погоду, на дворников, которые не пойми чем посыпают дорогу, вздыхал, что голова сегодня не работает. В общем, пытался завязать с ней какой-то незначащий, но всё же дружеский разговор.

В этом почти не было расчёта. Нет, я, конечно, понимал, зачем всё это делаю, но ведь мне правда хотелось, чтобы она говорила со мной, смотрела на меня, и, в конце концов, я же не пытался встретиться с ней, не поджидал её после работы. Я просто хотел ей понравиться, только это, ничего больше…

Я обращал внимание на какие-то милые, совсем домашние мелочи. Носочки у нее были вязаные, разных цветов, я всё думал, сколько же их у неё? А как-то я застал её книжку читающей (народу совсем не было). Она сидела, как девочка-хорошистка: не подперев голову кулачком, а по-школьному, сложив руки перед собой на прилавке. Порой она задумывалась, уходила в себя и такой печальной становилась, что мне было не по себе. И вот этот её безнадежный взгляд в никуда как раз и запомнился мне больше всего.

Однажды я заметил, что на ней поверх фартучка надета теплая безрукавка.

– Холодно? – спросил я.

– Да, – очень спокойно ответила она. – Морозы у вас тут.

– Да не такие уж сейчас морозы. Двадцать всего.

– Я мёрзну. Я же в Кулябе родилась…

– Вы из Таджикистана? – я искренне удивился.

– Да. И родилась там, и выросла.

– А в России давно?

– Этой весной приехали.

– Чего ж так долго ждали?

– Выбраться не могли.

– Вы ведь русская?

– Конечно…

– Язык их знаете?

– А как же… – Она усмехнулась. – Иначе бы не выжила…

С этого дня всё стало меняться. Понемногу, по полминутки, мы начали разговаривать. Всякий раз мне надо было улучить момент, чтобы рядом никого не оказалось, а это не всегда получалось, так что от одного разговора до другого, бывало, проходила неделя. Но это неважно, главное, она признала меня, перестала относиться, как к обычному словоохотливому покупателю.

Я вел себя осторожно и явно ни о чём не расспрашивал. Конечно, мне хотелось знать, с кем она, что у неё дома, но я рассудил, что если захочет, так сама расскажет. Она как-то дала понять, что живёт с двумя детьми и мамой, а больше ничего говорить не стала. Но мне и этого было достаточно.

Сама она, разумеется, вопросов не задавала. Несмотря на русское происхождение, она всё-таки была восточная женщина, и для неё невозможно было расспрашивать о чём бы то ни было постороннего мужчину. Тем более что сам-то я границу не переступал: с расспросами не лез, на более близкие отношения не претендовал. Выжидал.

Я иногда рассказывал ей какие-то короткие забавные истории из своей жизни. Давно, в молодости ещё, я в театре работал, так что мне было о чём вспомнить. А ей нравилось меня слушать, я видел.

Начался новый год. Снега было много, и сын мой вечерами часто просился пойти к мосту – там, на набережной, спуск был хороший и здорово было кататься на санках. Я, конечно, ходил с ним, только в обход, не по нашей улице. На всякий случай, чтобы не столкнуться с ней: она в это время могла идти домой, а мне в этот момент никак не хотелось с ней встречаться. Я отлично понимал, что это такое маленькое предательство по отношению к обоим, но всё-таки продолжал обходить нашу улицу.

Мы по-прежнему виделись только в магазине, но я заметил, что уже и она мне стала радоваться. Это было здорово, меня прямо распирало от удовольствия, вот только поделиться было не с кем. Не будешь же рассказывать друзьям, что я вот уже три месяца хожу вокруг одной продавщицы и она наконец стала меня замечать.

Я однажды зашел к деду с первого этажа, уж не помню, зачем, и вдруг начал ему рассказывать, что работает в нашем в магазине продавщица, беженка из Таджикистана. Говорю, живется ей трудно, мать у нее старая, болеет, детей двое, и никому дела до нее нет, хотя ведь все они русские. Дед посмотрел на меня и усмехнулся. Я понял его: у тебя дома всё не слава Богу, а ты о какой-то посторонней женщине беспокоишься…

Мне казалось, никто не знает о том, что происходит между нами. Да собственно, что происходит: перекинемся парой фраз, я покупаю, что нужно, и отправляюсь домой. Но вот однажды, когда я забежал в магазин и начал, как обычно, её высматривать, какая-то совсем молоденькая продавщица мне сказала: «А Леночки нет сегодня, она завтра будет работать». Я оторопел. Я-то думал, что всё храню в тайне, а выходит, весь магазин видит, как я из кожи вон лезу, чтобы понравиться…

Как-то утром, ещё восьми не было, я бежал по нашей улице к остановке. Не то чтобы я торопился, а просто холодно было, и я замёрз сразу, как из дому вышел. И тут впереди я увидел Леночку. Видимо, она работала в ночь и теперь домой возвращалась. Была она усталой, я это по спине понял, какой-то съёжившейся, и во мне вдруг такая нежность появилась, что захотелось догнать её и обнять.

