Текст книги "Пленник реторты"

Глава 9

Переговоры состоялись на рыночной площади – опустевшей, обезлюдевшей, со всех сторон окруженной гейнцами. Простые горожане сюда не лезли, проявляя должное благоразумие. Обезоруженная городская стража и ландскнехты, не оправдавшие надежд нанимателей, тоже скромно держались в стороне и предпочитали ни во что не вмешиваться.

Несколько повозмущалась и покуражилась – больше, правда, для виду – городская знать, чья немногочисленная свита, запершись в неприступных домах синьоров, не дала себя разоружить. Правда, узнав о планах Дипольда, отпрыски древних родов, обосновавшиеся в Нидербурге, приняли сторону пфальцграфа. Благородные нидербуржцы пожелали присоединиться к остландской армии и отправиться в поход против ненавистного Чернокнижника. Только вот пользы от таких союзников было, в общем-то, немного.

Проблема заключалась в том, что кроме своих смехотворно малых дружин и собственных мечей благородному, но, увы, небогатому сословию города предложить было нечего. Артиллерия, ради которой затевался весь сыр-бор, как и склады с орудийными припасами, как и пушечных дел мастера, как и наемники, вкупе со всей городской стражей, находились в подчинении бургграфа и городского совета.

Бургграф в городе отсутствовал. Рудольф Нидербуржский, лишившийся дочери в день злопамятного турнира, покончил с собой, а Карл Осторожный, являвшийся прямым сюзереном отнюдь не вольных нидербургских земель, по своему обыкновению медлил с назначением нового градоначальника. Так что всеми делами Нидербурга заправлял совет, большую часть которого составляли торгаши, цеховики, ростовщики и прочие толстобрюхие денежные мешки. Именно на их средства содержались гарнизон и орудийная прислуга, и именно они ведали изготовлением бомбард для нужд города, а также закупкой пороха и ядер.

А истинным хозяевам артиллерии идея похода на Верхнюю Марку категорически не нравилась. Нидербургские купцы, ростовщики, главы ремесленных гильдий, владельцы цехов и мануфактур, входившие в городской совет, испуганно жались друг к другу посреди очищенного торжища и не проявляли энтузиазма по поводу предложений пфальцграфа.

Делегацию бюргеров возглавлял сухонький старичок с лысым черепом, обрамленным жидким венчиком седых волос, с большим носом и парой круглых стекляшек, нацепленных на горбатую переносицу. Это новомодное изобретение, способствующее улучшению зрения, стоило, между прочим, целое состояние. Города, в которых производились подобные диковинки, можно было пересчитать по пальцам одной руки.

Горбоносый старик сохранял самообладание много лучше прочих членов городского совета. Пряча бегающие выцветшие глазки за блестящими стекляшками, пожилой нидербуржец вел переговоры многословно, осторожно и дипломатично.

– Правильно ли мы понимаем, что ваша светлость желает снять с городских стен бомбарды, опустошить пороховые склады и увезти с собой пушечных мастеров?.. – трагическим голосом вопросил он для начала.

– Да, моя светлость желает, – сердито бросил Дипольд. И внушительно добавил:

– Также моя светлость желает получить от города и предместий коней и повозки, пригодные для транспортировки бомбард, ядер и пороха. Еще – съестные припасы и фураж на случай долгой осады. И работников для возведения фортификаций. Кроме того, моя светлость рассчитывает присоединить к своему войску состоящих на службе у Нидербурга ландскнехтов, конных и пеших стражников и городских стрелков при полном снаряжении. И, наконец, моя светлость была бы весьма признательна, если бы городская казна выплатила вперед полугодовое жалование нидербургским солдатам, которые отправятся со мной в Верхнюю Марку.

Старик крякнул. Старик сглотнул. Старик вздохнул.

– Вы хотите забрать у города пушки, солдат, припасы и деньги… – печально произнес нидербуржец. – Но что будет с нами, если поход вашей светлости не увенчается успехом?

Бюргер выдержал небольшую паузу и, не дождавшись от помрачневшего пфальцграфа ответа, торопливо продолжил:

– Я вовсе не предрекаю неминуемого поражения вашей светлости. Я лишь теоретически – только теоретически – предполагаю худшее. Если ваше войско вдруг будет разбито, тогда наш несчастный город окажется совершенно беззащитным перед оберландским маркграфом.

