Текст книги "Точка опоры"

Рустам Карапетьян
Точка опоры

© Карапетьян Р. А., 2015

* * *

В поисках точки опоры…

Литературное явление по имени Рустам Карапетьян поражает как широтой размаха, так и глубиной погружения. Для лирики он может выбрать иронию, а в стихи для детей заложить абсолютно взрослую мудрость. Автор одновременно и узнаваем, и непредсказуем, отчего его всегда интересно читать. Как детский поэт Карапетьян хорошо известен в крае и за его пределами: по грантовой программе «Книжное Красноярье» недавно была издана книга «Нарисованный слон», а в минском издательстве несколько лет подряд выходят его яркие «книжки-малышки». Первый же серьёзный опыт – собрать воедино стихи лирического плана – произошёл в 2008 году, когда в качестве награды за победу в конкурсе «Король поэтов» увидела свет книга «Четыре стороны небес». Попутно, не гнушаясь литературой сетевой, автор получает заслуженные награды, публикуется в литературных журналах, участвует во множестве конкурсов и в фестивалях, а также охотно выступает перед детьми на разнообразных литературных площадках.

Природные обходительность, доброта и интеллигентность без нотки манерности или высокомерия переносятся автором и в произведения – и насколько сам человек приятен в общении, настолько и стихи его располагают к себе даже тех, кто знаком с ним только заочно. И на этот раз в новой книге поэт ведёт с читателем искренний диалог о вещах до предела важных, основательных: о том, как сберечь себя, чистоту и незамутненность души при соприкосновении с теми обстоятельствами, что подстерегают едва ли не каждого на протяжении жизни. Про обретение равновесия, про поиск фундамента, на котором стоит и стоять будет человек чести, миру открытый – рассказывает автор. Возможно, и путь не нов, и обретения заведомо известны, но их прочувствованность и формирует ту точку опоры, которая позволяет человеку найти согласие с миром, продолжать творить и созидать.

Именно с этих позиций формирования проходящей через кризисы личности следует читать эту книгу. Прослеживая путь лирического персонажа, и если и не делая собственных выводов пользы для, то с удовлетворением наблюдая, как тот преодолевает препятствия, насаждаемые извне и создаваемые по личному умыслу. Оттого книгу предлагается воспринимать цельно, разгадывая общий сюжет, за которым притаилось ни много ни мало, а целая человеческая жизнь. Как зарубки на косяке при измерении ребячьего возраста, формируются автором в книге разделы, между которыми некая хронологическая либо мировоззренческая пауза.

И действительно: вначале ребёнок воспринимает действительность при помощи сказок, выбирая себе для подражания понравившихся героев. Этот короткий период восприятия и формирования личности автор умело соединяет с возникновением литературы как жанра, привлекая на помощь древнегреческий эпос, весьма точно показывая фантазии своего персонажа-ребёнка, додумывающего – а что могло бы быть дальше, вне канонического сюжета? И уже здесь, в начальном цикле «Ахейское» автор разбрасывает зёрна сомнений, зыбкости отражений, смешивая грусть и восторженность, – подобно тому, как малышам свойственна резкая смена настроений при попытке совместить ожидание и реальность, – готовя читателя к следующему циклу стихов. Именно «недетскому», хотя и написанному как бы под «детские стихи» либо именно о детстве лирического персонажа.

Вырисовывающийся ребёнок уже не фантазёр, он наблюдает и анализирует реальность, которая в большей степени далека от идеального мира, в котором он хотел бы находиться. И именно здесь формируется то несогласие с мироустройством, которое нашего героя в дальнейшем будет продолжать расшатывать, – пока он не определится именно со своими «точками опоры». Однако, несмотря на такое вот «невесёлое детство», персонаж вспоминает о нём с благоговением. Недаром же цикл оканчивается переживанием человека уже состоявшегося-несостоявшегося и его воспоминаниями о тревоге от вхождения в более взрослую жизнь.

После «ожидания грома» сразу наступает тот самый опасный средний возраст, где наш персонаж – сильный, где-то опытный, мудрый даже, ставящий под сомнения все эти свои качества, анализирующий путь пройденный и предстоящий. В этот период человека беспокоит несколько вечных вопросов: мимолётность жизни и её суетливость, несбывшиеся либо опоздавшие сбыться мечты. В среднем возрасте человека преследуют слова «упущенность», «раскаяние» и где-то даже «бессилие». Если в детстве наш персонаж наблюдает и опознаёт несовершенства мира, имея желание в той или иной степени их устранить, то человек повзрослевший приходит к осознанию, что это не только не в его власти, но и несовершенств ещё больше, чем ему казалось:

 
День проходит, ходит, ходит,
Ничего не происходит,
Утром тремор пальцев рук
Замыкает этот круг…
 

И разумеется, в среднем возрасте, как и всем, лирическому персонажу положено оценивать нажитый «багаж» в размышлениях, что останется после него. Смерть, уход кажутся уже не такими далёкими, как прежде. И тянет любопытство заглянуть, догадаться – а что там, за этим горизонтом?

