Текст книги "Трилогия Иводзимы"

18. Игги

На платформе было не протолкнуться, час пик, вся Иводзима, работающая стандартную шестичасовую смену, устремилась с работы домой. Игги чувствовал себя очень не уютно. Ему давно не приходилось бывать на фуникулерных станциях в моменты такого скопления народа. Охранники на рынке работали по двенадцать часов. Порой приходилось задерживаться, случалось, что удавалось уйти раньше. Но как-то эти моменты не совпадали с часами пик.

Между мощных лап бетонных отражателей висела яркая голограмма с логотипом газеты «Иводзима-Калт». Игги понятия не имел, что это такое. Его интересовал ряд цифр, горящих в верхнем левом углу голограммы: дата, время, точный интервал между отправлениями вагонов фуникулера. 20 августа, 06:55 PM, 00:03:30.

– Муравей в пути, – сказал Куст, накрывая ручную консоль рукавом. – Будет на Вест-Пойнте примерно через полчаса.

– Мы будем дольше добираться, – ответила за Игги Мэри.

– Ничего, он подождет.

Голограмма дрогнула и логотип «Иводзима-Калт» сменился объявлением: «Отойдите от края платформы». Вся толпа, словно специально настроенная действовать вопреки указаниям подалась вперед. Из бетонного кольца показалось обтекаемая морда вагона, с покрытием из пластика неприличного телесного цвета. Эти вагоны появились около месяца назад и мгновенно были прозваны «фунидилдо». Толпа подхватило Игги и потащила к вагону. Мэри вцепилась в его руку.

– Не вздумай меня потерять, напарник. Эта толпа действует мне на нервы.

Впереди мелькнули афрокосички Куста и желтая безрукавка короткостриженной девчонки.

– Как ее зовут? – спросил Игги, когда человеческий пресс утрамбовал их в вагон.

– Кого? – не поняла Мэри, все еще сжимавшая его руку.

– Девчонку Куста.

– Вообще-то она не его девчонка, – Мэри как-то странно посмотрела на Игги. – А что, понравилась?

– Да нет… Ну, то есть, она нормальная, но я таких… ну не очень.

– А каких ты очень?

– Ну… Я в смысле, мы же ко мне едем, а я и имени ее не знаю.

– Маска.

– Что?

– Все ее называют Маска. А настоящего имени я не знаю. Хочешь, спрошу.

– Не надо. Маска так Маска.

Над головами пассажиров вспыхнул экран, несколько раз мигнул, а потом на нем сформировалось смоделированная мультяшная голова Дока-Умника. Мэри однажды рассказала Игги, что это не совсем голограмма, скорее уж граффити. Специально запрограммированные наночастицы разбрызгивают по вагону. В определенный момент они собираются на потолке, выдают заложенную в них информацию, после чего снова расползаются. Бороться с ними очень сложно. Во-первых, пойди, поймай их, а во вторых, каждая наночастица по отдельности не несет совокупной информации и легко маскируется под молекулы пластиковых панелей.

– Доброе утро, – воскликнул Доктор Умник. Игги подумал, что либо в механизме этого гало что-то слетело с катушек, либо тот, кто их программировал, не продумал приветствие. В разгар вечернего часа пик странно слышать такие слова. А потом Игги подумалось, что если это все таки сбой, то где гарантия, что эти нано-частицы не примут тебя за носителя и не поселятся на тебе. Ходи потом, светись.