Дипольд подумал, что этот скользкий и упрямый старикан чем-то неуловимо напоминает ему отца. И от того, наверное, так бесит.

– В первую очередь оберландцы придут сюда, – из-за стекляшек глаза переговорщика казались особенно большими и испуганными. – Придут с мечом, огнем, со своими механическими рыцарями и горящими жаждой мести сердцами. Вы же знаете, нидербуржские земли вплотную прилегают к границам Верхней Марки и…

Пфальцграф не дал ему договорить. В сердцах звякнул одной латной перчаткой о другую.

– Именно поэтому я и прошу… – Дипольд поморщился. Просить у этих?! Нет, тут впору требовать. А лучше забирать силой. Ладно, пусть пока… – прошу вашей помощи.

Пауза. Судорожный вздох.

– Я все же осмелюсь предложить вашей светлости отказаться от похода в Оберландмарку, – старик дрожал, но говорил. Говорил то, что говорил… – Это крайне опасное предприятие. И к тому же даже при благоприятном исходе реальная выгода задуманной вами кампании может и не окупить всех вложенных…

– Молчать! – взревел Дипольд, вновь перебивая вовсе уж зарвавшегося бюргера.

Тот дернулся, будто напоровшись на пику. Вздрогнули и прочие члены совета.

Да, этот старик напоминал Дипольду отца, но, Слава Богу, с ним можно разговаривать иначе, чем с могущественным родителем.

– Конечно, мы готовы обсудить цену, – неожиданно вставил нидербуржец.

Цену? Какую цену?! Что за чушь?! Дипольд в недоумении уставился на собеседника. Дань? Откупные? За что? За то, чтобы его армия не переступала границы с заклятым врагом Нидербурга? Чтобы повернула назад? Этого пфальцграф взять в толк не мог. Это было как там, в маркграфской темнице, где узники-смертники отказывались бежать из собственных клеток.

– Если за плату, достойную вашей светлости, вы соизволите покинуть город… – понизив голос так, чтобы никто, кроме Дипольда, не мог услышать сказанного, продолжал старик.

– Да как ты смеешь, торгаш?! – злобно прошипел в ответ пфальцграф.

Под его гневным взглядом нидербургский переговорщик ссутулился, съежился, вжал голову в плечи. Однако не умолк.

– Прошу простить меня, если мои слова показались вашей светлости непозволительно дерзкими. Но и понять умоляю тоже! Сейчас я радею только о благополучии родного города.

– Твой город – не вольное поселение, старик, – хрипло заметил Дипольд. – Ты забыл, кому он принадлежит?

Ответ прозвучал не сразу. А отвечал старый нидербуржец, вовсе уж зажмурившись от ужаса и пригнув голову, будто в ожидании неотвратимого удара. Но ведь отвечал же, мерзавец!

– Помню, ваша светлость. Его сиятельству герцогу Вассершлосскому, курфюрсту Остландскому. Вашему мудрейшему и милостивейшему батюшке…

Дипольд скрежетнул зубами. Да, все правильно говорит старик!

– И любому его приказу, либо приказу назначенного его сиятельством бургграфа мы готовы подчиниться беспрекословно.

– Я сын Карла Остландского!

Флюиды ужаса, идущего от перепуганного горожанина Дипольд ощущал почти физически. Однако стеклоглазый бюргер не заткнулся, пока еще была возможность пойти на попятную.

– Но все же вы не властны над Нидербургом, ваша светлость, – подобострастно-приторным тоном старик пытался смягчить обидное значение сказанных слов.

– Ах, не вла-а-астен?! – протянул Дипольд.

Ладонь пфальцграфа легла на эфес меча. Стоявший… дрожавший перед ним человек пока этого не видел. Голова нидербуржца по-прежнему была склонена, а глаза – зажмурены.

– Конечно, если у вас есть грамота с печатью господина курфюрста…

«Ишь ты, грамоту ему подавай!» Пальцы Дипольда сжали рукоять меча покрепче.

– Только я не думаю, что его сиятельство одобрил бы вашу затею.