 
…И когда последние поезда
Отойдут от пляшущего подъезда,
Смерть расставит все на свои места.
И не будет больше другого места.
 

Хотя если оглянуться, посмотреть шире, то не вечен не только сам герой, но и всё окружающее. В том самом мире, с которым ищешь единства, оказывается, всё тоже нестабильно, изменчиво и разрушаемо:

 
Пески безвременья засыплют колодцы,
И так оборвётся наш долгий поход.
Никто никогда никуда не вернётся.
Никто никогда никого не спасёт…
 

Блёкнут, сереют города и люди в них. А то и внезапно всё стремительно исчезает – если война! Персонаж где-то даже теряется, предпринимает попытку побега от такого негостеприимного и опасного мира: пока не понимает, что от своих мыслей, от своего переживания за него – не спрятаться, не сбежать:

 
И куда бы ты ни бежал – везде над тобою Небо.
И та чужая боль и страдание, которые ты швырнул в него…
 

И что остаётся? Смириться с тягостями и трясиной быта? Искать и в нём определённый смысл? Возможно, тут и кроется то самое равновесие и согласие: мир и я, жизнь и мы, какие мы – такая жизнь. Но как тут тогда не загрустить, не впасть в уныние вместе с персонажами «В славном городе у моря»?

И тут надо сказать, что этот цикл автору особенно удался. Он сумел нарисовать для нас чуть ли не целый городок: тихий, провинциальный, пронизывающе печальный в каком-то выдуманном зарубежном захолустье. Этот город-фантазия – продолжающееся размышление нашего лирического героя о смысле всего сущего. Параллельный мир, который может сбыться, если смириться, отказаться от преодоления кризиса, от продолжения поисков. Поисков точек опоры.

А их, если спокойно приглядеться, оказывается, предостаточно. Здесь и созданный лично тобой уют, семья твоя, родители, твоя память о прошлом и существующие со всем этим те самые живые и хлопотные друзья, животные – да весь городок, какой бы он ни был! Мир не только рушится, мир при этом обновляется, и всё, что в нём для тебя было хорошего, становится доступно и другим. И ты можешь им помочь! Твоё творчество, твои слова, мудрость пережитого, запрятанная в стихи, – уже стали частью этого мира. Ты всё-таки его улучшил, украсил и этим – изменил, как и мечталось. Изменил для тех, кто сейчас рядом; для тех, кто пойдёт вослед.

 
Если найдены слова,
Если музыка сложилась,
Запоёт вокруг листва
Всеми струнками прожилок…
 

Пройденный путь персонажа, которого чётко прорисовал автор, нам симпатичен, потому что, как всё честное и настоящее, бесспорен. С ним не хочется вступать в диспут, на него невозможно обижаться – а только следовать читателем в этот на удивление добрый, созданный умом, душой и лаской, прекрасный карапетьяновский мир.

Михаил Стрельцов

Ахейское

Как неприятно, но признаемся себе,

Что стать лишь удалось малоизвестным мужем,

Что подошёл к концу тот список кораблей,

В котором паруса небес звенящих туже,

Что подвиги давно занесены в тетрадь,

Чтоб от обычных дел их отделить чертою,

Что разучившись, как герои умирать,

Мы как-нибудь живём в тени ушедшей Трои.

Уж лучше б мы ушли за пенистый пунктир,

Чтоб с волнами искать всю жизнь тот остров горний,

Но список кораблей затёрт до самых дыр,

И не на чем идти в слезящееся море.

* * *

Когда сбежит зловредная Медея,

Когда Ясон сольётся с кораблём,

Мы, наконец, с тобою овладеем

Забытым всеми золотым руном

И возвратимся к берегам Колхиды,

Давно и спешно брошенным вдали.

Уже Ясона отпрыски убиты,

А значит, мы почти что дождались.

Героя мойры не щадят живого,

Лишь к мёртвым снисходительны вполне.

А что руно? Руно ведь просто повод

К любви, к походу, к ревности, к войне.