– В рамках месяца просвещения, – вещал между тем Доктор Умник, – я расскажу вам о некоторых визуальных корнях черной культуры. Начнем с этого странного внешнего вида, прошедшего сквозь века технического прогресса и космическую экспансию. Приспущенные штаны и бейсболка козырьком назад. Те, кто считает, что тем самым молодые люди пытаются действовать на нервы окружающим и всячески эпатировать благовоспитанную публику – безусловно, прав. Однако здесь имеются и исторические предпосылки. О которых большинство людей, предпочитающих внешние элементы черной культуры, не знают. Предпосылки эти созданы системой, и тем, что черная культура плотно замешана на элементах тюремного быта. Итак, начнем с бейсболки. Тут все просто, леди и джентльмены. Наденьте бейсболку и попытайтесь выглянуть из зарешеченного окна. Козырек будет вам мешать, но стоит повернуть бейсболку козырьком назад, и вуаля – никаких проблем, любуйтесь недоступными пейзажами свободы сколько влезет.

На голове Доктора умника появилась темно-синяя джинсовая бейсболка.

– С брюками еще проще. В тюрьмах у арестантов отбирали брючные ремни, вот штаны и болтались, как придется.

Из брюк мультяшного лектора с щелчком исчез ремень, и штаны устремились в область колен.

– Вот незадача, – усмехнулся Доктор Умник. – Однако давайте копнем еще глубжеуууээ…

Гало пошло волнами, звук поплыл. Через секунду экран нано-граффити погас, и вместо него появилась надпись: «Администрация Департамента путей и сообщений приносит извинения за временные неудобства».

– И все-таки иногда их умудряются отлавливать, – пробормотала Мэри.

– А мне всегда интересно то, что Док рассказывает, – признался Игги.

– Всем интересно, – кивнула Мэри, – но это незаконно. Криминал-арт, Игги. К тому же, парни, которые делают Дока, в свое время плотно общались с ублюдками, которые теперь называются «Осколками войны».

– С террористами? Не может быть!

– Может, напарник. Просто их дорожки разошлись. Одни решили добиваться своего при помощи страха, другие – при помощи просвещения. А самое большое дерьмо в том, что у этих двух фишек общие корни.

Игги молчал, пытаясь освоиться с только что полученной информацией. Фуникулер скользил в бетонном тоннеле сквозь заселенные уровни планеты. Пассажиры, только что внимательно следившие за лекцией Доктора Умника, мгновенно его забыли. Большинство ехало, уставившись на свои ручные консоли, остальные равнодушно смотрели в пространство. Надпись с извинениями беззвучно растаяла, оставив над головой пассажиров только пластик неприлично-телесного цвета.

– Я не понимаю, – сдался, в конце концов, Игги. – Меня учили, что… ну как бы… – тут Игги вспомнил раз и навсегда зазубренную фразу из учебника истории, – что чем общество просвещеннее, тем дальше оно от самой идеи насилия.

– Перестань пугать меня, – отшутилась Мэри, – в твоем исполнении эти зауми хуже самого дерьмового мата.

– Нас заставили выучить эту фразу, – сконфуженно объяснил Игги. – В школе. Но это же правда.

– Правда, – кивнула Мэри, – если воспринимать просвещение, как стадию становления человека. Но обычно его воспринимают, как инструмент. Ты подумай, кто обычно развивает все это террористическое дерьмо? Умные ребята, интеллигенция. Вот в истории моей страны были такие парни, и кое-кто из них считал, что изменить мир, можно только взрывая бомбы. Их так и звали – бомбистами. Та боевая организация состояла из чертовски просвещенных людей, Игги. Большинству мы с тобой и в подметки не годимся. А все эти минеры-студенты, бывшие типпи с Бета-Массачусетса во времена Кшешинского? Не, Игги, идея с просвещением клевая, только почему-то не работает ни хрена.

Игги подумал, что выскажи он что-нибудь подобное, то выглядел бы идиотом, который залез пальцами в чужую тарелку. А у Мэри это все получалось как-то очень запросто и до обидного стройно.

Остаток пути до станции Вест-Поинт они ехали молча.

19. Тако

Слушай, я тебе врать не буду. Китайцы умеют делать жратву. Серьезно, может быть, это единственное, что они умеют делать качественно, сечешь?