«Нет, ну каков наглец!» Отточенная сталь медленно поползла из ножен. Этого переговорщик тоже не видел. Прочие члены городского совета видели, но в ужасе молчали.

– Войско, которое идет за вашей светлостью, безусловно, велико и внушительно…

«Ну еще бы! Любое чужое войско, стучащее конскими копытами по мостовым твоего, старик, города, покажется – внушительнее некуда». Улыбка Дипольда напоминала звериный оскал.

– Но все же покорнейше прошу прислушаться к мнению умудренного жизнью человека…

«Торгаша и труса!» Правая щека пфальцграфа нервно подергивалась.

– Позволю напомнить вашей светлости, что в услужении у Альфреда Чернокнижника состоит могущественный магиер, а в дружине оберландского маркграфа появились стальные големы, которых не берут ни мечи, ни копья. И для успешной войны с Верхними Землями нужно…

– Для войны мне нужны ваши пушки! – осадил нидербуржца Дипольд. – Я получу их и все остальное, перечисленное ранее? Отвечай старик!

Глаза гейнского пфальцграфа вновь застилала багровая пелена ярости. Он уже знал: этот дрожащий, как лист на ветру, но упрямый, как осел, престарелый бюргер уже не жилец.

– Ваша светлость! – старик, наконец, решился открыть глаза и чуть приподнять голову. Взглянул на Дипольда из-под своих стекляшек. Увидел глаза пфальцграфа. Увидел наполовину вынутый из ножен клинок. Взмолился:

– Пощадите! Мы же не можем…

– Что ж, в таком случае, смогу я.

Голос Дипольда сотрясала гневная дрожь. А вот рука, рванувшая полуобнаженный меч, не дрогнула.

Рубить по длинной сухой шее на согбенных плечах было удобно. Звонкими брызгами рассыпались круглые стекла, слетевшие с искаженного лица. Лысая голова (огромный нос-нарост, раззявленный в беззвучном крике рот, вытаращенные глаза, ровный кровавый срез под подбородком) покатилась по булыжникам к опрокинутому прилавку с капустными кочанами.

Обезглавленное тело повалилось навзничь. Так, как и рассчитывал Дипольд. Шейным обрубком в сторону нидербургской делегации. Бюргеры отшатнулись, шарахнулись в сторону. Не успели… Алым фонтаном накрыло весь городской совет.

– Есть еще возражения? – спросил Дипольд, не глядя на людей в окровавленных одеждах. С кривой усмешкой и с видом глубокого удовлетворения пфальцграф смотрел на отсеченную голову старика, осмелившегося ему перечить. Голова в капустной куче сама была как диковинный кочан. Выпученные глаза еще не закатились, челюсти судорожно грызли попавший между редких зубов грязно-зеленый капустный лист.

Потом голова умерла.

– Я спрашиваю, есть возражения? – на этот раз мутный взгляд пфальцграфа обвел оцепеневших бюргеров. Живых еще. Пока – живых. – Или городской совет все же уважит мою просьбу? Только прошу учесть, времени у меня мало. И терять его понапрасну я не намерен.

Возражений не было.

Войско Дипольда Славного выступало из Нидербурга, отягощенное внушительным обозом, большую часть которого составляли крупные и малые бомбарды, бомбарделлы, ручницы-хандканноны и припасы, необходимые для огненного боя. С крепостных стен были сняты все орудия – вплоть до гигантской бомбарды с нежным именем «Кунигунда», являвшейся особой гордостью нидербуржцев. Кованый ребристый ствол, в жерле которого легко мог бы укрыться человек, тянула упряжка из восьми волов. Пушка лежала на двух специально укрепленных и сбитых воедино возах.

Здесь же, в обозе, под охраной – чтобы, чего доброго, не разбежались – уныло плелись бомбардиры, орудийная прислуга, а также мастеровой и черный люд, выделенный городом для осадных нужд. За вереницей разномастных повозок, крестьянских телег и купеческих возов шагала пешая колонна нидербургских ландскнехтов, стражников и стрелков. Пехоту сопровождала сотня гарнизонных рейтаров на здоровых, откормленных лошадях. Наемники были бодры и веселы. Выплаченное вперед полугодовое жалованье и обещанная каждому доля добычи пробудили в них должный боевой дух.

