Текст книги "Полураспад СССР. Как развалили сверхдержаву"

Ельцин: «Вы меня спасли! Я этого никогда не забуду, Руслан Имранович!»

Таким образом, с учетом всей сложнейшей обстановки моя задача заключалась в том, чтобы тактически переиграть не только «шестерку», а весь Верховный Совет, который, как я отметил выше, в своем большинстве относился негативно ко многим действиям и выступлениям Ельцина. Среди них на первом месте находились отношения с союзным центром. Все хорошо понимали, что при всех неверных подходах Кремля к союзным республикам – сохраняющихся централизаторских подходах и прочих ошибках – союзный центр теряет управление над страной, слабеет. В такой обстановке следовало помочь ему, предложить сотрудничество, а не терзать, не набрасываться с оголтелой критикой, тем более когда собственный набор ельцинских рецептов «лечения» крайне скудный. За период после избрания Ельцина Председателем Верховного Совета он не смог стать действительным моральным авторитетом для большинства депутатов, умным и способным человеком, имеющим свои мировоззренческие принципы. Многие уже были в нем разочарованы.

Поэтому передо мной стояла сложнейшая задача – полностью изменить настрой большинства депутатов. И это удалось осуществить – если с самого начала заседания многие депутаты просто кричали «Долой Ельцина!», то в конце шестичасовых дебатов тот же парламент и те же самые депутаты приняли спокойный и взвешенный документ, который даже намеком не исходил из первоначальной цели созываемого внеочередного съезда народных депутатов – стремления отправить в отставку Ельцина. При этом, казалось, все были довольны.

На самом деле это, конечно, было не так – Горбачев и руководство ЦК КПСС, Политбюро – все были в ярости: их «план» отстранения Ельцина провалился – «всех переиграл один Хасбулатов», как писала печать, с «блеском и фантастической изобретательностью». Верховный Совет согласился с моими доводами – созвать внеочередной съезд не через 4 дня, как того требовали заговорщики, а через месяц. Это давало нам с Ельциным абсолютные возможности подготовиться, к тому же это означало созыв съезда после референдума 16 марта, когда вся политическая обстановке в стране подвергнется изменениям, и, несомненно, в нашу пользу. Мне также удалось провести свою формулировку повестки дня будущего съезда – «О социально-экономической и политической обстановке в Российской Федерации» (вместо предлагаемой «шестеркой» повестки с вопросом «О Председателе Верховного Совета РСФСР Б.Н. Ельцине»). С этим докладом должен был выступить Ельцин.

В 16.00 мы благополучно завершили обсуждение этого вопроса принятием постановления парламента с созывом Внеочередного съезда народных депутатов в начале апреля, с указанной выше повесткой. Так завершилась эта борьба, на кону которой находилась политическая судьба Ельцина. Тогда я уже, в спокойной обстановке, созвонился с Ельциным, сообщил ему о результатах. Он в этот период (с 10 утра до 16 дня) непрерывно созванивался с помощниками, и те ему докладывали обстановку на нашем заседании, так что он был хорошо информирован о ходе борьбы за его политическую жизнь. Он благодарил и благодарил меня, – это, кстати, было не в его характере – он не умел благодарить никого. Сказал необычное: «Руслан Имранович, вы спасли меня. Я этого никогда не забуду!» А за что меня благодарить? – я всего лишь выполнил свой нравственный долг и долг его, Ельцина, первого заместителя, да и долг просто высокого должностного лица в Российской Федерации. А как иначе?

Внеочередной съезд народных депутатов вносит в Конституцию России положения, предусматривающие Институт президентства в России

…Съезд открыл свою работу в конце марта, уже после всесоюзного референдума 6 марта о единстве СССР. Ельцин выступил с предусмотренным докладом «О социально-экономической и политической обстановке в Российской Федерации». В нем был анализ ошибок и просчетов Верховного Совета, его президиума и российского правительства. С другой стороны, Председатель Верховного Совета показал степень нашего реального влияния на российские дела и высветил то огромное «белое пятно», которое лежит вне нашего воздействия, хотя и называется Россией. И в сфере экономики, и в сфере политики мы ощущаем откровенное вмешательство и блокирование наших решений. Не случайно я в одной своей статье написал о Ельцине: «Председатель – с петлей на шее и связанными руками».