* * *

…и когда накроются медным тазом

те кто отстоять не сумели Трою

Одиссей отправится на Итаку

остров что остался в далёком прошлом

где синело море сияло солнце

и бродили козы по горным склонам

а ещё с девчонкою тонконогой

наперегонки до того колодца

кто последний тот козопас безногий

и потом валяться в тени оливы

наблюдать как в небо ныряют птицы

и мечтать о подвигах величайших

и не понимать почему хохочет

эта конопатая с рыжей гривой

а волна тихонечко гладит камень

и стирает трещины и морщины

и тепло и ласково что-то шепчет

но уже уплыли давно триеры,

и покрыли славой себя герои

и накрылись медью глаза троянцев

а тебя всё нету мой рыжий мальчик

что бежал со мною навстречу солнцу

и смотрел в меня наполняя светом

где же ты глупыш а давай ещё раз

наперегонки до того колодца

где на чёрном дне до сих пор наверно

наши отраженья сидят в обнимку…

* * *

За руном золотушным корабль наш ползёт

Сквозь кисельное море в чужой огород.

Сквозь века и пустыни и прочую хрень

Он ползёт и кусает за хвост свою тень.

А над миром встаёт чёрно-белый дракон.

Это ясно – ему не соперник Ясон.

Но протянута нитка к добру, не к добру.

И девчонка-колхидка дрожит на ветру.

* * *

Прошедший сквозь страну теней,

Он возвращается в Пимплею.

Нет утешения в вине,

Есть утешение в похмелье.

Когда чугунный острый шар

Из головы все мысли выбьет,

На время съёжится кошмар.

Но через сон опять навылет

Пробьёт. И снова сердце вниз.

И мысли скрюченные ноют:

«Ну оглянись, ну оглянись».

Но как же пусто за спиною…

* * *

Пятый, пятый, срочная – Харону,

Передайте – нас выносят в нуль.

У кентавров кончились патроны,

А циклопов вырезал патруль.

Снайперы нас щёлкают без спешки,

Наседают орды пастухов.

Пятый, дайте с воздуха поддержку:

Пару стимфалийских ястребков.

Дымовую ставят пусть завесу,

Мы успеем выйти из игры…

Нет, поздняк… Спецназ подходит Зевса,

Вынося нас прям в тартарары.

* * *

Жизнь торопит и торопится,

Тропки в стороны расходятся,

Чтоб сойтись однажды заново

У парома запоздалого.

Прямо у причала ветхого,

Право, помянуть нам есть кого.

И лицо подставив дождику,

Заплатить обол паромщику.

* * *

Слишком вы, герои, мелки.

Вам ли копья гнуть, любя?

Оттого в чужой тарелке

Ощущаете себя.

Под Медеи тёмным взглядом

Труханёт из вас любой.

Но сражён ножом и ядом

Тот, кто чист перед судьбой.

Недецкое

Босиком по тропинке

До промокшей глуши.

По глазам паутинки,

По спине мураши.

Сердце жмётся и стынет:

Ну куда ж понесло?

По тропинке босыми

И с душой наголо.

* * *

С воплями по коридорам –

Так что чечёткой сердце.

Каждый хотел – мушкетёром,

Никто не хотел – гвардейцем.

Дружба чтоб побеждала,

Хотелось достойной битвы нам.

Лупили в углу кардинала –

Самого беззащитного.

* * *

Прорезал сумерки вечерние

Сирены беспощадный ор.

У нас пожарные учения,

Спуститься надо всем во двор.

Качели оседлала ржавые

С весёлым криком детвора:

«У нас учения пожарные!

У нас пожарные! Ура!»

Детей домой не гонят взрослые,

Хоть спать пора уже давно.

У нас ученья несерьёзные.

Всё понарошку, как в кино.

И лишь бабуля этим вечером

Не улыбается одна,

Всё в небо смотрит недоверчиво:

– А я-то думала – война…

* * *

Дождик ночью шёл и днём,

Шёл, и шёл, и вскоре

Стал наш двор глубоким дном,

Небо стало морем.

Как легко привыкли жить

Мы в подводной зыби.

Жаль, что не поговорить:

Все молчат, как рыбы.

* * *

В это время, пролетая над большою красной крышей,

Где у окон нараспашку ждут с надеждой малыши,

Карлсон думает угрюмо: «На хрена мне эти пляски?

Мне ведь лет уже немало, и пора бы перестать».

Так он думает, но только лишь завидит «одуванчик»,

Как спускается пониже и грохочет: «Эй, Малыш!»

Да и чёрт с ним, с этим бытом, с неустроенностью личной,

Со здоровьем и деньгами. Мы хотя бы пошалим.