Над городскими предместьями разносились тележный скрип, ржание лошадей и крики людей. Войско Дипольда Славного уходило старой заброшенной дорогой. Той самой, по которой змеиный граф привез на турнир в честь семнадцатилетия Герды-Без-Изъяна своего стального голема.

Грозная рать двигалась к границам Оберландмарки.

С беззащитных городских стен вслед удаляющейся армии неслись проклятия, высказываемые, впрочем, шепотом, сквозь стиснутые зубы.

А высоко в небе – над пылившими по старому тракту отрядами и повозками – кружил одинокий ворон.

Глава 10

О том, что сторожевые укрепления оберландцев пустуют, передовые дозоры доложили вечером. Судя по всему, приграничные отряды Альфреда Чернокнижника, получили известие о приближении остландской армии и отступили в горы, не принимая боя. И словно бы… Словно заманивая?

Нет, ловушки Дипольд не боялся. Избежать ее помогут толковые разведчики, а таковые у него, слава Богу, имелись. Но вот осведомленность противника настораживала. Было тут над чем задуматься. Высланные далеко вперед гейнские разъезды ни разу не натыкались на врага. Они не встречали в этих безлюдных краях ни конных дозоров маркграфа, ни случайных путников, которых по приказу Дипольда надлежало рубить на месте – так, на всякий случай. В общем, узнать о надвигающейся опасности оберландцам, вроде бы, было неоткуда. Но узнали ведь! Как? От кого? От тайных лазутчиков, рыскающие по Остланду в поисках полезных сведений? Или тут дело в магических штучках Лебиуса?

Дипольд велел ставить ночной лагерь по эту сторону границы – на остландской земле. Прежде чем вступать на вражескую территорию, следовало дождаться отставших, подтянуть пехоту и обоз, отдохнуть, набраться сил для последнего рывка. А уж там… а уж потом…

Пока же, дабы не тратить времени понапрасну, пфальцграф созвал военный совет. Не то, чтобы Дипольд особенно нуждался в этом шумном и никчемном мероприятии. Вне зависимости от мнений многочисленных союзников, все было предрешено. На рассвете войско войдет в Оберландмарку, а закончится поход лишь под стенами маркграфской крепости. Точнее – в самой крепости. В горном логове Чернокнижника. Либо победой закончится, либо… Нет, должна быть только победа. На меньшее Дипольд не согласен.

Да, все уже предрешено. Но – традиция. Неписаный закон и нерушимое правило. Возможность высказаться о предстоящей кампании надо дать каждому, кто имеет на это право. Это не страшно. Это даже пойдет на пользу: польстит самолюбию предводителей разрозненных отрядов, позволит им отчетливее ощутить причастность к общему делу и сплотит ряды разногербового воинства.

Походный шатер пфальцграфа – громадный, тяжелый, расшитый золочеными грифонами – по размерам едва ли уступал небольшой замковой зале. Однако и он едва вместил всех участников совета.

Стола внутри не было: не время нынче для застолий. Только сбитые наскоро лавки стояли вдоль стен – длинные, легкие, крытые шкурами, а в центре, под дымоходным отверстием, багровели угли очага и горели два трескучих факела, воткнутых в землю между сдвинутых ковров. Тем не менее, оруженосцы Дипольда рассаживали знатнейших рыцарей остландского воинства вокруг этих огней как на званом пиру. Каждый занимал место согласно титулу, древности рода, личным заслугам и количеству приведенных воинов.

Все предводители союзных дружин были в сборе. Все при оружии, гордые, с сосредоточено-торжественными лицами, готовые к долгому и бурному обсуждению. Наверняка, у каждого имелось, что сказать. И каждый желал высказаться первым. Пока же гости негромко и степенно переговаривались друг с другом о малозначащих вещах, искоса поглядывая на хозяина шатра – хмурого, задумчивого, смотревшего в огонь походного очага, а не на лица соратников.

Люди расселись по лавкам. Гомон сменился выжидательной паузой. Пора было начинать. Дипольд поднял голову, собираясь произнести надлежащие слова приветствия…

Помешали.

Непонятный шум, возня и крики у самого шатра прервали так и не начавшееся совещание.