Обстановка на съезде была вполне благоприятной для нас с Ельциным. Мы внесли в Конституцию статьи о президенте России, что открывало правовой путь для Ельцина стать первым российским президентом. Таким образом, попытку отстранить Ельцина заговорщическим путем мы превратили в свой триумф.

Уже спустя много лет, как-то при случайной встрече, Горбачев с иронией напомнил мне об этом событии: дескать, ты, Руслан, спас Ельцина от моего гнева, а он тебя «отблагодарил», бросив в тюрьму, а затем изгнал из политической жизни страны… А тогда, в 1991 г., я в первый раз спас Ельцина от позорного изгнания из большой политики.

Армия блокирует работу российских парламентариев. Мои переговоры с Горбачевым

О том, насколько решительно Горбачев был настроен сместить Ельцина с его поста руководителя России, хорошо иллюстрирует следующий эпизод. Он непосредственно показывает степень психологического давления на законно избранную народом России власть со стороны союзного центра. Вот что произошло тогда. В день начала работы Третьего съезда народных депутатов в Кремле в центр Москвы были введены вооруженные силы армии. Это фактически означало, что высшая власть России находится в окружении войск, причем значительных, численностью свыше 50 тыс. солдат и офицеров с бронетехникой. Депутаты сильно обеспокоены, спрашивают, с какой целью введены эти войска? Можно только догадаться, что с целью напугать, «надавить» на съезд, который и так был созван для того, чтобы свергнуть Ельцина. Этим самым был дан четкий сигнал тем, кто поставил вопрос о смещении Ельцина: «Держитесь! – я к вам пришел на помощь с армией, надо действовать смелее» – смещайте Ельцина. В этом и была суть введения крупного массива воинских подразделений в центр Москвы в эти дни, – Горбачев не хотел упускать возможности отстранения Ельцина от руководства Россией.

В такой обстановке чрезмерное силовое давление Кремля вызвало обратную реакцию у большинства депутатов: их возмутили действия союзных властей. И я полагаю, что большинство депутатов съезда продемонстрировали достаточно мужества в тех нелегких условиях. Интересно, кстати, и то, что двумя-тремя днями раньше управление московской милиции было выведено из подчинения Моссовета и переведено в одностороннее подчинение Министерства внутренних дел СССР. Таким образом, и Вооруженные силы, и московская милиция были противопоставлены властям России. В такой ситуации даже те из парламентариев, кто колебался в своем отношении к Ельцину, заняли позицию его поддержки.

Столкнувшись с Армией, окружившей Кремль в период, когда там только начиналась работа съезда российских депутатов, этот высокий форум прервал свою работу, выдвинув требование к президенту страны немедленно убрать войска из Москвы. Председатель Верховного Совета Ельцин, с согласия съезда, поручил мне, своему первому заместителю, встретиться с Михаилом Сергеевичем, выяснить этот вопрос и потребовать вывести войска из Москвы. С этим поручением я направился к Президенту СССР, в его кремлевские апартаменты. Он принял меня немедленно. Разговор у нас был довольно долгий, тяжелый. Я, как мог, убеждал президента, что Москва – не только столица СССР, но и столица России, – никто не вправе оказывать такое давление на российскую власть; в его же, Горбачева, интересах немедленно отдать приказ войскам покинуть Москву.

«С какой целью вы окружили съезд войсками?» – спрашивал я.

Горбачев ответил: «Для того чтобы защитить съезд депутатов России». И напомнил мне, что поводом для ввода войск послужило обращение 29 депутатов, которые подверглись на Втором съезде критике москвичей из-за их голосования, направленного против нашей программы экономической реформы. Эти депутаты решили почему-то обратиться к Президенту СССР с просьбой «обеспечить их безопасность».