Малыши же вырастают и заканчивают колледж,

Превращаясь в безобидных вноутбукнувшихся пап.

Мимо Карлсон пролетает, но для них он незаметен,

Только форточку захлопнут, не мешал чтоб самолёт.

Мама смотрит телевизор, гладя дремлющую кошку,

Над страною реет кризис, моль сидит на потолке.

А малыш глядит в окошко, а малыш глядит в окошко,

А малыш глядит в окошко с шоколадкою в руке.

* * *

Собака скакала по лужам,

Собака виляла хвостом.

Ей очень был, очень был нужен

Хороший хозяин и дом.

Но мимо толпа проходила,

Не тронуть ей сердце никак.

Толпа никогда не любила

По лужам бродящих собак.

Не встретилось в мире огромном

Собаке кусочка тепла.

И так ей вдруг стало бездомно,

Что в небо собака ушла.

Там скачет беспечно по лужам

И лает на кошек с луны.

И самому доброму служит

Хозяину той стороны.

* * *

Мама пахла водой фиалковой,

Папа пахнул углём и водкой.

Мама долго-предолго плакала,

Когда папа уехал надолго.

Мы его так ждали-преждали,

От него ни весточки даже.

Он на шахте, наверное, дальней.

Он, конечно, вернётся однажды.

* * *

А я мечтаю о кошке,

Чёрной такой, как уголь,

А я мечтаю о кошке

Белой, как первый снег.

А я мечтаю о кошке

Рыжей, как солнце круглое,

А я мечтаю о кошке

Серой, как пепла след.

А я мечтаю о кошке,

Пушисто такой урчальной,

А я мечтаю о кошке

Сильнее день ото дня.

А я мечтаю о кошке,

Сижу вот всё и мечтаю.

А я мечтаю о кошке.

А кошка ищет меня.

* * *

Горько слёзы льёт палач,

Ведь обидно очень,

Что никто с ним, плачь не плачь,

Поиграть не хочет.

А ведь он хороший друг,

Ходит в турпоходы,

И смешнее всех вокруг

Травит анекдоты.

Острым словом разговор

Он поддержит метко.

И пойдёт, схватив топор,

За тобой в разведку.

А на ужин испечёт

Кролика на блюде…

Почему же с палачом

Не играют люди?

* * *

«Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой!»

Все смеялись: – Рыжий ангел,

Это что за ерунда?

Что за россыпи веснушек

По курносому лицу?

Поцарапаны коленки

И «сгорела» вся спина.

Кто в такого вот поверит

И послушает его?

Все смеялись, и смеялся

Рыжий ангел громче всех.

Он на них не обижался

И себя он не жалел.

Он слетал к земле пониже,

С пацанами зажигал.

Бог – он, кстати, тоже рыжий,

Кто не знает – тот голя!

* * *

Жарко даже у воды,

Душно в речке даже.

Мне рассказываешь ты

Сны про куклу Дашу.

Над водою стрекоза,

В небе солнца мячик.

Хорошо б тебе в глаза

Дунуть одуванчик.

* * *

В огороде пугало

Нас с тобой пугало,

Запихав локтей углы

В дырки одеяла.

Слепни выколотых глаз

Пожирают птичку…

Я тогда тебя ведь спас,

Дёрнув за косичку.

* * *

Я прочёл своё заклятье, и гремучие гранаты

Превратились в помидоры солнца красного красней,

Ну а ядерные бомбы переделались в арбузы,

А ракеты – в кукурузу, а патроны все – в горох.

И никто уже военный, даже если он ужасный,

Даже если он не в силах выносить и слово «мир»,

Воевать уже не стал бы, потому что это странно

И смешно, когда бананом прилетает по лицу.

А заклятие такое: «Дрин-ца-ца да дрин-ца-цуе,

бэ-би-бум да ба-би-бо-би», и конечно «Крекс-фекс-пекс».

Жаль, волшебник злой заклятье прочитал моё обратно,

Снова овощи и фрукты превратив в тупой свинец.

А могло быть всё иначе.

* * *

Я рисую на окне:

Звёзды в тёмной вышине,

Вдалеке густеет лес,

Полный страхов и чудес.

Я рисую пыльный двор,

Покосившийся забор,

Приоткрытую калитку,

Папу с доброю улыбкой.

Вот стоит он, папа мой:

«Я – вернулся, я – живой!»

* * *

Это же так просто

Стать выше ростом

И заорать: «Эге-гей! Смотрите!

Я самый великий на свете воитель!»