– В чем дело?! – раздражено рявкнул Дипольд.

Откинулся входной полог. Перепуганный начальник стражи доложил:

– Капитан нидербургских арбалетчиков, ваша светлость. Рвется сюда. Говорит, важное дело, не терпящее отлагательств. Ему уже объяснили, что вы заняты, и тревожить вас никак невозможно, а он…

– Впустить! – коротко распорядился пфальцграф.

Если дело, действительно, важное, следует выслушать нидербуржца. Если нет – капитан арбалетчиков пожалеет о своем вторжении в столь неподходящий момент.

Участники военного совета с неприязненным любопытством уставились на невысокого, жилистого, темноволосого человека средних лет, переступившего порог шатра. Нидербуржец был одет в толстую стеганую куртку, изрядно засаленную, залатанную на рукавах и пропахшую потом. Ни арбалета, ни колчана со стрелами при нем не было. Только на широком ремне висел крюк-коготь для заряжания легкого самострела. Под обоими глазами капитана нидербургских стрелков багровело и наливалось. Будут синяки. Видимо, результат доходчивых объяснений стражи, оберегавшей шатер пфальцграфа…

В левой руке стрелок мял берет, похожий на хлебную лепешку. В правой держал грязный холщовый мешок. В мешке лежало что-то большое и увесистое. Непокрытая голова арбалетчика, согбенные плечи, неуверенно-суетливые движения выдавали в нем простолюдина. «Наемник-ландскнехт, – решил Дипольд. – Или какой-нибудь разорившийся ремесленник с острым глазом и твердой рукой, развивший в себе талант меткого стрелка и подавшийся в городскую стражу».

Пфальцграф поморщился. Не любил он все же такую публику. Выскочки из низов всегда раздражали Дипольда. Чернь должна знать свое место. Впрочем, тот факт, что безродный стрелок дослужился до капитана, свидетельствовал либо о его воинских заслугах, либо о сообразительности и пронырливости.

– Твое имя? – хмуро спросил Дипольд.

– Ганс, ваша светлость. Ганс Крухман, – зачастил арбалетчик. – Я капитан нидербургских…

– Знаю, – оборвал пфальцграф. – Говори, Ганс, что хотел сказать, только быстро.

Арбалетчик не сказал – показал. Повесил берет на поясной крюк, освобождая руки. Дернул завязки своего мешка и…

– Вот!

Мешок упал. В руке стрелка остался… осталось…

Содержимое мешка осталось.

Нидербуржец стоял у самого входа, почти не освещенного огнями, так что в полутьме шатра не сразу и разобрать… Хотя нет, кое-что разобрать все-таки можно.

Ганс Крухман держал в руках ком черных перьев.

Птица. Большая птица. Неужто ворон? Опять?! Вспомнился замок отца, Фридрих, встревоженный хлопаньем крыльев…

Да, это был ворон! Только на этот раз дохлый. Капитан арбалетчиков держал падаль за сухие когтистые лапки. Широкие крылья бессильно обвисли, прикрыв голову. Виден был только длинный раззявленный клюв. Птичья грудь разворочена арбалетным болтом. На ковер капает свежая еще кровь. Упало, кружась, черное перо.

– Зачем ты притащил это сюда? – свирепея процедил Дипольд.

– Тут такое дело, ваша светлость… – сбивчиво зачастил стрелок. – Я уж давно заприметил этого ворона… Он летит за нами, почитай, от самого Нидербурга… И сегодня тоже… Кружил над лагерем… Ну, я его сбил и…

– Эка невидаль! – Дипольд свел брови. – Ворон почуял поживу, вот и летит за войском. И что с того?

Почуял поживу… Всего лишь… Потому и летит… Ведь верно? Ведь так и есть? Нехорошее предчувствие кольнуло сердце пфальцграфа. Снова вспомнился Фридрих. И хлопанье черных крыльев в пустынной галерее донжона. Воспоминания эти почему-то пробуждали смятение и тревогу. Которую сейчас, здесь, на военном совете, выказывать ему никак нельзя.