Тако сидел, обложившись пластиковыми боксами с фаст-фудом, и вовсю орудовал палочками, поглядывая, как Брабек возится в студии. Скульптор от еды отказался. Сказал, что пока сыт вот этим, и показал троды пришпиленные к коже. Наноамфетамины. Когда успел, а?

Рисовая лапша с этими вот грибами, это я тебе скажу, приятель, очень. За это можно родину продать. Следишь за мыслью? Шутка такая. У Тако нет родины. Родился там, вырос сям, назвали в честь чувака, который пел всю эту старую ерунду, типа рок-н-ролл. Неплохо пел, девкам нравилось. Потом гетто, да? На планете Суари. По-французски – вечер. В гетто Тако не смог прижиться. Да если уж говорить как есть, Иводзима первое место, где он прижился по-настоящему. А Брабек – стал первым настоящим делом Такеши Тераучи. Потом пришла идея типографии, и крутятся в голове уже новые идеи. Но началось все именно с Брабека.

И вот теперь, сидя в кабинке из дешевого пластика, поедая китайскую лапшу, Тако очень четко почувствовал, что этот этап его жизни подходит к концу. Понял он это еще раньше, там, в гостиничном номере, глядя, как голый, абсолютно безволосый Брабек надиктовывал на его ручную консоль список необходимых покупок. Но почувствовал только теперь. Палочки зависли в воздухе, аппетит улетучился, чего с Тако не случалось очень и очень давно. Жизнь научила желтолицего парнишку из черного гетто есть тогда, когда подворачивается возможность. Так? А тут он прямо сам себя не узнавал, понимаешь, о чем я говорю? Как будто сломалось что-то внутри, и царапало сердце.

Брабек говорил, что у Тако есть странное чутье на произведения искусства. Он и правда всегда мог с одного взгляда уловить такую, знаешь, вроде как вибрацию. Клево или не клево, сечешь? Тако нигде этому не учился, не думай, он не прокачивал этот свой талант. Да и где? Разглядывая граффити в гетто? Эта штука просто была в нем, сидела в башке, приятель. Может с рождения, а может, потом появилась, тут я твердо не скажу. Но Тако еще ни разу не ошибся, без разницы, имел ли он дело со странными скульптурами Брабека, или, как месяц назад получилось с этими парнями и их гало шоу. Тако смотрел и понимал, это клево и он сможет это продать. Или наоборот – не клево. И тогда, аста ла виста, понимаешь?

И вот теперь он смотрел сквозь немытый пластик кабинки, и знал: то, что делает Брабек, это клево, это продастся. Но. То же самое чутье говорило ему, что больше Брабек ничего не создаст. Никогда. Все. Дэд полис лайн, дружище, без вариантов. Зед дэд, бэби, Зед дед.

Тако отложил палочки и откинулся в кресле. Не нравилось ему все это дерьмо, понимаешь? Совсем не нравилось.

20. Шанти

Была половина первого ночи, когда Шанти выключила экран домашней консоли. Два человека ушли по укутанному дождливой темнотой взлетному полю аэродрома.

– Это может оказаться началом не плохой дружбы, – прошептала Шанти, притрагиваясь к сенсорной панели консоли.

В темной квартире еще парил какое-то время застывший в стоп-кадре призрак Фрэнка Боггарта, но потом растаял и он. Тихо шептали системы эко-контроля, да ритмично бубнило сердце, перегоняя кровь по внешне такому хрупкому телу безопасницы, – вот и все звуки. Бетон стен, прошитый тончайшей сеткой полиуглерода, глушил любой аудио-сигнал, идущий снаружи.

Шанти закрыла глаза, но сон испарился с последними отблесками призрака. Тело ныло от усталости, но – и она это знала – уснуть сейчас не выйдет. Шанти включила свет и подняла подушки так, чтоб на кровати можно было сидеть.