А потом рвануть за тридевять земель во весь дух

И победить Кощея, дракона и восемнадцать мух.

И Несмеяну-Ленку освободить из заколдованной башни.

И ни капельки, ну совсем не страшно,

А только весело и в животе щекотно,

Когда я Ленке шепчу: «Ну всё, а теперь ты свободна!»

А она улыбается мне несмело

И на асфальте что-то рисует мелом.

Вот дом. Вот дерево. Мимо с воздушным шариком

Идут мальчик с девочкой, взявшись тихонько за руки,

А над ними жёлтым-прежёлтым мелом сияет солнце.

Это же так просто!

* * *

Скользят по небу ангелы,

Как белый-белый снег.

А впереди всех ангелов

Петров летит Олег.

Недавно стал он ангелом,

Попав под «Мерседес».

А нынче белым ангелом

Спускается с небес.

И на лесной полянке я

Задумчиво стою,

Поймав Петрова-ангела

На варежку свою.

* * *

В минус тридцатьградусный —

В магазин.

На щеках намазанный —

Вазелин.

Сколько и не помню мне

Было лет.

Надпись подоконная:

«ХЛЕБА НЕТ».

* * *

Увезли бабуленьку

Скорой неотложкою.

И сижу я грустненько.

И гляжу в окошко я.

А бабуля рядышком

В старой фоторамочке.

Мне сказали: бабушка

Превратилась в бабочку.

Днём порхает в небушке

И гуляет вечером

По травинке с дедушкой.

Тем, что стал кузнечиком.

* * *

Приходит ночь, когда в урочный час

Скользит к тебе в окно по тропке лунной

Зубная фея, чтоб в последний раз

Сказать, что ты уже большой и умный.

Тебя ещё так много в мире ждёт,

Взгляни в окно, раздвинув занавески.

Но только фея больше не придёт.

Ей без тебя забот хватает детских.

* * *

В первый раз пушок мой сбрит,

Даже кровь идёт.

Всё горит, горит, горит.

Всё поёт, поёт.

На рысях из дому вон,

Чтоб домой к утру.

На щеках одеколон

Сохнет на ветру.

* * *

Это дом пошёл на убыль,

Или так приснилось мне?

Погляди-ка – кто-то глупый

Нацарапал на стене

Между шкафом и сервантом,

Там, где я в углу стоял:

«Стать великим музыкантом».

………………

Почему же я не стал?

………………

Опускаюсь тихо на пол,

Взгляд слезит по сторонам…

– Почему ты плачешь, папа?

– Подрастёшь, узнаешь сам.

* * *

В детстве безгрешном, ещё игрушном

В окно глядел огорошено,

Как взрыхляют горошины лужи

Негаданно и непрошено,

Как зонтов кружочки раскрашенные

Спешат по дорожкам к дому…

Душно и страшно

Ожидание грома.

Средний возраст

Заживут, как на собаке

Крики, слёзы, ссоры, драки,

Ложь, предательство, залёт –

Всё до свадьбы заживёт.

Ведь никто не различит,

Что внутри тебя кричит.

* * *

Напиши мне, Боже, напиши,

Что у вас там отдых для души,

Что на протяженье многих лет

Согревает негасимый свет.

На стекло холодное дышу

И тебе тихонечко пишу:

«А у нас тут тоже хорошо.

Вот вчера под вечер снег пошёл».

* * *

Зажигая в стремительном танце пушистым огнём,

Время – это желанье пространства о чём-то ином,

Что не выше, не ниже, а дальше дорог и границ…

…Время тихо скользнёт с опалённых годами ресниц

И слезою горючей прорежет морщинистый склон,

И погрузится в скучный и невразумительный сон.

* * *

Каждую ночь

белый кролик

живущий на луне

через бесконечную нору

возвращается на землю

в поисках нищего монаха

который давно умер

и перевоплотился

в маленькую девочку

умеющую верить в чудеса,

поэтому они

и происходят с нею

поэтому она и бежит

за белым кроликом

через верблюжье ушко норы

в страну чудес

чтобы проснуться в ней

уже навсегда.

* * *

Вот полночь звёздами блестит

И Карлсон по небу летит,

И песню звонкую свистит

В расцвете лет он.

Погода нынче холодна,

Но у раскрытого окна

Грустит который день одна

За рюмкой фрекен.

Ей никакого дела нет

До мужиков в расцвете лет.

Она грустит, что счастья нет,

Хоть было ж вроде.

Осталось с тех времён чуток:

Лишь чёрный порванный чулок,

А с ним коричневый чулок

Лежат в комоде.

* * *

Встал у моря старик,

Рыбку ждёт золотую.

Сзади город горит,

Сзади бесы лютуют,

Сзади топчут народ,

Не жалея копыта.

Рыбку дедушка ждёт,

Мол, не надо корыта

И бесплатных чудес,

Что идут не от Бога.

Тёмно море. И лес.

И к землянке дорога.

* * *

Из занебесных областей

Мы продолжаем ждать вестей:

Ну хоть бы веточку в огне,

Ну хоть бы весточку во сне.

Но только ветка не горит.

И дух во сне не говорит.

И с каждым шагом ближе тьма.

И нет по-прежнему письма.

* * *

Столько плюнул слов обидных

И тошнил в угаре ложь –

Что до смерти будет стыдно,

Да и после – невтерпёж.

И под грузом этим жмёшься

К пыльной паперти земной.

Белый ангел, что ж ты вьёшься

В чёрном небе надо мной?

* * *

Пройдя весь путь длиною в тыщи ли,

Нашёл земли я краешек неблизкий,

Где даже корабли – не корабли,

А люди – безголовые сосиски.

И так легко в сомнениях истечь,

Давясь тоской вдали от Поднебесной,

Где неизвестна правильная речь

И ритуалы тоже неизвестны,

Где мало слов и столь же мало нот,

И меч скользит, не попадая в ножны,

И если даже Вечное мелькнёт,

То лишь к тому, чтоб стало безнадёжней.

* * *

И опять глядел на небо,

Словно всматриваясь в лица

Тех, кто ухнул в жадный невод,

Кто не смог уже родиться,

Тех, кто стал намного ближе,

Но уже не прикоснуться.

И закапывалось рыже

В темень солнечное блюдце.

И тогда, уже сквозь пальцы,

В кости вдавливая мякоть,

Вдруг хотелось так смеяться,

Чтобы только не заплакать.

* * *

Когда в тебе затвердевает свет,

И вырваться не в силах он из ямы,

Приходится ходить на голове,

Дышать водой и говорить с камнями.

И лишь тогда, быть может, лишь тогда,

Сведя с ума поехавшую крышу,

Ты снова станешь ясным, как вода,

В которой каждый выдох солнца слышен.

* * *

Сколько не заглядывай в небо –

Не разберёшь, когда же прорвётся свет,

Если глаза щиплет от пепла,

А слёз нет.

И слов нет.

И дышится всё хриплее.

Оказывается, это так трудно – дышать.

И продолжаешь в небо вглядываться, солонея.

А небо вглядывается в тебя, дрожа.

И уже так больно его держать.

* * *

Солнце чиркнуло синичкой

И зарылось в творожок.

День короткий, словно спичка,

Пальцы холодом обжёг,

Задымился и угаснул.

И опять темно, темно.

И стучится кто – неясно

В индевелое окно.

* * *

Плод моего воображения

Лежит на диване почти без движения

И думает, что это я – его воображения плод.

Время тихонько идёт.

И я начинаю путаться:

Кто из нас выходит на улицу,

А кто лежит, представляя себе прогулку

По воображаемому переулку

С поеданием несуществующего эскимо?

Когда в комнате делается темно,

Я зажигаю свет,

И вижу, что никого на диване нет,

Что у меня вообще нет никакого дивана,

Что я грязный и пьяный,

Что мне много лет и я хрыч одинокий,

Что у меня заплетаются ноги

И язык. И мысли. Что я почти инвалид.

И когда я не пьян – так сильно сердце болит

О том, что я потерял по собственной дури.

Моё воображение курит,

Потом предлагает папиросу и мне.

И говорит: «А знаешь, ты ведь сейчас во сне!»

И я просыпаюсь в холодном поту,

Долго вглядываюсь в темноту.

И думаю: «Божемойбожемойбожемой»,

Ощущая всею мурашковой кожею,

Жену, что рядом сопит невидимо.

И если я её просто выдумал,

То лучше бы мне об этом покуда не знать…

Плод моего воображения продавливает кровать

И думает, что это я – его воображения плод.

Время тихонько идёт.

* * *

Пьёшь этот свет почти до дна,

Пока темнеет глубина,

И жизнь стремительно течёт,

И есть в запасе век ещё.

Но и его не упасти.

И вот уж свет в одной горсти.

Но чем скудней в остатке лет,

Тем ярче каждой капли свет.

* * *

Никуда уже не деться,

Коль родили, так живи.

Ошалело бьётся сердце,

Задыхаясь от любви.

В этом всё, наверно, дело:

Так решили небеса,

Чтоб душа пылала в теле

И лучилась сквозь глаза.

* * *

Только лишь дойдя до края

Года, месяца, числа,

Понимаешь вдруг, какая

Жизнь прекрасная была.

Хоть порою не любила

И не нянчилась с тобой,

Всё равно: какая сила

В ней таилась с красотой!

Так поймёшь, вздохнёшь сердито

И воротишься на брег,

Где старуха над корытом

У землянки точит век.

* * *

Звон мобильный в колокольный

Переходит там и тут.

В горле комом, колом, колой.

Сколько там ещё минут

Набежит песком горючим,

До поры, пока сосед

Битой с маху не научит?

Отчего такой колючий

И не белый – белый свет?

* * *

Шапку сняв, на коленях покаяться,

И уйти, как в копеечку, в свет.

Солнце катится, катится, катится,

И дороги теряется след.

И на тёплой ладошечке паперти,

От судьбы отдыхая шальной,

Молча грызть неподатливой памяти

Подгоревший сухарик ржаной.

* * *

Это был нечестный клоун, не смеялся он, а плакал,

Это был нечестный клоун, не спешил он насмешить,

Проходили люди мимо и старались не заметить,

Проходили люди мимо и старались не поймать

Мячик, что кидал им клоун, проходили люди мимо

Жизни, что кидал им клоун, отрывая от себя.

Это был нечестный клоун, потому и нелюбимый,

Это был несчастный клоун, переживший этот день,

Переживший тех, кто в спешке, ничего не замечая,

Переживший тех, кто рядом, но как будто за стеной

От того, кто всех нездешней, ведь бежали все печали

В миг один, когда держал он на ладони шар земной.

* * *

«И скульптор, шельма, был, как Бог».

С. Кузнечихин

На странной маленькой планете

Был скульптор-шельма, словно Бог.

И Бог его, конечно, метил

И помогал ему, как мог.

Хороший скульптор – кадр редкий

В саду эдемском ли, в аду…

На странной маленькой планетке,

В каком-то глухоньком году

Никто не знал об этой тюхле,

А Бог его не выдавал.

И он сидел себе на кухне,

Лепил. И водку выпивал.

* * *

Лихо он кладёт мазки.

На холсте его нелепом

Бомжик с Богом так близки,

Как, наверно, лишь на небе,

Где внезапный дерзкий дождь

Краски все смешал бесстыже,

Чтобы радугою свыше

Обручились Бог и бомж.

* * *

Бродяги не умирают в конце дороги.

Просто они уходят туда, где боги

И люди встречаются на большом перекрёстке

И обсуждают, как там на земле дела.

О, а ты откуда? И кто-таковский?

Слушай, не в службу, а в дружбу, вот тебе два крыла,

Слетай, помоги одному хорошему человеку.

На днях он запил, решив, что вся жизнь дерьмо.

Бродяга в облака ныряет с разбега.

Он ещё не умеет бороться с тьмой.

Зато он знает свет. И умеет делиться

Его частицей, словно бы свет – вода.

Бродяги не умирают в дороге или больнице.

Просто они уходят порой туда,

………………………………………………………….

* * *

День проходит, ходит, ходит,

Ничего не происходит,

Утром тремор пальцев рук

Замыкает этот круг.

Накрываются поляны,

Поднимаются стаканы,

И текут слова рекой.

И молчат за упокой.

* * *

Я уйду перед рассветом.

Будет мокро пахнуть летом,

А по небу ветер течь.

И гора валиться с плеч.

* * *

У Вселенной есть причины,

Всё идёт в ней чин по чину.

И по правилам игры

Зарождаются миры.

Ну а нам куда деваться?

И приходится рождаться,

И по правилам играть.

И куда-то умирать.

* * *

Человек бредёт вперёд,

Распахнув рубаху.

Осторожно он кладёт

Голову на плаху.

Рядом человек одет

В форму дровосека.

Тюк топориком – и нет

Больше человека.

* * *

На подоконнике герань

И кошка дымчатого цвета.

А за окном тончает грань

Меж голосами тьмы и света.

Ещё немного – и уже

Сотрётся разница меж ними.

И я в них кану неглиже,

Став кошкой, сделанной из дыма.

* * *

В рай попадают собаки и кошки.

Не потому, что они невинны,

Не за особые в мире заслуги,

А потому, что других вариантов

Попросту быть вообще не может:

Что же за рай такой, если нельзя в нём

Сонно погладить пушистую кошку

Или побегать наперегонки с собакой?