Это – пояснение Горбачева, которое он выдвинул относительно мотивов введения вооруженных сил в Москву в эти дни. Абсурд, конечно, но повод, таким образом, был найден, чтобы оказать на нас силовое давление. Я же считал, что это – начало поражения реакционных сил, наметившегося уже с первого дня работы съезда – с введения войск для «охраны» 29 депутатов-штрейкбрехеров. Но надо было каким-то образом завершить этот нелепый конфликт – о том, что Горбачев прикажет армии «активно действовать» против нас, я, конечно, не верил.

Горбачев сразу же набросился на меня с обвинениями – дескать, «вы с Ельциным не даете мне завершить демократический процесс». Я возразил, сказав, что смешно говорить об этом, прибегая к помощи танковых войск и осаде парламента. Поэтому нам следует перейти к решению этого главного вопроса – выводу войск из Москвы, в противном случае съезд не будет продолжать свою работу.

Горбачев заявил, что до конца работы Российского парламента он войска не выведет. «Примите правильные решения, и проблем с Армией не будет» – так он сформулировал свою мысль. Очевидно, «правильные решения» подразумевали смещение Ельцина.

Я тоже разозлился, стал тверже и жестче. Ответил Горбачеву, что в условиях вооруженной осады работать Российский съезд не будет до тех пор, пока он не отдаст приказ о выводе Армии из Москвы и прекращении осады съезда.

Горбачев. Это не осада, а помощь, направленная на обеспечение безопасности ваших депутатов.

Я. Михаил Сергеевич, уполномочен съездом заявить вам, что съезд не нуждается в такой «помощи», и я требую от имени съезда убрать войска из Москвы.

– Вы требуете? – взвился в негодовании Горбачев.

– Да, Михаил Сергеевич, – я требую от вас выполнить решение высшего органа власти Российской Федерации и убрать войска. Вынужден разговаривать с вами именно таким образом, поскольку вы отказались, прибегли к силе. Вам остается два пути – или применить ее, эту силу, или отказаться от ее применения. Вы выводите войска? Даете нам, съезду народных депутатов, возможность работать или нет? Мне нужен Ваш конкретный ответ, который должен сообщить съезду. Что мне сказать?

Горбачев. Съезд будет работать – без тебя, Руслан, и «твоего» Ельцина.

Я. Без меня и без Ельцина съезд народных депутатов России работать не будет. Очень плохо, что вы, Михаил Сергеевич, этого не знаете.

– Увидим! – бросил Горбачев.

Я заметил ему, что парламент России сильно отличается от съезда депутатов СССР. Нет силы, кроме власти народа России, или божественной силы, которая может заставить работать наш парламент без Ельцина и Хасбулатова. И он, Горбачев, здорово заблуждается на этот счет. «Если президент СССР не желает дальнейшего обострения ситуации в стране, будет лучше отступить – вывести войска, занять достойную позицию. Другого пути у него нет. К тому же мы, российские руководители, ему понадобимся гораздо раньше, чем он думает». Горбачев рассмеялся: «Ну и самоуверенный ты, Руслан. Откуда это у тебя: Ельцин-то совсем другой!»

Горбачев, кажется, стал смягчаться, он – человек отходчивый, не злой, но очень упрямый, не хотел явно сдавать позицию. В конце разговора заявил, что «пока войска должны оставаться на занятых позициях, пусть ваш съезд работает», а он, Горбачев, «подумает». Он так и сказал: «Я подумаю. Но ты меня не убедил».

Я вернулся на сессию съезда, прошел в президиум, к председательствовавшему Ельцину, сообщил ему об отказе Горбачева вывести войска. Ельцин тут же предложил мне сообщить об этом съезду. Я взошел па трибуну и кратко пересказал содержание моей беседы с Горбачевым. Негодование было всеобщим – это была сильнейшая предпосылка к тому, что исчезли всякие разговоры относительно «отставки Ельцина» – ради чего и был инспирирован созыв внеочередного съезда.

Этот драматический эпизод, как в капле воды, отражает многие непродуманные, иногда – легковесные решения, принимающиеся на самых верхних этажах Союзной власти.