– Лена, милая, здравствуйте, – я обратился к ней так, как не позволял себе никогда прежде. – Что это вы такая грустная?

Она печально улыбнулась мне, и я снова увидел, какая же у неё тоска во взгляде. Словно ждёт чего-то и знает, что не миновать. Я замедлил шаг, и мы не спеша, будто прогуливаясь, пошли по нашей улице. Я хотел начать какой-то разговор, но на сей раз не пустяковый, ни о чём, однако Леночка заговорила сама.

Мы шли, а она рассказывала мне о муже, который стал перевозчиком и года два мотался из Таджикистана в Россию, а потом пропал без вести, о матери, так и не сумевшей понять, как же это она, обычная женщина, вдруг в одночасье превратилась в нищую русскую старуху. А ещё о том, что страшно устала и сил уже нет всё время что-то преодолевать в одиночку.

– Мы там были никому не нужны, но мы никому не нужны и здесь. Вот только там я хоть точно знала, что живу среди чужих, а здесь вроде бы кругом свои…

Она говорила всё это, не глядя на меня, и вообще можно было подумать, что это она сама с собой разговаривает, но нет, все её слова были мне предназначены, и, наверное, я был тот человек, кому, как ей казалось, имело смысл их говорить.

Речь её была поразительной. Не так говорят поклонники Пруста, но я давно заметил, что человек, которому немилосердна судьба, лучше понимает, что творится вокруг.

– Леночка, мне так хочется для вас хоть что-то сделать, – начал я, но она тут же перебила.

– А вы можете. У меня никак не получается маме гражданство оформить. Её тут замучили совсем. То бумаг каких-то не хватает, то кровь на СПИД надо сдавать. Ну какой СПИД, ей семьдесят лет! Вы не могли бы посмотреть документы? У меня всё в одной папке собрано.

Конечно, я согласился. Мы договорились, что я приду через день и пораньше, она как раз заступит утром, а в магазине в это время обычно никого не бывает, и можно будет спокойно разобраться с бумагами.

Мы встретились – ещё девяти не было. Я всегда в начале девятого отводил сына в школу и шел на работу, а тут сначала завернул в магазин. Там и правда никого не было, ни одного человека. Она позвала меня в подсобку, мы сели на какие-то дурацкие табуретки, и она протянула мне довольно толстую папку, перевязанную тесемками. Я открыл её, начал смотреть, и вдруг словно что-то толкнуло меня.

Я отложил папку с бумагами и потянулся к ней. Мужчина всегда чувствует, когда можно, а сейчас я точно знал, что можно, и ещё знал, что если не обниму её, то больше этого у нас не будет. Я потянулся к ней, и в ту же секунду она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Никогда я не видел такой страсти в глазах женщины. Она обняла меня и поцеловала в губы. У меня в голове помутилось. Она целовала меня как женщина, у которой было всё, и подлость, и обман, только счастья не было. Она целовала меня, как в последний раз, исступлённо, и это было что-то большее, чем просто любовь.

Я кинулся на нее как сумасшедший. Клянусь, я бы не остановился, и мне было всё равно, что мы в грязной подсобке, всё это было неважно, потому что бывают минуты, когда любые разумные соображения не стоят ни гроша. Я не помню, что я делал, где были мои руки, помню только её губы и совершенно изумительный яблочный запах, шедший от её тела.

– Леночка, я люблю тебя, – я, задыхаясь, выталкивал из себя эти ненавистные прежде слова и понимал, что не вру, что действительно люблю эту несчастную и прекрасную женщину.

– Молчи, пожалуйста, – выдохнула она, и дрожь пошла по её телу.

Мы оба перестали соображать, но тут в магазин кто-то зашел и начал звать продавца, возмущаться, стучать по прилавку, и тогда она оторвала меня от себя, встала с табуретки и, шатаясь, вышла из подсобки.

Не помню, сколько я сидел там один. Когда ноги перестали дрожать, я поднялся и пошел к выходу. В магазине опять кто-то был. Я посмотрел на неё и очень спокойно, я сам удивился, сказал:

– Я завтра приду, мы поглядим ещё бумаги…

Но больше мы не увиделись.

На другой день я никуда не пошёл: я знал, что у неё выходной. А потом мне пришлось по делам уехать, и вернулся я не сразу, как обычно, а только дня через три. В общем, прошла почти неделя, прежде чем я добрался наконец до магазина и вбежал, как обычно, внутрь, вглядываясь с порога, где же Леночка.