Она подняла чувствительность сенсора, но не сильно, и прислушалась. Сейчас ей не хватало жизни, не хватало людей рядом. Или хотя бы человека, того же Давида. В соседней квартире кто-то бубнил, наверное по консоли. Парой этажей выше парочка занималась проформенным семейным сексом, довольно скучным, но даже им Шанти завидовала, а сосед снизу смотрел какую-то образовательную программу о синих китах. Безопасница скинула чувствительность сенсора и уставилась перед собой.

Проклятый Чилаго. Чертовски не хотелось верить в то, что он задумал применить навыки, полученные в «Аламо» здесь и теперь. Она вспомнила разговор за стеной лаборатории. Два голоса, мужской и женский, а между ними то, о чем Шанти мечтала, но чего у нее никогда не было. Потому что, как ни крути, а Давид не в счет, он хороший друг, и секс между ними – лишь опция. Однажды один из них эту опцию отключит, и по большому счету, ничего не изменится. А тот разговор… То, что она слышала, не отключается, вообще не выражается в консольной терминологии. Это что-то древнее и предопределяющее, неделимая связь желания обладать, защитить, дышать одним воздухом и чего-то еще, невыразимого в словах. А у них с Давидом был только секс.

Однако Шанти была профессионалом, она понимала, что в ее работе не существовало операнд типа симпатии. В то время как схожая по неопределенности мыслеформа – подозрение – являлось неотъемлемой составляющей ее профессии.

Глубоко вздохнув, и исследовав себя на предмет какого-нибудь намека на сон, Шанти активировала ручную консоль и перевела ее на голосовую регистрацию.

– Департамент службы безопасности, банк данных.

– Поднесите сенсор консоли к правому глазу, – ответил безжизненный голос программного конструкта ДБ.

Шанти послушно выполнила требование, позволив сенсору консоли просканировать сетчатку глаза.

– Доступ подтвержден.

– Военный конфликт, планета Тито, подразделение «Аламо», – продиктовала запрос Шанти.

Конструкт молчал секунды три. Шанти нахмурилась. Такого на ее памяти не случалась, оперативная система передачи данных ДБ была едва ли не самой мощной на Иводзиме. Соперничать с ней могла разве что внутренняя система Департамента Здравоохранения.

– Закрытая информация, в доступе отказано, – разродился конструкт.

Шанти недоумевающе смотрела на консоль, не зная, стоит ли верить собственным ушам.

– Причина отказа.

– Недостаточный уровень допуска.

Шанти сощурила глаза, сформулировала новый вопрос и продиктовала:

– Информационная область отказа.

– Закрытая информация, в доступе отказано.

Шанти откинулась на подушках. Ее мышцы требовали пощады, но голова была чиста. Закрытая информация, что это вообще может значить в контексте ее расследования. И почему Давиду удалось получить эту информацию, а ей в допуске отказали? Интересно, он уже спит? Шанти потянулась к консоли, но набирать номер Давида не стала. Если он достал информацию неофициальными путями, этот звонок мог его подставить. Формулировка «закрытая информация» может подразумевать, что любой запрос по ней будет отслеживаться.

– Ладно, – вздохнула Шанти, и вспомнила слова одного русского с ее курса. – Утро мудрее, чем вечер.

Русский тогда сказал как-то по другому, но столько времени прошло. Одуряющая волна сна накатила внезапно. У него был рак пищевода, вспомнила засыпая Шанти, у этого русского. И по этому он всегда смеялся произнося эту поговорку. Вспомнила, как она произносится…

21. Игги

– Ну и бардак у тебя, напарник, – усмехнулась Мэри, разглядывая кучу носков и трусов, вперемежку сваленных в углу студии около стиральной Машинки.

Игги покраснел.

– Ко мне редко приходят.

– Не парься. Просто засиделся ты Игги в одиночках, вот что я думаю.