А все проклятый нидербуржец с крылатой падалью в руках! Дипольд уже намеревался кликнуть стражу – вывести стрелка и выпороть хорошенько. Хотя нет, обычной порки, пожалуй, будет мало…

– С этим вороном что-то не так, ваша светлость! – отчаянно крикнул арбалетчик.

– Что?!

«Что-то не так», – о том же ведь говорил и Фридрих! Теми же самыми словами!

А Ганс уже поднял комок черных перемазанных кровью перьев повыше, шагнул в самый центр шатра к огню. Разворачивая мертвую птицу, внося ее в круг света, отводя обвисшее крыло, закрывавшее голову.

– Взгляните сюда, ваша светлость! На его глаз!

Лица рыцарей, что сидели ближе, начали вытягиваться. Брезгливость, ужас и недоумение проступали на их исказившихся побледневших лицах. Кто-то вскрикнул, кто-то скверно выругался, кто-то вполголоса забормотал молитву.

– Глаз? При чем тут…

Дипольд осекся. Понял. Тоже.

Глаз!

Глава 11

Левый глаз ворона был обычным мертвым птичьим глазом – маленькая остекленевшая бусинка. Зато справа на Дипольда смотрел глаз человеческий! Огромный, неестественно огромный для вороньей головы, уродливым наростом выпирающий наружу, лишенный век, глаз этот пялился, не моргая. Он, чудилось, все еще жил. Чужой, искусственно и искусно всаженный… вживленный в маленький черный череп при помощи большой черной магии.

Человеческое око, точнее, голое глазное яблоко, покрытое пленкой липкой слизи, холодно и бесстрастно взирало на гейнского пфальцграфа. В точности так же, как в свое время на Дипольда смотрел глаз Вареного Мартина, Мартину не принадлежавший.

Дипольд заворожено вглядывался в непроницаемый зрачок большого – с кулак – слизистого шара, казавшегося сейчас второй птичьей головой. Нет, определено, глаз – жив! Интересно, из чьей глазницы он был вынут? Хотя – какая разница? Теперь-то! Теперь важно другое. Что с этим глазом сотворило темное колдовство? И для чего, для какой цели?

Впрочем, Дипольд уже догадывался, что и для чего. Не догадывался – знал. Был уверен. Просто так ведь глаза с места на место не пересаживают. Да и под силу подобное действо лишь опытному и могущественному магиеру. С одним таким пфальцграф знаком. Лично. О прочих не слышал. О прочих ТАКИХ…

Конечно же, Лебиус! Лебиус Прагсбургский. Лебиус Марагалиус. Колдун-слуга Альфреда Оберландского. Он и только он мог сотворить это. И цель тут очевидна: следить на расстоянии за недругами и противниками. Видеть, зреть, высматривать, подглядывать, наблюдать чужим оком, прошедшим горнило магиерской мастератории. Разумеется, предварительно подчинив носителя ока-лазутчика своей воле.

Кто скажет, что это не подвластно истинному знатоку запретных наук? Никто! А для чего еще нужен ТАКОЙ глаз, если не для слежки?

Дипольду стало ясно все.

Ясно, почему так настырно лез в бойницы вассершлосского замка тот странный ворон, которому, в общем-то, делать в островной крепости было нечего.

Ясно, что именно встревожило отцовского гвардейца, успевшего, вероятно, достаточно хорошо разглядеть черную птицу… голову птицы… человеческий глаз птицы.

Ясно, кто известил оберландцев о приближении остландской армии.

И откуда властитель Верхних Земель узнал о Нидербургском турнире, куда его не приглашали – ясно тоже. И почему так безбоязно, не опасаясь погони, Альфред Чернокнижник и Лебиус Марагалиус уезжали с залитого кровью ристалища восвояси. Да потому что было кому присмотреть за отходом – сверху, с высоты птичьего полета, лучше всяких дозоров.

А еще понятно, почему оберландский маркграф так долго – аж до прибытия остландского посольства – не интересовался судьбой запертого в темнице гейнского пфальцграфа. А зачем? Если в соседней клетке сидит невольный соглядатай с вареной мордой, с чужим глазом и, между прочим, с чужим ухом тоже. С глазом и ухом, которыми видел и слышал – уж теперь-то Дипольд ничуть в этом не сомневался – не только сам Мартин-мастер, но и Лебиус, пересадивший ему эти самые глаз и ухо.