Убедившись в непреклонной позиции российского съезда и в том, что никакого раскола в нем нет и не предвидится, а всякие уверения «Союза коммунистов» (что они в состоянии отстранить Ельцина) беспочвенны, Горбачев – уже по своей инициативе – пригласил меня (через своего помощника) к себе в кабинет. Когда я вошел к нему, он, уже не с таким жестким лицом, как при первой встрече, сказал:

– Я тебе, Руслан, говорил, что «подумаю». А ты на съезде сообщил, что «Горбачев непреклонен в своем упрямстве». Почему ты это сказал? Я не упрямый. Я подумал над нашим разговором, оценил ситуацию, отдал приказ вывести из Москвы войска. Считаю, что съезд ваш примет достойные решения. Желаю успехов!

Я был обрадован этим его решением, поблагодарил его искренне и сказал ему, что от имени Российского съезда народных депутатов приглашаю его на наш съезд – хорошо было бы, если бы он выступил перед нашими депутатами. Заверил, что никто не будет его упрекать в чем-либо, поскольку все желали, надеялись на мирный исход конфликта и его, Горбачева, решения будут для всех всеобщей радостью.

Горбачев принял это мое приглашение вывести Армию из Москвы. Но не пришел. Вернувшись, я обо всем этом рассказал Ельцину, с тревогой ожидавшему моего возращения в комнате президиума Верховного Совета. Мы объявили о начале работы съезда – депутаты уже знали о результатах моего вторичного визита к Горбачеву, поэтому были веселы – напряжение спало. Ельцин с удовольствием сообщил об этом депутатам, что сопровождалось известными «бурными аплодисментами».

Так закончилась эта неожиданная драма. Хотел бы подчеркнуть: я с уважением относился к Горбачеву в бытность его президентом страны, хотя порою критиковал его политические и экономические решения публично. На заседаниях Верховного Совета и съезда я не позволяю депутатам задевать достоинство Горбачева, как и Ельцина. Кстати, позже Горбачев вдруг ни с того ни с сего стал меня упрекать: «Почему вы мне письменного приглашения не прислали? Я бы пришел, вы меня не пригласили». Я говорю: «Как же так? Помимо моего приглашения, мы с Ельциным направили к вам целую делегацию с просьбой прийти к нам выступить: вы обещали и не пришли. Я сам звонил вашим помощникам, передавал, что мы ждем вас, идет примирение, желательно, чтобы здесь был президент страны, вы этого не помните?» А Горбачев в ответ: «Нет, никакого официального приглашения от вас я не получил». Ну, что сказать…

Что разводило Ельцина и Горбачева?

Может быть, Горбачев не захотел этого примирения фактически на проигранных позициях – видимо, он хотел зарезервировать за собой право на маневрирование. Помнится, после автомобильной аварии в сентябре 1990 г., когда Ельцин находился в Кисловодске на лечении, я вынужден был сделать очень резкое заявление на заседании Верховного Совета, в котором прямо сказал, что президент Горбачев выступает с недопустимо оскорбительных позиций в адрес Председателя Верховного Совета России Ельцина, чего он (Горбачев) не позволяет в отношениях ни с одним из других руководителей союзных республик. Эта моя позиция, в том числе основанная на четко выраженной личной преданности Ельцину, казалась Горбачеву (да и Ельцину) чем-то непонятным. Оба они были воспитаны в духе всесильной партийной бюрократии: любое должностное лицо, находящееся на более низкой ступени иерархии этой «системы», не может иметь мнение, расходящееся с мнением высшего должностного лица. У Горбачева это проявлялось в несколько закамуфлированной, замкнутой форме, у Ельцина – прямо и непосредственно, в том числе в жесткости в непринятии вообще такого человека, осмеливающегося допустить какое-то сомнение в принятом им решением или мнением. Это мгновенно вызывало у него просто враждебное отношение.

Мне лично очень хотелось, чтобы Горбачев пришел к нам, российским депутатам, выступил перед нами, рассказал свое видение ситуации в стране. А она – тревожная, и общество действительно нуждается в единении сил, прежде всего для решения экономических проблем. Мы с Ельциным на том же съезде народных депутатов убедили даже наших самых радикальных демократов в том, что обществу необходим Союзный договор. Это была наша поддержка Горбачева, но он высокомерно с позиций самонадеянности отверг ее. В свою очередь, Ельцин органически ненавидел Горбачева, психологически чувствовал себя не комфортно в личном общении с ним и сводил свои встречи с Горбачевым к минимуму, поручая мне решение вопросов взаимодействии России с высшим союзным руководством. На всех тогдашних совещаниях высших руководителей СССР и союзных республик в Кремле.