Игги пожал плечами и пошел на кухню ставить кофе. Что он мог ответить Мэри? Что единственная женщина, которую он хотел бы впустить в свою квартиру, стояла сейчас над кучей его грязного белья? А может, и стоило так ответить, вот только когда он так решил, кофейный бот уже разливал кофе в стаканы. Так всегда было. Что-то там не правильно действовало у Игги в мозгах, от чего мысли двигались очень медленно.

– Ахренеть! Клянусь чернобыльским реактором, это он!

Куст рассматривал цилиндр Дезертира, выуженный из разобранных внутренностей видеоблока. А я-то думал, что хорошо его спрятал, покачал головой Игги.

– Это точно он, – важно кивнул Трехрогий, и, повернувшись к Игги, спросил:

– Как тебе удалось его достать.

– Нашел, – честно ответил Игги.

– Нашел? Нашел?! – взвился Куст.

– Я же говорил, Дезертиры приносят нам на рынок своих мертвецов. И оставляют. Потом барыги их потрошат. А эта штука, наверное, укатилась под стол. Я вечером обходил рынок, ну и…

– Брата Игга, – пробормотал, выныривая из наркотического оцепенения Бигсби, – это не просто часть Диза. Такие блоки памяти бывают у одного из сотни железных болванов. Сама по себе эта шняга стоит больше пяти кусков. Минимум четыре с половиной. А то, что на ней хранится, может стоить от нуля до бесконечности. Это если тебе придет в голову торговать информацией, брата. Но это опасно. Любая армейская информация, Игга, она как старая бомба. Никто не может знать, когда и по какой причине она сработает. Вкуриваешь?

Игги кивнул, но думал в этот момент о том, что целые сутки в его доме лежали деньги, примерно равные его годовому жалованью. Очень большие по меркам Игги деньги.

– Ну, напарник, ты везунок, – усмехнулась Мэри.

– Так ты дашь брате Кусту поюзать эту ебаторию? – нетвердо качаясь на ногах, спросил Бигсби.

– Ну… да. Вы же его не сломаете?

Игги с тревогой посмотрел на Куста и Трехногого. Он почему-то вдруг засомневался в том, что поступает верно.

– Мы рискуем только информацией, которая хранится в памяти, – ответил, потирая лысину Трехногий. – Может так же пострадать функциональная часть – если мы наткнемся на боевой софт. Но сама по себе игрушка останется не поврежденной, и свои пять кусков ты с нее получишь.

Игги перевел взгляд на Мэри. Та пожала плечами:

– Я в этих делах не лучше тебя разбираюсь. Но вообще-то этим ребятам можно верить.

– Ну… тогда ладно. И когда вы собираетесь его…

– Прямо сейчас, – ответил Куст. – Дистанционно даже лучше.

– Безопаснее, – кивнул Трехногий. – Но если ты против…

– Делайте, – кивнул Игги с решительностью, которой не чувствовал.

– Отлично, – Маска хлопнула в ладоши. Игги сначала подумал – от радости, но сразу после хлопка из запястья девушки выскочили два тонких провода. – Давайте взломаем этой малышке мозги.

– Я подключусь со своей консоли, а ты через меня, – отодвигая провода Маски, проговорил новый человек в компании, которого тут все называли Муравьем. Он был черным, как смоль, даже с какой-то прозеленью. И одевался в старое армейское шмотье.

– Это почему? – вскинулась Маска.

– Потому, что у меня больше опыта, детка.

Игги взял кружку и ушел в другой конец комнаты. Там стояли пластиковые коробки из-под видео-блока и домашней консоли. Все руки не доходили выбросить. Игги уселся на одну из коробок и стал наблюдать.

– У тебя же можно курить в квартире? – спросила Мэри, усаживаясь на вторую коробку.

– Да, можно, – кивнул Игги и полез в карман за сигаретами.