Её не было. Я посмотрел с досадой по сторонам и уже собрался идти обратно, как вдруг меня словно что-то остановило. Я почувствовал какую-то тревогу, не знаю, из-за чего. Вроде бы всё было, как обычно. Вот только я заметил, продавщицы отчего-то прячут от меня глаза.

– Что-то случилось? – спросил я ещё вполне спокойно. Мне никто не ответил. Я растерянно стоял посреди магазина, не зная, что делать. Наконец появилась заведующая. Она обогнула прилавок и подошла ко мне совсем близко.

– Леночка погибла, – сказала она безо всяких предисловий.

– Как это погибла? – я произнёс эти слова, ещё не очень понимая их смысл.

– Под машину попала. Вчера похоронили.

Я онемел. Я понимал, что должен что-то сказать, хотя бы спросить, где, на каком кладбище, но у меня горло перехватило. Я молча повернулся и вышел на улицу.

У меня едва хватило сил дойти до дому. Я вошёл в подъезд, но не поднялся к себе, а позвонил в квартиру на первом этаже. Дед открыл дверь и посмотрел на меня. Наверное, вид у меня был такой, что и говорить ничего не надо было. Он взял меня за руку и почти втащил к себе. Мы сели на кухне. Он нарезал сыра, положил черного хлеба и налил мне полстакана водки.

– Дед, дед, скажи мне, почему Господь так сделал? – спрашивал я его, и голос мой хрипел от ужаса. – Почему он у неё жизнь забрал? Ведь это я вокруг неё ходил. У меня же всё есть, а ещё она понадобилась. Она, бедная, всех на горбу тащила. За что он её, дед?

Я сидел на чужой кухне, вспоминал, как мы целовались в подсобке, как я обходил улицу, чтобы не встретиться, и невыносимое чувство вины сжимало мне сердце. А ещё я думал о том, что нет больше на свете ни одного человека, кому бы я был нужен.

Сыну скажи…

Я торопился, потому что к двум часам дня мне обязательно нужно было попасть на Погодинскую улицу. Опоздать я никак не мог: там находилась контора, где мне посулили работу, и, понятное дело, на разговор следовало явиться ровно в назначенный срок.

Раньше я там никогда не был, но примерно представлял, где это – в районе Новодевичьего. От метро вроде бы недалеко, я смотрел по карте, но, поднявшись наверх, я всё-таки решил спросить дорогу: что блуждать понапрасну. Тем более улица там с забавным названием – «Десятилетия Октября». Поди разберись, куда она ведёт: к монастырю, куда мне нужно, или наоборот.

Наудачу мне сразу же попалась женщина приличного вида, пожилая, так что можно было надеяться: она-то знает, где тут что. Я спросил её, правильно ли иду к Погодинской, и оказалось – правильно.

На улице было чудесно. Сирень распустилась, и черёмуха в цвету стояла. Главное же, дышалось легко. То ли настроение было такое, то ли правда воздух был свежим. Вот только небо стало темнеть, и, похоже, гроза собиралась (что для мая вообще-то немудрено). Но мне и это было здорово. Я бы сейчас не отказался и под дождь попасть.

Я миновал Малую Пироговскую, потом Большую, и, насколько я запомнил объяснения, вот-вот должен был показаться поворот как раз на нужную мне Погодинскую улицу. И тут у самого края тротуара, возле дерева, белого от цветов, увидел я лежащего человека. Он лежал навзничь, запрокинув голову (пьяные так не лежат), и не двигался. Возле него стоял таджик в оранжевой форменной куртке и явно не знал, что делать. А больше не было никого.

В Москве умирают часто. В метро, в троллейбусах, просто на улице. Недели не проходит, чтобы ты не наткнулся на кого-то, упавшего без чувств. И не потому, что жизнь здесь как-то особенно трудна и опасна, а просто народу много, и всегда что-нибудь случается. Уверяю вас, только московский житель мог написать, что человек смертен, и внезапно смертен.

Признаюсь, я бы прошел мимо, в конце концов, чем я могу помочь, да и спешить мне надо, но человек вдруг пошевелился. Я подошёл. Он дышал тяжело, ртом, но глаза его были открыты – он был в сознании. «Что с ним?» – спросил я таджика. Тот пожал плечами и пробормотал что-то невнятно – не разобрать, что. Я еще подумал с досадой: «Здрасьте, пожалуйста, этот ещё и по-русски толком не говорит».

Человек, лежавший на асфальте, был бомж. На нём был плащ, явно вытащенный из помойки, брюки от костюма в полоску, грязные, но не драные, а ещё невесть откуда взявшиеся рыжие башмаки с круглыми носами – очень приличные на вид, модные даже. Лежал он молча. Он попытался было поднять правую руку, я думал, хочет показать что-то, но у него ничего не вышло, и тут я сообразил, что левая-то рука у него совсем не двигается. Похоже, его удар хватил.