Вероятно, обо всем увиденном и услышанном прагсбургский магиер докладывал своему господину. Или не обо всем? Ведь важному пленнику удалось-таки сбежать. Не означает ли это, что Лебиус, втайне от маркграфа, ведет свою игру? И тут еще нужно разобраться, кто из этих двоих опаснее. Отец, наверное, попытался бы вступить в сговор с одним, чтобы одолеть другого. Но Дипольд Славный – не Карл Осторожный. Ни с какой чернокнижной мразью он переговоров вести не будет. И маркграф, и магиер стоят один другого. И оба должны подохнуть лютой смертью!

К тому же удачный побег мог иметь и иное – более простое объяснение. Будь ты хоть трижды развеликий расколдун, невозможно постоянно смотреть на мир чужим – удаленным – глазом. Дипольд не являлся знатоком запрещенных черных искусств, но все же слышал от отцов-инквизиторов – несомненно, более компетентных специалистов в этой области – что любое магическое действо требует максимальной сосредоточенности и немалого расхода сил. А истинный колдовской транс невозможен без полного погружения в себя, без саморастворения, без отделения и отгораживания своей сущности от происходящего вокруг.

Притом, если отделяться от сотворенного Господом мира часто и надолго, можно и вовсе остаться вне его, вне этого мира – об этом тоже рассказывали святые отцы. Да ведь, наверняка, и не было у прагсбургского магиера такой возможности – чтобы часто и надолго. Альфред Оберландский не позволил бы Лебиусу ради непрерывного наблюдения за пленным пфальцграфом забрасывать прочие дела. Сотворение големов, к примеру…

Нет, решил про себя Дипольд скорее всего, колдун подглядывал и подслушивал за ним посредством глаза и уха Мартина время от времени, от случая к случаю. И это просто великое везение, что в момент побега внимание Лебиуса было поглощено чем-то иным.

– Я долго подкарауливал эту тварь, ваша светлость, – вывел Дипольда из задумчивости взволнованный голос нидербуржского стрелка, все еще державшего в руках дохлую птицу. – Хитрая она, зараза, оказалась, сторожкая. Но от арбалетного болта уйти не смогла. Я сшиб ее неподалеку от вашего шатра. А как подобрал и разглядел, так сразу – к вам…

Благородные рыцари слушали арбалетчика, не перебивая. Ганс же говорил быстро, словно торопясь что-то втолковать, но не решаясь при этом сказать главного:

– Никак из самой геенны огненной пташка выпорхнула. Доводилось мне видеть и неоднократно, как поганое воронье у людей глаза клюет. Но вот чтобы ворон носил человеческое око на себе – о таком я даже не слышал. Вдруг дурное знамение это, а? Как бы беды оно нам не предвещало, ваша светлость?

Осторожный вопрос повис в воздухе.

Дипольд медленно покачал головой. Заметил сухо:

– Геенна огненная тут ни при чем. Ворон вылетел не оттуда …

«А из магиерской мастератории треклятого Лебиуса!».

– …И не предвестник беды это.

«А идеальный лазутчик, о котором не может мечтать даже Карл Осторожный, никогда не скупившийся на тайных соглядатаев».

В шатре повисла тягостная, гнетущая тишина. Лишь потрескивали факелы и тяжело дышали люди. Черная тушка покачивалась в подрагивающей руке Ганса. Нидербуржец умолк. Остландские рыцари тоже молчали. Птичья кровь на ковер уже почти не капала. Дипольд хмуро смотрел на ворона. На глаз ворона, главным образом. На тот, который человеческий…

Должно быть, стараниями Лебиуса у оберландцев теперь всюду имелись такие глаза. И уши, наверняка, имелись тоже. Со всем необходимым тщанием и усердием, под звуки колдовских заклинаний посаженные на неродные головы. Или, быть может, не сами уши, а лишь внутренние ушные органы, под которые приспособлен человеческий слух? И которыми опытный магиер тоже способен слышать.

Правда, у этого ворона инородного уха, вроде бы, не наблюдалось. Но, вероятно, ему оно и не требовалось. Если это простой наблюдатель, которому надлежит подсматривать, а не подслушивать. И который, возможно, продолжает видеть даже сейчас, когда из развороченной птичьей груди стекла почти вся кровь.