22. Тако

Брабек работал до самого утра. Без перерывов на чертов отдых, приятель, без перекуров, без всей этой ерунды, сечешь? Я имею в виду, ту ерунду, которая вроде как нормальная для тебя и меня. Но Брабек был под кайфом, и какое бы дерьмо не разносили наночастицы по его организму, нормальным человеком скульптор уже не был. Тако трижды засыпал, но ты представь как это, спать, скорчившись в офисном кресле! Нет, конечно, Тако приходилось жить и в худших условиях, слов нет. Но это было давно, и вообще-то он приложил немало усилий для того, чтобы спать в нормальных условиях. В кровати, так? На чистом белье, которое пахнет чистым бельем. И он уже, если честно, привык жить хорошо. Он привык к проклятому запаху чистого белья! Потому что он, Тако, нормальный человек, так? Он это заработал!

Но Брабек работал и работал. Наверное, в нем окончательно полетели какие-то предохранители. Проснувшись в третий раз, Тако решил спуститься к скульптору. Тело японца затекло, ноги еле шевелились. Он прошелся по кабинке, выбросил в утилизатор боксы из-под китайской еды, зевнул так, что чуть не вывихнул себе челюсть, и стал спускаться по лестнице. Брабек даже не обернулся.

Тако почему-то вспомнил их давний разговор. Брабек только-только переехал на Ивадзиму, Тако продал его первую скульптуру, ту самую, с крыльями авиетки, которую поставили на площади Сахарова, перед баром «Под Барабаном». Брабек был закинутым, но чем-то не совсем инфернальным. Он поддерживал беседу и Тако понимал все, что скульптор хотел сказать.

– Знаешь, чего не хватает современным скульптурам? – спросил Брабек.

Они сидели в квартире Тако, и заходящее солнце превращало все предметы в загадочные объекты обстановки, тянущие длинные шлейфы теней. Тако обожал это время. И словами не объяснить, и не продать, понимаешь, о чем я?

– Современным скульптурам не хватает голубиного дерьма, Тако.

– Птицы не переносят иммуностимуляторов, приятель – ответил Тако. – А без них в космос не полетишь. Они все вымерли там, на Земле. Или не вымерли. Может и сейчас летают и срут на то, что осталось от человечества. Хотя нет, какие-то вроде выжили… Черт, я не помню, чувак, да и какая разница.

– Точно, – кивнул Брабек, – и теперь мне здорово не хватает их здесь, на Иводзиме.

– Мы можем наляпать сверху белой краски, – предложил Тако.

– Ты не понимаешь, дружище… не сечешь.

Но Тако понимал. Может, было бы и лучше, если бы все эти материи были ему недоступны, но Тако понимал. Хитрая игра генов, наверное. Сублимация трагического наследия первого народа, опаленного ядерной радиацией, замешанной на эмпириях предков Тако, отправившихся искать, но так и не нашедших счастья на сказочной земле Америки. Тако понимал Брабека.

– Ты про время, так? – спросил Тако.

Брабек удивленно посмотрел на японца, потом медленно кивнул.

– Если быть точным, про два потока времени. Замерший в скульптуре, и несущийся на крыльях городской птицы. Голубиное дерьмо, это только символ, но человечество покоится на символах, как земля на слонах.

С чего вдруг Тако вспомнил этот разговор? Это все неправильный сон, вот так вот. Спать надо на кровати с чистым бельем, и тогда подобное дерьмо не будет лезть в голову.

Брабек давно закончил орудовать резаками, все компоненты скульптуры были соединены, и теперь, летя на последних парах наноамфетаминового кайфа, он наносил последние штрихи. В основном строительной пеной, эпоксидным клеем и полистероловой стружкой цвета латуни.

– Я почти заканчиваю, – сказал Брабек, не оборачиваясь.

– Не торопись, – ответил Тако, разглядывая скульптуру. И черт побери, приятель, эта штука… она внушала, понимаешь? От нее мурашки бежали…

– Я должен торопиться, – покачал годовой Брабек, нанося эпоксидку. – Я видел будущее.

– И что там, в будущем, дружище?

– Всего лишь несколько часов, Тако. А потом – темнота.