Я пригляделся к нему и увидел, что он красив. В самом деле красив, несмотря на весь свой оборванный вид. Лет шестидесяти, полноватый, с густой черной бородой, с ясными глазами и высоким лбом. Был он бледен, но что меня особенно удивило, лицо его было чистым, словно он недавно умылся.

Стоило мне остановиться, как тут же рядом оказалось ещё трое или четверо прохожих. Из сочувствия они подошли или из любопытства, это уж неважно, но мы теперь были всё-таки не вдвоем с таджиком. Мы какое-то время стояли молча, в оцепенении, что ли, и тут одна пожилая женщина спросила: «Скорую-то вызвали?»

Я опомнился. Действительно: стоим, сочувствуем, ничего не делаем. «Я только что подошёл, а он уже тут был», – я показал на таджика. Тот сразу испуганно съёжился, замотал головой, хотя и так было ясно, что он-то уж точно никого не вызывал. «Бесполезно, – сказал какой-то мужчина лет пятидесяти. – К бомжу не поедут». «Что значит не поедут? – я вдруг рассердился и полез в карман за телефоном. – Человек же, не собака… Да и не обязан я говорить им, что он бомж». «Вот это разумно», – согласился он.

Я быстро дозвонился до скорой, начал объяснять, что случилось, где мы, и просил поторопиться. Человек, лежавший перед нами, всё так же молчал. Дыхание его стало реже, мы это заметили, но он по-прежнему был в сознании. Он пристально вглядывался в каждого из нас, и взгляд его был на удивление спокоен и серьезен. Он смотрел на нас так, потому что мы были для него самыми важными людьми в жизни. Мы были последними, кого он видит здесь, а он явно понимал, что с ним происходит, и терпеливо ждал.

Я стал искать по карманам что-нибудь от сердца. Вытащил нитроглицерин, поднес его к губам лежащего: «Возьмите под язык, легче станет». Он попытался пошевелиться, приоткрыл рот, и я вдруг понял, что ему не таблетка нужна, а он пытается сказать мне что-то. Я встал на колени и наклонился к нему совсем близко, стараясь не обращать внимания на запах грязного тела, что шёл от него. «Что? Что вы хотите сказать?» – спросил я, а сам напряжённо вглядывался ему в лицо, чтобы разобрать каждое слово.

«Сыну… Сыну скажи», – вдруг вполне внятно произнес он. «Что сказать? У тебя сын есть?» – я тоже перешел на ты. – «Где он? Как найти?» Он сморщился. То ли эта была судорога, то ли он расстроился, что я его не понимаю. Он собрался с силами и снова повторил: «Сыну скажи… Обязательно»… «Да что?» – меня вдруг затрясло так, что я на крик перешёл. «Скажи, что люблю…»

Мы все вздрогнули…Грязный, умирающий на улице бомж не просил о помощи, не посылал этому чужому миру проклятия. Последнее, о чём хотел он сказать, была всё-таки любовь.

Я увидел, что он теряет сознание. Глаза помутнели, стали закатываться. «Уходит, уходит», – вздохнула женщина. «Подожди!» – снова закричал я. Я засунул ему в рот таблетку нитроглицерина, начал похлопывать по щекам, а сам всё повторял: «Подожди, я не понял, как сына искать… Ну, соберись, скажи, где он»?

Глаза его закрылись, но он ещё дышал, шумно и тяжело. Вдруг таджик, так и стоявший рядом, принялся что-то читать вполголоса. Я не знаю, как мусульмане провожают людей, наверное, у них есть тоже есть какие-то особые предсмертные молитвы, и, хотя умирающий явно был человек русский, таджик всё говорил и говорил что-то на своем наречии. Вероятно, он решил, что раз мы молчим, так хоть он должен проводить человека, ведь негоже ему умирать так, без слова.

Женщина вдруг заплакала. «Господи, Боже ты мой, вот жил человек… В школу ходил… Надеялся на что-то… Радовался… А умирает на улице… В двух шагах от Новодевичьего… И отходную ему прочесть некому…» Она плакала по нему как по родному, а черты лица его постепенно принимали то умиротворенное выражение, которое бывает только у людей, что отмучились.

Приехала скорая. Доктор пощупал пульс, поглядел зрачки и начал оформлять бумаги. Санитары стали разворачивать черный мешок. Пришёл полицейский. Он быстро и ловко проверил карманы лежащего. Ни документов, ни денег там не было. Я потрогал лоб умершего. Он был тёплый. «Ты прости меня, – сказал я ему. – Молиться за тебя буду. И за сына твоего. А больше ничего я тебе сделать не могу».

«Как зовут-то его?» – подошла ко мне всё та же добросердечная женщина. «Его же имя ты, Господи, веси», – сказал я, поднялся и пошел обратно, к станции метро.