Дипольд вынул кинжал. Не потаенный засапожный нож с коротким и изогнутым широким лезвием, а длинную, прямую и узкую мизерикордию, висевшую на поясе в золоченных ножнах. Ею сейчас будет удобнее… Ею – сподручнее.

Пфальцграф подступил к побледневшему Гансу. Поднес граненный клинок к голове мертвой птицы. Скривившись, ткнул каленым острием в глаз. В человеческий глаз на вороньем черепе.

Влажное хлюпание…

Глаз лопнул. Потек густой тягучей слизью цвета яичного белка.

Пальцы перепуганного арбалетчика разжались. Мертвый ворон упал на ковер. Ганс отступил на шаг.

…Короткий истошный вскрик разбился о своды замковой залы, освещенной бронзовыми светильниками. Человек в балахонистой рясе и наброшенном на голову магиерском капюшоне, до сих пор сохранявший полную неподвижность, вдруг содрогнулся всем телом, выходя из глубокого колдовского транса.

Обе руки Лебиуса Марагалиуса непроизвольно метнулись под просторный куколь. Пару секунд прагсбургский магиер, механикус и некромант судорожно ощупывал и протирал правый глаз. Глаз часто-часто моргал.

Наконец, Лебиус вздохнул с облегчением. Смахнул сочившуюся слезу. Успокоился.

Мечи двух стражей, что напряженно стояли за спиной магиера – нервно дернувшиеся было и уже поднявшиеся над островерхим капюшоном – медленно опускались. Встревоженные стражники тоже перевели дух. Рубить магиера сегодня им не пришлось.

– Что?! – Альфред Оберландский, так же наблюдавший эту сцену, быстро шагнул к Лебиусу. Ладонь маркграфа лежала на рукояти меча. – Что случилось, колдун?

Лебиус откашлялся, прочищая горло и окончательно приходя в себя. Ответил, подавляя нахлынувшую дрожь и стараясь говорить спокойно:

– Ничего ужасного не произошло, ваша светлость. Дипольд всего лишь выколол глаз.

– Кому? – не понял Альфред.

– Моему… нашему присмотрщику.

– Как? – маркграф нахмурился. – Как ему это удалось?

– Ворона сбили из арбалета, доставили в шатер пфальцграфа, а уж там Дипольд сам… Кинжалом. Мизерекордией.

– Однако!.. – Альфред усмехнулся. – Я снова убеждаюсь, что наш пфальцграф – парень не промах! Ну, а ты-то чего так дергаешься, колдун? Людей моих нервируешь…

Альфред кивком указал на стражей, приставленных к магиеру:

– Под меч попасть захотел? Умереть глупой смертью?

– Н-н-нет, ваша светлость, – заикаясь, пробормотал Лебиус.

– Тогда не забывай, что за тобой тоже наблюдают присмотрщики. Мои присмотрщики. Сегодня выколотый Дипольдом глаз тебе самому чуть головы не стоил. Понимаешь? Го-ло-вы!

Магиер ответил судорожным кивком куколя.

– Ладно, – маркграф махнул рукой, – считай, в этот раз тебе повезло, но впредь держи себя в руках и постарайся не испытывать выдержку моих людей. Они – хорошие солдаты, а значит, рубить привыкли прежде, чем думать.

– Простите, ваша светлость, – облизнул сухие губы Лебиус. – Не удержался. Отдалось… Когда долго смотришь на мир чужим оком, начинаешь воспринимать его, как свое собственное.

– Сам виноват. Нужно было беречь присмотрщика и его глаз.

– Виноват. Сам, – не стал спорить Лебиус.

Альфред неторопливо прошелся по зале.

– Значит, теперь Дипольд знает о наблюдении. Что ж, надеюсь, это нашего горячего юнца не остановит, а только распалит.

– Я тоже так считаю, ваша светлость, – поспешил согласиться магиер.

– Высылай нового присмотрщика, – после недолгого раздумья распорядился маркграф. – Нет, вышли сразу пару, а еще лучше – трех. Хотя… Сколько их сейчас у тебя свободных?