Текст книги "Две Москвы: Метафизика столицы"

Память царского бегства, местная память Ваганьковского и Опричного дворов усвоили Пашкову дому его царственность, несоразмерную партикулярности строителя. Когда и если мы выносим за скобки эту память, царская стать дворца значит нам лишь царское достоинство ничтожного Пашкова или бывшего к его услугам гения архитектуры, словом, частного лица. Но взятый в археологическом, «нулевом» цикле, дом Пашкова говорит, наоборот, о человеческом достоинстве – или о недостоинстве – царя. О человеческом в царе, который то юродствует, то скоморошествует, то уходит на удел, то мореплавает и плотничает, то снимается, как дачник, на домашнее кино.

Формула «Государство – это я», предложенная Михаилом Алленовым в обоснование Пашкова дома, принадлежит монарху. Другое дело формула «Ты – царь. Живи один», принадлежащая поэту: формула царственной частности.

Опричный царь оставил царский холм Кремля аристократии и ее властному собранию, уйдя на занеглименский посад.

Посадские, однако, из Арбата выселялись, кроме тех, которых поверстали в опричнину; поверстанные из других частей Москвы переходили в Арбат. Царь, писал Иван Тимофеев, «…подвигся толик, яко возненавиде гради земли своея вся и во гневе своем разделением раздвоения един люди раздели и яко двоеверны сотвори, овы усвояя, овы же отметашася, яко чюжи отрину».

Земщина тоже была неполнотой – частью земли, лежащей за пределами опричной тени. Ущербный месяц тоже светит, но светлее полная луна. Земщина предпочтительней опричнины, поскольку предпочтительней страдать, чем причинять страдание; но лучше полнота земли и в ней гражданский мир.

Царь съехал на удел, в треть, жребий, как называлась доля каждого из членов княжеской семьи в Москве доцарского, удельного периода. Опричнина и есть удел, исторгнутый из территории московского посада и остальной страны в пользу царя как князя и как частного лица.

Аристократическое дело фронды против царского холма делал теперь сам царь. И тем разоружал аристократию, оставленную царствовать.

Московский Иванец давал понять, что он лишь князь Москвы, Данилович, один из многих на одном из молодых побегов Рюрикова древа, и как такой равнялся, хоть и лицемерно, другим князьям. Князьям, собранным в Думу, под власть которой подпадали Кремль с Китаем-городом и остальная земщина, земля за вычетом опричного Иванова удела.

По этой логике, опричнина есть лучшая Москва, чем земщина, Москва по преимуществу. Земля князя Московского. Опричный двор и образный его наследник дом Пашкова суть замки особой, выделенной части земли против Кремля как средоточия всей полноты земли. Замки князя Москвы, оставившего царство.

Вот ведь какому представлению наследует былой и нынешний арбатский миф, бытующий в красноречивых очертаниях опричного удела и гласящий, что район Арбата – самая московская Москва. Межи Арбата и привычка фронды выдают родство интеллигенции с опричниной.

Интеллигенция есть ложный коллективный царь, ушедший из Кремля во фронду. Фрондирующий против трона, даже опустелого.

Часть III
Владение и овладение

Первые века нашей истории сошлись на том, что княжеская власть садится на земле варягом, не всегда званным; овладевает, а не владеет ею. Для этой мысли князья по мере смерти родичей переходили с младших столов на старшие, с мечтой о Киеве. Переходящее владение столом предполагало, что князья вступают в договор с местными обществами. Договор земли и власти есть состояние добрачное, род обручения, притом готового расторгнуться. При вечном жениховстве княжеского дома русская земля была невестой, как и подобает юности. Великий Новгород пересидел в невестах, а теократический характер его республики делал безбрачие аскезой.

В градоустроении первому возрасту Руси ответила двучастная структура города с детинцем и посадом, раздельно обвалованными, а то и разделенными рвами, лидо разнесенными в пространстве.

Приговор Любечского съезда «держать свою отчину», то есть прекратить переходы, означал взросление. В XII столетии сложились местные династии, брачуясь с частями земли. Отсюда предание о Кучке, умерщвленном Долгоруким, где Кучка – словно бы сама земля, начало местное, а князь – пришелец. Когда Кучковна отдается в жены сыну Долгорукого Андрею, будущему Боголюбскому, это брачуются земля и княжеская власть. Эпоху местных браков земли и власти можно назвать владимирской – по имени Андреевой столицы. Убийство Боголюбского нелегендарными Кучковичами, братьями Кучковны, было не отказом от обручения, а расторжением брака.

Местные браки земли и власти венчались коронами кремлей, возникших на Руси не раньше этого второго возраста. Кремли – не княжеские замки в центре городов, ни замки подле города, но городá как таковые с княжьими дворами в них. Даже в растущем внешними кругами городе кремли становятся лишь внутренними городами, но не замками. Детинец или кремль Новгорода лишь условно называется Детинцем и кремлем, поскольку княжий двор остался вне его, как и во Пскове – вне так называемого Крома.

Третий русский возраст наступил, когда владетельный московский дом, один из местных, брачевался с полнотой земли. Такой союз есть царство и венчается короной главного Кремля. Поэтому Московский Кремль есть кремль по преимуществу, в пределе, в чистоте идеи.

Государев двор в Кремле помнит о месте княжьего детинца – на мысу холма, но не обособляется на нем. Домовый храм царей и Грановитая палата с тронным залом, с парадными крыльцами-всходами, образовали открытый городу фасад дворца.

Новгородский опыт отозвания варягов окончился признанием (а не призванием) Ивана III Великого. Республиканский прежде Новгород признал его не очерёдным князем, но государем, господином, то есть хозяином земли в силу природного, божественного и наследственного, права. Дотоле Новгород сам величался Господином, Государем и Великим.

Наследственность великого княжения делала младшую Москву взрослее Новгорода политически. Но и Москва сказала слово «государь» по адресу владетельного князя только при Иване III, в голос с Новгородом. С этим государем Москва взрослела на второй, а Новгород – на оба возраста. Две метрополии Руси сверстались, стали сверстницами меж собой. И с государем, дораставшим вместе с ними до монархической идеи.

Вскоре после новгородской эпопеи государь возрос еще на голову, найдя себя самодержавным, то есть не зависящим ни от исчезнувшего греческого, ни от ослабшего татарского царя.

Через три четверти столетия, и странно, что не раньше, русский государь венчался царской шапкой.

Царь собственник земли, а не пришелец на нее, как князь.

И главное: князю довольно быть законным – царь должен быть сначала благодатным, истинным.

Опричный кризис реставрировал доцарскую коллизию земли и власти. Царь бежал, как князь, чтобы земля звала его назад. Как князь, опричный царь сел на удел, в опричнину.

По праву царь, Иван допытывался у земли каких-то подтверждений своих прав. Права были подтверждены – и вручены еще особые, буквально: опричные. Только земля уже не понимала смысла этих подтверждений. Земля забыла разделяться разделениями старых лет. Она была взрослее своего царя на целую эпоху.

Первый венчанный царь, Иван, по сути, развенчался через опричнину.

Это так ясно на примере новгородского погрома, когда Иван раскинул стан вне города, на древнем Рюриковом городище. Когда-то там стоял, по новгородской версии призвания варягов, сам Рюрик. Стояние вне города и есть фигура овладения, а не владения; прихода власти, а не изначального присутствия. С XII века Новгород селил князей на Рюриковом городище. Оно есть память договора между городом и князем.

Природный господин, владетель, если он тиран, тиранствует вне логики и смысла своего владельческого права. А княжеское овладение, даже когда не прибегает к тирании, беременно насилием.

Иван Великий не тиранствовал. Он не вошел после Шелонской битвы в Новгород, чая войти в него природным государем, а не пришлым князем. Во второй поход, «любовный», он еще мирился с правилом стоять и отправлять свой суд по-княжески, на Рюриковом городище. Однако накануне и во время третьего похода Иван потребовал у Новгорода Ярославово дворище. Давно вошедшее в пределы города и ставшее центральным на Торговой стороне, Дворище виделось Ивану местом городского государева двора, не замка. Ярослав Великий, как оставшийся без братьев и племянников, есть прототип монарха. Кроме того, садясь на Ярославовом дворище, Иван садился в место веча, демонстрируя, что прежде вече село в место государя.

Через сто лет Иван IV шел на Новгород иначе. Он ставил сцену овладения. Историю семисотлетней и притом воображаемо кровавой старины. Замком, судилищем и плахой Новгорода снова стало Рюриково городище. Грозный использовал вращательность предместной цитадели, развернувшись против города. Иван давал понять, что повторяет не за дедом, а за Рюриком. Которому, на свой аршин, примысливал палаческую биографию. (Впрочем, есть поздние известия о новгородском бунте против Рюрика под предводительством Вадима и об ответной жестокости князя.)

Опричной долей Новгорода, разделенного по образцу Москвы, Иван определил полгорода. Там, на Торговой стороне, увиденной теперь как княжий загород, он повелит сооружать Опричный замок.

Опричнина есть парадокс соединения побега и набега. Чтобы прийти, новый варяг должен сначала удалиться. А оставление земли предполагает возвращение.

Холм Занеглименья стал Рюриковым городищем для Москвы, Опричный двор – московским замком князя. Замок исторгся из Кремля, оставив Кремль посадом, обессмыслив Кремль. На двух холмах Москвы разыгрывалась драма из глубокой старины, что-то о Долгоруком и о Кучке. Кремль оставлялся новым Кучковичам, чей мнимый или настоящий заговор Ивану предстояло упредить.

Спор между городом и замком – обыкновение для Запада, преодоленное Россией. Обыкновение, знакомое Ивану по театру Ливонской войны. Из архаического договора между городом и замком Запад вывел свой демократический модерн.

Отсюда же любовь русского западника к новгородской вечевой, договорной архаике XV века: он узнает в ней западную схему с городом и замком.

Перенявшая схему опричнина есть первый русский вестерн. Так черты побежденного Ливонского ордена сообщились ордену опричников – по правилу взаимного уподобления противников.

Что вторая опричнина Грозного, названная просто Двором, прибегла к новым аналогиям, свидетельствует появление татарина царских кровей на троне земщины. По наблюдению Руслана Скрынникова, в этот раз Иван припоминал земле эпоху ханского владычества, когда московский князь осуществлял свое правление по силе власти, данной из Сарая. Свои указы Иванец Московский оформлял как челобитные вассала суверену, Даниловича – Чингизиду.

Словом, венчанный лицедей ставил историю своей страны эпоха за эпохой. Но ставил прямо в зале, так что невольные актеры, раз убитые, уже не поднимались.

 
«В Кремле не можно жить», – Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх, всех Иоаннов злобы,
И Самозванца спесь – взамен народных прав.
 

Ахматова сложила эти «Стансы» в 1940 году, когда в Кремле жил Сталин. Преображенец – это Петр, ушедший из Кремля в Преображенское. Но здесь какой-то парадокс.

Злоба Петра превосходила злобу «всех Иоаннов», кроме Четвертого, злобе которого равнялась. Иван и Петр – только они были тиранами на русском троне. Их злоба и тиранство затруднялись Кремлем и облегчались бегством из Кремля. Бегством в опричнину – или в то самое Преображенское. Едва ли пыточные и сыскные загородные дворы служили цитаделями «народных прав».

И Самозванца спесь вмещалась в Кремль труднее, чем в ограду Тушинского лагеря. Именно Петр исполнил западническую спесивую программу Самозванца и повторил за ним кощунства над традицией. И преуспел, поскольку вынес центр кощунств на Яузу. Кощунство было оборотом тирании, пыточных дворов. Распорядитель Преображенской сыскной и пыточной избы князь-кесарь – семантическая пара князя-папы, «патриарха Яузы и Кукуя», распорядителя кощунств. Так же кощунственны обряды «ордена» опричников.

Но парадокс Ахматовой причудлив дважды. «Стансы» начинаются строкой, выдавшей адрес автора в Москве советской и ее условный адрес в Москве петровской: «Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь». В Москве советской Ахматова – житель стрелецкой Ордынки, в петровской – «стрелецкая жёнка». Но ведь мужья и сын стрелецкой жёнки, да и она сама, – жертвы Преображенца. В чем же он прав? И чем он лучше неназванного жителя Кремля 1940 года?

Если «Стансы» – апология Санкт-Петербурга, невозможная без апологии Петра, то ведь и Петербург был продолжением Преображенского, а не Замоскворечья, новой опричнины, а не стрелецкой земщины.

Бегство Петра, как некогда Ивана, направилось навстречу Рюрику – в область Приладожья. (И значит, возвращение столицы, власти, ее новый брак с землей, Москвой, заложены в петровский, петербургский проект и неизбежны, как переход варяжской власти из Новгорода в Киев.)

В проекте нового варяжства Петр был последовательнее Ивана. Грозный, тоже пытаясь выйти к северному морю, оставался человеком суши. Петр сделал себя человеком воды. Яузский ботик, возвещая будущее, воскрешал варяжское прошлое. Речное, водное начало против туземного, славянского начала суши, земщины, земли. Петровская подвижность, его метания по карте, воплощали княжеский, доцарский способ поведения – древнейший способ единения страны. О реставрации дружины вокруг Петра и о придворном пьянстве как дружинном поведении писал Сергей Михайлович Соловьев.

«Варягами» Ивана были опричники с их внутренним и внешним отличием от земских. Петр превзошел его и в этом пункте: бритье бород, вся бытовая и наружная вестернизация дворянства так отличили высшее сословие от мужика, как княжеско-боярская аристократия варягов отличалась от местного славянства. Оставив бороду священству, Петр отождествил его с раннеславянским жречеством и выставил против себя как нового и мнимого Владимира – апостола расцерковления.

Удавшийся опричный двор Москвы зовется Петербургом. Город-резиденция, огромный двор бежавшего царя.

Плод разделения, он получил деление в себе. Жестикуляция и, так сказать, градостроительная психология Михайловского замка узнаваемо опричны. Как и психотип императора Павла. Вот третий из эксцентриков на русском троне, после Ивана и Петра. Эксцентрик есть буквально тот, кто помещается вне центра. Эксцентрика и есть опричнина, ее почти буквальный перевод: выход из центра, поведение смещения.

Уже в правление Екатерины гатчинский двор наследника был эксцентричен, опричен ее двору. Достигнув власти, Павел словно переносит Гатчину в столицу: уходит из дворца на новый двор, который именует замком. Он фрондирует против екатерининской элиты. Он окружает себя новой, без метафор орденской, элитой: русскими мальтийцами. Он опасается наследника-царевича, как опасались бы Иван и Петр. Он ожидает заговоров, как они, и, судя по исходу царствования, с неменьшим основанием.

Опричность, эксцентричность Павла отвечает на вопрос, тиран ли он. Павел тиран сословия – дворянства. Полу-тиран.

Парадокс ахматовских стансов – попытка справиться с парадоксом большевизации Кремля. С тем, что новейшие тираны предпочли Кремль другим холмам Москвы, зеркально предпочтениям Ивана и Петра.

Чтобы микробы зверства могли кишеть в Кремле, Ленин впервые сделал его замком. Просто запер Кремль и в нем себя. Зеркально грозненскому опыту Кремля как города без государева двора, ленинский Кремль впервые перестал быть городом, став только «государевым» двором. Черта «двора» впервые совместилась с чертой Кремля. В ней не осталось ни монастырей, ни службы в главных храмах города и царства. В нем появились капища новейшей придворной веры. Кремль стал точкой овладения, а Ленин – новым Рюриком, пришедшим, чтобы овладеть землей, великой и обильной.

Недавняя и современная история Кремля – это история борьбы двух принципов, двух состояний: города и замка. Открытие Кремля по смерти Сталина было победой города, неполнота открытия – победой замка. Город Кремль распахивает Троицкие и приоткрывает Боровицкие ворота – зáмок Кремль удерживает на замкé Никольские, отчасти Спасские, а в Троицких и Боровицких ставит билетеров. Замок повышает цену на билеты, назначает санитарный день и вытесняет за ворота в пять часов.

Чтобы Кремлю стать городом, «двор» должен сократиться в нем до нескольких кварталов. Причем в отсутствие царя – владетеля страны по высшему, чем избирательное, праву – двор избранного президента, то есть первого чиновника, лучше держать не в Государевом дворце. Достаточно восточной стороны Кремля, с чиновным изначально зданием Сената.

Часть IV
Москва – Рим

В отсутствие Опричного двора образом замка остается дом Пашкова. Он произрос памятью бегств и возвращений.

Великорусские расколы и деления словно берут начало в прамосковских обстоятельствах двоения холма и затруднительности выбора из двух, Ваганьковского и Кремлевского. Есть холм и антихолм, причем последний и не знаешь где выскочит другой раз: Опричным ли двором? Преображенским ли? Интеллигентским ли Арбатом? И хорошо еще, если их только семь, таких холмов.

Пашков дом. Открытое письмо. Начало XX века. Слева купол церкви Николы в Старом Ваганькове. В глубине – Боровицкая башня Кремля

В сакраментальном римском Семихолмии с Ваганьковским холмом сличается Капитолийский, а с Кремлевским – Палатинский, царский холм от Ромула и императорский от Августа.

Иной раз архитекторы Москвы видели это. Так, при закладке Константином Тоном Большого Кремлевского дворца какой-то рецензент нашел, что и размеры, и «соображение пропорций» восходят к палатинским дворцам Цезарей. Действительно, пенсионерской работой Тона в Риме было графическое воссоздание дворцов на Палатине.

Усадьба Петра Пашкова. План

Капитолийская площадь. План

А в постановке и на плане дома капитан-поручика Петра Пашкова проступает микеланджеловский принцип Капитолия. Стояние против и подле царского холма в обоих случаях усугубляется формальным отворотом от него. Поздняя площадь Капитолия отвернута от Палатина и закрыта от него Дворцом сенаторов, чей площадной фасад определенно главный. Вот и лицо Пашкова дома, как ни странно, есть его спина. Парадный двор с оградой и воротами выходит в переулок, а склон холма на стороне Кремля вплоть до советских лет был огражденным парком, без лестничного спуска и видимого выхода на Моховую.

Даже трапецию Капитолийской площади можно узнать на чертеже парадного двора Пашкова дома. Хрестоматийный коридор между двором и главными воротами по переулку соотносим на плане с Кордонатской лестницей, ведущей на Капитолийский холм; лучше сказать, с ее проекцией на плоскость плана. Правда, не совпадают абсолютные размеры: московская усадьба меньше.

Церковь Святого Николая в Старом Ваганькове, известная с XV века, охваченная внешней усадебной оградой Пашкова дома и отгороженная от его парадного двора оградой внутренней, оказывается на положении капитолийской церкви Санта Мария ин Арачели (Аракоели), с ее отдельными двором и лестницей.

Капитолийский холм старшинствовал над Вечным городом. Римская цитадель и храм Юпитера Капитолийского были его оплечьями. Церковь ин Арачели унаследовала место первой и значительность второго, став соборной для Сената и народа Рима, кафедрой провозглашения законов города.

Когда пресловутые гуси спасли Рим, они спасли Капитолийскую цитадель, осажденную галлами. В борении холмов Вечного города между собой Капитолийский холм был цитаделью патрицианства и республики, традиций городской общины. Храм Юпитера, хотя и начатый царями Тарквиниями, был окончен и посвящен после изгнания царей, в Республике. На Капитолии скрывались убийцы Гая Юлия.

Спор с Палатином мог быть спором претендентов в цезари. Так, Капитолий стал прибежищем сторонников Веспасиана против Вителлия, и в этом качестве предан огню по приказанию второго. Вителлий наблюдал пожар из Палатинского дворца Тиберия.

Зала античного Сената, Курия, стояла не на Капитолии, а у его подножия, на Форуме. Курия царского периода не сохранилась, ее сменила Юлиева курия, построенная Цезарем и Августом. В папской столице Курия взошла на Капитолий, но теперь в своем древнейшем качестве: во времена первых царей, как и последних императоров, Сенат не властвовал за городской чертой.

Сперва, в XII столетии, Сенат поднялся в Табуларий – трехэтажный государственный архив, построенный тринадцатью веками ранее как прибавление и оформление Капитолийского холма, его искусственный фасад на Форум. В XVI столетии Сенат взошел на высоту холма, надстроив Табуларий. Дворец сенаторов и есть его надстройка. По контрасту с Табуларием наглядно, что Дворец показывает Форуму свой тыл. Дворец Сенаторов и Табуларий суть два лица вращающегося Капитолийского холма.

Дж. Б. Пиранези. Античный Рим. План. 1757. Фрагмент. Читаются две вершины Капитолия. Между ним и круглой фигурой Колизея – долина Форума, примыкающая к Палатину

Дом Пашкова вращается, как Капитолий. И оба – как преемники старинных цитаделей.

Дж. Б. Пиранези. Вид Коровьего поля (Римского форума). Гравюра. Середина XVIII века. Вид снят с высоты Капитолия

Римской долине Форума в Москве сополагается долина нижнего течения Неглинной. Фигурами неглименского Форума служат общественный периптер Манежа, триумфальные ворота Александровского сада, руина Грота в саду, ротонда-храм Святой Татианы, портики и аркады площадей, среди которых Театральная, и Благородное собрание с Колонным залом – аналог патрицианской Курии.