* * *

Те голуби, что с острой крыши

Метнулись вверх, всё выше, выше,

И растворились в тишине,

Ещё раз встретятся ли мне,

Когда и я нырну за ними,

Чтоб небесами голубыми

Добраться до таких высот,

Где даже смерть уже не в счёт?

* * *

Если после дождя по лужам,

Да под солнцем бесстыдно рыжим,

Да зайти в небосвод поглубже,

Чтоб уже – невозможно выше,

И руками взмахнуть, и реять

Там же, где птичье-рыбьи стаи…

– Эй, алло, приходи скорее!

Я тут плаваю! И летаю!

* * *

Дым костра во сне создает уют,

А наутро губы чернеют йодом.

Чемоданы только того и ждут,

Чтоб вцепиться в руки и ходу, ходу.

И когда последние поезда

Отойдут от пляшущего подъезда,

Смерть расставит всё на свои места.

И не будет больше другого места.

* * *

Ах, как же весело, друзья,

С азартом думал я,

Когда шестёрка бьёт туза,

А пешка – короля.

Но всё тошнее на земле

Изгаженной, как хлев,

Где бьют шестёрки королей,

А пешки – королев.

* * *

Но калачики и плюшки,

Но колючий лимонад,

Но случайные подружки,

Но уключины оград,

Но ажуры, но маршрутки,

Но ошмётки рваных лет –

Всё исчезнет в промежутке

Меж стеклянных «есть» и «нет».

Есть и нет, как не бывало.

Затерялось в лимбе том…

Мальчик мой, начни сначала,

И иди своим путём.

* * *

«Папа может, папа может всё, что угодно»

М. Танич

И вдруг однажды становишься взрослым сыном.

Пространство вокруг взрослеет с тобою тоже.

И ты понимаешь, что папа не самый сильный,

И может не всё, что, казалось тебе, он может.

И что не по всем вопросам отныне к папе.

И вот уже на свою ты шагаешь службу.

А папа просит забросить каких-то капель,

Но ты понимаешь, что папе не это нужно.

Что он совсем не практичный и даже слабый.

И надо бы заскочить. Не сейчас. Попозже.

Ведь столько всего навалилось, когда стал папой,

Который сильнее всех. И всегда всё может.

* * *

От перемены мест и времени

Порой слагаемся не с теми мы.

И от иных уже далече мы,

Местами, временем залечены.

И в сумму день и ночь сливаются.

И от сумы не зарекаются.

А жизнь потрескивает хворостом

От перемены мест и возраста.

* * *

Прочь отбросив вязкие сантименты,

Боль грызёт последние сантиметры,

Приближая выстуженность момента.

Задрожит, натянется паутинка,

И застынет в сумерках острой льдинкой

Столько лет вселяющая картинка.

Но пока надежда и есть привычка,

Снова под чириканье тонкой спички

Расплетаешь мысленные косички.

И перебираешь их вдох за вдохом.

А потом вдруг выдохнешь ненароком

И уже окажешься за порогом.

* * *

В Урюпинске бабушек переводят через

Дороги, дорожки, тропиночки, тропы, топи,

В Урюпинске, если ты потеряешь вставную челюсть,

Её в бюро находок приносят, чтобы

Никто не остался голодным, ничто – пропащим.

В Урюпинске ГИБДД с улыбкой отеческой.

Ещё кинотеатр там есть настоящий.

И есть музей, конечно же, краеведческий.

В Урюпинске небо к земле раз в пятнадцать ближе.

И солнце вокруг земли каждый день вращается.

Ещё из Урюпинска не уходят обиженными.

А также никто никогда туда не возвращается.

* * *

Пока отцам творили мы спасибо

И дожигали вражьи корабли,

Наш капитан глубоководной рыбой

Исследовал течения земли.

Потом была внезапная полундра,

Какой-то шухер, стало быть, атас.

И паровоз железно пел по тундре,

Вминая рельсы в сморщенную грязь.

И горизонт безжалостной катаной

Привычно резал небо до земли.

А мы ползли, ползли за капитаном.

И где-то догорали корабли,

И якоря ржавели от бессилья,

Затягивая цепи-пояса.

А кто-то вёрткий подрезал нам крылья,

Как ранее рубил нам паруса,

Гноил в тюрьме, вымарывая строчки,

Лишая сна, покоя и стыда.

И мы дошли. До самой крайней точки.

И стали жить неведомо куда.

* * *

Пески безвременья засыплют колодцы,

И так оборвётся наш долгий поход.

Никто никогда никуда не вернётся.

Никто никогда никого не спасёт.

И храм не воздвигнут, и песню не сложат

О том, как последний бесславно падёт.