Итоги антиельцинской политики союзных властей

Итогом всей этой жесткой антиельцинской кампании союзных властей явилось то, что мы мастерски использовали всесоюзный референдум о единстве СССР 6 марта – вынесли на всенародное обсуждение «свой», российский вопрос о введении поста президента в России. Получив одобрение подавляющей части избирателей России, парламенту надлежало добиться положительного решения III съезда народных депутатов на соответствующие изменения в Конституции. Мы в рекордно короткие сроки разработали и приняли на сессии Верховного Совета три главных закона, которые потребовал принять III съезд. Это следующие: Закон о Президенте России, Закон о Конституционном суде и Закон о Чрезвычайном положении. Блок из этих трех законов мыслился как заслон на пути возможных поползновений будущего президента узурпировать власть в стране, то есть, грубо говоря, от возможности его превращения в диктатора. (Эти ожидания, как показали события осени 1993 г., не оправдались.)

И 12 июня 1991 г. был избран первый Президент России – им, разумеется, стал Борис Николаевич Ельцин. Меня позже, на съезде депутатов, избрали Председателем Верховного Совета вместо Ельцина. Таким образом, законодатель качественно изменил всю российскую политическую систему – она стала реально демократической, построенной на принципе разделения властей и резком расширении реальных прав и свобод граждан.

Но меня не покидали сомнения – может ли одна Российская Федерация, без всех других союзных республик, без союзного центра, обеспечить проведение намеченных реформ по достижению благосостояния народа? Ведь все наши, без сомнения, крупнейшие изменения, осуществленные в тяжелейших политических и иных условиях, при мощном давлении Центра, направлены прежде всего на решение этой задачи – улучшение положения народов России. Мои прогнозы относительно эволюции общесоюзной ситуации, при неэффективном союзном правительстве, слабеющем Горбачеве, были довольно пессимистичными. Общественная ситуация была в стране весьма нестабильной – в такой ситуации сценариев развития политических событий бывает множество, поскольку множество и факторов неопределенности.

Возьмем тот же основной политический вопрос – о новом Союзном договоре, который чрезмерно «затянулся». И это «затягивание» наносило мощные удары по единству СССР, несмотря на результаты референдума, причем в нем не участвовало шесть республик! Это – путь к дезинтеграции СССР, как этот факт можно игнорировать, а Горбачев – беспечен. Отсюда возникли два главных вопроса: первый – сколько союзных республик подпишут новый договор? Второй — каково реальное содержание этого нового Союзного договора? Например, нас, руководителей России, беспокоят попытки Горбачева, под давлением националов, «уравнять» в правах наши автономии с союзными республиками. Это – прямой путь к развалу Российской Федерации. Куда правильней было бы избрать пусть изменений Конституции СССР – через съезд народных депутатов. Примерно так, как это делали мы, российские парламентарии, с нашей Конституцией. Почему не работает Конституционная комиссия СССР? Вопросы, сомнения, терзания, размышления…

Но эти суждения к лету 1991 г. были уже не актуальны – Горбачев упрямо тянет нас в неизвестное. Поэтому, на мой взгляд, все дальнейшее развитие страны непосредственно связано с этим будущим – договором. Здесь должны быть найдены разумные компромиссы – союзного центра и союзных республик. Где этот компромисс? Он достаточно прост при всей кажущейся сложности: республики должны иметь такие широкие полномочия, но в тех пределах, за которыми начинается процесс разрушения единого союзного государства. Понимание этого весьма хрупкого равновесия крайне необходимо разработчикам договора. Этого понимания, как мне представляется, не хватает ни самому Горбачеву, ни руководителям делегаций, заседающих в Ново-Огарево. Я был серьезно встревожен относительно этого Новоогаревского процесса. Далее, второй момент, который, несомненно, играет определяющую роль в возможном развитии общей политической ситуации, – это состояние экономики страны. Правительство Павлова оказалось намного слабее правительства Рыжкова. Я часто вспоминаю слова Николая Ивановича Рыжкова:

«Руслан, я ухожу, но ты еще неоднократно вспомнишь о моем правительстве – оно не такое слабое, как тебе представляется…» Это он сказал мне за несколько дней до своей отставки, когда мы вышли после заседания у Горбачева в Кремле, прогуливались, что-то обсуждая…

Союзное правительство показывало свое бессилие в условиях быстрого спада производства и ухудшения положения населения. Растет забастовочное движение. Это все тревожно. Поэтому разные аналитики-политологи делали самые мрачные прогнозы (особенно после заявления Эдуарда Шеварднадзе, когда он уходил с поста министра иностранных дел) о неминуемом приходе к власти диктатуры, необходимости стать Горбачеву «просвещенным диктатором» и пр. Я, откровенно говоря, не верил тогда в такой разворот событий в стране, но…

Похоже, что в глубине души президент (это мое предположение) примирился с потерей большей части союзных республик – Прибалтики, Закавказья, Молдавии. И с тем большей ожесточенностью союзный центр осуществлял давление на российские власти. В других республиках это не удается – они далеки от Кремля, да они и не имеют такого значения, как Россия, для Кремля. Поэтому была развернута отчаянная борьба Кремля с нами, за право управлять Россией. Не случайно я давно использую термин «двоевластие» в России. Однако после завершения драматического III внеочередного съезда российских депутатов, совпавшего по времени с подъемом забастовочного движения, сложились условия, позволяющие достичь согласия между нами и Кремлем – мы были готовы к этому. Но готов ли Горбачев? – Трудно сказать. У него была тогда труднейшая ситуация. Надо иметь в виду и то обстоятельство, что на президента СССР оказывали сильное давление не только «справа» (реакционная партийная бюрократия), но и «слева» – со стороны межрегиональной депутатской группы (МДГ); эти две политические силы сформировали неформальный антигорбачевский альянс. «Ультрадемократы» ведут борьбу против Горбачева. Я исходил из той серии, что российское руководство в такой обстановке должно поддержать Горбачева. «Демократы» и использовали против Горбачева негодный прием – объяснения в «сговоре» с реакционными силами в руководстве КПСС. Это неправда. Никто не сделал больше для отстранения КПСС от реальной власти, чем Горбачев. (В 1993 г. аналогичные «отношения» они будут использовать, уже пробив нас – российских законодателей, вводя в заблуждение мировое общественное мнение.)

База для согласия есть: например, можно было бы сравнительно легко договориться по тому же Союзному договору, совершенно четко определить те функции, которые в соответствии с Декларацией о государственном суверенитете РСФСР мы передаем в ведение Союзного президента, его правительства, и в то же время за нами, Россией, остается прерогатива осуществления экономической стратегии в России. Это был бы разумный, современный подход. Но, откровенно говоря, я не был уверен в том, что и у президента Горбачева, и у его советников хватит мудрости избрать такой бесконфликтный и наиболее «мягкий» путь взаимоотношений между СССР и союзными республиками…

Идея, которую изложил Ельцин на съезде, то есть идея широкого коалиционного правительства на базе союзных республик и политических течений, политических партий, их платформ и блоков, – это исключительно плодотворная идея. На этой основе можно было бы сформировать ответственное союзное правительство, пользующееся доверием общества, – в противном случае трудно осуществлять позитивное преобразование огромного государства, находящегося на перепутье. Эта идея пользовалась большой популярностью в политических кругах союзных республик – я это хорошо знал из практики своих частных контактов с парламентариями и правительствами этих республик. Горбачев упустил эту возможность для консолидации сил СССР.

Примечание. В 1993 г., когда у Ельцина была реальная возможность осуществить эту идею в рамках «круглого стола» – создать коалиционное правительство и добиться всеобщего согласия в российском обществе, он категорически отказался от нее. Поэтому я думаю, что указанное предложение Ельцина на III съезде было сказано им в чисто пропагандистских целях. Видимо, Горбачев знал Ельцина гораздо лучше, чем мы, народные депутаты, и никак не реагировал на эту инициативу.

