Текст книги "Вещные истины"

– Дом? Дом на Кройц-штрассе?

– Вот именно, – произнес я таким тоном, словно каждый день получал в подарок особняки. – И ты сможешь жить там, не тратя ни пфеннига, взамен на обещание лицезреть тебя через год в форме студента Альбетины.

– Рихард, Рихард! Ты воскрешаешь меня из мертвых!

Он с размаху бросился на кровать и замер, глядя в потолок. Гроза миновала. Мой друг вернулся к мечтам об учебе, которые только и поддерживали его все это время.

– Это мой крест, Вил, – сказал я, отдавая себе отчет в том, что для него это были пустые слова. – Там, где ты видишь могущество, я вижу неподъемную каменную глыбу, которая свалилась мне на плечи и грозит вот-вот превратить в мокрое место. Господь обязал меня решать, кому оставить жизнь, а кто ее недостоин. Но кто я такой, чтобы судить? Торговка зеленью пытала тяжело больного ребенка Рейсте Боли, который рисовала на спинке кроватки. Она хотела, чтобы девочка поскорей отошла в мир иной, где ей не пришлось бы страдать в грязи и нищете. Старуха думала, что о таком ее милосердном поступке никто не узнает, но в тот момент, когда измученная душа несчастной малышки отлетела на небеса, появился судья. Убийца умоляла о милосердии. В ее грязном, не знающем солнца доме, где прямо со стен мне на голову сыпались клопы, а волосы стали седыми от паутины, обитало еще несколько таких же несчастных заморышей, на счастье или беду оказавшихся достаточно живучими, чтобы иметь возможность выходить из дома и попрошайничать. Но я взял ее за руку. Просто взял за руку… Не бойся, Вил, умоляю, не бойся! Я могу это контролировать, с тобой ничего не случится. Если только ты не отправишь кого-нибудь на тот свет своим красноречием…

Моя неловкая попытка пошутить не нашла у друга отклика.

– Все эти рейсте – как карта в моей голове. Что опасного, спросишь ты, может быть в Рейсте Чтения? А я скажу, что, читая мысли, можно свести с ума… Огнем можно уничтожить не только вещь… Даже Рейсте Дверей в руках недоброго человека обернется воровством или даже убийством… Теперь я слежу за тем, чтобы рейстери не причиняли вред невинным людям. По знакам я могу отыскать каждого, где бы он ни находился. Но всякий раз прихожу слишком поздно. Я ничего не могу исправить, Вил. Только привести приговор в исполнение. Судья и палач в едином лице. Не дай тебе Бог когда-нибудь узнать, каково это…

– Я не хочу.

– Прости, что?

– Я не хочу! – повторяю я, вскакивая на ноги. Бесков с непониманием глядит на меня покрасневшими от долгого чтения глазами.

– Что именно тебя не устраивает?

– Мне не нужен пятнадцатый рейсте. И остальные четырнадцать не нужны. Я не хочу никого судить. И убивать прикосновением – тоже!

– Прикосновение судьи не убивает, оно лишает рейстери знака, и именно это вызывает гемокоагуляцию…

– Хватит!

– У тебя нет выбора, – говорит он тихо.

– Давайте сделаем вид, что я ничего не знаю. Отмотаем время назад, идет? Вернемся в тот день, когда у меня еще был выбор, приходить сюда или нет. Я забуду все, что слышала. А вы забудете обо мне.

С этими словами я сгребаю в охапку рюкзак и ухожу, не прощаясь. «Забуду все, что слышала». Проще сказать, чем сделать! Странная, липкая, душная история не желает отпускать меня, я вязну в ней, словно в страстных объятиях той самой вдовы. Я бегу по длинному коридору, освещенному зелеными лампами, и портреты людей в костюмах разных эпох провожают меня таинственными улыбками, как когда-то провожали и судью Рихарда с его двуличным приятелем Вильгельмом, которые наверняка не раз проходили по этой самой ковровой дорожке.

Одна из дверей распахивается мне навстречу, выпуская девушку в баварском платье, похожую на Лизель Мемингер. Она глядит на меня с недоумением. Можно подумать, здесь никто никуда не бегает!

– Где выход?

– До конца и н-налево. Да, налево.

Я оказываюсь на винтовой лестнице и спускаюсь по мраморным ступеням. Темно-зеленые стены увешаны картинами так плотно, что самих стен почти не видно. Внизу меня встречает маленький полутемный холл. Свод потолка настолько низок, что можно коснуться вытянутой рукой. Лестничные перила заканчиваются изысканным мраморным завитком, внутри которого теплится янтарный свет. Небо за цветными стеклами по обе стороны от дубовой входной двери кажется совсем темным. Сколько же времени я тут торчу?..

Я налегаю плечом на тяжелую створку и одновременно достаю смартфон, чтобы взглянуть на часы. Половина десятого! Первое неприятное открытие заставляет меня издать возглас, полный отчаяния. Но второе оказывается куда хуже.

Улицы больше нет.

Не веря глазам, я шаркаю подошвами кед по светлому гравию, дохожу до ворот, которые по-прежнему открыты настежь, и упираюсь взглядом в туман. Свет фонарей с территории особняка увязает в нем, не оставляя ни намека на то, есть ли что-нибудь дальше. Я делаю несколько неуверенных шагов туда, где должна была быть ограда детского сада с улицы Салтыкова-Щедрина, но мои вытянутые руки так ни во что и не упираются. Я с трудом дышу и близка к тому, чтобы разреветься. Каким бы плотным ни был этот туман, я должна видеть свет в окнах близлежащих домов. Они здесь повсюду!

Но я не вижу ни окон, ни фонарей – не считая тех, газовых, с Кройц-штрассе. Ничего.

Это «ничего» наполняет меня паникой. Развернувшись на пятках, я на полной скорости несусь обратно к дому Бескова. Девушка в баварском платье ждет на ярко освещенном крыльце.

– Что… за… чертовщина?..

– Отсюда можно выйти, только если у тебя есть ключ, – поясняет она и протягивает мне руку. – Меня зовут Ольга.

Если бы она сказала «Лизель», я сошла бы с ума. Впрочем, она невероятно милая, и ее присутствие немного успокаивает.

– Ольга, – повторяю я в попытке собрать разбегающиеся мысли. – Насколько я понимаю, войти без ключа тоже не получится. – Она согласно кивает. – И у тебя он есть.

– Да.

– Так выпусти меня отсюда!

– Не получится. Мой ключ предназначен для меня одной.

– Тогда кто может?..

Она шутливо хмурится. Все верно, ответ мне известен…

– Хотя бы позвонить отсюда реально?

Мой мобильный демонстрирует отсутствие сети. Видимо, вышками сотовой связи Кройц-штрассе обделили.

– Чтобы позвонить, нужно выйти на Салтыкова-Щедрина.

– А у меня нет ключа, – договариваю я. – Просто замкнутый круг. Он обо всем позаботился, верно? Я добровольно сдалась в тюрьму.

– Здесь не тюрьма. Здесь убежище.

Ольга берет меня за руку, и мы возвращаемся в дом. Я покорно бреду вслед за ней, декорации отматываются в обратном порядке: причудливая лампа над перилами, мраморные ступени, картины, ковер, двери, двери и снова двери – и Бесков, как и раньше восседающий в кресле посреди небольшой библиотеки. Ольга деликатно оставляет нас наедине.

– Так значит, я у вас в плену.

Когда он улыбается, в мрачноватой комнате словно вспыхивает маленькое солнце.

– Ты в плену своих предрассудков и нежелания видеть вещи такими, какие они есть. А здесь ты гость, причем, весьма почетный.

– Гость, который не может вернуться домой.

– И снова ты прешь по рельсам навстречу летящему поезду, вместо того, чтобы сойти на безопасную дорожку… Дом твоей бабушки сгорел. Кто-то шарил в твоих вещах. В тот момент, когда ты была рядом, убили ни в чем не повинного парня.

– Марк погиб из-за брата.

– Ой ли?

Вот уж точно «ой»… Сцепив пальцы в замок, я по давней дурной привычке начинаю покусывать ноготь.

– Хотите сказать, что опасность грозила не Герману, а мне?

Он стоит гримасу и комично разводит руками.

– Почему?.. – Но Бесков даже не думает давать мне подсказку. Движения его правой руки напоминают взмахи дирижера. – Потому что я судья?

Вытянутый указательный палец как бы намекает – угадала.

– Но откуда им это известно?

– Тебе видней.

Бодро расставшись с креслом, он подходит к холодному камину и берет с полки кисть. Обмакнув ее в крошечную чернильницу, скупо и точно наносит на камень портала один из рейсте. Сложенные домиком поленья занимаются пламенем. Поначалу слабое, оно разгорается, крепнет, и вот уже вся комната наполняется уютным потрескиванием.

– Сожги его.

– Вот только не говорите, что вы тоже судья! Мы могли бы объединиться в коллегию…

– Сожги, – перебивает он. – Прямо сейчас. Да, то самое, чем ты размахиваешь направо и налево, подставляя людей, которые могут даже не подозревать, что они рейстери. Да рисунок же! – стонет он так, что становится ясно – моя тупость сию секунду загоняет его в могилу.

Я судорожно лезу в рюкзак за блокнотом и отдаю его целиком, потому что не понимаю, какой из моих невинных сюжетов так неугоден Бескову. Не удостоив вниманием многочисленных Трампелей, он вынимает лист с алфавитом рейсте, комкает его и швыряет в камин. Все остальное возвращается ко мне в целости и сохранности.

– Тебя учили не доверять бумаге?

Бумага болтливей самых злых языков…

– Увидев, какое количество рейсте ты любезно изобразила в своем блокнотике, любой мало-мальски толковый шеффен сразу поймет, что с тобой что-то нечисто, и либо ты тоже шеффен – но всех своих они знают в лицо – либо судья-недоучка без пятнадцатого рейсте. А шеффенам, знаешь ли, крайне невыгодно, чтобы ты вступила в наследство. Кресло судьи сейчас свободно. Понимаешь, что это значит?

Его привычка задавать себе вопросы и самому же на них отвечать неимоверно раздражает. Пожар, обыск и смерть Марка – на моей совести. Кому-то я очень мешаю, вот на что намекает Бесков. Сам же он достает откуда-то салфетку с резким запахом женских духов, стирает нарисованный Рейсте Огня с обстоятельностью учителя, смывающего со школьной доски карикатуру на самого себя, и вещает менторским тоном:

– Власть низов. Беззаконие. Анархия.

– А мы, значит, «верхи», – напрягаюсь чуткая к любым проявлениям социальной несправедливости я.

– Не мы, а ты, и если бы некоторые не прерывали мой рассказ криками с места и выбеганиями из аудитории, то сейчас мы общались бы как один умный рейстери с другим умным рейстери, а не…

Я наблюдаю за тем, как пламя, лишенное поддержки знака, медленно угасает, и вдруг мне становится дико смешно. Мы оба выглядим идиотами. Наш разговор происходит в невидимом доме на улице, уничтоженной бомбардировками семьдесят лет тому назад. Да еще Бесков неожиданно точно уловил мою учительскую ассоциацию. Я всхлипываю и зажимаю ладонями рот, но становится только хуже. Звуки, которые я издаю, напоминают скорее истерику, чем нормальный здоровый смех.

– Простите, я… – Он протягивает мне платок, и я принимаю его с благодарностью. – Если еще не поздно, мне было бы интересно узнать окончание истории.

– Отрадно слышать.

Вместо того чтобы вернуться к разложенным на столе листам, Бесков снова пускает в ход чернильницу. На сей раз он просто уходит через третий рейсте. Оставленный им знак выглядит ужасно сердито. Я сижу в одиночестве, разгоняя рукой зеленый дым, с мыслями о том, что наверное обидела хозяина дома своим неожиданным приступом веселья. Но не проходит и десятка минут, как он возвращается, балансируя подносом. Я прихожу на помощь: беру самое хрупкое – до прозрачности тонкие фарфоровые чашки – и приземляю их на стол. Бесков благодарно кивает.

– Я начал этот рассказ… – говорит он, разливая по чашкам исходящую паром жидкость с терпким травяным запахом. – Чтобы ты поняла, кто такие шеффены и что толкает их на убийства других рейстери. Как это часто случается, вначале было благое намерение. Во всяком случае, Рихард Кляйн считал его именно таким. Они с Вильгельмом действительно вскоре перебрались в особняк, занимаемый прежде судьей Нойманном, но несравненно более приятные условия жизни, к сожалению, ничуть не облегчили состояние самого Рихарда. Каждый раз, когда ему приходилось судить рейстери, повинного в преступлении, в его душе оставалась незаживающая рана. Он был близок к тому, чтобы принять цианид и таким образом положить конец своим мучениям, и только истовая религиозность удерживала его от этого шага. Вильгельм не мог оставаться равнодушным к страданиям самого близкого друга. Он рвался разделить их, принять на себя хотя бы часть того гнета, который постоянно ощущал Рихард.

«Что ты чувствуешь, когда нарушен закон? Как узнаешь о вине рейстери?» – допытывался Вильгельм, и глаза его мерцали тем же холодным огнем любопытства, что загорался в них при виде любого людского страдания. Рихард это видел, но был слишком обессилен, чтобы сопротивляться натиску.

«Скорбь, – отвечал он. – Я чувствую бесконечную пустоту, словно потерял самого близкого человека и повинен в этом».

«Как ты находишь преступника? Как узнаешь, кто убийца?»

«Я – судья. Я знаю рейсте виновного, и он выводит меня к нему».

«А что, если одним и тем же рейсте владеют несколько людей? Не выйдет ли так, что ты осудишь не того человека?»

«Я иду туда, где мне страшно. Выбираю путь, каждый шаг по которому разрывает мне сердце, потому что в конце него неизбежно ожидает страдание. Я никогда не ошибаюсь».

С тех пор как Рихард получил в наследство пятнадцатый рейсте, минул всего месяц, но молодой человек уже ничем не напоминал себя прежнего. Кожа его иссохла и посерела, на лбу и вокруг рта пролегли глубокие складки, глаза запали и утратили былую живость. Отросшие волосы свисали вдоль лица, придавая ему еще более худой и изможденный вид. Именно таким юный богослов и предстал перед профессорами Альбертины в первый день своей новой, такой долгожданной студенческой жизни.

Между тем Вильгельм не оставлял попыток заполучить вожделенный пятнадцатый знак. Призывая на помощь свой Рейсте Убеждения, он в красках рисовал перед другом преимущества Schöffengericht – суда шеффенов, они же – постоянные помощники судьи-профессионала, призванные совместно с ним принимать решение по делу. «Позволь мне стать твоим шеффеном, – искушал он снова и снова. – Не мучай себя замшелыми правилами, законы должны меняться, как меняется время и люди, живущие в нем. Ты станешь первым судьей-либералом. Тебя запомнят как великого реформатора. Карл Великий сделал это в VIII веке. Ты же войдешь в историю как Рихард Великий!»

«Я не войду в историю, Вил, – устало отвечал тот. – Твоя затея бессмысленна. Из нее ничего не выйдет».

И чтобы окончательно поставить точку в затянувшемся споре, он очень буднично начертил Рейсте Судьи на клочке газеты, в которую рыночная торговка тем же утром завернула покупателям рыбу.

Как ты понимаешь, знание пятнадцатого рейсте не превратило Вильгельма ни в судью, ни в шеффена, и больше он об этом не заговаривал.

– И все же шеффены существуют.

– Все всяких сомнений.

Бесков не спеша собирает рассыпанные по столу листки и припечатывает стопку ладонью.

– Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы узнать о дальнейшей судьбе двух друзей. Последняя запись в дневнике Рихарда Кляйна датирована апрелем 1931-го. В тот день Вильгельм бесследно исчез, собрав свои вещи и не сообщив о том, где его искать. Никаких ссор между приятелями не было, и Рихард не знал, чем объяснить столь внезапный отъезд. Он мог бы воспользоваться правом судьи и заявиться к Вильгельму, где бы тот ни находился, но не стал этого делать, уважая свободу друга и терпеливо ожидая, пока он объявится сам.

То, что ты услышишь дальше, мало кому известно. В том же году Вильгельм Рауш вступил в НСДАП, но по каким-то причинам был исключен из списков и вновь появился в них только спустя два года. Еще через год он уже носит знаки отличия СС и работает в берлинском гестапо. Карьера развивается стремительно – сотрудник «еврейского реферата», консультант по еврейскому вопросу в Братиславе, Македонии, Афинах и Салониках. Весной 1944-го его имя еще мелькает среди сотрудников особой команды в Венгрии, а потом внезапно теряется. Гауптштурмфюрер Рауш переведен из «еврейского» отдела – но куда?..

Самое время вспомнить мечту Вильгельма о карьере медика. Она до сих пор не забыта, но теперь он одержим новой идеей – обеспечить армию Рейха непобедимыми воинами. Воинами-рейстери. Ради того, чтобы понять, какими возможностями обладают рейсте и как именно появляется способность к ним, Вильгельм готов на все, но для экспериментов ему потребуется немало подопытных.

Где их искать? Как вообще опознать в человеке рейстери, если даже сами люди зачастую не обнаруживают в себе эту способность?

Ты, конечно, знаешь, что владение рейсте наследуется от предка к потомку, но этот процесс носит несколько хаотичный характер и недостаточно исследован, чтобы говорить о вероятности проявления. Как только ребенок в первый раз берет в руки карандаш, он готов к тому, чтобы стать рейстери, однако начертание рейсте все же требует некой тонкой моторики пальцев и мысленного сосредоточения, поэтому, как правило, все происходит намного позднее. Если ты спросишь рейстери, откуда он узнал свой знак, то скорей всего услышишь что-то вроде «увидел во сне», «просто придумал» или «само получилось». Человек встречается со своим рейсте, когда тот действительно ему нужен – или не встречается никогда, даже если такая способность бродит в его крови.

Таким образом, Вильгельм Рауш ставил перед собой задачу разыскать всех рейстери, которые только есть. И помочь ему в этом мог тот, кто хранит в своей памяти четырнадцать знаков алфавита и объединяющий их пятнадцатый. Судья Рихард.

В последний раз они виделись тринадцать лет назад.

Вильгельм попытался навести справки о том, кто проживает сейчас в доме на Кройц-штрассе, через своего адъютанта Отто Вайса – скользкого типа, от такого только и жди ножа в спину – и получил очень странный ответ: «Указанного вами адреса не существует».

Вернувшись в Восточную Пруссию, Вильгельм смог убедиться в этом лично – особняк, который он некоторое, не самое счастливое время своей жизни делил с Рихардом, бесследно пропал. О доме на углу Кройц и Хайнрих не напоминало ничего. От него не осталось ни следа. Даже бордюрный камень цветом не походил на прежний, хотя, возможно, Вильгельму это только показалось.

Предчувствуя подвох, Рауш поспешил в Прейсиш-Эйлау. Матушку друга он нашел тяжело больной и почти незрячей. Марта, любимая младшая сестра Рихарда, не успев снять траур по погибшему на войне отцу, надела его по мужу. Убитые горем женщины рассказали, что сам Рихард вернулся. Но вернулся калекой. И сейчас он в Гердауэне, гостит у дальней родни пастора – семейства Кропп.

Если раньше я клевала носом, убаюканная плавной речью Бескова, то после этих слов с меня слетели остатки сна.

– Сорок четвертый год?

– Да.

Я пытаюсь прикинуть, сколько было прабабушке Анне, отсчитывая назад от собственного дня рождения. Получается, что лет четырнадцать.

– Рихард жил в доме Кроппов напротив старой мельницы? В доме бабушки Эльзы?

– В моих источниках об этом не сказано, но я рад, что ты догадалась. Значит, не все так плохо.

Пусть сколько угодно считает меня тупицей, мне нет до этого дела. Только сейчас мне становится по-настоящему жаль потерянного «наследства», этих стен в пятнах плесени и старинных комодов – не потому, что их можно было бы недешево продать, а потому, что они бережно хранили свои тайны и, может быть, я смогла бы лучше понять своих предков, если бы повнимательней присмотрелась к тому, чем они дорожили…

– Что было дальше?

– Встреча. Трогательная встреча неравнодушных друг к другу людей, один из которых – потерявший ногу, с лицом, изуродованным шрамами от осколков, – говорил, что искал смерти и не раз был от нее на волоске, но всякий раз оставался в живых. Чертов пятнадцатый рейсте удерживал жизнь в его теле. Его следовало передать новому судье. «Война проиграна, Вил, война проиграна», – повторял Рихард, а Рауш, не нюхавший пороху и все еще плененный иллюзией грядущего могущества своего Фатерлянда, уговаривал дать ему список всех выживших рейстери для того, чтобы он мог их спасти.

«Я спрячу их в Венгрии. Мы создадим кусочек рая посреди окружающего безумия. Свой Der Untestand. Только представь – лес, чистая вода, мясо и хлеб, свежие овощи. Рейстери, наши братья и сестры, не должны уничтожаться, как какие-нибудь грязнокровки. У меня достаточно власти, чтобы защитить и тебя, и всех этих людей. Просто назови мне их имена, и я найду их, где бы они ни были».

«Грязнокровки… Ты до конца остаешься преданным псом своего фюрера, Вил. А что, если я скажу, что среди этих имен есть еврейские? Русские? Польские?.. Или двери в твой рай откроются только для немцев? Остальные подвергнутся выбраковке, несмотря на то, что ты только что назвал их братьями и сестрами?»

«Ты изменился, Ричи. Раньше ты никогда не придирался к словам. Я клянусь, что спасу всех, кого смогу отыскать. Всякого, кто будет значиться в твоем списке, вывезут в Венгрию, даже если на его шее уже начнет затягиваться петля».

Так появился Лист. Список имен и фамилий, созданный для спасения жизней. Смертельный список.

Информация была отправлена Отто Вайсу с тем, чтобы он начал поиск указанных людей и доставку их в Венгрию. Рихард и Вильгельм отправятся в «Унтерштанд» чуть позже, когда первые спасенные – это были евреи, их присутствие было призвано усыпить бдительность Рихарда – осмотренные врачами, накормленные, в чистой одежде, не веря своему счастью, уже начнут обживать бараки, которые после концлагерных покажутся им королевскими покоями. Рихард и вправду поверит, что поступил правильно, когда увидит хозяйственный блок, взрыхленные под грядки участки земли, новенькую детскую площадку, чистую столовую, а главное – лица всех этих людей… Медицинские кабинеты и операционные, то, что работники «Унтерштанда» назовут потом мясорубкой Рауша, ему, конечно же, не покажут.

Вильгельм трудился не покладая рук. Он лично присутствовал при демонстрации возможностей каждого рейстери – а они продолжали прибывать, окончательное число достигло двух сотен человек – и постепенно образ идеального воина в его голове приобретал конкретные черты. На роль кандидатов отбирались лучшие образчики арийской расы, преданные Рейху, развитые как физически, так и умственно. Прежде чем лечь на операционный стол, каждый из них проходил ряд сложных проверок и тестов. Это был экзамен на смерть.

Они гибли. Все. И доноры, и те добровольцы, которым пытались пересадить их сердце, почки, легкие, поджелудочные железы. Но Рауш не сдавался. Он пробовал снова и снова, попутно продолжая экспериментировать с пятнадцатым рейсте. Вызов в кабинет коменданта стал среди заключенных «Унтерштанда» одной из самых страшных баек. Из этого кабинета не возвращались. Ходили, правда, слухи, что отобранные – а они вызывались со всеми своими вещами – направляются подальше от зоны боевых действий, не то в Америку, не то в Канаду, где получают жилье и документы с правом вернуться домой, когда закончится война. В раю ведь не умирают.

О том, что это за «поездка в Америку», не знал никто.

Однажды Рихард, вошедший в кабинет друга без предупреждения, увидел Вильгельма склонившимся над телом мужчины-поляка с окровавленным кортиком в руке. Руки мужчины были изрезаны так, словно с них пытались содрать кожу, и все же остолбеневший от ужаса, не понимающий, сон перед ним или явь Рихард сумел распознать в этих ранах Рейсте Судьи.

Костыли помешали бы ему быстро выйти из комнаты, да он и не собирался бежать.

«Вил».

Тот оглянулся. Его лицо было перепачкано кровью, в глазах плескалось безумие.

«Что ты делаешь?»

«У меня получилось, Ричи! Я могу делать то же, что и ты! Пятнадцатый рейсте на ладони умирающего – и его знак переходит ко мне. Я твой шеффен, Рихард. Скажи, ты рад это слышать?»

«Ты стал одним из тех, кого я должен карать».

Выражение безумного восторга сменила ярость. Поднявшись на ноги, Вильгельм с ножом наголо начал теснить Рихарда к стене.

«Ты просто завидуешь, – шипел он, брызжа слюной. – Ты завидовал, когда у меня был Рейсте Убеждения, а у тебя – ничего, но когда стал судьей, то просто ныл и ныл, прикрывая Библией свои трусливо дрожащие коленки. Ты мог бы служить своей стране, а вместо этого, как последний трус, подставлялся врагу в надежде на легкую смерть. Ты слаб, Рихард. Ты даже не представляешь, до чего ты смешон и жалок. Я узнал, как завладеть рейсте любого из них, и сделаю это. Я создам новую армию, от непобедимой мощи которой содрогнется весь мир. А ты… Ты тоже послужишь Рейху. Прямо сейчас. Конвой!»

Двое солдат подхватили Рихарда под руки. Костыли остались лежать на полу кабинета, а сам он был брошен на железный стол в ярко освещенной комнате. Вильгельм самолично вгонял иглы в напряженные вены на его руках.

«Elf, schneller!»[11]11
  «Одиннадцатого, живо!» (нем.)


[Закрыть]

В процедурную ввели светловолосого мальчика, совсем еще подростка. Если он и был добровольцем, то, судя по бледному лицу и почти синим от страха губам, прямо здесь же и передумал.

«На стол, – скомандовал Рауш. – Руки по швам ладонями вверх. Спокойно, больно тебе не будет».

Не чувствовал боли и Рихард Кляйн. Кровь по трубкам покидала его тело, вливаясь в тело этого мальчика и полностью заменяя его собственную. Слишком яркий свет резал глаза, и он их закрыл. Встретят ли его все те люди, которые умерли, держа его за руку? Ждут ли они его? И что он им скажет?

«Ты не умрешь, – где-то далеко над головой раздался голос Рауша. – Твой Рейсте Судьи этого не позволит».

Рихард с трудом разлепил пересохшие губы.

«Я передал рейсте. Убивая меня, ты освобождаешь дорогу новому судье. И он придет к тебе, как только ты убьешь еще кого-то. Придет и возьмет тебя за руку».

«Кто он? Кто? Кто? Кто?»

Рихард не отвечал. Силы его покидали.

«Это кто-то из твоих родственничков? Я ведь найду их, Кляйн. Им не жить, Кляйн. Чертов Кляйн!»

Но Рихард Кляйн этого уже не слышал. Он умер.