Де Монтень

…Вследствие необузданности длящихся уже долгие годы гражданских войн мы мало-помалу скатились в наших краях к такой извращенной форме государственной власти, Quippe ubi fas versum atque nefas (Где понятия о дозволенности и запретном извращены. – Вергилий. Георгики, 1,505) – что, поистине, просто чудо, что она смогла удержаться. – Armati terrain exercent, semperque recentes Convectare iuvat praedas et vivere rapto (Они обрабатывают земли вооруженные, и все время жаждут новой добычи и жаждут жить на ограбленном. – Энеида, VII, 748).

…Короче говоря, я вижу на нашем примере, что человеческие сообщества складываются и держатся, чего бы это ни стоило. Куда бы людей ни загнать, они, теснясь и толкаясь, в конце концов как-то устраиваются и размещаются, подобно тому, как разрозненные предметы, сунутые кое-как, без всякого порядка, в карман, сами собой находят способ соединиться и уложиться друг возле друга, и притом иногда лучше, чем если бы их уложили туда даже наиболее искусные руки. Царь Филипп собрал однажды толпу самых дурных и неисправимых людей, каких только смог разыскать, и поселил их в построенном для них городе, которому присвоил соответствующее название. Полагаю, что и они из самих своих пороков создали политическое объединение, а также целесообразно устроенное и справедливое общество.

Предо мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня, предо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы, настолько чудовищные по своей бесчеловечности и в особенности бесчестности, – а для меня это наихудший из всех пороков, – что я не могу думать о них без содрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их. Эти из ряда вон выходящие злодеяния в такой же мере отмечены печатью душевной мощи к непреклонности, как и печатью развращенности и заблуждений. Нужда обтесывает людей и сгоняет их вместе.

Это случайно собравшаяся орда сплачивается в дальнейшем законами, ведь были среди подобных орд и такие свирепые, что никакое человеческое воображение не в силах измыслить что-либо похожее, и, тем не менее, иным удавалось обеспечить себе здоровое и длительное существование, так что потягаться с ними было бы впору разве что государствам, которые были бы созданы гением Платона и Аристотеля.

И, конечно, все описания придуманных из головы государств – не более чем смехотворная блажь, непригодная для практического осуществления. Ожесточенные и бесконечные споры о наилучшей форме общественного устройства и о началах, способных нас спаять воедино, являются спорами, полезными только в качестве упражнения нашей мысли; они служат тому же, чему служат многие темы, используемые в различных науках; приобретая существенность и значительность в пылу диспута, они вне его лишаются всякой жизненности. Такое идеальное государство можно было бы основать в Новом Свете, но мы и там имели бы дело с людьми, уже связанными и сформированными теми или иными обычаями; ведь мы не творим людей, как Пирра или как Кадм. И если бы мы добились каким-либо способом права исправлять и перевоспитывать этих людей, все равно мы не могли бы вывернуть их наизнанку так, чтобы не разрушить всего. Солона как-то спросили, наилучшие ли законы он установил для афинян. «Да – сказал он в ответ, – наилучшие из тех, каким они согласились бы подчиняться».

Варрон приводит в свое извинение следующее: если бы он первым писал о религии, он высказал бы о ней все, что думает; но раз она принята всеми и ей присущи определенные формы, он будет говорить о ней скорее согласно обычаю, чем следуя своим естественным побуждениям.

Не только предположительно, но и на деле лучшее государственное устройство для любого народа – это то, которое сохранило его как целое. Особенности и основные достоинства этого государственного устройства зависят от породивших его обычаев. Мы всегда с большой охотой сетуем на условия, в которых живем. И все же я держусь того мнения, что жаждать власти немногих в государстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве к иному виду правления – это преступление и безумие.

…Ничто не порождает в государстве такой неразберихи, как вводимые новшества. Можно принимать меры и к тому, чтобы повреждения или порча, естественные для любой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ. Но браться за переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания – значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное, кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверх тормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, non tarn commutandarurm quam evertendarum rerum cupidi (Стремясь не столько к изменению существующего порядка, сколько к его извращению (лат.). – Цицерон. Об обяз., II, I).

Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить. Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось.